Текст книги "Убить миротворца"

– Ну знаешь ли! Есть какие-то общие ценности…

– Нет, Дима. Таких нет. Быть может, огромной стране нужно пройти через боль, кровь и страшную жестокость, чтобы найти свою судьбу. Или чтобы очиститься. Или чтобы отыскать какую-то творческую силу… Да просто испытать на себе казнь Господню! Тебе-то откуда знать? Нет во всей вселенной такой истины, которой нужно было бы всех причесать под одну гребенку. И людей таких нет, у которых было бы право решать, как ты должен жить, с кем спать, сколько детей плодить, в кого верить, кого уважать и чем заниматься! Ты понимаешь меня, Дима?

– Погоди-погоди! Ты не спеши так. А мир? Что может быть выше и нужнее мира? Ты же на себе знаешь, какая это радость – воевать…

– Ну, знаю. И что? Вот поссорились два государства и начали войну друг против друга. Что нужно делать с ними?

– У нас эта проблема не стоит. А раньше бы ввели миротворческий контингент, развели драчунов, дали бы по попке зачинщикам свары…

– Это же не дети, Дима! Это целые страны. Они выбрали себе такую судьбу, и почему следует их лишать ее? Такова их воля. А воля, по-моему, выше мира… Знаешь, что я тебе скажу про миротворцев? Каждый миротворец должен стать мертвецом. На том самом месте, где он занялся миротворчеством. Наша миссия – партизанская. Если хочешь. Наша миссия – убить миротворца. Чтобы неповадно было лезть в чужие дела. Никогда. Ни под каким предлогом.

– И что же, вот, прислал Мировой совет миротво… ну, военных прислал – ликвидировать беспорядки в каком-нибудь резервате, жизни людям спасать, а ты приведешь партизанский отряд воевать против них?

– Дима, не воевать, а побеждать. Я приведу группу людей, которые изыщут способ тихо и профессионально снести голову генеральному миротворцу. А если бы пролезал со мной не один человек, а целый бронированный крейсер, то лично уговорил бы капитана дать залп. Одного хватит. Чтобы. В пыль. Чтобы. Никто. Потом. Не шевелился! Да и уговаривать бы особенно не пришлось.

– Но это же хаос, Дима! Ничего кроме хаоса. Война всех против всех за свой выбор. Неужели ты не веришь, что может существовать какая-то группа людей, способная все устроить идеальным образом… – Дмитрий Сомов устал от этого разговора. Все получалось не как обычно. Витя сегодня безжалостен. Лупит его и лупит – будто хоккейной клюшкой… Что отвечать ему? Как отвечать? Он чувствовал собственную слабость необыкновенно остро и сопротивлялся из одного упрямства. Уступить значило слишком многое в своей жизни поставить с ног на голову… Или наоборот, вернуть в естественное положение? Нет, невозможно уступить! Так просто взять – и уступить.

Тем временем Виктор вертел головой и ухмылялся. Наконец он ответил с полной уверенностью в голосе:

– Не верю. А глядя на вас тем более не верю.

– По-моему тут не столь уж худо. Немного страшно, но жить можно. Очень даже.

– Ну и живи так.

– Но ведь хаос же, Дима, хаос!

– Да никакой не хаос. По жизни всем как-то удается договориться друг с другом. Худо-бедно, а договариваемся. Жизнь это такая вещь, Дима, что кого хочешь с кем хочешь может научить обитать рядом и не рвать друг другу глотки. Ты посмотри на нас самих, на русских! Мы же при любом режиме умеем устроиться. На Венере у нас анархия полная. На Терре-2 – республика, и там всем заправляют знатные рода, сильные люди. На Земле, на Луне и на Весте – государь Даниил III, всероссийский император и самодержец. Слышишь: самодержец! Неограниченный. На Европе – консулат…

– На какой Европе? Ты уже говорил: «Европа…» Я не понимаю.

– На такой. Спутник у Юпитера есть, Европа называется.

– Прости, это у нас в школе не изучают.

– Ладно. Так вот, они там у себя на Европе отчудили монархию с двумя монархами сразу – военным и гражданским. Или это уже республика?

– Да Разум его знает…

– Короче, посмотри на нас! Дай нам полную волю, и мир будет пестрее пестрого, а в каждом поселке будет своя политическая система.

– А на самом верху – всевселенский самодержец…

– И что? Да хоть бы и так. Мы вечно строим государство, которое потом строит нас. Потом мы разрушаем его и с воплями радости пляшем на руинах. А чуть погодя снова принимаемся все за то же строительство. Менуэт-чечетка-менуэт-чечетка-менуэт… Вот она, русская судьба. И что, плохо? Да нормально.

– Начинаете с неограниченной свободы, а заканчиваете неограниченным деспотизмом.

– И опять забираем от деспотизма волю, и опять ее отдаем… А кто нам помешает? Допустим, захотел кто-нибудь помешать, – от меча и погибнет… И потом, Дима, любишь ты оперировать идеальными состояниями, как какой-нибудь математик. А в природе нет идеальных состояний. Сплошные помеси, примеси, сплошное динамическое равновесие, сплошные компромиссы, сплошные неустойчивые системы. И ничто никогда не доходит до чистой схемы. Славен Господь! Он не допускает такого безобразия…

Дмитрий Сомов склонил голову. Он не чтобы проиграл, он как-то… иссяк, изнемог. Полное опустошение. «Разве можно быть таким настырным и таким жестоким? Как будто избил меня до полусмерти…»

Виктор, сам того не зная, добил его одной фразой:

– А в общем-то ты прав, конечно… – встретив затравленный взгляд собеседника, он пояснил:

– Да конечно человек должен быть бесконечно дорогой штукой! Весь мир построен только для того, чтобы наши души сыграли свою роль как надо. Значит, дороже ничего не придумаешь. Только вот у нас ни рожна не получается – ближних ценить…

Глава 5
Последний приказ командора

14 мая 2125 года.

Астра-4, искусственный спутник Венеры, военная база рейдерной флотилии.

Виктор Сомов, 29 лет, Петр Медынцев, 29 лет.

Дежурными по штабу флотилии, сменяя друг друга через сутки, заступали два офицера-штрафника: террополяк Княжевич и террорусский Сомов. Это был, конечно, непорядок. Виктор не помнил, сколько именно по уставу положено ставить сменных дежурных, но уж точно никак не меньше трех. Кроме того, на флотилии не хватало людей. Семь боеспособных рейдеров, оставшиеся из прежних двадцати, работали на износ. Экипажи несли потери не столько убитыми и покалеченными в боях, сколько больными и свихнувшимися от переутомления. Всех, кто был пригоден к службе на кораблях, отправляли туда безо всякой волынки. Лопеса моментально прибрали на крейсерскую бригаду флота Русской Европы. Семенченко взяли на большой десантно-штурмовой корабль-док «Санкт-Петербург». И только капитан-лейтенант Сомов, наказанный за тонкое отношение к дружеским дракам, и капитан-лейтенант Княжевич, наказанный за попытку свести близкое знакомство с женой командира флотилии, обречены были на вечное дежурство.

«Бентесинко ди Майо» вернулся на базу 20 апреля, а через четверо суток опять ушел в рейд. Минуло три недели. В 0.30 по условному «стандартному» времени Виктор принял дежурство у поляка, и тот напоследок сообщил ему, что «родной» сомовский рейдер стоит в доке; кораблю, по всему видно, на этот раз не повезло. Точнее? Пришел с повреждениями.

Штабное дежурство – вещь хлопотная. Сначала у Сомова просто не было времени, чтобы навести справки. Потом он вызвал борт, но ему никто не ответил. Так бывает лишь в одном случае: когда команда уже покинула корабль ввиду серьезности повреждений, а ремонтники еще не прибыли. Наконец, в обеденное время к нему пришел артиллерийский офицер Медынцев.

Сомов никогда не водил с ним знакомство, но сталкивался с комендором многое множество раз: рейдер не крейсер, народу немного, с каждым хотя бы один раз обязательно столкнешься носом к носу… Но в первый момент Виктор никак не мог понять, что за человек явился по его душу. Медынцеву, надо полагать, недавно заживили шрам на левой щеке – длинный некрасивый шрам от виска до подбородка. Пятно нежной розоватой кожицы на фоне жутковатой белизны… как будто у Медынцева поседело лицо, не волосы, а именно лицо… И смотрел он не прямо на собеседника, а куда-то за спину, отыскивая одному ему известные пятнышки на переборке. Когда Сомов все-таки встретился ним взглядом, артиллерист отвел глаза. У Виктора была ощущение, словно прямо перед ним лениво повернулась скала, и два глубоких провала ушли в сторону…

– Вы знаете меня? Вы помните меня?

– Да, разумеется. Вы начальник второго артвзвода на «Бентесинко ди Майо». А теперь, наверное, старший корабельный комендор… вместо Хосе. Ваша фамилия Медынцев… Только вот имени…

– Петр.

– Виктор.

Они пожали друг другу руки и Сомов задал бессмысленный вопрос, он, собственно, и должен был задать бессмысленный вопрос, надо ведь было как-то начинать разговор…

– Ну, как там ребята?

Его собеседник не торопился отвечать. Теперь он смотрел куда-то под стол и сидел с таким лицом, как будто изо всех сил старается подобрать слова для объяснения исключительно простой вещи маленькому ребенку.

Неловкое молчание.

Или Медынцев принес неприятность? Какая могла быть неприятность?

– Вас послал Вяликов? Я больше не нужен рейдеру? Моя вакансия занята? Что вы мнетесь, говорите же, черт побери!

Комендор, наконец, решился.

– Да, командор просил меня зайти к вам, но совсем по другому делу, Виктор. Рейдеру вы не нужны, это точно. Рейдеру теперь никто не нужен, поскольку его самого больше не существует.

– Продолжайте.

– Мы смогли увеличить наш счет еще на один «приз». А потом «буйные» взялись за нас всерьез. Вяликов отбивался, маневрировал… Потом отбиваться было уже нечем, и он только уворачивался, уворачивался, уворачивался, как мог. Упрямый человек. Вытащил нас из-под самого носа у старухи с косой. То ли Бог его любит, то ли он гениален, то ли и то, и другое сразу…

– Корабль?

– То, что пришло на базу, восстановлению не подлежит. Это лом. Добрались-то чудом, против всех законов физики.

– Я понял. Сейчас, Петр, вы передадите, что велел сказать Вяликов. Только сначала несколько фамилий, хорошо?

Медынцев кивнул.

– Торрес?

– Мертва.

– Гойзенбант?

– Мертв.

– Жалко, учится должен был парень… Ампудия?

– Мертв.

– Макарычев?

– Мертв.

– Яковлев?

– Ни единой царапины.

– Слава Богу! Я знал, что хоть кто-то… должен… А Рыбаченок?

– Мертв.

– Марков?

– Мертв.

– Как же так, он ведь совсем молодой…

Комендор пожал плечами.

– Шленьский?

– Не помню. Может, и жив.

– Деев?

– Мертв.

Он назвал фамилии двух техников, новобранцев. Медынцев по поводу одного из них высказался, мол, ранен, скорее, просто ушиблен, сотрясение мозга у него и так, по мелочи, но в целом будет здоров; а второму – конец. Тогда Сомов спросил то, что вертелось у него на языке с самого начала:

– Вяликов просил зайти… Значит, он сам… с ним что-то не в порядке?

– Он превратился в груду говорящего мяса. Простите за прямоту, но это самый точный ответ на ваш вопрос.

Сомов застыл с открыты ртом. Убит и ранен мог быть любой офицер на рейдере, но только не Вяликов. Он казался Сомову, да и многим другим, неуязвимым существом, гарантированным от любых случайностей. Сообщение Медынцева потрясло Виктора. Сколько времени он провел в глубоких рейдах, а только сейчас до конца понял и прочувствовал незамысловатое правило: война может вонзить зубы в любого, никаких неуязвимых нет.

– Значит, летать уже не..?

Медынцев покачал головой, источая равнодушие:

– Если и поднимется, то нескоро. И командовать кораблем не будет уже никогда.

– Как это произошло?

– Исключительно неаппетитно.

Капитан-лейтенант разозлился:

– Что, нельзя без уверток?

У его собеседника краешек губ с правой стороны медленно пополз книзу. А взгляд оставался пустым. Ни гнева, ни досады, ни раздражения. Словно за зрачками комендора простиралась ровная, как взлетно-посадочная площадка, пустыня – до самого горизонта… знойная, равнодушная пустыня, и ни песчаные смерчики, ни миражи нимало ее не оживляли.

– Виктор… Ей-богу, вам не стоит сердиться. Я не говорю о том, что погибли и мои друзья. Не поймите меня неправильно, но сейчас я хочу избежать никому не нужных глупостей. Я оставался единственным относительно боеспособным старшим офицером в экипаже «Бентесинко ди Майо». И мне Вяликов передал командование. Это был его первый приказ, после того, как он смог членораздельно говорить. А вот второй: он вспомнил о вас, вы должны вернуться в команду. Разумеется, экипаж сейчас будет расформирован, нас разошлют по другим кораблям. Может быть, даже отправят обратно на Терру. Но сейчас формально – он сделал акцент на слове «формально» – я считаюсь вашим капитаном. Капитаном, а не старшим корабельным комендором.

– Виноват.

– В этом нет необходимости.

– Извините.

– Хорошо. Теперь я отвечу на ваш вопрос. Вяликов имел в критический момент возможность первым войти в маршевый шлюз, но пропустил вперед себя четверых. А он, как вы помните, крупный человек… Створки шлюзовых ворот отрезали ему левую руку по локоть, и вырвали два куска плоти – из бедра и выше, из бока.

– Кажется… он передал мне что-то… вроде благословения…

Медынцев ничуть не переменил выражение лица. В его пустынной бездне не утратила покоя ни единая песчинка. Звенящий жар, сезонные ветра и безначальные пути его мира подчинялись законам, чуждым здравого смысла и обыкновенных человеческих эмоций. Наверное, он навсегда остался в том бою, где непобедимый командор растерял свою удачу, многие его люди – жизнь, а биография рейдера – смысл. Медынцеву мало было того, что оставшиеся в живых выполнили свой долг и не дали врагу победить. Укрывшись пустыней от чужих голосов и взглядов, он вновь и вновь вводил в артсистему данные на поражение, все пытался найти варианты получше… Внешне он выглядел абсолютно нормальным человеком, надо полагать, десять или двадцать процентов Медынцева работали на поддержание видимости, но душа его превратилась в огарок. Все происходящее во внешнем мире, не беспокоило его; для настоящего он был тенью, да и само настоящее стало тенью для него.

– Не вижу смысла оспаривать это утверждение, Виктор…

Глава 6
Свидание с обожаемой

20 мая 2125 года.

Московский риджн, Чеховский дистрикт.

Дмитрий Сомов, 32 года, и Мэри Пряхина, 32 года.

…Мэри делала тенсегрити. То есть с решительным лицом взмахивала руками, ловила воздух, наносила удары какому-то прозрачному противнику, шикарно выворачивала невидимые лампочки из пространства прямо перед носом, змеевидно шипела и выкрикивала слово «интенд».[6]6
  Intend – намерение (англ.).


[Закрыть] А Дмитрий сидел в двух метрах от нее и вяло жевал банан.

Она избрала путь воина, и вот уже пять лет официально состояла в магической партии неокастанедчиков. А неокастанедчики говорят: никакого дела не стоит делать, если не можешь его сделать безупречно; безупречно его можно сделать, только если в тебе достаточно энергии и намерения довести работу до конца; так что, леди и джентльмены, заряжайтесь энергией и намерением. И не тратьте ни то, ни другое на всякую ерунду. Концентрируйтесь. Выбирайте главное. Кастанеда-йога хинаяна, по словам Мэри, – безмозглые враги, извратители истинного учения. Они какую глупость и ересь вещают? А такую, что заряжайся – не заряжайся, а если нет в тебе особенной энергетической структуры, ты ни на что не годный лох. И после смерти душу твою вместе со всем жизненным опытом слопает жуткое верховное существо. Спасение касается только заранее избранных. Как еще может вещать тамошнее дурачье? Зато умные люди, подлинные сторонники чистоты учения, собрались в московской общине Кастанеда-йога махаяна, и они-то понимают, в чем фишка. Надо тренироваться. Надо стремиться к психофизиологической трансформации. Видоизменять и душу, и энергетику. Заряжаться, как уже было говорено. А для зарядки как раз очень хорошо помогают магические пассы тенсегрити, особенно если делать их с должным упорством и постоянством. И ты изменишься. Станешься сильным и способным противостоять негативным энергетическим воздействиям со стороны. Тогда после смерти нетрудно будет надуть жуткое верховное существо. Оно, конечно, ошибаться не способно, однако безупречно измененный человек всегда сумеет уйти от его внимания…

Понятно, где еще может быть Мэри, как не там? В смысле, среди неокастанедкиков-махаянистов?

– Я закончила милый. Нам пора в душ. Давай-давай, живенько.

После тенсегрити у нее всегда появлялся этот тон – командно-пренебрежительный. Как раз такой, чтобы в один миг безнадежно испортить Сомову настроение. Один раз он спросил у Мэри, какого ляда, поделав свои пассы, она становится такой злой, колючей и такой… омерзительно-снисходительной, словно мамочка, отчитывающая непослушного карапуза. Конечно, не из таких слов он составил свой вопрос. Из таких – не осмелился бы. Пряхина ответила: «Просто меня переполняет энергия. Суть наших отношений становится прозрачнее под ее напором». Она никогда не щадила его. Просто обожаемая не умеет – щадить.

– Секундочку! Я только доем…

– Рыбка моя, ты, как обычно, нетороплив.

Она стянула с себя все, кроме трусиков, и зашлепала босыми ногами к санблоку. Сомов судорожно повторил эту процедуру. Мэри уже стояла в синем пластиконовом контейнере с водой и пыталась заставить душевой раструб ограничить его, раструбовую деятельность минимумом выплескивающейся жидкости. «Водяные расходы» за год выросли на треть, то ли еще будет… Она с неудовлетворением посмотрела на Дмитрия. Сколько денег сейчас стечет по его туше!

– Залезай. И не трогай меня раньше времени. Ты знаешь, почему сегодня мы моемся вместе?

– Ммэ?

– Каждый нормальный человек должен спать не менее девяти часов в сутки. На худой конец – восемь. Я знаю, во сколько мне вставать завтра, и если вычесть девять часов, то останется всего сорок минут. А если вычесть еще десять или пятнадцать минут, которые ты истратишь на себя, что в остатке? Правильно, кукиш. Не будем сокращать время для секса.

– Мэри…

– Прости милый, но болтать со мной тоже не стоит. У меня в голове крутятся всякие рабочие вещи, приходится думать о десятке дел одновременно… Не сбивай меня сейчас.

Обожаемая отвернулась к стене. Вокруг ее левой стопы вода на минуту пожелтела, потом вновь стала прозрачной.

Что ж, ему осталось глазеть… эээ… в смысле, любоваться. «Причащаться эстетикой женского тела». Это выражение Сомов недавно вытащил из сети, и оно ему очень понравилось.

Итак, ее тело… Худая, высокая, выше его на целую голову, все время делает разные упражнения, но мышцы никак не увеличиваются… Оно, может быть, и к лучшему. Черные, робко вьющиеся волосы, коротко подстриженные; открывают высокий лоб. Какая-то странная, но устойчивая причуда: женщина, которая хочет, чтобы ее считали бизнес-леди (а Мэри хочет), обязательно должна демонстрировать высокий лоб. Графично очерченные, выразительные черты лица; мимика железно подчинена воле Пряхиной, а та умеет соткать из своего лица любой узор. Бледная, с редкими синеватыми ниточками сосудов, отлично ухоженная кожа. Крупные ладони, даже как-то не по-женски крупные, как две лопаты, и это при ее артистической худобе! Сильные руки – на пике страсти они способны сделать больно… Обожаемая, несомненно, хороша. Самым придирчивый критик признал бы ее красивой женщиной или хотя бы сказал нечто вроде: «Недурна!» Недостаток – помимо ладоней-лопат – один: маленькие грудки… но это удивительно точно совпадает с его пристрастиями. Сомов в тайне вожделел безгрудых женщин, только ни за какие коврижки не раскрыл бы свою тайну Мэри. Ага, вот она сама уставилась на него. Сейчас сообщит, как водится, до чего ее раздражают хлипкие мужчины.

– Любимый… Тебе бы надо как-то подтянуться, позаниматься чем-то… Ужасно вялая плоть, особенно руки… Неужели ты сам не замечаешь? Хлипкое телосложение никого не красит.

– Да я…

Она ловко пихнула Сомова кулаком в живот. Получилось – ровно посередине между игривым ударом и настоящим. Потом сделал вид, что собирается пихнуть еще разок. Он дернулся, рефлекторно поджал мышцы живота. Мэри улыбнулась и опустила руку.

– Попался!

И когда он заулыбался в ответ, двинула в то же самое место.

– О!

– Вот теперь попался по-настоящему. Говорю тебе – займись спортом. Будь мужчиной.

Он состроил виноватую мину на лице. Помыв вдвоем происходил уже раз двадцать. Монолог о том, сколько им осталось на секс – как минимум пятнадцать раз. Тычок кулаком – пауза – опять тычок кулаком… наверное, миновал пятый или шестой дубль. Сомов не был ни полным, ни тощим человеком, так, середнячок. Но не слабак, разве только, немножечко рыхловат. Одним словом, как все. Случись у него с обожаемой настоящая драка, Дмитрий, конечно, одержал бы верх.

Тем не менее, эти игры ему нравились. Пуская повторяются, есть в них изюминка…

Мэри зарабатывала 2400 евродолларов в месяц. В этом крылся источник тайного чувства превосходства, которое Дмитрий питал по отношению к ней. У него-то три тысячи… Впрочем, надо признаться, человек со стороны ни за что не признал бы в их дуумвирате Сомова как чуть более богатого и самую малость более преуспевающего человека. Мэри умела показать себя. Сравнить хотя бы две их кубатуры. Пряхинская выглядит куда роскошнее. Вот по углам четыре голограммки, меняющие через каждые три секунды облик, – отчего они кажутся издалека маленькими домашними зверюшками, которые разом встали столбушком и умываются. На самом деле это какие-то непонятные сакральные знаки. Или эзотерические. Из объяснений обожаемой Сомова так и не понял, что правильнее. Каждая из них – то ли янтра, то ли артефакт, то ли мандала… Разум их разберет. А благовония из сердца Азии? Столь густ их аромат, что хоть плазменный резак вешай… А таинственные суфийские знаки на стенах? Очень здорово выглядят. Мэри собственноручно вывела их золотой тесьмой по черному бархату. А мебель таинственной геометрии, как будто не для человека предназначенная? Просто шикарно. И ведь, наверное, не очень дешевая мебель. То есть, на дорогую у нее точно не хватило бы денег, а на очень дешевую – не польстилась бы. Наверное. А световой элемент в форме маски вуду, из пасти которой льется особенное красноватое сияние? Правда, несколько темновато в кубатуре, но таинственный красный свет очень настраивает на размышление о серьезных вещах… А рабочий стол, покрытый с одной стороны непонятными каббалистическими знаками, в то время как другую усыпали скандинавские руны? Пластиконовые накладки со всей этой магической стаей, не очень аккуратно приклеенные прямо на древзаменитель – естественную плоть офисного стола – обошлись Мэри, наверное, сотни в четыре. Ужасно значительное впечатление они производят. Стол девственно чист: деловой человек не будет потакать замусориванию рабочего места. И только один ящик выдвинут наружу, как бы не нарочно, разумеется, и внимательный смотрельщик непременно углядит платы двух информпрограмм: астрологической и какого-то заумного статпакета, предназначенного для людей, заматеревших в директорате…

То ли дело его простоватая халупа!

Понимающий человек, посетив жилище обожаемой, сделал бы для себя вывод: здесь живет очень прогрессивная, общественно активная, деловая женщина. И не ошибся бы ни в чем, кроме последнего пункта. Дмитрий знал Пряхину давно. Она вот уже три года как работает водителем монорельса. А до того работала помощником водителя монорельса. А еще раньше – учеником водителя монорельса. У нее отродясь не водилось инфоскона, на котором можно было запустить плату информпрограммы. Вместо него Пряхина купила себе простенький С-транслятор, до того простенький, что не ловил он ничего, кроме федеральных новостей. Зато фальшь-дизайн у этой незамысловатой коробки был совершенно как у инфоскона новейшей модели, и за время их с Мэри он знакомства несколько раз менялся, превращая С-транслятор во все более новую вещь. А смена фальшь-дизайна сама по себе стоит не меньше сотни.

Тем не менее, вокруг Мэри всегда чувствовалась аура энергетического старшинства. Пряхина вся была непобедимо устремлена куда-то вверх и вперед. Она словно готовилась к какому-то роковому рывку, и роковой рывок, хотя и передвигался год за годом из сегодняшнего дня в завтрашний, но до сих пор никем отменен не был. Лидерскую программу как будто зарядили в Мэри с самого детства. На что мог рассчитывать Сомов, связавшись с таким человеком? На умное снисхождение к его слабостям.

Время от времени обожаемая сообщала Дмитрию, что ею наконец-то заинтересовалась ведущая консорция дистрикта. Открываются серьезные перспективы. Продолжения это не имело и, по всей вероятности, интерес консортиров никак не отливался в ощутимую материальность. Однако в их паре установилась четкая иерархия: сегодня Мэри чуть-чуть ниже, но завтра будет намного выше обожаемого. Поэтому следует репетировать их будущие отношения каждый день. Как? Да очень просто. Глядя снизу вверх.

Грядущего возвышения Пряхиной Дмитрий опасался всерьез. Более того, Дмитрий искренне верил в возможность возвышения Пряхиной. Обожаемая – пробивной человек, а таким и солнце светит ласковее… Разумеется, он никогда по-настоящему не забывал, кто из них на самом деле добился большего. Но как-то, совершенно непонятным образом, вышло, что играть ему приходилось по правилам Мэри, и Сомов давным-давно ощущал себя положенным на лопатки.

…Мэри вылезла из контейнера, передала ему душ и принялась вытираться. Рядом, на откидном крючке, покачивались ее трусики, посверкивающие непримиримой сталью. Стиль индастриал-эгэйн, старая любовь Пряхиной, предписывал нижнему белью металлоидные колеры. От него же – серьга в ухе, по словам обожаемой, имитирующая древний прибор «висячий замок». От него же и татуировка на правом плече Мэри: какой-то архаичный инструмент совершенно непонятного назначения. Она выбрала именно эту татушку в альбоме у таких-дел-мастера за ее стильную угловатую экзотику. Под картинкой стояли пояснения на английском и русском языках: «monkey-wrench/разводной ключ». Ни того, ни другого слова Мэри не знала, да и самому мастеру оставалось лишь развести руками после тщетных попыток найти словесный эквивалент на женевском эсперанто. Стиль индастриал-эгэйн Пряхина, по ее словам, выбрала еще в школе, и тогда же поселила на своей коже таинственный «разводной ключ». Теперь, наверное жалеет: проще было бы сделать простую кожную накладку… Но никогда не признается в своих сожалениях.

Теперь он оглаживал свое тело, смывая чистящий и ароматизирующий химикат. Обожаемая замедлила движения и поглядывала на Сомова с нескрываемым интересом. Зрачки ее совершили несколько челночных рейсов вниз-вверх, потом остановились примерно посередине. Где-то Дмитрий вычитал выражение «глаза затуманились»; понятно, никакого тумана в помине нет, сколько ни всматривайся. Но, кажется, изменяется в такие моменты сама консистенция глаз, их, что ли, химия, состав жидкости или разум ведает еще какая анатомофизиология… Одним словом, Пряхина пялилась на него, как лунное лицо пялится на города и людей в новолуние. А именно, с нещадным любопытством. Словно всего пять секунд назад обнаружила в своем санблоке наличие обнаженного… экземпляра. Вытянула руку и прикоснулась кончиками пальцев к его бедру.

– Димочка, ты не знаешь, почему я до сих пор трачу на тебя свое драгоценное время? Ты ведь, прости за откровение, не красавец…

В первый раз, услышав такое, он одеревенел и выдал… мм… какую-то соответствующую гадость. Не понимал еще… Естественно, все сорвалось. Теперь, наученный долгим опытом, он ответил, как ей и нужно:

– Пожалуй, нам пора уложить твое имущество в постель и раздвинуть ему ноги.

– Какая самоуверенность! Чем ты, собственно, заслужил?

Обожаемая похлопала его по бедру, как хлопают лошадь по крупу. Лошадь и процесс хлопанья Сомов видел в игровых информпрограммах о древних временах.

– Это не я заслужил, это ты снизошла до… о!

Ладонь-лопата ухватила плоть у него на боку и немилосердно сжала ее.

– Что – о? Где – о? Какое еще – о? А?

Пальцы обожаемой поползли ниже…

Сомов наклонился вперед и прижал голову Мэри к своей груди. Пряхина моментально оттолкнула его. Сорвала полотенце и бросила в лицо.

– Оботрись сначала, простофиля! Сухой мокрого не разумеет. А я, как ты понимаешь, пошла.

Дверь – хлоп!

Надо ли комментировать с какой скоростью Сомов сделал себя сухим?

…Мэри в самом начале обнимала его с яростью и жаждой обладания. Совсем недолго – лишь несколько мгновений, но вкладывала в объятие всю силу. Ей как будто требовалось подтвердить для самой себя: да, сейчас рядом лежит мое имущество, качественное, полезное, горячее имущество, а не что-нибудь иное. Впрочем, он не возражал. Это было приятно.

Потом обожаемая всегда отталкивала его и откидывалась на подушки, закрыв глаза. Сейчас – как и всегда. Сомов давным-давно научился воспринимать это ее движение как приказ: «Работай!». Сначала не понимал. Пытался получить удовольствие одновременно с ней. Постепенно, путем проб и ошибок, дошел до ясного понимания – так нельзя. Мэри отродясь не бывала горяча. Ее желание требуется ловить и хорошенько «оформлять», иначе оно будет безвозвратно потеряно. Так тоже случалось… Она не лгала, не кокетничала и не капризничала, что пожалуй, стало самым большим откровением для Сомова. Оказывается, в постели она не умеет лгать, кокетничать и капризничать! В постели она уязвима и беззащитна. Обожаемая действительно нуждается в очень долгой, терпеливой и… как бы получше выразиться? наверное, технологичной «доводке». Все иные модели получения удовольствия от секса удавались один раз на двадцать.

Сомов честно и с немалым наслаждением уподоблялся каком-нибудь настырному геологу. Где эта проклятая жила! Здесь? Нет. Здесь? Нет. Может быть, здесь? Да, кажется… ээ… да-да-да-да… ой! под землю ушла, мерзавка. Еще разочек, левее… еще левее… Есть! Она, родимая!

И Мэри вздрагивала, закусывала губу, хватала его за плечи, показывая: точно, она! Давай, Димочка, давай, рыбка!

Она никогда не кричала, не стонала, не шипела и не ойкала в постели. А когда очень хотела сделать что-либо подобное, кусала себе губы и все-таки удерживалась. Пряхина не любила показывать, будто она получает от него хоть самую малость. «Секс для здоровья, милый, больше ничего у нас нет». Сомов знал: правды тут меньше половины, но ему удобнее было подыграть, а не устраивать дискуссию. Он сам никогда не испытывал желания пошуметь, занимаясь любовью. Ни единого раза. Дмитрию не требовалось питаться собственными губами… Напротив, иногда, собираясь сделать приятное обожаемой, он занимался добросовестной имитацией: тоненько постанывал или усердно сопел. Ей нравилось. Конечно. И не могло не понравиться. Обожаемая так хотела, чтобы он тоже терял над собой контроль и расстегивал ремешки лат… А Сомову нетрудно было сделать вид, словно так оно и есть. Сегодня он тоже подарил ей, кажется, весьма эффектное ритмичное оханье.

– Сейчас! – шепнула она.

И Сомов соединился с обожаемой.

Невозможно угадать момент, слиться в одно до самого конца и завершить композицию дуэтом. У них с Мэри, во всяком случае, ни разу не получалось. С другими женщинами – сколько угодно. А вот Пряхину требовалось обязательно пропустить вперед…