Текст книги "Крестный путь Петра Столыпина"

Эсеры после поражения мятежа в Москве приговорили адмирала к смерти, и за ним началась настоящая охота. Два покушения на Дубасова Департамент полиции смог предотвратить благодаря полученным агентурным сведениям, но 23 апреля 1906 года эсеровским боевиком Борисом Вноровским в коляску адмирала была брошена бомба. Тогда погиб самоотверженно заслонивший генерал-губернатора своим телом его адъютант граф Сергей Николаевич Коновницын, а сам Дубасов был ранен (от охраны он неоднократно с презрением отказывался, считая, что стыдно бояться бандитов-террористов). После полученного ранения Дубасов не смог больше исполнять служебные обязанности и ушёл с поста московского генерал-губернатора, но это не остановило охоту за ним террористов.

2 декабря 1906 года на Дубасова было произведено покушение террористами из «Летучего боевого отряда» ПСР. Во время прогулки в Таврическом саду боевики Воробьев и Березин произвели в него 13 выстрелов, а двое других бросили бомбу с начинкой из мелко порезанных гвоздей. При этом эсеровским «борцам за народное счастье» было совершенно безразлично то, что в саду было множество женщин с маленькими детьми.

Террористы были схвачены на месте преступления и приговорены к смертной казни, но получивший ранение Дубасов обратился к императору с просьбой об их помиловании. Он оставался прежде всего воином и не мог принять казнь уже безоружных врагов, пусть только что и хотевших отнять у него жизнь. Столыпин, как председатель Совета министров, в свою очередь, не мог позволить себе такого внешне красивого, но государственно вредного благородства и написал Николаю II, почему не может быть удовлетворено ходатайство его генерал-адъютанта: «Если долг генерал-адъютанта Дубасова побудил его просить милости для покушавшихся на его жизнь, то мой долг ответить на вопрос Ваш: «что Вы думаете?» всеподданнейшею просьбой возвратить мне его письмо и забыть о том, что оно было написано.

Мне понятно нравственное побуждение Дубасова, но когда в Москве мятежники покушались на чужие жизни, не он ли железною рукою остановил мятеж?

Тяжёлый, суровый долг возложен на меня Вами же, Государь. Долг этот, ответственность перед Вашим Величеством, перед Россиею и историею диктует мне ответ мой: к горю и сраму нашему лишь казнь немногих предотвратит моря крови, благость Вашего Величества да смягчает отдельные, слишком суровые приговоры, – сердце царево – в руках Божьих, – но да не будет это плодом случайного порыва потерпевшего!»

Но всё-таки, учитывая особую чувствительность для себя этой темы, Столыпин крайне болезненно реагировал на любые попытки представить его в качестве бездушного палача. На всю Россию прогремел скандал, связанный с оскорблением главы правительства депутатом III Думы Фёдором Измайловичем Родичевым 17 ноября 1907 года. События в этот день в Таврическом дворце развивались следующим образом. Ещё в марте, на заседании II Думы крайне правый депутат Виктор Митрофанович Пуришкевич (получивший заслуженную репутацию главного думского скандалиста) выступил с речью в поддержку военно-полевых судов, в которой была такая фраза: «А где убийцы, все ли они вздёрнуты и получили муравьёвский галстух (генерал от инфантерии граф Михаил Николаевич Муравьёв-Виленский был либеральными кругами назван «вешателем» за жестокое усмирение польского восстания 1863 года. – Авт.)? А то, что произошло на заседании в ноябре, описывает репортаж думского корреспондента самой тиражной тогда в России газеты «Новое время»: «После небольшого перерыва на трибуну поднялся г. Родичев. Он… перешёл на гражданские мотивы о патриотизме, национализме и заканчивал защитой польских интересов.

Слова оратора: «Мы, любящие своё отечество… мы, защищающие порядок…» – вызвали смех на скамьях крайней правой, и оттуда часто слышались напоминания о выборгском воззвании.

Выкрики с мест, не прекращавшиеся несмотря на неоднократные замечания председателя, видимо еще сильнее взвинчивали г. Родичева; он становился всё более и более резким, теряя самообладание, злоупотреблял жестикуляцией – и, не находя подходящих выражений, выбрасывал неудачные афоризмы.

Когда г. Родичев, вспоминая выражения Пуришкевича о «муравьёвском воротнике» сказал, что потомки его назовут «столыпинским галстуком» (согласно стенограмме заседания дословно было сказано: «В то время, когда русская власть находилась в борьбе с эксцессами революции, только одно средство видели, один палладиум в том, что г. Пуришкевич называет муравьёвским воротником и что его потомки назовут, быть может, столыпинским галстуком». – Авт.), зал в одно мгновение преобразился. Казалось, что по скамьям прошёл электрический ток.

Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами; возгласы и выражения негодования сливались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя.

Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а сидевшие позади оказались в первых рядах.

– Долой, вон, долой!

– Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя Государя…

– Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания…

Крики неслись со всех сторон.

Октябристы, – умеренные, правые – все столпились около трибуны, к которой тянулись десятки рук, и казалось, что зарвавшегося, забывшегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны.

Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом.

Н. А. Хомяков (Николай Алексеевич Хомяков – один из лидеров октябристов, председатель III Думы. – Авт.) начал было звонить, но, когда увидел, до какой степени разгорелись страсти, покинул трибуну и прервал заседание. За председателем удалились и остальные члены президиума.

Взволнованный, бледный П. А. Столыпин при первых криках встал со своего места и, окружённый министрами, вышел из зала почти одновременно с Н. А. Хомяковым.

За председателем Совета министров тотчас же поспешило несколько депутатов.

Родичев всё еще стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц.

Во время перерыва стало известно, что председатель Совета министров, взволнованный неожиданным оскорблением, потребовал у г. Родичева удовлетворения (то есть вызвал его на дуэль. – Авт.).

В комнату председателя Думы Н. А. Хомякова явились двое министров, г. Харитонов (государственный контролёр. – Авт.) и г. Кауфман (министр народного просвещения. – Авт.)у и просили передать об этом г. Родичеву, который и не заставил себя ждать.

Извинение происходило в присутствии министров, Н. А. Хомякова и саратовского депутата H. Н. Львова.

Г. Родичев признавался, что он совершенно не имел в виду оскорбить главу кабинета, что он искренне раскаивается в своих выражениях, которые не так были поняты, и просит его извинить.

– Я вас прощаю, – сказал П. А. Столыпин, и объяснение был окончено.

П. А. Столыпин, как передают, был при этом крайне взволнован, а г. Родичев казался совершенно подавленным.

Известие о том, что председатель Совета министров принял извинение, быстро облетело залы и внесло первое успокоение».

Остаётся добавить только то, что Столыпин, по свидетельствам очевидцев, с презрением смотрел на извиняющегося Родичева и больше никогда не подавал ему руки.

И, несмотря на то что кадеты в критике Столыпина не останавливались ни перед чем, не кто иной, как председатель Совета министров, предпринял все необходимые меры, когда в октябре 1906 года получил от Милюкова письмо об угрозах ему со стороны крайне правых. Он немедленно прислал главе ПНС лаконичный, но предельно конкретный ответ: «Милостивый Государь Павел Николаевич.

Только что получил Ваше письмо и тотчас же отдал распоряжение по Департаменту полиции о немедленном принятии мер к охранению Вас и профессора] Гессена (имеется в виду ранее упомянутый один из ведущих деятелей кадетской партии и соредактор её официоза газеты «Речь». – Авт.) от нападения.

Такое же категорическое распоряжение будет сделано и по градоначальству».

«Возведение лесов»

Подавление революционного террора было важно для Столыпина ещё и потому, что только в стране, где каждодневно не лились потоки крови, можно было проводить системные реформы. Это своё убеждение он пытался донести и до сознания большинства депутатов Государственной думы: «В настоящее время так легко искажают цели и задачи нашей внутренней политики… но я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны были бы быть и ясны, и просты. К сожалению, достигать их, идти к ним приходится между бомбой и браунингом. Вся наша полицейская система, весь затрачиваемый труд и сила на борьбу с разъедающей язвой революции – конечно, не цель, а средство, средство дать возможность законодательствовать, да, господа, законодательствовать, потому что и в законодательное учреждение были попытки бросать бомбы! А там, где аргумент – бомба, там, конечно, естественный ответ – беспощадность кары! И улучшить, смягчить нашу жизнь возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой. Ведь изнеможенное, изболевшееся народное тело требует укрепления; необходимо перестраивать жизнь и необходимо начать это с низов. И тогда, конечно, сами собой отпадут и исключительные положения, и исключительные кары. Не думайте, господа, что достаточно медленно выздоравливающую Россию подкрасить румянами всевозможных вольностей, и она станет здоровой. Путь к исцелению России указан с высоты Престола, и на вас лежит громадный труд выполнить эту задачу. Мы, правительство, мы строим только леса,» которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведённое нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно, по крайней мере, в главных очертаниях здание обновлённой, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему Государю России. И время это, господа, наступает, и оно наступит, несмотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но на нашей стороне и правда».

Неслучайно программа мер борьбы с революционным насилием была обнародована Столыпиным 24 августа 1906 года одновременно с программой радикальных реформ в самых различных сферах, о которых говорилось не менее конкретно и особенно подчеркивалось, что правительство для их проведения не будет ожидать, пока полностью будет подавлен террор: «Правительство не может, как это требуют некоторые общественные группы, приостановить все преобразования, приостановить всю жизнь страны и обратить всю мощь государства на одну борьбу с крамолою, сосредоточившись на проявлениях зла и не углубляясь в его существо. Не соответствовало бы обстоятельствам и интересам России и другое, предлагаемое противниками первого мнения, решение: обратиться исключительно к проведению в жизнь освободительных реформ, рассчитывая на то, что крамола в этом случае сама собой прекратится, потеряв всякий свой смысл. Мнение это не может быть принято уже потому, что революция борется не из-за реформ, проведение которых почитает своею обязанностью и правительство, а из-за разрушения самой государственности, крушения монархии и введения социалистического строя. Таким образом, путь правительства ясен: оградить порядок и решительными мерами охранить население от революционных проявлений и, вместе с тем, напряжением всей силы государственной идти по пути строительства, чтобы создать вновь устойчивый порядок, зиждущийся на законности и разумно понятой истинной свободе.

Обращаясь к способам достижения последней цели, правительство сознаёт, что перед ним стоят вопросы разного порядка. Одни подлежат разрешению Государственной думы и Государственного совета, и по этим вопросам высшая администрация обязана подготовить вполне разработанные законопроекты, которые служили бы основанием для суждения в законодательных учреждениях. На это должен быть использован весь промежуток времени до созыва Государственной думы. Другие, по чрезвычайной неотложности своей, должны быть проведены в жизнь немедленно. Это такие вопросы, которые вытекают из начал, возвещённых в Высочайших Манифестах, частичное разрешение которых не может связать свободы действия будущих законодательных учреждений и направление которых уже предрешено. На первом месте в ряду этих задач стоит вопрос земельный и землеустроительный. Практический почин в этом вопросе дан Высочайшим повелением о передаче Крестьянскому поземельному банку удельных оброчных статей. Последующими распоряжениями правительство даст возможность местным землеустроительным комиссиям ныне же фактически начать устройство быта малоземельных крестьян как использованием во всех местностях, где существует земельная нужда, наличного земельного запаса, так и облегчением в этом отношении частной самодеятельности крестьян. Реальная работа на местах даст богатый материал будущей Государственной думе в этом в высшей степени сложном вопросе.

Ныне также будут проведены некоторые неотложные мероприятия в смысле гражданского равноправия и свободы вероисповедания. Предложено отменить отжившие ограничения, стесняющие крестьян и старообрядцев, с определением прав последних точными законодательными постановлениями. Равным образом и в области еврейского вопроса безотлагательно будет рассмотрено, какие ограничения, как вселяющие лишь раздражение и явно отжившие, могут быть отменены немедленно и какие, как касающиеся существа отношений еврейской народности к коренному населению, являются делом народной совести, почему предрешение их стеснило бы последующую работу законодательных учреждений. Расширение сети народных школ, в связи с планом введения всеобщего обучения и улучшения материального обеспечения народных учителей, уже намечены правительством к ближайшему осуществлению путём внесения на этот предмет в смету будущего года 51/2 миллионов рублей.

Насколько широка область подготовляемых законопроектов для представления в будущую Государственную думу, видно из того, что независимо от работ по замене существующих временных правил о собраниях, союзах и печати постоянными законоположениями, правительство разрабатывает в настоящее время целый ряд вопросов первостепенного государственного значения; важнейшие из них следующие:

1) о свободе вероисповедания;

2) о неприкосновенности личности и о гражданском равноправии, в смысле устранения ограничений и стеснений отдельных групп населения;

3) об улучшении крестьянского землевладения;

4) об улучшении быта рабочих и, в частности, о государственном их страховании;

5) о реформе местного управления, которое предполагается организовать таким образом, чтобы губернские и уездные административные учреждения были поставлены в непосредственную связь с преобразованными органами самоуправления, включающими и мелкую земскую единицу;

6) о введении земского самоуправления в Прибалтийском, а также Северо– и Юго-Западном крае;

7) о введении земского и городского самоуправления в губерниях Царства Польского;

8) о преобразовании местных судов;

9) о реформе средней и высшей школы;

10) о подоходном налоге;

11) о полицейской реформе, направленной, между прочим, к слиянию общей и жандармской полиций;

12) о мерах исключительной охраны государственного порядка и общественного спокойствия, с объединением нынешних различных видов исключительной охраны в одном законе.

Наконец, рядом с этим, деятельно продолжаются подготовительные работы по предстоящему, согласно Высшему повелению, созыву Всероссийского Поместного церковного собора.

Поставив себе целью безусловное поддержание и упрочение порядка и одновременное подготовление и проведение необходимых преобразований и твёрдо надеясь на успешность работы будущих сессий законодательных учреждений, правительство вправе рассчитывать на сочувствие благоразумной части общества, жаждущей успокоения, а не разрушения и распада государства. Со своей стороны, правительство считает для себя обязательным не стеснять свободно высказываемого общественного мнения, будь то печатным словом или путём общественных собраний. Но если этими способами разумного проявления общественного сознания воспользуются для проведения идей революционных, то правительство, не колеблясь, должно будет и впредь предъявлять своим агентам безусловные требования всеми законными мерами ограждать население от обращения орудия просвещения и прогресса в способ пропаганды разрушения и насилия».

Как видим, сугубо экономические реформы (и, в первую очередь, наиважнейшая для государственного развития – аграрная) органично сочетались в правительственной программе с реформами по демократизации государственного управления. Это ещё раз свидетельствовало о том, что Столыпин ни в коей мере не собирался идти по пути бездумной реставрации и отменять огромные изменения в жизни страны, прошедшие после Манифеста 17 октября 1905 года.

Очевидно, что особое значение премьер уделял реформам, которые призваны были защитить гарантированные Манифестом права и свободы российских граждан. Неслучайно первое место в столыпинском списке занимают вопросы обеспечения свободы вероисповедания, неприкосновенности личности и гражданского равноправия. Особо отметим правительственное обещание о созыве Всероссийского Поместного церковного собора. Пётр Аркадьевич давно считал, что мертвящее синодальное управление разрушительным образом действует на Церковь, которая (что для Столыпина было очевидно) единственная могла обеспечить сохранение в народе морали и нравственности. Премьер специально писал по этому поводу императору, особенно подчеркивая недопустимость внесения в церковную жизнь политики (как это потом и произошло при Временном правительстве): «Вашему Величеству известно, что я глубоко чувствую синодальную и церковную нашу разруху и сознаю необходимость приставить к этому делу человека сильной воли и сильного духа (перед реформой церковного управления Столыпин считал необходимым назначить понимающего проблемы Церкви обер-прокурора Святейшего Синода, который смог бы подготовить проведение исторического Поместного собора по возрождению патриаршества. – Авт.). Поэтому всякую перемену в эту сторону я считал бы благом для церкви и России.

Но большою бедою было бы, если бы перемены в столь важной области, как церковная, общество связывало с политикою или партийностью! Поэтому весьма важен выбор минуты для таких перемен».

Подчеркнём, что у премьера было абсолютно четкое видение, как сохранить веротерпимость с поддержкой и укреплением православной церкви в стране, являющейся основой всей православно-славянской цивилизации. Этой теме было специально посвящено его выступление в Государственной думе 22 мая 1909 года (получившее полное одобрение подавляющего большинства депутатов), ключевые моменты которого целесообразно привести: «Напомню вам, прежде всего, что начало религиозной свободы в России положено тремя актами Монаршего волеизъявления: Указом 12 декабря 1904 года, Указом 17 апреля 1905 года и Указом 17 октября 1905 года. Утруждать вас повторением содержания этих актов, хорошо всем известных, я не буду; упомянул же я о них потому, что значение, чрезвычайное значение их содержания породило необходимость, после их издания, в некоторых действиях со стороны правительства – в сторону изменения многих из существующих уголовных и гражданских норм. Не говоря о целом ряде административных стеснений, противоречащих принципу вероисповедной свободы, которые тогда же были отменены, в том же административном порядке, в котором они были изданы, осталась ещё обширная область действующего законодательства, требующая изменений и дополнений в законодательном порядке, сообразно возвещённым Монархом новым началам.

Дарование свободы вероисповедания, молитвы по велениям совести каждого вызвало, конечно, необходимость отменить требование закона о согласии гражданской власти на переход из одного вероисповедания в другое, требование разрешения совершать богослужения, богомоления, сооружать необходимые для этого молитвенные здания. Вместе с тем явилась необходимость определения условий образования и действий религиозных сообществ, определения отношения государства к разным исповеданиям и к свободе совести, причём все эти преобразования не могли получить осуществления вне вопроса о тех преимуществах, которые сохранены основными законами за Православной Церковью.

На правительство, на законодательные учреждения легла, таким образом, обязанность пересмотреть нормы, регулирующие в настоящее время вступление в вероисповедание и выход из него, регулирующие вероисповедную проповедь, регулирующие способ осуществления вероисповедания, наконец, устанавливающие те или другие политические или гражданские ограничения, вытекающие из вероисповедного состояния. Но, вступая в область верования, в область совести, правительство, скажу даже государство, должно действовать крайне бережно, крайне осторожно (это было, пожалуй, основой политики Столыпина в религиозной сфере. – Авт.)… не всегда в этой области чисто гражданские отношения строго отграничены от церковных, и часто они тесно между собою переплетаются. Отсюда возникает вопрос: какое же участие в установлении нового вероисповедного порядка в стране должна принимать церковь господствующая, Православная Церковь?

Я оставлю в стороне инославные, иноверные исповедные вопросы, скажем, вопрос о переходе католика в лютеранство и обратно или о смешанных браках между протестантами, магометанами и евреями, которые допущены и существующими законами. Православная Церковь в этих вопросах не заинтересована, и я думаю, что мало кто в настоящее время будет держаться той точки зрения, в силу которой Святейший правительствующий синод в 30-х годах XVIII века ведал делами католического, лютеранского и даже еврейского духовенства. Но Православная Церковь сильно затронута в тех вопросах, которые касаются отношения государства к православной вере, к Православной Церкви и даже к другим вероучениям, поскольку они соприкасаются с православием, например, в вопросе о смешанных браках. И вот, поскольку можно судить по современной прессе, по доходящим до правительства и до общества партийным политическим откликам, и в настоящее время существует, между прочим, мнение, что все вопросы, связанные с церковью, подлежат самостоятельному единоличному вершительству церкви.

Оговариваюсь, что это не есть мнение, высказанное Святейшим правительствующим синодом, но это мнение, должен сказать, имеет за собою некоторый как бы исторический прецедент. Вспомним, господа, времена патриаршества, вспомним положение патриарха в московский период русского государства, подведомственный ему приказ, суды, темницы. Конечно, внешние признаки патриаршей власти имеют мало отношения к затронутому мною вопросу, они принадлежат скорее к области исторического воспоминания, но, повторяю, всё же существует мнение о том, что церковь должна сама определять свои права, своё положение в государстве. Поэтому мнение это обходить молчанием не приходится.

На чём основано это мнение или, скорее, откуда оно выводится, я скажу дальше. Но ранее этого позвольте мне обратиться к вопросу о том, какое же было отношение государства к церковному законодательству в течение двух последних столетий? Какой в этом отношении сложился порядок со времени учреждения Святейшего синода? После уничтожения патриаршества, после уничтожения поместных соборов к Святейшему правительствующему синоду всецело перешла вся руководственно-соборная власть. С этого времени в вопросах догмата, в вопросах канонических Святейший правительствующий синод действует совершенно автономно. Не стесняется Синод государственной властью и в вопросах церковного законодательства, восходящего непосредственно на одобрение Монарха и касающегося внутреннего управления, внутреннего устроения церкви. К этой области относятся, например, синодальное и консисторское законодательство, законодательство учебное, относящееся до академий, до семинарий, учебных духовных комитетов, касающееся церковных старост и много других еще вопросов.

Но независимо от этого, вполне самостоятельного церковного законодательства Святейший синод со времени его учреждения принимает живое участие также и в общей законодательной жизни страны, связывающей церковь с другими сторонами государственного строя, государственного управления. В этом отношении в большинстве случаев создался такой обиход: если какой-либо законопроект возникал в Святейшем синоде, то последний через обер-прокурора Святейшего синода запрашивал заключение заинтересованных ведомств. Если же законодательная инициатива возникала в том или другом министерстве, то министерство запрашивало со своей стороны заключение обер-прокурора Святейшего синода, но после этого всегда, во всех случаях, после разработки законопроекта, он поступал на государственное утверждение в общем законодательном порядке.

Я не буду приводить в доказательство этого положения много примеров из истории церковно-гражданского законодательства минувшего века, так как она изобилует скорее случаями излишнего и, скажу даже, неправильного вмешательства государственной власти в церковное законодательство (Столыпин был категорическим и принципиальным противником подобного подхода. – Авт.); вспомним, например, случай о перенесении на ревизию в Государственный совет дела о браках в 6-й степени родства, причём мнение Государственного совета получило силу закона. Но я считаю необходимым указать на то, что все законодательные постановления в области взаимодействия господствующей церкви и признанных инославных и иноверных исповеданий всегда проходили в общем законодательном порядке и что провозглашение свободы вероисповедания последовало в порядке Высочайшего указа Правительствующему сенату, основанного на Высочайше одобренных суждениях Комитета министров.

Обращение к прошлому показывает, таким образом, что естественное развитие взаимоотношений церкви и государства повело к полной самостоятельности церкви в вопросах догмата, в вопросах канонических, к нестеснению церкви государством в области церковного законодательства, ведающего церковное устроение и церковное управление, и к оставлению за собой государством полной свободы в деле определения отношений церкви к государству.

Наука государственного права вполне подтверждает правильность такого порядка вещей.

…законный путь я уже указывал и повторяю: заключается он в том, что государство, не вмешиваясь ни в канонические, ни в догматические вопросы, не стесняя самостоятельности церкви в церковном законодательстве, оставляет за собою и право, и обязанность определять политические, имущественные, гражданские и общеуголовные нормы, вытекающие из вероисповедного состояния граждан. Но и в последнем вопросе правительство должно прилагать все усилия для того, чтобы согласовать интересы вероисповедной свободы и общегосударственные интересы с интересами господствующей первенствующей церкви, и с этой целью должно входить с нею по этим вопросам в предварительные сношения…

Как вам известно, Святейший синод высказал пожелание, чтобы законопроект был дополнен правилами о том, что уклоняющийся от православия обязан подвергаться увещеванию в течение 40 дней, с тем чтобы переход в иное вероисповедание мог состояться лишь после представления удостоверения о безуспешности увещания. Правительство в свой законопроект такого правила не включало (что вызвало множество обвинений в адрес Столыпина со стороны его противников справа. – Авт.), так как на него нет указаний в Указе 17 апреля…

Но возникает вопрос, не должно ли государство в порядке содействия господствующей церкви установить какие-нибудь карательные нормы или гражданские ограничения для тех лиц, относительно которых увещание оказалось безуспешным. Но едва ли, господа, дело исключительно пастырского, исключительно нравственного воздействия возможно связывать с какими-либо карательными мерами, едва ли эти карательные меры соответствовали бы и духу начал вероисповедной свободы.

Для меня совершенно ясно, что гражданская власть, получивши от прихожанина заявление о желании перейти из православия в другое вероисповедание, обязана немедленно сообщить об этом приходскому священнику; для меня очевидно, что в силу существующих уже законов гражданская власть должна ограждать от всякого насилия, от всяких оскорблений священнослужителя, исполняющего свой долг увещания, но для меня совершенно так же очевидно и бесспорно, что какие бы то ни было принудительные меры по отношению к уклоняющемуся противоречили бы духу начал свободы верования.

Поэтому правильно решила комиссия, когда постановила не присваивать общим законодательным учреждениям права регулировать чисто церковные вопросы, когда в процессе отпадения от православия она вставила промежуточный срок, который может быть, а по мне и должен быть, заполнен в порядке законодательства церковного…

Если совершенно бесспорно, что раз провозглашена свобода верования, то отпадает надобность всякого разрешения гражданской власти на переход в другое вероисповедание, если совершенно бесспорно, что в нашем законодательстве не могут быть сохранены какие-нибудь кары за вероотступничество (уже 14 декабря 1906 года уничтожена статья 185, карающая за отпадение от христианства в не-христианство), то величайшему сомнению должно быть подвергнуто предложение комиссии о необходимости провозглашения в самом законе свободы перехода из христианства в нехристианство.

Я должен сказать, что включение в законопроект правила о возможности такого перехода для лиц, ближайшие предки которых исповедовали нехристианскую веру, совершенно не соответствует тому принципу, который только что был тут приведён докладчиком. Вникнем в соображение комиссии.

Комиссия, как я понял из слов докладчика, находит, во-первых, что раз переход из христианства в нехристианство не наказуем, то неузаконение такого перехода было бы актом недостойного государства лицемерия. Во-вторых, комиссия находит, что было бы стеснительно для свободы совести лиц, отпавших в нехристианство, исполнять некоторые христианские таинства и обряды, необходимые в нашем гражданском обиходе, например, брак, крещение, погребение. В-третьих, по мнению комиссии, самоё исполнение этих таинств и обрядов было бы не чем иным, как узаконенным кощунством. Наконец, по мнению комиссии, сама церковь должна отлучать от себя лиц, отрёкшихся от Христа…