Текст книги "Убить миротворца"

– Да у вас там настоящая земля обетованная… – сказал и осекся. Испугался. Испугался отсутствию испуга. Ему нельзя совсем отучиваться от страха. И неважно, сколько именно он уже наболтал сегодня. Нельзя убивать свой страх; это все равно, что убивать инстинкт самосохранения. Нельзя! Кончится каким-нибудь взломом мозга или жизнью на природе, в сельской местности… И произойдет все на пустом месте, в результате какой-нибудь нелепой осечки.

– У нас там нормальная жизнь.

Сомов обрел в странной беседе с Виктором острый и волнующий привкус опасности. Тот их единственный выход в иную Россию припахивал смертельным риском, но и завораживал. Забраться очень высоко и посмотреть на свой мир, такой привычный и даже почти уютный… оттуда. Голова кружится.

Но что он мог противопоставить жизни своего двойника? Мэри Пряхину? Положительно, Мэри Пряхина заслуживала внимания… Однако выложить эту карту против страстного четверга в соборе Александра Невского, или, скажем, против битвы с эскадрой Аравийской лиги – все равно что побить туз десяткой… Сколько не пытайся, а выйдет одна нелепость. Обожаемая очень устраивала Дмитрия, но она все же не дама, а именно десятка; впрочем, в подобной игре и дама была бы слабовата. Так он считал. А был ли в его жизни хоть один «туз»? Да. Пожалуй, да. Да и не «туз» даже, а целый «джокер». И он точно помнит дату: 30-го мая 2123 года. Ровно два года назад. Совпадение его до некоторой степени заворожило… Но рассказать о том дне Виктору? А как он отреагирует? Может быть, накричит на него? Или ударит? Ведь есть в случившемся нечто, заслуживающее и окрика, и удара… Он никогда не стремился открыть этот колодец в памяти своей и присмотреться к тускло колышущейся тьме как следует. То ли не мог разобраться, поскольку не хотел, то ли не хотел, поскольку не мог.

Допустим, он все-таки расскажет. Чисто теоретически – допустим. Но тогда, точно так же – чисто теоретически – появится шанс увидеть на дне колодца мальчика, одетого в старческие мощи… Он не находил способа связать Виктора и Падму. Эти двое просто не умещались на территории одного мозга. У них не получалось посещать его мысли одновременно; один обязательно подавлял другого. И когда приходила очередь Падмы – властвовать, то куратор умело нагонял страху. Конечно, он узнает, обязательно узнает, найдет какой-нибудь фантастический способ узнать. Ведь у них на службе должна быть такая техника! Возможно, им удается следить за всеми одновременно! И «Братству» ничего не стоит разоблачить предателя! Но когда Виктор сменял Падму, выходило: нет, ничего страшного. Да стоит ли пугать самого себя до колик? В итоге он принял твердое решение молчать. Точно так же, как и о Мэри. Но все рассказал, конечно…

Глава 9
Ветеран у последней черты

30 мая 2123 года.

Московский риджн, Зарайский дистрикт.

Дмитрий Сомов, 30 лет, и Павел Мэйнард, по идентификационной карточке 74 года.

Тепло. Внизу, на нулевом ярусе улицы-долины, пролегшей между монолитными массивами высоток, укрытой сверху простынями надземных скоростных шоссе, перевитой разноцветными лентами коммуникаций, стоят вечные сумерки. Солнце едва-едва пробивается сюда. Попахивает мегаполисом: чуть-чуть горелого пластика, немного дорожной пыли, разогретый литоморф и сырость… сырости много. Сыро здесь бывает даже в августе. Кроме того, тут, на нулевом ярусе, у Сомова всегда покалывало над переносицей. Едва заметно, но все-таки ощутимо. Редер из соседнего управления как-то раз объяснил ему: энергетический перепад; чип, в конце концов, железка, и честно реагирует на все, что способно заставить железку поволноваться…

Он прошелся пешком до станции монорельса «Южная-VIII». Полчаса ходу. Заодно можно будет отчитаться по статье «занятия спортом» получасом джаггинга. Обязательная норма двух дней. То есть, завтра он не обязан делать зарядку.

Монорельс сохранил прежнее свое название со времен сорокалетней давности. Под пассажирским составом, разумеется, нет ничего, напоминающего архаичные рельсы. Абсолютно гладкая двенадцатиметровая в ширину металлическая река носит поезда на «магнитной подушке». Расстояние между днищем поезда и «металлобаном» – 0,2 метра плюс-минус три сантиметра. Это он знал твердо, как и всякий другой транспортник-профессионал.

Терминал – старый, каменный еще, – встретил его утренней зябкостью и безлюдьем. Камень концентрирует ночную прохладу сильнее литоморфа. Более цепко, что ли… Сомов приложил наручный браслет к счетной нише… дорого. Опять они повысили тариф. Впрочем, транспорт никогда не стоил дешево. Говорят, когда-то не надо было выкладывать за вход на станцию стоимость обеда в ресторане средней руки… Он восемь лет занимается транспортом и только транспортом, а потому очень хорошо знает: в эти слухи просто невозможно поверить.

…Во всем вагоне было лишь трое или четверо пассажиров. Май, суббота, утро… как еще может быть? Что горожанину понадобится в нерабочее время за пределами разделительной полосы? Вот она, кстати, полоса. Циклопическое сооружение, по периметру окружающее всю Московскую агломерацию. Старая, еще бетонная стена семи-восьми метров высотой и пяти – в ширину. Наблюдательные вышки. Антенны. Патрули в серой форме гражданской милиции. Тяжелые бронеколпаки с излучателями. Сдвоенные пулеметы. Ракетные установки. Еще какие-то металлические сетки, прозрачные кабины лифтов, амфибийные ангары, паутина колючей проволоки, странные конструкции – нечто среднее между прожекторами и радарами, – а также совершенно непонятные для Сомова сооружения, похожие на огромных рассерженных насекомых, изготовившихся к нападению, да так и застывших навеки… Над укреплениями стрекотала одноместная авиетка.

Военная громада ощетинивалась нервно подрагивающими усиками, предьявляла грозные жвала, посверкивала броневым хитином и одним своим видом вызывала трепет у стороннего наблюдателя.

В том месте, где полотно монорельса пересекало стену, разделительная полоса набухла настоящим фортом. Этот форт возвели не так давно – уже не из бетона, а из новомодного литоморфа. Центральную его часть занимала «шлюзовая камера» с бронированными воротцами на въезде и выезде. Здесь поезд притормозил.

По вагону прошла группа таможенников. Некоторые из них то и дело направляли на сидения и потолок раструбы искателей… искателей чего? Сомов не знал. Другие бросали туда-сюда цепкие взгляды. Третьи шествовали с оружием, взятым наизготовку. Он еще запомнил: пальцы лежали на спусковых крючках… Проверили у пассажиров идентификационные карточки.

Наконец, поезд тронулся. За стеной обнаружился широкий ров с водой, а дальше, метров на триста-четыреста – совершенно голое, ровное как стол пространство. Ни кустика, ни деревца, ни бугорка. Ничего, способного отбрасывать тень. Ничего, способного служить укрытием.

По Москве поезд тащился не быстрее черепашьего шага. А тут он быстро набирал свою расчетную среднюю скорость – двести пятьдесят километров в час. Столбы высоковольтного заграждения сливались в монотонную шеренгу, вроде солдатского строя.

Сомов провел всю свою жизнь в городе. Точнее, в разных городах. Двадцать лет назад он летал со всем классом в Женеву, на экскурсию. Студенческую практику отбывал в Костроме, незадолго до того переименованной в Ганди. По делам корпорации побывал в Праге, Данциге и Кенигсберге. Провел один отпуск в Каире, а другой в Хельсинки. Оставшиеся 99% приходятся на родную Московскую агломерацию. Ему никогда не приходилось бывать в рустике, т. е. за пределами разделительных полос, окружающих любой город. Если, конечно, не считать курорты. Но их нельзя называть рустикой, они – цивилизованное место. Туда ведь пускают только полноценных граждан. Сомов ни разу не видел на курортах сельских. Охрана там соответствующая, неожиданности исключены…

В сущности, это его первый выезд на территорию рустики, прежде он разве что летал над ней. Поэтому Сомов вертел головой и вглядывался в придорожный лес, отыскивая глазами любые признаки человеческого присутствия. Тропинки, точно, были. Кое-где – кострища. Но и все. Видимо, местным жителям запрещали селиться в непосредственной близости от монорельса. Сомов не помнил дословно инструктивных документов по этой части, все-таки работал он в Плановом департаменте, а не в Режимном, но общий смысл был, кажется, именно таким. И уж во всяком случае, никто из сельских не мог поставить дом или даже сарай ближе трех километров к транспортному узлу, административному центру, станции снабжения… Не говоря уже о разделительной полосе. В противном случае постройку бы попросту снесли, ни слова не говоря.

Город всегда чуть побаивался неистовства сельских. То и дело ушей Сомова достигали слухи: вот мол, прорвали, мерзавцы, периметр где-то в районе Бронниц и разграбили несколько кварталов. Или даже добрались до центра, жуткий был налет… Впрочем, любые неприятные слухи имеют необоримую тягу к материализации. Эти, о сельских, – не исключение. Года три назад он получил на чип официальную информацию о беспорядках как раз где-то в Зарайском дистрикте. Что там было? Всего он не помнил, застряла только одна фраза: «…абсолютно неправильным было бы интерпретировать как голодный бунт…» Годом раньше половина информканалов передавала куда более устрашающие репортажи: на территории Франклиновского дистрикта Петербургской агломерации шли настоящие бои, дело дошло до тяжелой бронетехники… И так целые сутки.

Что он, в сущности, знал о сельских? Конечно, они отличались от населения резерватов. У них не было гражданства Женевской Федерации, точно так же, как и гражданства какой-либо иной страны. В ближайшем, Уральском, то есть, резервате, целых три государства: Екатеринбургская империя, Свободная Анархо-синдикалистская зона и Уфимское исламское государство. Выехать туда из цивилизованного мира нетрудно. Да хоть на постоянное жительство. Зато вернуться почти невозможно… Сельские – не иностранцы, а маргиналы. Там живут личности с пониженным индексом социальной ответственности, иными словами, неспособные как следует впрячься в общественную машину и нести наравне со всеми бремя цивилизации. У сельских нет ни прав, ни обязанностей, ни даже идентификационных карточек. Более того, за пределами городских агломераций и контролируемых ими территорий кредитные пластины превращаются в бесполезные куски пластика. У сельских нет и не может быть денег. Разве что, какие-нибудь примитивные виды натурального обмена… На их землях не действуют законы. Еще со школьной скамьи Сомов помнил: к чему устанавливать законы там, где их все равно никто не способен соблюдать? Общество щедро дарит сельским множество благ. Им предоставляют пищу, одежду, медикаменты, обеспечивают энергией основные их поселки, иногда даже предоставляют кое-какие инструменты… разумеется, и речи быть не может о какой-либо электронике. Все дети тамошних жителей по три-четыре раза проходят профессиональное обследование, и те, кого социальные работники сочтут подающими надежды, в обязательном порядке переселяются в город. Двери элитных школ-пансионатов открыты для них. При этом, конечно, связь с семьей расторгается: иначе невозможно дать ребенку правильное воспитание. Мир защищенных ценностей накладывает на сельских минимум ограничений. В сущности, совсем немного. Им нельзя хранить и производить оружие опаснее кухонного ножа или топора. Конечно, в местностях, где расплодились дикие животные, делаются временные послабления… Но в сущности, основная политика – не давать спички в руки психам. Им нельзя также развивать энергетику и кое-какие средства связи. И это понятно: мировая энергетическая система под напором кустарных изобретений может дать недопустимые сбои. Им, кроме того, нельзя заниматься строительством в полосе особых интересов города. Яснее ясного: безопасность прежде всего. Остальное и вовсе смехотворно: сельским запрещается строить летательные и плавательные аппараты сложнее воздушных шаров и рыбацких лодок, развивать химическое производство, предпринимать попытки к половым контактам с гражданами Федерации или иностранцами из резерватов. Это не столько запрет, полагал Дмитрий, сколько констатация факта. К регулярному техническому творчеству эти буйные люди просто не способны, а от секса с ними любые здравомыслящие люди воздержаться из соображений санитарии… Да и простой инстинкт самосохранения должен бы сработать у любого, кто не извращенец. Регистрация легальных сексуальных меньшинств приостановлена вот уже три десятилетия назад. У некоторых из них даже отобран статус «кредиторов социума»: общество, по мнению Мирового совета, уже искупило свою вину перед ними, и не стоит перегружать его льготниками!

Рустика, в узком значении этого слова, – все, что не город. Но это в узком… Когда-то в колледже Сомов подал курсовую работу про рустику. Преподавательское жюри присудило ей второе место на ежегодном конкурсе. Он получил тогда почетный серебряный значок и пятьдесят евродолларов. Тот давний успех до сих пор был дорог Сомову… Седовласый декан даровал ему взгляд, полный уважения. «Не хватает фундаментальности, но свежо. Свежо, молодой человек! – так сказал ему преподаватель философии права Симаргл Дан, признанный академический авторитет. – И, кстати, не интересует ли вас карьера в русле гуманитарных дисциплин? Есть определенные задатки…» Он тогда отказался, конечно. Отец у него был транспортником, да и дед с бабкой занимались все тем же, бабка, говорят, первую магнитную трассу прокладывала между Женевой и Римом… Куда ему от родного отрываться? Какой он гуманитарий? Разве есть там, у гуманитариев, сколько-нибудь серьезные профессии? В сущности, одна болтовня. Но неожиданный успех окрылил Сомова. Общество давало ему аванс. Как будто некто подошел и шепнул на ухо: «Парень, ты же видишь, – среди тех, кто играет по правилам, нетрудно выделить сильнейших. И ты попал в лидирующую группу, парень. Играй и дальше так же, тогда не окажешься на свалке».

Его работу даже поместили в Сети на страничке факультета. Когда Сомова преследовали неудачи или одолевала депрессия, он лез в Сеть и вновь перечитывал себя… Поэтому помнил свои прежние рассуждения очень хорошо.

Рустика не только не-город. Она еще и не-общество. Кого высылают туда из городов? Только тех, кто неспособен зарабатывать себе на хлеб, то есть тунеядцев, опасных преступников, тяжелых наркоманов, а также неизлечимо асоциальных личностей. Каждый полноправный гражданин имеет индекс социальной ответственности, который присваивается коллегией психоаналитиков, социальных работников и политических менеджеров. Там всегда присутствует представитель с места работы и с места жительства. Когда кто-нибудь претендует на его повышение, ему следует собрать множество положительных характеристик, так или иначе подтвердить свой трудовой вклад и, кроме того, написать вольное эссе на заданную коллегией тему. Потом с ним проводится собеседование. В тот же день имярек получает твердый ответ: да, вы достойны. Или: нет, оставайтесь, где были. А может быть и так: пожалуй, есть все признаки регресса… констатируем понижение. Если общество естественным путем отторгает недисциплинированного человека, его вызывают на коллегию принудительно. Индекс социальной ответственности задает, помимо всего прочего, профессиональную деятельность, которая может быть разрешена для отдельного члена общества. В городах нет работы, оплачиваемой ниже 200 евродолларов за месяц. Это просто запрещено, дабы не плодить нищих. Тот, кому индекс не позволяет работать нигде, автоматически высылается из города. Что это означает? Человек – существо общественное. Таков один из главных признаков, по которому он выделяется из мира животных. Неспособность выполнять требования, накладываемые обществом на человека, говорит лишь об одном: он должен утратить само право так именоваться. Масса бывших людей, скопившаяся в рустике, не способна создавать социум, поскольку вряд ли можно ожидать одновременной регенерации у всех тамошних жителей способности к общественной жизни. А хаотические вспышки социальности ничего не значат и ни к чему не способны привести. Вернее всего было бы охарактеризовать вне-городскую жизнь словами «социальный промискуитет». Там, за периметрами разделительных полос, нет ни общества, ни цивилизации, ни людей.

Такова горькая истина. Четыре миллиарда не-вполне-людей на планете Земля.

…На весь Зарайский дистрикт полагалось две станции монорельса. Первую, «Зарайск-заповедник» он пропустил. Маленькая зона отдыха, анклав Москвы, окруженный плотью рустики. Дмитрий сошел на второй – «Зарайск-центр». Тут на строго охраняемом пятачке были собраны администрация, экологический контроль, склады, казармы и станция снабжения. Покидая терминал, Сомов тревожно огляделся. Ему очень не хотелось приехать сюда в день вспомошествования. Говорят, десятки тысяч местных беспорядочно роятся по таким дням у окошек снабженцев, устраивают свалки, доходит до смертоубийства… Не стоит даже визуально соприкасаться с темной человеческой тучей, у которой подобная аура. Благо, царило затишье. Никаких гостей.

Здесь все было старым. Постройки из древнего пластикета с облупившейся лаковой пленкой, из бетона и даже, кое-где, – из дерева. Идеальной чистоты и стерильности он и не ожидал тут увидеть, но такое! Неубранные собачьи какашки… да все ли домашние животные тут освидетельствованы и официально зарегистрированы? Кажется, он видел даже курицу – разносчик всевозможных заболеваний… Ржавые контейнеры с консервами стояли прямо под открытым небом. Вонь от дешевых инсектицидов просто разрывала ноздри! Лужи грозили чудовищными радужными пятнами то ли технических масел, то ли топлива. А грунтовые дорожки с проросшей беспорядочными клочьями травой? Его ботинки моментально промокли. Офис экологического контроля помещался в странном здании. С некоторым содроганием Сомов понял: перестроенная церковь. Право, работать в условиях патогенной энергетики – нерасчетливое отношение к собственному здоровью. Лучше с понижением перейти в город, чем лечиться потом от расстройства всего и вся. Он не понимал этих людей. Может, энтузиасты? Тогда конечно…

Сомов почувствовал непобедимое омерзение. Во-первых, он уедет отсюда как можно скорее. Во-вторых, он постарается ни к чему не прикасаться. Жаль, что у него не было с собой перчаток… Возможно, кое-что из одежды понадобится потом выбросить, и лучше бы не скупиться при этом. Обувь – точно.

Офис администрации дистрикта стоял на вершине холма. Вдаль открывались бесконечные поля с высокой травой, и лишь на горизонте виднелась черная лента лесопосадки. Или просто леса? Ведь тут возможно всякое, даже дикий лес… Ниже по склону тянулась оборонительная линия. Единственное, пожалуй, что здесь постоянно обновляли, судя по состоянию краски и по некоторым техническим новинкам. Небесполезно иметь инженерное образование: понимаешь важные вещи без лишних слов. Чуть поодаль, за периметром, – какие-то старые развалины. Даже не развалины, а скорее, пустырь с битым кирпичом. Отправляясь в Зарайск, Сомов нашел в Сети его карту. Кажется, тут был какой-то кремль. Комментарий к карте: «Оборонительная постройка эпохи варварства». И какие-то там, разумеется церкви. Как водится…

Он сунул карточку в идентификатор, и автоматика подняла перед ним занавес из бронестекла. Офис произвел на Сомова приятное впечатление. Холл был уютно-стерилен.

Его ждали. Секретарша заговорила с Сомовым на женевском эсперанто, чуть портя его чистоту легким германским акцентом. Да, о визите мистера Сомова они осведомлены. Мистер Сомов весьма пунктуален. Мистер Мэйнард будет буквально через несколько минут. Присядьте, зи битте, то есть прошу вас. Сейчас я свяжусь с ним… Чай? Кофе? Сок? Чистая вода?

– Воды.

– С газом или без?

Он хотел оставить о себе впечатление правильно живущего человека.

– Без газа.

Видимо, нечасто бывали здесь гости из агломерации, если так привечают простого плановика-транспортника. Или, наоборот, часто? И местные научились на всякий случай бояться любого, даже самого незначительного чиновника…

Сомов полагал, что ему придется выдумывать нечто вроде «легенды», как в детективе. Но нет, не понадобилось. Все оказалось прозаичнее. В пятницу вечером ему прямо в кабинет принесли извещение от руководства о субботней командировке и официальное предписание, а также сообщили, мол, премиальные за сверхурочную работу уже переведены на его счет.

Мало что пугало Сомова на протяжении всей его жизни так же сильно, как размер этих самых премиальных.

…По коридору прошли двое. Первый, очень крупный мужчина и, кажется, немолодой, двигался уверенно, распространяя ауру твердости, несокрушимости. Нет, не пузан. Скорее, здоровяк. Говорил, догоняя, суетясь, второй, но на него Дмитрий почему-то не обратил внимания.

–…от Южной общины явится с подводами старейшина Мария. Претендуют на пятнадцать процентов лимита. Говорят, как обычно…

Здоровяк бросил, не поворачивая головы:

– Адекватно! Дальше.

– Луховицкий князь Максим болен. Вместо него будет кто-то из бояр. Скорее всего, Глеб или Ахмет.

– Доверенность?

– Обещают грамоту с восковой печатью, подписью князя и отпечатком пальца. Ошибки быть не должно.

– Сколько?

– Тридцать пять процентов.

– Адекватно! Дальше.

Они скрылись за дверью. Перед этим старший коротко кивнул Сомову: мол, заметил. Мол, сейчас. Секретарша:

– Ну вот и мистер Мэйнард подошел. Полагаю, он скоро освободится.

Комендант принял его незамедлительно.

– Мистер Сомов? Или вы предпочитаете по имени-отчеству, Дмитрий Сергеевич?

Он кивнул утвердительно.

– Присаживайтесь, прошу вас.

Мэйнард говорил по-русски настолько бегло и правильно, как если бы этот язык был для него родным. Его собеседник позволил себе небольшую паузу. Всего несколько мгновений. Во-первых, он собирал в кулак свою решимость, как перед прыжком в холодную воду. Ведь до чего дико прозвучит в обычной деловой обстановке то, что ему велено передать… Во-вторых, хозяин кабинета заинтересовал его. Огромное и по виду не лишенное мускулов тело увенчано было ужасной головой глубокого старца. Кожа – как грязное постельное белье, которое намочили и выжали, так и не постирав. Морщины глубиной своей могли соперничать со шрамами. А волосы! Как раз та нечистая седина, когда кое-где еще остались островки прежнего естественного цвета и они ужасно мешают алхимической метаморфозе: из уродливого апрельского снега в благородную академическое серебро. Волосы были коротко подстрижены, но на этом забота их владельца и господина заканчивалась. Как видно, он считал, что причесываться – дело явно не стоящее его усердия… Глаза, огромные, совиные, неестественно округлившиеся после какой-то болезни, глядели на Сомова, будто два карманных фонарика с истощенными элементами питания.

– Я слушаю вас, Дмитрий Сергеевич.

Наконец, он собрался с духом.

– Пэ-эм 6678?

Где-то позади прозрачного днища мэйнардовых глаз протухшие элементы питания моментально заменили новыми.

– Я!

– Последнее предупреждение.

Комендант закрыл лицо руками. Что там, за бугристой сетью вен, – гнев? горе? ужас? помешательство? Сомов счел свою миссию завершенной. Дмитрий немного помедлил и направился к выходу. За шаг до свободы он словно бы отведал бича.

– Стоять!

Невозможно было не подчиниться такому голосу. Какой он там старик, этот проклятый комендант! Подобный голос не мог принадлежать старику. Или он последнее, что осталось у Мэйнарда?

– Сядь.

Сомов опять покорился. Ему сделалось страшно. Он опасался скандала, шума, любой нелепости. Но гораздо больше он боялся Падмы. Тот ясно сказал: «Больше – ни звука». Следовательно, все сказанное здесь и сейчас, вне зависимости от содержания, будет нарушением инструкции…

– Значит, черная метка? Давно жду.

А может, просто подняться и уйти? За спиной у него Братство, величайшая сила на планете, а он опасается какой-то ерунды… Однако сомовские колени совершенно не хотели распрямляться. Его воля была как будто парализована. Между тем, комендант рассматривал гостя из Москвы с презрительной усмешкой.

– Все-таки наше поколение было иным. Вас вышколили. Вы уже все – плоскость. Мы хотя бы думать не опасались.

Сомов молчал. Ни звука.

– Сколько там у тебя цифр в коде? Девять? Держу пари, девять или, в крайнем случае, восемь.

Восемь их было, восемь, но зачем это понадобилось Мэйнарду? Ни звука!!

– А у меня всего четыре. И я сижу во Владыкой забытом Зарайске, понимаешь?

Сомов не понимал и не жаждал заняться анализом.

– Вам хоть сообщают, какой смысл в этом коде? По глазам вижу – нет.

Мэйнард откинулся на спинку кресла и нарочито медленно, выдерживая характер, закурил. Курил он трубку, и табак, перегорая, источал аромат кофе.

– Ты можешь молчать. И ничего не бойся. Не бойся. Вреда я тебе не причиню, шума не будет. Не трясись как шавка, я сказал! Прочисть уши и послушай меня, никто тебя за это не накажет. Особенно, если будешь держать язык за зубами… Ты слушаешь? О да, ты слушаешь, конечно.

Комендант пыхнул куревом и переменил позу.

– Я мертвый волк, если ты до сих пор еще не понял. И мне уже не подняться к вершине. Когда-нибудь ты поймешь, до какой степени этот факт способен отравлять настроение мужчине…

«Положим, и сейчас понимаю».

– Однажды я понял: забраться выше мне просто не дадут. Как минимум, надо перестать быть человеком, а я привязан кое к чему… И тогда я принялся размышлять: быть может, имеет смысл путь в обратную сторону? Ухватываешь идею?

Сомов с трудом разрешил себе – понять.

– Вижу, ты не глуп. Так вот, я успел повернуть и сделал всего несколько шагов… Теперь мне конец, долго уже не протяну. Но одно я выяснил совершенно точно: смысл есть. Не могу до конца разобрать… одно ясно, – НЕЧТО существует. Так. Кажется я тебя переоценил.

«Что – нечто? Смысл дороги в обратную сторону?»

– Сам додумаешься. А не додумаешься, так и черт с тобой. Я хочу, чтобы кто-нибудь знал об этом. Не желаю исчезнуть бесследно. Ты, конечно, колода, но твой мозг сохранит хоть что-то, хоть самую малость.

«Сам колода».

– Обиднее всего убивать собственную молодость. Мы полагали: строится нечто грандиозное, потрясающее, грозное на вид, но безотказно управляемое человеческим разумом… Мы считали себя титанами. Каждый был почти Прометеем и уж никак не меньше Атланта.

«Да кто это?»

– Ты представить себе не можешь те блистательные умы, которые… Впрочем, ты и на самом деле не сможешь себе представить.

«Мертвый волк!»

– Впоследствии оказалось: общее здание управляется не совсем тем, о чем мы думали.

«Вам просто не хотелось уметь бояться, гордые балбесы».

– В сущности, мне нетрудно убить ради власти, но власть без цели действует на меня удручающее. Еще того хуже, когда цель ставится не тобой, а перед тобой, и она совсем не то, ради чего ты так старался.

«Убить!?»

– Я до сих пор не могу определить, до какой точки следует вернуться. Где еще сохранилась чистота и правильность? Откуда начинается фундаментальное искажение? В целом система выглядит логично, нигде в процессе реализации нет логических сбоев… Но ведь в конечном итоге получилась логика паранойи! Неужели мне следует перелистнуть всю жизнь до титульного листа? Не верю.

«О чем это он – „логика паранойи“? Мир, в котором я живу?»

– Не буду рассказывать тебе обо всем. Не поймешь. Только о самых последних делах. Слушай внимательно. Когда меня сослали в Зарайск, я предполагал тихо досидеть до полной утраты боеспособности, мыслить, предаваться раскаянию, искать ошибку… Словом, заниматься ерундой. Черта с два. Зарайский дистрикт на протяжении трех лет объявлялся «дежурным». Не знаешь? В «дежурный» год сюда с половины агломерации свозят социально безответственных. Добавилось двести тысяч новеньких. А всего было триста пятьдесят тысяч. И лимит продраздачи – на триста пятьдесят тысяч ртов. У них там, в общинах, есть, конечно, костяные плуги, бороны из суковатых веток… Но урожаи – курам на смех. Любой металл ценится, как золото в старину. Особенно уважают медь: ее легче перековывать. Мы добавляем тютелька в тютельку столько, чтоб сельские не передохли. Как думаешь, какой сейчас лимит в дистрикте?

«Лучше б ты сам сказал, без выкрутасов».

– На триста пятьдесят тысяч едоков. Как раньше, как всегда. Я год назад не выдержал, превысил лимит. Они там, за разделительной полосой, скотину давно сожрали, за траву принялись. И трупы закапывать перестали, уже не хватало сил. Через границу дистрикта их не пускали. «Дабы не вызвать административной путаницы», – такая была формулировка. Никак забыть ее не могу. В общем, я не выдержал. Сошло. Потом опять превысил. Сошло. И еще раз – месяц назад, заметно перешиб планку… А завтра вновь нарушу, чтоб ты знал.

Мэйнард замолчал. Вдохнул кофейный дым. Потом принялся выбивать трубку прямо на пол.

– Все. Иди.

Сомов вышел, не прощаясь. Он дождался поезда на Москву, сел и только тогда перевел дух. Весь уикенд он отходил, словно мышца от судорожного напряжения.

Дмитрий долго колебался: следует ли доложить Падме о монологе коменданта? Сначала он был почти уверен – следует. Но в конце концов отказался от этой идеи. Во-первых, ему велено было говорить, а не слушать. А распоряжения выполнять надо не как лучше, а как надо. Во-вторых, Мэйнард подействовал на него гипнотически; какая сильная личность! Какая необычная, невиданная энергия! Комендант подарил Сомову ощущение причастности к великим делам мира сего. Будто легчайшее дуновение высоты коснулось его щек, невидимый ветер пошевелил волосы… Подобное сокровище стоило некоторого риска. И Сомов рискнул, не став ни с кем делиться своей тайной.

Вплоть до материализации двойника. Впрочем, тот и сам стоил не меньше джокера…