Текст книги "Апокрилог. Закрывая глаза"

Апокрилог
Закрывая глаза
Дом

© Дом, 2023

ISBN 978-5-4490-3842-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АПОКРИЛОГ

Закат и рассвет в одном повествовании – а чему будет положен «конец», и чему настанет «начало» – каждый из вас определит для себя сам.

Что мы знаем о толпе: о мандарине раздора, эгоизма, риска, негативизма и т. д.? Толпа всегда ищет виновников – белых ворон, но никак не хочет искать выход содружно. Если говорить о душе — внимательной, чистой и благодарной, — не загнанной душе – то она находится в непрестанном поиске выхода/освобождения. В её силах справляться с кармой; физическая слепота для неё едва ли ощутима, которая всё же затормаживает поиски света. Толпа же – как лебедь рак и щука – рвёт её в разные стороны; душит и губит. Её уделом всегда оставалось быть гадким утёнком среди разношёрстного сброда.

В толпе не стоит искать единства, – не все хотят пить коктейли из канала-источника и покачиваться в гамаке у берегов Рая. Они перестали слышать внутреннюю колыбельную отца и матери, безбрежно сливающуюся в унисон.

Толпа – таково название гоминидов, прислушивающихся не собственными ушами, а большинством. Так будет, покуда не восторжествует справедливость и после неизбежного переполоха не останется хотя бы один или несколько гоминидов, не принимавших в этом участия, которые и отыщут выход, – один для всех – шансы уравниваются.

Пролог

В темноте, тишине, неизвестности и необитаемости, существовало 8 микроскопических точек, появившихся из ниоткуда (в чём, всё же, нет никакой уверенности). Все они кружили вокруг одной большой огненной планеты; притягивались все ближе её магнитным полем, сильнее сплотняясь между собой. Красная планета словно благословляла их светом, который питал их жизнью. Эти крошки-атомы – сама невинность – точно пасхальные яйца под прикрытием курицы, согревающей их теплом в ожидании, когда же те вылупятся. Но пока, на протяжении множества световых лет, ничего не происходило. Словно впавшие в анабиоз, спали они во тьме беспробудным сном…

И вот, в один из дней, задребезжали они в пляске, словно ульи пчёл; казалось, пробудился и загудел сам Небесный дом и давай лихача, да такого зажигательного: отовсюду сыпались и разбивались градом кометы, болиды, астероиды и фейерверки звёзд. Что же, – в недоумении скажете вы, – должно было произойти, чтобы всё, зараз, ожило? Каким образом эти не видимые глазу точки, смогли привести в ритм механизм сущего?

Разберёмся, прежде всего, – и это «разберёмся» будет вас окликать на протяжении всего повествования, – что является жизнью для тех, кто спешит её прожить «качественнее»; с оглядкой, да, в принципе, с круговым обзором, и круговыми запрограммированными глазами, только и выискивающими, где же притаилась смерть. Выпадает из виду одна деталь: спешка уже исключает качество.

А ну-ка, кто из вас ни разу не играл в прятки? Детская забава, казалось бы, ан и взрослые не чураются этих незатейливых игр, потому как в каждом из них заложено знание, и подобно детскому любопытству, они всегда будут в его поиске, – по сути, в сведении начала с концом, добра со злом; и так покуда не поймут, что ни того ни другого нет – есть только сплошное и единое.

Известный страх гоминидов заключён в том, что они боятся подняться выше на одну ступеньку, встать на порог обеими ногами, и, отдышавшись, его перешагнуть. Ясно, что земля здесь выступает в качестве образного «порога». Рождение – это ступени ниже порога и по мере становления/взросления, они могут подниматься только вверх, просто потому что ступени до рождения позабыты и отгорожены стеной начала нового; они, соответственно, ведут к смерти, хотя снизу могут показаться бесконечными, встремляясь в белый свет. В заблуждение, пожалуй, может ввести одно: а что их встретит там, наверху? В то же время внутреннее и бессознательное чувство, заложенное в каждом, – тот самый жмурик, который прячется от них с детства, – говорит о безграничных возможностях Абсолюта и его проявлений. «А может там тупик?» – и это вас волнует не меньше «безграничности непознанного». И вы не рискуете, даже не пытаетесь, просто потому что страх перед неизвестным пугает и пугал всегда. И так вы до сих пор топчетесь на середине, не определившись с направлением – как глупцы, которые боятся зайти в свой дом спустя несколько лет странствий, опасаясь, как бы там чего за это время не изменилось.

Напридумывали кучи отговорок, поверий, легенд, поговорок и историй, более чем несуразных; передвигаетесь прижизненно смертными кощеями надгробий по бесконечной иллюзии, вместо того, чтобы самим пойти да разведать, куда же все-таки ведут ступени, – ведь терять-то, на самом деле, нечего! Полоумные вы мои фантазёры! Единственно доступный аналог «вернуться»/«выйти в рождение» – это переступить за иллюзию смерти. Вверх, только вверх, без оглядки! — и это вовсе не означает тут же, стремглав, бежать и выкупать главный хлеб Ватару Цуруми, — нет! — я постулирую о принятии смерти, как чего-то само собой… Пришло время избавиться от все той же иллюзии страха перед смертью, так как ваша иллюзия жизни создана благодаря страху перед иллюзией смерти! Разглядели circulus vitiosus/порочный круг?

Весь народец под скорлупой одного яйца. Каста обязательств и условностей будет чтить свои традиции до тех пор, пока планета не вылупится из-под гнёта.

И вот этот день настал, – и этот день – будущее!

Планета Вызрелость

Ну что же… Раз, два, три, четыре; дробь, корень из трёх. Планета овеяна дымом от кофе, который прогуливается по улицам, в редкие свободные перерывы, покуривая сонм сигарет. Серый день ходит под покровом чёрной ночи, точно серая масса, обёрнутая мусорным пакетом. Эти недогомункулы спешат, а на их каменных лицах выбиты посмертные маски пренебрежения и бескомпромиссности. На их стороне заводы, компании, корпорации и передовые технологии. В своих новейших налощённых высотных мегаполисах «наоборот», – которые только внешне растут ввысь, а на самом деле впиваются иглой в хтоническую глубь, – они хотят дорыться до света. Так сказать – «мир наизнанку», совершенно неоправданный мир, потому как света ему не видать вовек.

Всякие расчеты пригодны только в пределах их беспросветности, как и точные науки – относительное творчество воображения. Им ни на йоту невдомек о свойствах материи, в которой затонул их перегнивший кофейный жмых планеты; той материи, которая до недавнего времени была главным источником жизни и энергии, породившей всё сущее. Все, что выходит и испаряется в дыму их шарика — апокалипсичная и беспробудная неизвестность. Все они, как стадо муравьев, копошащихся в муравейнике, для которых пробуждение от бредящего анабиоза точно грозит расправой. Скажите мне, разве возможно, чтобы у вечно молодой Бесконечности было регламентированное ограничение времени сутками или мерными шагами минут? Оно стоит, потому и называется «Бесконечностью». Время создано вами. Напишите на доске мелом и сотрите — вот что это! Пускай в системе произойдет сбой и все пропадет, потеряется, раствориться во тьме без остатка, – ох, какой тогда зазвучит гомон и паника! Все умирают и рождаются вновь; придумывают себе мириады событий, мегаполисы планов, ежедневники воспоминаний… Суета и бессмысленность! Оглядитесь вокруг, разомкните веки – где вы? Красота неба служит покрывалом для закрытых и упрямых глаз, – какое унизительное занятие! Прикрывает то, что для вас всего лишь шутка, черный юмор; то, что внушает и распространяет панику. Ваша атмосфера служит покрывалом прикрытия и для меня, чтобы не видеть всю вашу абракадабру…

Их вера закопана в аркосолиях атавистических мегаполисов, в которых догнивает плоть. Я за покрывалом — и это неизменно. Я – созерцающий старик и кукловод театра всякой выдумки. «Я» предоставляет им возможность делать то, во что они упираются верой. «Я» – посыльный гомункуловых снов, – они в его ладони. Я всегда беспристрастно наблюдал за миллиардами смертей, – любое угасание и стрелка на циферблате медленно сползает в обратную сторону, – только никогда их не пересчитывал, как не имеет смысла считать блох на голове и в голове. Спокойствие и неподвижность сфер материи, как океан для утопающего Ноева Ковчега: разве объединились бы они, не будь катастрофического наводнения милостивых вод?

Они все внутри меня и я с этим смирился.

Кварталы, улицы, магистрали, пассажи, магазины, – любой ребенок давно бы потерялся, не отходя от матери, потому как схема мозга ребенка изначально очень ясна и проста, – но только не этих детей — взрослых в миниатюрном формате! Этих бедняг шко́лят с пеленок; в буквальном смысле: вся школьная программа шагает впереди их ползунков. А как только пробьет шестилетний рубеж, им выдают паспорт гражданина Вызрелости, после чего те незамедлительно идут устраиваться на работу, которой его обеспечивают заботливые и оттого не менее расчетливые родители. Детскую мечту выкорчевывают с каждым новым вырванным зубом, сочетая «становление» личности бедолаги порциями разоблачений: то обещанная зубная фея не приходит; то с каждым «Прежним Годом», – по-вашему – Новым годом (хотя понятия идентичны, по сути), – рассекречивают подставного Деда Мороза, у которого за спиной игрушки с ценниками и борода на резинках. С каждым годом вера в сказочную криптограмму магических знаков убивается, так что к шести годам «взрослый гражданин» знает весь кодекс своих обязанностей перед родиной и своими мудрыми родителями, которым будет обязан «по гроб» в мегаполисе. К тому времени от него будет исходить запах никотина и кофейного перегара, разлагающего плоть. Как и взрослые взрослые, взрослые дети примеряют каменную маску неверия и безразличия, – в будущем — пренебрежения и бескомпромиссности. Весёлые и дружные игры словно стерты из памяти, — новые технологии! – залог роста и обнуления кальция в костях, в целях излечения от вредной привычки гулять, дабы больше посвящать себя работе. Все жители этой планеты – или планиды – скованы наручниками часов, с автоматически активизирующимся будильником – у всех по общему расписанию. В суровых краях этой планиды растительности не бывает — не́где, – все закатано раскаленным битумом; перечерчено дорогами, мостами и автострадами; и никаких вам эспланад, общественно развлекательных центров и просто свободного места — сплошные приливы и отливы табунов ног с чемоданищами в руках. Избыточная жара и токсичные зловония раскаленного перегноя кофеина и никотина распределяются и разбавляются точно через вытяжку (по́ру атмосферы) – в космос.

Обычный распорядок дня этих гомункулов таков: поспали, подышали гарью и давай на работу, – и всё заново и заново… «Здравствуйте, мама, здравствуйте, отец!» — здоровается вежливый миниатюрный взрослый. «Мне кажется, нужно пригубить по рюмочке кофе, не так ли?» И открывает окно, чтобы освежить уличный смрад.

За окном, по магистрали, машины длинными гусеницами ползут в непролазной толчее; некоторые прямо на ходу выпрыгивают из транспорта, оставляя запрограммированные машины добираться самостоятельно. На утренней «пробежке» обычно перемещаются на своих мини-автомобилях жуках, заметно сплющенных от бампера до багажника, чтобы максимально сократить заданное расстояние. Сама же работа течет как рафинированное масло горячего отжима, которое на протяжении дня успевает раскалиться до небывалых температур, – отсюда-то и разносится пожароопасная атмосфера в город. Работают все слаженно — как по чьей-то инструкции; все действия исполняются с быстротой кофейной сонности привычки. Здесь, как ни странно, ни на одном предприятии, корпорации и т. д., совершенно нет начальства. Каждый – в одно и то же время — начальник и исполнитель, – ответственность колоссальная! Здесь всем заводит время – наручники часов.

Однако почти все тайком верят в существование высших инстанций, которые, предположительно, и завели счет времени. Но это поверье остается необсуждаемым табу. Считается дурным тоном публично полемизировать догадками о силах, сотворивших всё вокруг. А также запрещена всяческая фантастическая/беллетрическая ересь, заканчивающаяся общенародной паникой, да такой, что впоследствии большинство консолидирует свои пристанища, страшась выходить их дома. Гомункулы ужасно боятся узнать правду о своих властителях; боятся, что это может пошатнуть слаженность и стабильность их деятельности, – и тогда все потеряно! Наступил бы кризис во всех областях, а к такому эти крохи-муравьи явно не подготовлены, – раздавит, и с концами.

В этом есть нечто пасторальное: овцы, пасущиеся на лугу, под надзором бесплотного пастуха, стремящегося согнать их плетью в стадо, чему те никак не внимут, а только блеют, припускаясь врассыпную: «что происходит?» и «почему нам больно?»; сплочаются вместе, лишь чтобы защититься от страха, насылаемого на них пастухом. А тот всего-то гонит своих овец в загон, так как дело идет к грозе. Те же следуют в ту сторону, где их меньше всего бьют.

Так и наши гомункулы: идут туда и делают то, что не понесет за собой негативных последствий. Но с таким же успехом они могут не отследить изменения в погоде и атмосфере, которые могут выдаться гораздо губительнее всех прочих «последствий» вместе взятых. Допустим, заработаются, и, запамятовав о проветривании помещения, задохнуться и/или сгорят от перегрева. Их явно пугает этот невидимый тиран, которого они создали сами – страхом перед неизвестным. Теперь для них всё неизвестное персонализируется в стереотип: плеть и боль, а там и смерть рядом. Но в тайне, все они грезят мечтами о счастливом детстве, – каким бы оно могло быть?

На лугу резвятся и танцуют под дождем настоящие дети; а взрослые – эти овцы, всё боятся отхватить невидимой плетью, и, отгоняемые, они все смотрят на них – весело играющих под солнечно-радужными брызгами фруктовой сладости. Детки в сладкой цветной помадке и в слепляющей волосы, жидкой карамели. Они тянутся широкими безмятежным улыбками к небу; к брызгам сладкой газировки с небес — как только что встретившие свет кротята, поблескивающие лучистой шкуркой. Эти овцы, — будем их в подходящий момент так называть, – скорее подведомые извращенцы, для которых желание властителя — закон и одновременно — разящее наказание. При всем при этом они находятся в наибольшей близости с призраками детей, – т.е. с собой из вычеркнутого детства, которых прижизненно лишили жизни. И остается неясным вопрос: наказал ли их заботливый пастух, которого они записали в «неизвестного» злодея, либо же они сами себе являются виной и наказывать следует только себя? Впрочем, с какой стороны не подходи, причина кроется в страхе, чистого вида страхе. Решающей остается одна деталь: от чего этот страх отталкивался? Контрапункт всех страхов, сложенных вместе, всегда можно заключить в некую каденцию завершенности, – т.е. источник всех страхов, или, в частности, исчисляемого; корень дерева; корень всех начал витального плана – земля под ногами и небо над головой; вибрационный кокон, имеющий непосредственное отношение к вам и в вас.

Они тайно ищут «корень», который потерян за закрытыми глазами, даже не догадываясь, что и так находятся в нем. Ответ всегда находится перед носом, если есть общий знаменатель, общая платформа, однако страх узнать правду, пренебрегши ходом стрелок на циферблате, то и дело застилает им глаза. Страх, приходящий из неизвестности; заморский негоциант с ящиками вирусов и заморской заразы вместо товара. Страховые опухоли возникают от абдрагана перед смертью, и чем стремительнее растет эта опухоль, тем скорее наступает угасание. А вот если представить пасторальную картину, уже завершенную художником – с дорисованными местами: вместо серого полотна туч — голубое небо над зеленым лугом, а среди овец — абсолютно осязаемый пастух, — тут уж вряд ли подумаешь на происки высших сил.

Так вот… гуляет по городу корень духа тайного желания всех гомункулов, фантастически персонализировавшийся в непомерного ребенка; тот, кого он касается, или кто пребудет в нем, мигом меняется на глазах, — словно в овцу из картины вселился дух ребенка. Если кто-то торопится — а здесь такие все, — то с прикосновением вмиг останавливается и начинает залипать в небо, как это делали дети на лугу; а затем, придя в себя, оглядывается, и глаза его начинают медленно расширяться, прозревая как яблоко Адама и Евы. Слышится дикий хохот, переходящий в истерический – до боли жалобный – и следом раздаются чередующиеся шлепки ласт ног о дорогу: это заключительная пляска селедки а-ля падебаск, с мягкими приклонами. Уже вскоре «стукнутый» горланит свое имя, которое только сейчас вспомнил, а заодно и все свое вычеркнутое детство, – судя по настроению – явно приукрашенное. Таких обычно сразу подбирают санитарные машины с мигалкой – караулящие дорогу сутками – и увозят их в места «выведенных из строя». Такой участи удостаиваются и те, кто в тайне желал больше остальных избавиться от страха.

В том случае, если дух ребенка прополз не на четвереньках, а прошел на двух, житель довольно быстро приходит в себя, еще долго оставаясь мысленно парализованным прозрением. Он будет брести по улице, вычищенной до крошки; вновь вольется в толпу, все же оставаясь мысленно далёким; различит только светофор, который ему скажет стоп на несколько минут, низвергающихся в вечность. Разряд! Пульс. «Он дышит?!» «Да, дыхание слышно, но его здесь нет!..» На долю мгновения он показался себе «своим» среди чужих. Теперь он очутился в своей квартире, а вокруг все словно померкло; пешеход трансформировался в зыбучий ковер; окружающие будто отгородились от него стеной. Всё постепенно исчезает; и время… Но он стоит, – отголоски былой сконцентрированности; он должен стоять – отклики из другой реальности. Зелёный. Что-то в нем возвращается в реальность, но в целом – это беспросветное жамевю; пробуждение после глубокого сна – пляшущим ритмом многогранности. Глазницы убаюкивают теплым давлением яблоки глаз, туже натягивая покрывало век, – пришло время спать, но в его уши пробивается отдаленное движение. Мешает. Его подталкивают в спину устремленные и проворные потоки, но он никого не может отследить, – они стали прозрачными благодаря его сверхчувствительности и впечатлительности. Затем всё вновь меркнет и озаряется вспышкой ещё более черной и устрашающей. Ему становится не по себе; мысленно проскальзывает лифт возвращения — дзы-ы-нь! – и тогда он задаётся кровоточащим вопросом: «Это ли мой мир?».

А ведь подобных провидцев здесь не сосчитать, только надави на больное место. И именно этот разгуливающий по городу смерти, крепыш, – чей дух воссоздан из страха перед потусторонним, – отлично справляется с этой игрушкой страха, пасуя её, мячом, каждому. Мои дифирамбы, коль найдется бесстрашный, сумеющий отразить его подачу! Если же не удастся, у того просто недостаточно сил к принятию такой правды; того увезут в конвульсиях эпилептического припадка в отдаленные места, где незамедлительно приведут безвозвратно тронувшийся ум в рабочее состояние. Этот серо-сизый, каменный мир гробниц, прикрепленных к горе, – над которым кружат кондоры, клюющие остатки тления не живых и не мертвых окаменелых статуй, – естественный исход – если бы не это тайное стремление к другой жизни. Никогда не теряющиеся из виду дорожные разметки, знаки и светофоры в их головах, — «да», «нет», «уточнить»; водительские права с инструкцией по управлению своими механическими движениями и действиями… Что им не грозит, так это перегорание от эмоционального всплеска вдохновения!.. Роботы не испытывают эмоций; выход к «корням» закрыт.

Из подворотней и канализаций источается смрад, но в самой усыпальнице/братской могиле — единый скелет из выбеленных камней. Ребра от позвоночного столба взмываются ввысь ламинарным никотиновым дымом – слегка искореженным, – в котором толкутся черви. В предсмертной агонии руки скелета впиваются в шейные позвонки, силясь их сдавить. Черепная коробка открыта и из неё вываливаются всё ещё горячие перегнившие кофейные зерна. Они проросли в скелет своими длинными субтильными сплетениями корней, завладев нервными окончаниями; спящие почки, разбросанные по ним, оставляют надежду на будущее. Вот только… если до настоящего времени кофейные зерна находились в черепной кофеварке – без корней, – что же случится, если дерево заплодоносит? А эти зерна уже успели прорасти в самую суть их мира – в сердце, нервы и страх.

Если до этого только голова была пьяна кофеиновой трезвостью правил, то теперь, может статься, все кофейные почки, каждый гомункул в отдельности станет жить по своим правилам, – т. е. станет сам себе на уме. В таком случае начнутся разногласия; педантичный и выправленный робот закатит рукава – полетят детали. Но подождите, что же послужит тому причиной? Как могут корни преобразоваться в ветви? Наверное, по принципу сдавленного в руках шарика с водой: куда прибудет, а откуда отбудет. Хотя корней из головы еще не вырастало. А может перегнившие кофейные зерна, – как мы изначально их определили, – есть не что иное, как корни? Отсюда ноги растут? Тогда кроновый склеп этого деревца образуют ветви, вздымающиеся дымом из ребер-высоток. Давайте посмотрим: некорневая система законов создана для защиты от окружающей почвы страха; склеп является защитой от внешнего, который в то же время душит какую бы то ни было жизнь.

Как устроены гомункулы? У них – как и у вас — есть защитная эпидермальная покрышка, – только наждачнее и плотнее; есть мышцы, приводящие их в движение, и кости, – в нашем случае сделаем уклон на рёбра, служащие защитой внутренним органам. Без этих рёбер они сделались бы во много раз – если не совершенно — уязвимыми перед любым толчком либо ударом; к тому же рёбра цепляют на себя мышцы, несущие ответственность за дыхание. Система сложна, что ещё более усложняется вынужденностью пребывания в системе именно этой плоти.

Допустим, если остов планеты не делать по их подобию, а переиначить на скелет морской рыбы, то она тотчас бы нашла море и уплыла в глубину; освободилась или растворилась, вообразив себя птицей, бабочкой — да как на душу ляжет: её не видно, и решать ей одной, кто она, где и зачем.

Простота – это залог просто, без прикрас, глубины, – уже подразумевающей «бездонность»; просто радости, уже подразумевающей «искренность»; просто преданности, исключающей подставные, невнятные и юлящие эпитеты. Простота! – это чистота, невинность и искренность. Хватить разыгрывать сцены! – естественность, кроющаяся в простоте, всегда примагничивает любовь, которая звучит в её сути. Всё искусственное – есть маска иллюзии! Простота всегда внушительнее и выразительнее звучит в просто «глубине», чем в «бездонной глубине», или в «настоящей преданности». У каждого из вас для подставного эпитета найдётся множество толкований, только вот корень истины не требует толкований, он для всех един (точно так же как и исход). Простота не претерпевает рефракций своего подлинного значения, ведь обитает глубже всех этих кривозеркальных отражений. Простота — это дно Космоса.

Почему так бывает, что дно глубокого моря виднее дна мелководного озёра? Потому что глубина лежит на поверхности. Зато отражающая способность непобедимо выше именно у мелководного озёра, куда частенько заглядывают посмотреть на себя эпитеты, любуясь своей красотой и неповторимостью. Меньше рёбер – глубже дышится; проще система – счастливее жизнь.

Смотрю на них и улыбаюсь. Даже не ожидал, что марионетки смогут обрести самостоятельность и я буду наслаждаться концертом, не принимая в нём непосредственного участия. Ничего не делаю, а их становится всё больше… И вот эти марионетки превращаются передо мной в разноцветную радугу коктейлей: «Бермуды», «Кровавая Мэри», «Империал» и т. д., – явившись наполнителями черепных коробок восьми разных планет. Замаринованные и захмелённые марионетки. Но, позвольте, кто же наполнил эти, достойные похвал, безмозглые бокалы? Именно они. Они пьяны и пресыщены своим бессилием; они пьяны, – как анестезия от боли, которую сами выдумали; пьяны моими снами и знаками, которые я посылаю в каждую отдельную башку символами, способными заставить их отреагировать на меня, – зачастую используя приёмчики с запугиваниями. Только тогда их извилины начинают шевелиться; черепные коробчёнки затворяются; глазницы зашториваются и их попритухшие огоньки скрываются в корни пяток. Начинаются настоящие шаманские танцы; магические ритуалы дёргающихся анатомических скелетов. Тогда же они сцепляются руками между собой, и, задыхаясь, дают панического гогота бессилия. А костёр в этом круге все возгорается и растёт. Вот уже его языки облизывают – нежно обжигая – выбеленные косточки. На кого взгляд ни кинь, кругом один и тот же концерт, – целый бар концертов.

Под содроганиями мертвецов, моя старенькая танцплощадка заходила медленными блимканиями и переливами синего, красного и жёлтого. Двери заведения на засов. Огонь обращается в призрачный дымящийся фонтан, который, в свой черёд трансформируется в песочные часы. На подувядшие кости начинает капать, дождём, воск. Теперь они омыты и по ним сползает плотная восковая улитка. Окончательно затвердевший воск останавливает их барахтанье с каменной твёрдостью. Из их черепков выдаётся фитиль, сквозящий через все позвонки. В момент окаменения костра, фитили загораются робким и нерешительным треском. Черепки медленно исчезают, сгорая замертво. Но за короткое мгновение, кости их стоп успевают въесться корнями в землю. Когда же стопы окончательно догорают, корни пускают ростки, прорастая в дымящийся и бесплотный фантом, теперь пропитанный «неизвестным»; прорастают сквозь шейные позвонки, негибкий и отвердевший позвоночник, вдаваясь в разветвление рёбер.

Круговорот не останавливается, – всему своё время и свои плоды, – а пока я аплодирую стоя! Я доволен своими куклами. Игра актёров искусна! Таков метаморфоз несуществующего мозга, однако, успешно снаряженного атавистической грудой барахла, сбытого с минувших столетий. Как же приятно после такого представления посозерцать нечто отвлечённое и потянуть глинтвейн, грог, пунш… А когда всё поутихнет; когда в отсырелые головы закатятся обратно белки глаз – под прикрытие занавешенных глазниц — я пошлю им сон смиренный… Он должен быть таким, чтобы их пробудить как разрядом дефибриллятора; чтобы из глазниц, объятых беспросветностью, повылазила дюжина червей, изъевших движение жизни. Пусть, с затайкой дыхания, вылазят и смотрят, мрея своими мелкими испуганными глазёнками из-за слегка пришторенных глазниц. Позади — аспидная беспроглядность. Все они почивают в братском захоронении – под мой ключ. Но я и им оставил один, подумал, что так будет надёжнее, на случай, если забуду, куда дел свой (память не к Аиду), – а заодно и посмотрю, к чему это приведёт.

«По шпалам мчат они туда. Там белый свет, куда зовёт звезда; мосты сожгла и их вперёд пустила… Там смысла — космос есть, а не сплошная братская могила!»

Да, действительно, вы правы, — нехорошо устраивать мёртвым проверок, да плохим словом поминать…

Это испытание, которое и определит, достойны ли они такой чести быть свободными от моих глаз; пусть лишь подадут признаки самостоятельного шевеления, и я им помогу – в карман за словом не полезу! – приоткрою гробницу. Ну а дотоле, они — движимые червями останки — сливаются в тремор гниения и разложения жизненно важных органов. Какие-то черви предпочитают кровью облитое сердце, какие-то плевральные лёгкие, другие камнесодержащие почки и т. д. Одни кости лежат нетронуты. Прежде будут съедены глаза и сердце. Червяки-сердечники, как и все остальные, собираются в обособленные группы, и так как источник еды недолговечен, – а от поедания плоти земли вот уже ничего не осталось, – они принимаются со скабрёзной экзальтацией поедать своих товарищей.

Разражается смехотворная баталия между вражескими войсками разных групп. Увольте, что же заставляет их враждовать? Кусок мертвечины? Знали бы они, что войны нисколько не увеличат их шансы на жизнь – что ешь, то и получаешь. Почему бы им не употреблять более питательную снедь, которая до сих пор оставлена без внимания? Таким образом, я ещё раз утверждаюсь в мысли, что мои подопечные невысокого интеллектуального развития…

Тем временем эти несчастные гомункулы скрутились колёсами в своих машинах, уставившись в вычищенные лобовушки стёкол горящими стеклянными глазёнками, – даже трудно предположить, что они о чем-то могут думать в этот момент. Машина катит сама, – похоже, она поживее их; а может быть, под ней кроются сороконожистые лапки? Свысока мне кажется, что это передвигаются подкожные микрочипы; а эти микровирусы, сидящие в них, – как это ни парадоксально с их-то уровнем развития, – в качестве главных «заводил».

Вы, наверное, думаете, что они невинно ползают под кожей своей планеты? Ещё бы! – у меня от них такая зудящая чесотка, что только когда их накрывает ночь, я могу прийти в себя. Эти гады будто бы вживляются в меня! Иногда так хочется выловить их оттуда — к себе, как моллюсков из ракушки, чтобы их прихлопнуло давлением, как прыщ. Но нет, я должен соответствовать своим свойствам и подавать пример!.. Так что лучше буду действовать незаметно, без привлечения внимания, иначе эти нюни пустят сопли и растекутся, – вот скажите, зачем мне нужны сопли в коктейлях? Им будет достаточно и лёгкой встряски. А может просто вырубить сеть и посмотреть, как тогда запоют? Так и поступим.

Бу-у-уф! – и вся планета осталась обесточенной; шнур к кабелю обогрева пустых и непотребных глаз перерезан; в глазницах вновь, как когда-то, засуетились фары дальнего света. Замерли бамперные машинки в парке аттракционов, прислушиваясь к общему гудению, пока тихие шажки наблюдателя-сторожа медленно ковыляют в их сторону. Его последний обход завершён, и тут он — а ну в пляс! – облитый светом торшерных фонарей. Пока никто не видит, он забирается в одну из машинок, и, воплотившись в ребёнка, с детским озорством жмёт на гудок.

Гомункулы замирают на своих позициях с содроганием пульса, – их наручники времени впервые дали сбой! Почему, – спрашивал я себя тем временем, – я этого раньше не сделал? То время, бывшее для них мотором слаженности и организованности — всей их сути – заглохло. Поредел запах кофе и табачный смог, – а зачем это теперь нужно? Настало другое время: время избавления от панцирей машин; время объединения и поднятия на ноги. Пока что они в прострации, – «где мы?», «кто мы?». Как раз самое время начать все за́бело.