Текст книги "Апокрилог. Закрывая глаза"

И вы только представьте себе моё удивление, когда среди всех этих единообразных сорняков, я увидел двух девочек. Я тотчас встрепенулся и прозрел с затайкой дыхания: словно перламутровые жемчужинки в ракушке, вот-вот сольющиеся в одну, схватившись за руки и безмятежно подпрыгивая, они бежали по траве, усыпанной золотистыми цветочками хризогонума, присвистывая им известную шутливую песенку. Я был невозможно взбудоражен и потрясен! Их не заинтересовала даже детская пустая площадка во дворах, овеянная весенними дождями – нет, – не приметив её, они пронеслись мимо.

Создалось впечатление, словно они парят на ветряных крыльях. Невинные и восторженные таинством, в белых льняных и свободных платьицах, они даже не догадывались, что смотрят прямо на меня! – я как раз притаился поодаль, направив на них луч света, чтобы отчасти скрыть себя. Дабы убедиться в их чистосердечии и чувствительности к моим намёкам, я обошёл черепок планеты с другой стороны, расположившись позади них и слегка подул в их спины: они ещё веселее и резвее запрыгали вперёд, весело засмеявшись и застеснявшись тёплому дуновению, приподнимающему их платьица. Я долго, очень долго их ждал! – тех, кто воспринял бы моё дуновение не обычным порывом ветра, – по-научному – представляющим собой движение воздушных масс между областями с разным давлением, – нет! – а как направление и зов высших сфер. Сквозь этих девочек пел морской бриз; их хрупкая фарфоровая кожа принимала восхищения моих бережных лучей глаз. Их счастливые личики светились улыбками; прозрачными улыбками глаз.

О, Всевышний! Как давно, очень давно меня ничто так не радовало! Они вели очень милую беседу, пока я обдавал их дуновением позади. Тут они вновь устремились вприпрыжку, перебегая балку через старый деревянный мостик. После, я обдал дыханием одну из них – с правой стороны и тогда они, схватившись за ручки, свернули налево.

Если же в моём клубе всегда темно и безрадостно – потому что свет поглощается кромешной тьмой, – то у них волшебство красок утреннего рассвета! Я даже взял себе за ежедневную обязанность поддерживать этот свет; оставлять лампу включённой даже в дневное время. Раньше она тоже оставалась включённой, просто теперь я сбрил тучи волос, за которые едва ли мог пробиться свет. Хочу сказать, после того эпического проливня из чайника и обильных лучей от лампы, появился – наряду с цветением почвы – приятный цветочный аромат… на который, при сближении к черепку, у меня объявилась неповторимая реакция. И хотя я ни на мгновение не хотел отводить своих глаз от корицы и ванильного сахара, мои глаза до того слезились, что я не мог различить своих прелестниц; нос щекотало несносным юлением порочного порошка.

Пыль и газ из атмосферы моих лёгких выплеснулись наружу одним бравым чихом, и, слава Всевышнему, без бриза! Пальнул я, конечно же, прямо на объект наблюдений; девочки вскрикнули – но без страха – ещё плотнее прижавшись друг к дружке. Над их тропосферой нависла туманность, разделившая небо на пробор ярко-розового и сине-аспидного цвета. Туманность незамедлительно заискрилась мельчайшими блёстками молодых звёзд. Из-за непроницаемости и рефракции лучей, излучаемых лампой, я, мало того, что видел девочек, словно в увеличительных очках, так ещё и на их весёлые и радостные головы нагнал будничный сумрак, смешавший все краски в грязный цвет.

Поле, на которое я их вывел, было усыпано жёлтыми энотерами. Сине-бирюзовая трава так разрослась в углублении лога, в который они спускались, что приподнимала их платьица; щекотала и гладила перьевыми кончиками их плечи, шею и волосы, поголубевшие в сумраке. Я попытался смахнуть аллергический осадок с неба, но на меня вдругорядь, точно окатом веера, пыхнул щекотливый порошок и я чихнул прямо им вслед, – только теперь адвекция бриза от моего насморка, которая на границе в их стратосферу значительно охладела, погнала их в спины снегом. В этот момент они взглянули вверх и когда до меня дошло, что уже поредевшая туманность выдаёт мой силуэт, тотчас отпрянул, присев за черепок и подглядывая за ними одним глазком. С другого края, над убегающим вдаль «поездом» темно-паркого полесья, виднелось тусклое отражение лунного ночника, окружённого золотисто-заглушённым венцом. Я почти ничего не видел, зато слышимость решительно улучшилась.

— Марта! – заговорил чётко-бархатный голос, который до меня всё так же доходил как писк. — Я такого ещё не видела! Мне кажется, раньше трава не была такой высокой, да?! Боже, погляди, какая над полесьем красно-оранжевая луна! А ты заметила, как похолодало? – с воодушевлённой вспыльчивостью красноречила она сквозь возрастающую дробь зубов.

— Да-а!.. И вообще никогошеньки вокруг!.. Теперь мне страшно… – послышался ответный писк – вмиг притихая – с нарастающей возбуждённостью тревоги.

— А помнишь, там, на лугу, козы паслись? Так их сейчас там нет, но всё равно, слышишь? как будто кто-то где-то тихо млеет вдалеке… как-то жутковато!..

Затем я слышу мягкий шелест поспешных шажков и крик испуга.

— Ой, мамочки! Фелина, я дальше не пойду! тут… — раздаётся ускоренное шуршание, – коза! мёртвая, белая…

Я, признаюсь, был встревожен не меньше и немного выглянул двумя глазами, чтобы увидеть причину беспокойства, которое встревожило и моё благорасположение. Я слегка привстал из-за черепка и в это же время мой нос учуял неладное, и что было мочи вспылил на бедняжек промозглым ветрюганом. Они вмиг испуганно обернулись в мою сторону и я порывистой молнией присел вниз, но один глаз всё-таки оставил сиять, пока второй был скрыт терриконом. Моя сторона, словно разожжённый костёр в камине, воспылала алым, тогда как глаз сделался куда менее приветливым от смешения с розовой туманностью, налившись устрашающе-багряным цветом.

— Ух ты-ы, Фели-и-ина… у террикона красное солнце! – вскрикнула одна другой. — Скажи, у тебя нет чувства, будто за нами следят… оттуда? – с содроганием выражения произнесла она последнее слово, замедлено вознеся пальчик вверх.

Пришлось вновь немного отпрянуть, чтобы не вызывать никакого «чувства» и «ощущения».

— У меня нет. Только есть чувство… что за нами следит вон то солнце, – она указала на мой глаз. – Ты посмотри, оно исчезло, хотя я только что видела его!

Наконец туманность рассеялась. Проступил солнечный день. Солнечную лампу, которую девочки приняли за лунный ночник, я установил отражающей головкой прямо в зените. Тогда же я с облегчением вздохнул, не предвидев той крепкой свежести своего дыхания, которая на них повторно низвергнулась.

— Ого, какой ураган! Да что это здесь происходит?! Трава как будто по мановению какой-то силы приминается ветром прямо от нас – как солнечные лучи. И откуда, скажи, здесь запах морского бриза?! Это просто волшебно! – сменив предупредительную интонацию на восторженную, проговорила Фелина, выразив этим мне свой скрытый пиетет.

Я на радостях потёр ладони материи, более не в силах сдерживать эмоций счастья. Эти детки – ванильный сахар и пудра корицы — то, что нужно! – решил я вконец.

Раздался умиротворённый шелест мерцающих серебристых висюлек дождя, отходящих от струн моего сердца; в ушах запели радостные трели, которые отобразились на планете пением птиц. Запахло тёплыми нотками цветущей акации. Возможно, я сентиментальный романтик, но девочки запрыгали вдоль лога, сквозь веющие на них волны трав, при этом заметив: «Прямо как настоящий гала-концерт! Такого мы вовек не забудем!» – лились, словно в мои уши, похвалы. Фелина, произнеся дифирамбы, отбежала от Марты на несколько шагов, чтобы закружиться с обращённым ко мне лицом и зажмуренными солнцем, глазами. Покуда одна пребывала в забытьи, вторая уже прошла вперёд, увидев на свалке мусора выброшенную мёртвую кошку со всклокоченной шерстью.

– Фели-и-на-а!.. Тут мёртвая к-кошка и она-а… шевельнулась! – взвизгнула побледневшая Марта.

Каюсь, это суетное движение в кошке я воссоздал нечаянно!.. Я предпринял неразумную попытку на мгновение ее оживить, чтобы она куда-нибудь самостоятельно зарылась и девочки её не испугались.

Неожиданно Марта подскочила к Фелине, заслоняясь за её плечи: полуразложившаяся кошка дёрнулась вновь, словно электрическим разрядом. Это был тот остаток энергии, который пришёлся от первого разряда. Но, отнюдь, в мои задачи не входило запугивание мертвечиной — т. е. смертью – я только хотел воодушевлять идеей готовности познать.

— Марта, кажется, я это видела!..

Тут Фелина хватает Марту за руку и подталкивает возбуждёнными рывками вбок, стремясь проскользнуть вперёд неё. Так они стопорились через каждые несколько метров, огибая логовый уступ. На полюсе меридиана лога, указующего на даль полесья, они обнаружили дохлого чёрного косматого пса — как в подтверждение устрашающей и беспощадной жестокости смерти. Но, слава Всевышнему, я не додумался оживить его прежде, чем заметил вставленную меж его выпирающих рёбер, палку, – а иначе вышло бы до смерти жутко.

Я заволновался за девочек: их личики, при свете дня, отчётливо посерели; их ножки подкосились от перенятого у гомункулов, страха перед неминуемым. Им казалось, словно трупное многообразие покорёженных, вывихнутых и переломанных рук со рваными, рубленными и резаными ранами, тянется позади них, сквозь шерсть хищной травы, которая жаждет крови для своей почвы. Дети недоумевали, зачем их сюда принесло, а я рвал на себе волосы, недоумевая, какого их сюда направил, – видимо, в стремлении с ними распрощаться и больше никогда не увидеть…

На этот раз, когда они попытались бежать в своём направлении, я абсорбировал собой всю окружающую силу, и, завидев меж двух ив, склонивших кудри — полуживую птицу, обдал её током, собранным со всех своих жил, не взяв в расчёт соотношение с её размерами. В тот же момент, когда девочки к ней приблизились (их шаги были затруднены какой-то вязью под ногами), «полумертвая», прямо перед их носом, высокоскоростной молнией взмыла ввысь – как ракета, теряя на ходу свои чёрные перья с удивительным звуком стрекотания огня, которым она загорелась. Перья эти осыпались на землю каплями лавы и ошмётками пепла.

Между тем девочки успели проскочить промеж ив и выбраться из лога на поляну (где раньше паслись козы). Их растрёпанные золотистые волосы налипали на лицо, а платьица приставали к вспотевшим разгорячённым тельцам.

И пока Зоил-Нахалыч толкал меня в плечо, пододвигая, чтобы заглянуть в черепок на продвижение процесса, я понял, что вымышленная глава моей вымышленной книги определённо должна быть закручена во вселенском масштабе, – соразмерно с моими намерениями на неё. Пока я размышлял над тем, как могу достать девочек из черепка, мои тугодумья свели на их планете брови туч. Трава насыщенно-бирюзового цвета распустила встревоженные веснушки энотер (лунных цветов), в ожидании моего вердикта.

Гомункулы, появившиеся из ниоткуда, вдруг засуетились по соседским домам, вроде как за солью или спичками; мельницы замахали ошалевшими веерами ресниц, словно бы недоумевая разразившейся суматохе, – однако с верующей готовностью. Мёртвая кошка подала голос — примявкнула — дав о себе знать, чтобы и её не забыли включить в списки «приглашённых» мной, – уж она-то совершенно готова. И косматый пёс с козой туда же: закашляли и заблеяли каверной своих лёгких, ощутив мою руку, проникнувшую через магнитное поле смерти. Ну-ну, дружки, вы ещё на этом черепке послужите, – понесёте в народ прокламации о Всемилостивом, который воскресил смерть к жизни.

Но от этих гомункулов нечего ожидать восторжений и прозрений: их пугает все, что отвергается их несуществующей душой, но ежедневно рисуется грешным упованием ума. Озёра слёз и ржавой крови взрослых детей, будут стекать по булыжным дорогам. Вскоре все отходные полумертвецы сольются в единую братскую канаву, – разве это жизнь, на 99,9% состоящая из просроченного кофе?!

Нет! Этих девочек я лично аннулирую из списка этих недоумков; пусть лучше они лишатся своих прелестных физических оболочек, лишь бы только не были искушаемы всем тем видимым, прогнившим от сердцевины.

Марту здесь запомнят Береговой, а Фелину — Галактистой, – просто потому, что мне так заблагорассудилось.

Моя невидимая рука коснулась кончиком пальца их головок; коты, козы и псы мигом намагнитились и подскочили к девочкам с чудно́й заплетающейся перевалочкой, издавши какофонию разноскрежечущего, млеющего агонией, коверканного расстановкой и хриплоиздыхаемого остатком сгнивших лёгких, сухого, проседающего связки, противного чавканья. Ну, думаю, а куда их девать? Пойдут на войды пространств, не заделанных штукатуркой материи.

Девочки вмиг рухнули обмякшими коленями на скошенную траву и я прикрыл их всех разом своей рукой, пробубнив про себя молебен за упокой. Затем я вынул руку из черепка: их бездыханные тельца так и остались там лежать, – но только внешние! – их же внутреннюю суть я прихватил с собой… Пускай встряхнутся гомункуловы огрубевшие души таинственностью истинного воскрешения! а там уже видно будет, куда или на что пускать остальных.

— Неужели… вы разговариваете с напитками? – недоверчиво отозвался дорогопочтеннейший зоил.

— Ну, дорогой мой, я и с вами порою говорю… А теперь пытаюсь докопаться до причины испорченного вкуса, – жалостливо отреагировал я, покуда по моим жилам растекалась блаженная корица с ванильным сахаром, которая тут же – приятным и лёгким привкусом отдалась моим вкусовым рецепторам.

– Тогда вам предстоит покопаться в себе ведь, прежде, мы есть то, что создаём в себе, – высказался он и направился к выходу с галантным разворотом, и протяжной певучестью взлетающих вверх шагов, словно намагничиваемых полом, при этом мягко блеснув чёрной мантией, дыхнувшей на меня загадочным многоточием.

Колокольчик над дверью последний раз вструхнул головкой, уставившись на меня пронзительным одиночеством. Пространство объяли ржавые тени деревьев, заколыхавшихся под притушенной лампадкой, подвешенной над барной стойкой.

Планета Рутинези́я

Этими черепками источается удивительный заряд энергии, коей я восполняюсь, подсматривая за жителями. Потоки сладких грёз одолевают мои младенческие пятки. Во избежание полного всасывания в кровь – душ моих девочек, я незамедлительно отправил их на соседнюю планету – Рутинези́ю, чтобы они навели там порядок. Уж они бы освежили и разрядили их консервную устаканенность, обёрнутую в бурдюк, откуда пенной неохотливостью и безразличием исходят миазмические пары торфа.

И вот, верите или нет, но только я их туда отправил, как уже спустя секунду, спрашиваю себя: «Как я додумался их туда сослать?». И сам же себе отвечаю: «Ну а как иначе исправить ошибку своего творения, когда оно уже давным-давно материализовалось и живёт своей жизнью? Одной переменой мыслей этого теперь не поправить, увы».

И вот я наблюдаю слизкий торфяной сапог на ноге у позеленевшего трупа. Тут такие все: болотно-зелёные, липучие до отвращения и пованивающие ставочной сыростью.

У особей женского пола корпуленция крупнее и мощнее, чем у мужского. Пастозно-расплывшаяся вязь кожи равномерно вздута мышцами, из которых, точно из кальдеры вулкана, извергаются унылые струйки зелёных миазмических газов, источающих необычайную вонь, – так они дышат. Их липучести могла бы позавидовать самая въедливая и примитивная пиявка акантобделла. В нутре каждого из них булькает множество жаб, лягушек и глухих выхлопов газов, отчего создаётся впечатление, что их беспокоят метеоризмы, – а те накожные волдыри — последствия таких процессов. Они то уплощаются, заглатываясь животами, то раздуваются шарами, распространяя жутковония. Мужские особи… – это плаксивые и угодливые дохляки, цвета высушенной шкурки лягушки. У них изъеденная лысиной, грушеобразная голова, с серпообразным промежутком – окаймляющим затылок – редких, но длинных волос; кожа буквально обтягивает скелет с органами, так, что может показаться, будто это пришелец.

Самый распространённый лозунг этих провинциальных неврастеников и ипохондриков: «Не торопи улитку». В сточных каналах и водопроводах бурлит очередная порция застоявшейся и зацвётшей воды, порционно поспешающей во все краны на завтрак, обед и ужин. Ею же со всей леностью убирают помещения, и, впрочем, следят, как бы эта вода никуда не убежала, – у неё имелись все шансы ожить, подобно святой. Можете себе представить, каков ассортимент древнейших, недавних и сегодняшних паразитов и микроорганизмов там безостановочно размножается? От миазмов, разгуливающих по помещениям, предметы мебели не стоят, а летают, припускаясь к полу в промежуточных сменах потоков.

Чем дольше я всматриваюсь в этот унитаз зрелищ, – зажмурив глаза и стиснув рот и нос, – тем больше я благодарен тому, где пребываю сам, – хотя в дальнейшем вы поймёте, что это всё тоже относительно. Но без этих карапузов-гомункулов, я, вероятно, и того не имел бы. Чего стоит громкая слава работы в своё удовольствие и для себя; ещё к этому прибавить постоянный интерес со стороны окружающих к разрешению моей дилеммы с напитками, и… Ну, это пока ещё вам рано объяснять, но обещаю, что вскоре тучи рассеются!

Так вот… если говорить о растительности в том черепке, то она, по большему счету, вьющаяся, – как паутинообразный мох, покрывающий почти каждый приземистый дерновый домик. Разветвляющиеся к участкам, тонкие увилистые дорожки, выложены рёбрами камней в форме чешуи; их покрывает толстый слой улиточной слизи, за долгое время успевшей загустеть в скользкий каток. Да-да, именно улитки! — болотные прудовики – размером с ваш кулак; здесь они являются, наряду со священной болотной жижей водоканалов — почитаемыми брюхоногими! Они здесь везде: чего стоит та же трубопроводная вода с их слизью. И если кому-нибудь на пути встретиться это существо, то обгонять его не станут (по традициям), а будут терпеливо плестись вслед.

Если же в прошлом черепке все куда-то торопились, то здесь, напротив, все движутся в темп улиткам, — вяло и бесформенно покачиваясь движениями влачения. Однако, как ни странно, столпотворения здесь — явление редкое; большинство чахнет в стенах собственных домов-теплиц. Неистребимо здесь и постоянное гудение, жужжание и зудение насекомых, в частности – зелёной мухи-падальницы; чем она и любит полакомиться, так это выделениями самих жителей, – что, кстати, для них обращается в фиаско: не успев приземлиться на объект желаний, крупные нательные поры рутинезийцев всасывают их в себя, – получается как бонус к рациону гомункулов, – так сказать – разнообразие.

Время тянется подобно глиссандо смычком, режущем струны до того тяжко – как нож по волосам, что струны и каждая расстроенная струна в отдельности, лопаются со звуком выдранного седого волоса из бороды старика. Эти звуки высохших капель слёз выкидыша можно слышать повсюду: чаще — в трубопроводах; на улице — в занавесях частичек тумана, адвектируемых по городу зябкой рефракцией свечения лунного ночника.

До момента, когда я направил сюда ночник, здесь царили ясные сумерки.

«А дети? Куда запропастились дети?!» – спросите или возопите вы в недоумении. А как же… а как же головастики?! Здесь они летают по воздуху; время протекает и они постепенно укрупняются, оседая всё ниже и ниже над землёй, пока не преобразуются в одутловатые, желеобразные жестянки, наподобие родителей. Ах да, проживают-то они отдельно, в яслях экологически загрязнённого пруда. Соответственно моим наблюдениям, на уме у этих слизняков только одно: «обделать все подчистую», и, в дальнейшем, «забродить комнатной зеленушкой».

За всеми этими наблюдениями я совершенно потерял из виду Марту с Фелиной. Решил унюхать их по запаху и тогда же всунул в планету свою голову, в надежде, что уж мой-то нос их не проморгает и запиликает, дав знать чихом. Ан нет… Понеслась канонада такой скорости чиханий, что отодвинутый вбок ночник, увеличивший сумеречную притемнённость, сыграл со мной злую шутку: моё лицо, порозовевшее удушьем, приобрело устрашающий отлив цвета вызревшей фуксии, наряду с покрасневшими выпученными глазами. Со всей прытью, закашливаясь и задыхаясь, я вынырнул. (Хочу добавить, что внешнюю видимость я приобретаю только в случае прохождения через границу атмосферы черепков.)

Жители, бывшие в сей час на улицах, видимо, поперепугались вторжению одичавшей небесной рыбы; их медлительность мигом сняло как рукой: глаза на лоб и давай гопака, не обделяющего ногами чтимых улиток. Улицы уподобились сплошному катку. В тот же момент меня пробрала мысль: что бы было, если бы кто-то это выпил? он, верно, прежде бы задохнулся от вонизмов, – а нет – его бы поразила цианотоксискация совместно с насморком, кожной сыпью и раздражением глаз. Их хоть как употребляй – хоть внутрь, хоть наружно, – только пропали они насквозь и желают тебе того же.

Нда-а, мое вторжение жители запомнят надолго! Сейчас вижу, как все размелись по домам, включили свои телевизионные приемники, по которым передают «свежие» новости, полемизирующие несварением и пуканьем прошлых застоев. Все бесконечные 24 часа в сутки один и тот же канал «Залипание», перемежающий повседневную программу сплетен – мониторингом продвижения воды по всем трубопроводам, канализациям и стокам. Программа сплетен включает всю газетную утку: во сколько кто вышел из дома и в котором часу зашёл… Для интриги и наглядности, корреспонденты подчас дожидаются у дома очевидцев и заядлых инсинуаторов, чтобы те вновь пропололи поросшую быльём, уже мёртвую несколько веков, замученную «утку». Опрашиваемые зауныло перечисляют движение по прямолинейной траектории (если те «пропалывают» относительно головастиков), которую «взрослые жабы» дополняют восклицающей точкой стояния на конце, – по подобию восклицательного знака.

А встречались ли им какие-нибудь подводные камни, «новые» святые или «новые» экскременты? Да нет, вряд ли; ими здесь и не пахнет, но вот «пахучие» сплетни — деятельность, распространённая на этом торфяном бурдюке, и является основным видом деятельности, хоть и выжившим себя с зарождения планеты из-за застойных процессов. Буквально говоря, все инсинуации о соседях и жителях — это компромат на самого себя, и на всех себе подобных. Однообразие и сакраментальность являются для них корнем пиетета атавизму своих предков. Может поэтому их трубопроводные жилы такие безнадёжно зацвётшие? а недоатрофированные рты издают чревовещательное кваканье, родящееся из недр стёртого знания своего «Я»?

Они заглатывают болотную жижу, пытаясь восполнить брешь. Корни из их «Я» разрослись изнутри как перекати-поле, приращивая гомункула к любой питательной для себя среде – наподобие липучки дурнишника; таким образом они цепляются к любой подходящей поверхности, чтобы насытить своё атавистическое эго.

Рутинезия — это планета Вы́зрелость, смерившаяся и впрягшаяся в безвыходность; это затянувшийся этап старости, морщин и неправильно использованного времени. Планета заждалась должного обращения и уважения к своей персонализации, – и с какой стороны её ни возьми – везде одни дети и внуки, на плечи которых эти обязанности и ложатся – как липучка на одежду. То и дело им кажется, что «тут уже ничего не попишешь», «время ушло» и «какие ещё перемены, если вода, наполовину пустая, отлично устаканилась, осадок осел на дно и лучше уже не баламутить», – притом, что эта вода – осевшая она или нет – всегда травила их изнутри цветением и размножением сине-зелёных водорослей традиций.

Несомненно, вы можете возразить моей предвзятости, указав на мой теперешний застой, ничем не лучше их, – мол, доживаю в одиночестве, без посетителей и в кромешном мраке… Однако вам стоит уяснить одну существенную вещь: все вы мои протеже — творения моих рук, соображений и бескрайних фантазий; я увлечён идеей, включающей вас и охватывающей все 8 черепков моего клуба, – что утверждает мою всемогущественность.

Белый лист напичкан правилами, алгоритмами, канонами, формулами, которых вы должны придерживаться, выполняя работу; а на чёрном правил нет – есть только свобода фантазии и раскрепощённости, где стирается грань между сознательным и бессознательным, высвобождая вашу сущность.

Белый лист – для чёрной работы ума, чёрный лист — для белой работы души.

Чего доброго, вам захочется упрекнуть меня в том, что все в вашем жизненном сне происходит слишком быстро, внезапно. Но, позвольте, у меня ничего не бывает внезапно… и прежде чем что-то предпринять, я долго наблюдаю, порой многими веками, эпохами, эрами… Я могу наблюдать бесконечно долго, ведь с вами нужно экономить энергию, – вы умудряетесь её тратить зараз!

А насчёт тех рухлых лягушонок, придавленных камнем, – так им бы черепашьего спокойствия и мудрости, а не упрямого преследования эха прошлого. Реять бы им в океане, а не быть на замусоренном приморье, прячась под камнями, либо с камнем на короткой бычьей шее, который не столько их губит, сколько мучит при любой попытке движения и высвобождения от гнёта. Влившись в бесконечность, ветер-спешка вас больше не потревожит, – там, на дне, всегда спокойно…

Безмятежность делает фокус ваших глаз ясным, и вы начинаете замечать много интересного вокруг, вот прямо сейчас – под ногами, над головой. Не торопясь, – как та же черепаха, ни за что не променяющая бездонные просторы на бесполезное кваканье, – можно прожить бесконечно насыщенную жизнь, а в спешке – только мгновение до смерти, – которой, кстати, я неизменно вас обеспечиваю, по мере поступления жалоб на жизнь. Смерти у меня завались! – но что такое смерть, если не начало новой жизни, преобразования, очищения, омовения, воскрешения и крещения? И это чудесно!.. Однако, не теперь… Теперь уже не время разлагаться: я, напротив, обязуюсь пробудить их к жизни, чтобы исполнить своё горячее желание, пока что истощённое анорексией их немощности и слабости.

А теперь… они собрались на каком-то семейном заседании, сгрудив всех близких и дальних родичей. У старейших из них — родоначальников корней, имеются багажники раковин, – в которых и перевозятся все остальные разветвления родственников, – высящиеся вверх — к верхнему острию раковины прапраправнуков и прапраправнучек. Звучит граммофон; за окнами, заросшими лишайником, напевает прочная серебряная нить паутины: она напевает теми вздохами и выдохами, которые сопровождают поедание червей, кильки, ящериц и свежевыдавленного соуса из личинок мух-падальниц. Льются обмены трюизмами информации, как всегда, самой «горячей», к «горячему» столу. Перемываются кости останкам давно съеденной рыбы; пахнет непринуждённостью и заплесневевшим уютом совместного привычного проживания. Но зачем, скажите, я трачу энергию своей лампы, если они не замечают её освещения? А, может, просто не различают? Их крыши домов, нагромождённые обвисшими безразличной сонностью, коврами земляных залежней торфа и облатанные загустевшей слизью и загрязнениями фекалий великолепных мастеров-улиток, впадают увесистыми ушами бассет-хаунд в землю, – и нет ни единой неровности и зазноба. Да, это всё, что мне остаётся — описывать крыши, пока из дымохода виднеется струйка единения… Будем верить, что когда-нибудь я увижу тепличный туман над планетой-единством.

Один подвесной треугольник светильника, подвешенный на свисающий ножке, — как выдернутый глаз на зрительном нерве, на расстоянии ладони к приземистому столику, – неустанно раскачивался от газов, источаемых рутинезийцами. И чем больший интерес привлекала отдельную особь «избитая тема», тем стремительнее извергались зловония, и тем горячей и въедчивей исторгалась клеевая вязкость из клапанов пор; в конце концов люстра кружилась вокруг них не хуже аттракциона «Катапульта». Двери открывались и захлопывались сами по себе; стены с мебелью землетряслись, зудя как набитые стиральные машинки, сливаясь в душераздирающее тремоло, только и норовившее заглушить назализацию противных, до заворота ушей, причитаний, брюзжаний, злословий и роптаний.

Вы только посмотрите на эти физиомордии: лягушка, которая увидела шимпанзе и невольно оттопырила губу. А в зелёных выпученных глазах мужей сверкает туалетный вагончик, который вот-вот прибудет на пристань облегчения. Лампа, обдаваемая парами, всё набирает обороты, раскручиваясь пропеллером, пока те, как вроде невмоготу, вспыльчиво вскакивают со стульев, тихо ускользающих из-под их задо́в. «Ква-ква-а-а! Пк-па-ма, пк-па-КВА!» – зовёт их с улицы пришедший сын, внук, правнук, прапра… прапрапра… Он вернулся с какого-то увеселительного заведения, наподобие ставка. И так как ритуал запуска непросвещённых – в доверительное таинство инсинуаций – здесь особенный, то головастик, терпеливо клюющий носом у порога, как не переваренный сорняк, будет слышать уже сквозь уводящие незабудки сна, сперва то, как с грохотом попадают на пол все доселе летавшие стулья, а затем уже в сына, внука, слизняка и сорняка начнут вкачивать всю пропущенную предысторию и вводную часть заседания, не преминув и про основную часть. Причём все эти части будут чередоваться разными голосами, которые, – дослушав проповедь до конца, – он обязан будет распознать, огласив участников (а во вводе в заблуждение будут принимать участие непременно все родственники…). Если отгадает — его впустят. Тотчас раздастся гомон, как до его прихода; лампа вновь займётся мельницей взбивать и распространять потоки ароматов; сидушки стульев повспархивают без груза, как бабочки к небесам. А не отгадает — родственнички, томно вздохнув, раздосадовано склонят голову набок, к плечу соседа, и похлопывая его по спине, – «ничего, мол, бывает».

Эх… устаю я за всем этим наблюдать. Отвёл лампу, чтобы отдохнули глаза от этих бесполезных ритуалов и от запашка дряхлого мертвеца, мумифицированного в ванной с зацвётшей водой. Нда, сегодня я меньше продержался за просмотром, устроив им короткий день, в надежде на их скорейшее образумление. Мои глаза всё не могли отделаться от их липких ножек, – поблескивавших на свету выделениями, – которыми они делали грузные прыжки. К ушам, — как автофонограф, установленный у них дома (на случай, если когда-нибудь устанут квакать), – всё ещё приставали пиявки, приникающие волнами от их ритуального открытия входной двери. Из-за неконтролируемого повторения этих деталей, меня едва ли не выворачивало: лягушачьи ножки блестят влажностью на солнце, затяжно сгибаясь и разгибаясь.

У меня на уме так и маячит одна навязчивая мысль: может всему причиной все эти входные двери и стены? Хотя вряд ли этот «печёный сорняк»/отрок вошёл бы в дом, даже если бы входная дверь отсутствовала… Типичная подрастающая мужская особь рутинезийца.