Текст книги "Апокрилог. Закрывая глаза"

Планета Разнудо́лия

Итак, я станцевал крутооборотный локинг с Цветолитом и в моей голове бацнула пробка от той бутылки, ранее бывшей «Рутинезийским», которая теперь трансформировалась в бокал игристого веселья, набитого планетарной туманностью NGC 6751. Веселье заиграло ритм Оффенбаховским «Орфеем в аду», дробя мозги и нервы моего смеха. Ритм поднимался крещендо; энергия хлестала по воображаемым рёбрам. Цветолит, не унимаясь, сам развертелся волчком вокруг меня, а затем – вперёд и назад, раскачиваясь вроде разодетого фазана; он подпрыгивал на крутых разворотах, точно стреноженный козел, щекоча меня своими перьями взлохмаченного одеяния, которые всё норовили запудрить мой нос.

— Цветок, прекрати, – заголосил я. – Струны моей капельницы вот-вот лопнут! Подумай о тех малышах, с которыми ты меня неразлучно повязал!

Покуда на меня нашла тревога отцовской ответственности, я ухватился за поводья капельниц, возведя руки – горкой – вверх и натужно ими затрусил.

Мои капельницы, – думал я. — Когда-то ведь случится, что веселье канет и наша с ними связь после осуществления моего завета, должна будет прекратиться… Без «связующего» между нами, они растают, подобно весенней капели. Но что не свидимся вовек, зарекаться не стану, так как и капли – частицы моего «всеобщего» тела – всегда смогут выстроиться во что-нибудь менее принуждённое и более произвольное. Я уже предвижу ваше облегчение; словно заново оживший пагон планеты, в один прекрасный день вы оттаете банной жаровней лета; я услышу вашу писклявую полифонию – «а-а-ах», – как у светлячков, которые летают пчелиными стайками по ночному лесу, у прирусловых валов реки. И пока вы будете преображаться в иную форму материи (по крайней мере, у ваших частиц есть чувство единства: они собираются вместе и живут неразлучно каждую новую жизнь, независимо от беспутств своего хозяина), выспрашивая вакантные места у моей жены, я буду преданно повязывать для каждого из вас реликтовые шерстяные, чешуйные, волосатые, рогатые, пернатые носочки и варежки, на случай, если она отошлёт вас куда подальше, и поближе к своему составителю — ко мне, – опасаясь распространению той болезни, которая, как она полагает, передалась вам от меня.

О чём думает эта женщина?..

Болезнь — это то, что мы в тандеме с ней сотворили и что теперь явственно работает против нас, – ведь мы стареем и теряем былой энтузиазм, выносливость и увлечённость деятельностью, в основе которой неизменно лежит воспроизведение потомства — расширения сети Космокорпорации. Причём смотреть на всё, как художнику на своё раннее творение, которое давным-давно выросло до размеров теперешней Вселенной и чего уже не изменить, довольно тяжело.

Меня частенько занимают мысли об абсолютном вакууме, – как ему там живётся? Иногда, когда нахлынет самоедство и разнюненность, я восхищаюсь своими прожигателями черепков: как же всё-таки там много пустоты! Это, наверное, единственное место, которое знать не знает, что творится вокруг. Они там все словно в многоместной люльке под моим ночником; иногда капризничают, просыпаются и ревут, пробуждая своего отца. А я им опять сосочку в рот и их глазки вновь закрываются. Нет, им и подавно не известно, где они спят, и кто качает люльку в комнате, в которой царствует морок крайней неопределённости. Главное, чтобы было удобно; тепло и соска. Порой так и тянет перебраться в их кукольный домик, под одурманивающей идеей, что «они там обо мне позаботятся». С преобладанием внешней пустоты/необеспеченности, находится место для прогулок пространства души; жить же насыщенностью будней, нагромождая плечи внутреннему «Я» – это мучение, самоистязание, доставляемое душе — той, кто хрупка как стекло, но тверда как алмаз в вечных поисках пристанища и покоя.

Испытывали ли вы, стоя ночью на балконе или на крыше дома, как «пространство души» невольно распахивает крылья, чтобы сорваться вниз, на свободу?.. И, допустим, если взять душу, но с перевязанными, а то и перерезанными колючей проволокой гомункулового эгоизма, крыльями… Она, явно, не полетит и если даже ей удастся сорваться вниз, на мгновение оставшись без надзора, она всё равно упадёт и разобьётся, – для освобождения потребны крылья.

Если же шанса высвободиться от грязных рук не выдастся, то она будет обязана, точно рабыня, следовать за хозяином на протяжении его жизни. Это ещё что! Эти грязнорукие ещё ухищряются ей изменять, причём внаглую. Пока она там, в том гаремном склепе тела, как одалиска, этот прямо на её глазах прелюбодействует с другой своей наёмницей, которая вскоре обрастёт беременной округлостью живота. Причём для них это кажется вполне естественным.

Вот уж я хохочу с присвисточкой, наблюдая, как одни атомы мужского тела/склепа скандалят с другими такими — женскими, по той причине, что она (её атомы), изменяла ему (его атомам) с… ха-ха-а… с другим/другими (атомами). Да что мне ваша внешняя форма! – ограниченность вашего сознания и ума. Именно поэтому вы впадаете в крайности вроде: ты забрала от тех, или от этих, один атом мускусной нотки, и я более не намерен сносить предательство, – говорят их тела, пока в них загибается та, что безнадёжно предана. Она потому терпит предательство, что питает надежду, которая вонзается в её склепе множеством шипов. Она бесправна как женщина востока и сделали её такой именно вы.

А теперь просто представьте себе картину, пока тёплое веяние летнего бриза с побережья завлекает своим приглушённо-жёлтым закатом, откуда летит стайка светлячков: вы, наконец, стали верным спутником своей души, – просто потому, что, наконец, открыли её для себя (а ведь ей только это и было нужно…). Теперь, пока она гуляет по окрестностям вашего пространства внутренней свободы, меж цветочных улочек городка Спелло, вы, который внутренней влюблённостью избавились от своего склепа, наконец-таки свободны и легки, и, распадаясь на несколько октильонов атомов, можете находиться везде, где вам заблагорассудится. Хотите прилететь ко мне в гости, или побродить по коралловым пескам тонких лазурных побережий? Или хотите быть сразу, везде и во всём, видеть всё и всегда? Да будет! У вас будут прерогативы рассмотрения всех гомункулов в единой массе, исходя из знаний их внутренних законов (но опираясь на правду, которую вам даровала душа), – это один из ключей к самосовершенствованию и самопознанию меня в вас!

А теперь, с вашего согласия, давайте заглянем в следующую кружку, в которой забурлил осадок…

Поразительно! Какая замечательная расчётливость, вроде передо мной, ей-ей, шахматная доска. Всё до того разграничено, что мне, с высоты своего полёта, отчётливо виден каждый отдельный участок. Одностолпные горчичные дома вытянуты в различных вариациях форм. Въедчивая, как соляная кислота, перегоревшая гамма жёлтых цветов также сочетается в различных модификациях; и непрерывная изморось кислотных дождей. Не лишним будет упомянуть, что с начала моего внедрения в оную черепушку, у меня объявились какие-то рези в желудке, до того я проникся едким запашком разнудольцев. Я даже провидел в своём нутре – в момент вспышечного прозрения – застопорившихся гомункулов-рогатин (возникавших после кошмарных сновидений тошнотворными рывками в горле; но хоть это и было всего лишь сном, желудок до сих пор не переваривает мою обуверенность в этом). По мере того как я пытаюсь сфокусировать зрительный аппарат на объекте своего рассмотрения, начинаю ощущать резкие конвульсивные толчки, прогнозирующие скорое извержение копий, встрявших в желудок. А под стимулом горчичного цвета и подавно не могу ручаться, что, прежде, не проглочу сам себя обмороком.

Шашечные жилетки-шотландки – одинаковые у всех, точно школьная форма (разве что отличающаяся по цвету) и короткие клетчатые брючки с ворсистыми носками, натянутыми по колено коротеньких ножек, – ножки у них действительно несоразмерны с туловищем, как ноги орангутанга с его руками; ручки в кулачки, словно готовы уже сейчас кинуться в кулачные диспуты. И всё-то во всём пышет горчичная кислота: кислотные глаза, которые, выказывая аскетизм, постоянно топорщатся юродивой усмешкой, под натиском одной стороны пастозной щеки — до подёргивания глаза.

Мужских приземистых гомункулов отчего-то больше женских; те, в свою очередь, видимо, избегают их патриархальной мужской игры в шахматы. Заглянув в одну столовую гору Шашечной обители, я увидел лицо женского пола, которое, как мне показалась, вроде бы дожидалось с монастырской целомудренностью, в комнате без излишеств, прихода своего супруга, который в это же время – его я засек вторым глазом – ходил Королём направо и налево.

Отчего же, – ежели я правильно растолковал правила незамысловатой игры, – отчего же пешка, которая в это время должна «защищать» Короля, сидит дома? Где же кони, слоны, бегемоты, гиппопотамы и их лечащий доктор — Психболит? Предположений у вас может быть много, у меня же наверняка есть одно, которое срубит древо под корень, не размениваясь на ветки: здесь другие правила, по той причине, что Короли в опале, когда простонарод, – которыми являются их женщины-прислуги/пешки, – мешает игре логики и интеллекта.

С учётом того, что большинство — это «сам себе царь», то и игра колеблется не иначе, чем в сторону от себя — влево и вправо, – синхронно с королями других площадок, поступающих аналогично. Тут все подведено по строго регламентированному расписанию, как и сам выход Короля Неожиданного: шашечная доска газонных прерий расчерчена расселинами перпендикулярных и параллельных линий; в эдаких прорезях есть ходовые тросы, на которых, подобно вагонетке, выезжает главарь семейного клана. Хотя, по существу, можно заметить, что «семья» у них — это как пережиток рутинезийской условности. Пешки женского пола не имеют таких ходов, которые бы располагались вне дома. Поэтому, пока мужья кукарекают на улицах, им выдаётся возможность поубирать в доме и поделать свои дела в такой спешке, чтобы успеть оставить залог на последующие дела. Собственно, пешки есть у каждого Короля, но регламент жизни у слабого пола менее за́видный, а ощущение собственной ненужности вовсе исключает излишества.

Чёрные шахматы, белые шахматы; жёлтые пешки, красные короли. Какую удивительную междустрочную подоплёку я обнаружил: белые всегда ходят первыми, – белые, почему они? Пешки, насколько я наслышан о правилах игры, тоже должны ходить первыми, но в данной игре, по, теперь, неясным мне правилам, нисколько не удостоены такого почёта. Чёрные выступят потом – как подстраховка, как тень от славного первопроходца, – но и они являются частью игры. Тут словно разверзлась игра между – с одной стороны шахматной платформы – чёрными и жёлтыми, и белыми с красными. Точно бой с тенью, бой разума и интеллектуальности, бой с имплицитно-перцептивной душой. Бой эксплицитного эгоизма, – с присвоением себе звания и славы, – с подлинным «Я». И первые тени, будучи уверенными в том, что последний «Я» совершенно слеп, – ведь так и не научился играть по их правилам, – принимают главенствующую роль. В их разумении – наивысший апогей достижений — это выиграть свою игру.

Для проигравшего – но не себе! – это полная несуразица, как для вас вся моя Алисозазеркальная аллегоризация, невероятный бред, коим, по моему разумению, наделена и ваша игра с тенью. Однако, однако… я же в вашей «тени» и даю вам прерогативы к выигрышу вроде помешанных синдромом Квазимодо. Действительно, стало быть, я и сам свихнутый, но причина этого ясна: я пребываю одновременно во всех предметах мной созданной Мегакорпорации и знаю обо всём происходящем вкупе, но при этом сомневаюсь в своём существовании, почему нахожусь в беспрестанном поиске себя.

Если раньше я мог за долю мгновения обежать всю свою корпорацию, будучи убеждённым в том, что имею то, чем произвожу движение, то в дни оные я практически приклеен к инвалидному креслу, которым является мой клуб. За его пределами обстановка все ухудшается и грядёт похолодание, которое обусловлено моим неучастием в семейном бизнесе.

Все хиреет; предприятия загибаются. Я подобен чахнущему корольку на своём гнёздном троне; часть зудящей в нутре энергии — есть я, – а все остальное, включая и саму пустоту, в которой повисла корпорация — это мой старческий пролежень, гласящий о моей готовности к разложению на новые частицы и атомы.

Ну, так вот, так вот… их электрические ходовые тросы развеваются дельтой реки по округе и жители неустанно следуют правилам, основанным на неравенстве. Те, кто по происхождению короли, – хотя кто им, все-таки, дал это понять? – с виду обычные жители, единственное чем выделяющиеся, так это контуженой ассиметричностью неприязни и брезгливостью внешнего вида; только своей шах-и-матной шотландкой костюмчика, оговаривающего всем «второстепенным», что он – в игре, и пойдёт на все, дабы выиграть свою партию. Рельсы серьёзности, доходящие до бестолковости, черпают подпитку – что самое ужасное – от моих электрогенерируемых гелиоизлучений!

Ужасно неприятно сознавать своё непосредственное участие в той игре, которая не входит в правила моей игры. Меня только что посетила по наитию пришедшая мысль: раз они играют в свою игру – но пребывая в игре моей игры, значит, они, в некотором плане, должны следовать тем правилам, которые я напичкал в природные вехи и указатели, – а это деревья, цветы, фауна и флора; небо вместо головы и ветер вместо движений, – то есть всеми теми пряностями и приправами, входящими в основной состав напитка. Ведь ясно, что ваша природа — это не что иное, как обобщённый оттенок и настроение моего слова: различные материки и океаны; различные слова и разнообразные виды гомункулообразных… Геодезия пышет различными особенностями климата разных материков, стран, и ещё раз подтверждает, что вы можете приспосабливаться к тем условиям, которые я для вас создаю, – но не больше того – как результат вашего невежества в познании меня.

Вы находитесь под колпаком стакана, как насекомое или муха, которая подвергается пристальному изучению и вивисекции моим рентгеном глаз. Этот колпак – есть черепок, в который я вас поймал. Вы муха и ваши глаза состоят, по некоторым данным, из четырёх тысяч глазков-фасеток; вы полагаете, что увидите всех и всё, – особенно в этом убеждены умудрённые побоями тапок. Вам приходится вдаваться в эту уверенность постольку, поскольку ваша жизнь строится на постоянном побеге от всего, что крупнее и больше вас; вы начеку, ожидая очередного смертоносного тапка; вы изворотливы и напряжены от рождения. Такие самоуверенные байки мнит о себе едва ли не каждая муха, пока её не прихлопнет тот, кому осточертело её бестолковое брюзжание и затмение самовлюблённостью.

Вот так эти двукрылые, видящие – где бы ни находились – растровой мозаикой одни тапки, в результате получают от туфли, ботинка, сапога или сабо, – ну что ж тут попишешь, в них был вмонтирован предупредительный чип лишь о смертоносности тапка! Чего же они ни с кем никак не приживаются? С моей точки зрения (которое, кстати, в бесконечность лучше фасеточного), эти мухи возникают в неподходящий момент, с совершенным попранием приличий; вторгаются мнительной самоуверенной вонью фекалий к тому, кто, не выказывая своей более совершенной природы, видит во сто крат лучше. Так нет, она все зудит и зудит, нудит и нудит, мешая сосредоточиться. А как насчёт этого непременного ощущения их слежки? Вьюжится вокруг твоей головы, развевая мысли, так, что на орбите головокружительной смрадной тошнотворности, ком в горле стопориться.

«Муха, – кричат ей вослед, – лети в туалет, мни там из себя королеву престола! Твоё место там, где псевдозрение, за ненадобностью, будет не актуально!»

Да, что уж говорить… ты одинока и каждый раз балконы, форточки и двери закрываются перед твоим неоцененным взором. И всё же что-то несёт тебя к значительно более разумным и масштабным, чем есть сама — маленькая навозная крошка. Ты подобна космическому аппарату в мини-форме, что рассекает плоть Космоса Земли – мою плоть – точно атомная подводная лодка. Ты та, кто зондирует пределы допущения себя – в меня. Кажется, словно ты предаёшься анагогии, полагая, с твоим-то зрением, что вокруг тебя звёзды! – да что там мелочиться — Вселенная! И увы, очень увы, ты не знаешь, что это всего лишь иллюзия твоего псевдозрения – за пределы «допущения» ты и близко не вылетала. И прежде чем помыслить об этом при свете дня, тебя то ли склюют птицы, то ли ночью съедят изголодавшиеся летучие мыши, – а между всем тем будут преследовать петляющие за тобой босые ноги с туфлями, сапогами и ботинками в которые впечатаны окаменелости твоих сородичей и родственников…

«Отчего так мир жесток? – размышляет одна из таких социофобных мух, грезящая о творчестве и разглядывающая свежее полотно туалетного обрывка в мусорном ведре. – Они мнят из себя мастеров эскизного экспромта… а этим можно подтирать только творческую…»

Такая вот несуразица. Но и меня поймите: изнурять себя надеждой на каких-то мух… полнейшее сумасшествие! Понимаете, почему я так нестабилен во взглядах и суждениях? Меня постоянно бросает из одной стенки, в другую, точно теннисный мяч, потому как – с одной стороны – вы моё спасение, а с другой — моё умопомрачение и прогорание. Я даже под влиянием своего устремления выкарабкаться из этого цепного круга, готов терпеть все их экспедиции в моё нутро (довольно патогенные для меня), – авось чего отыщут и чему-то сослужит такое открытие. Вдруг они, точно навозные мухи, разыщут в тех, переваренных кишечником, остатках съеденных временных отрезков – верх своего идеала! – допустим – взрыв моего метеоритного смеха, который спровоцируется щекотанием их стальных крылышек-лезвий.

Но, стало быть, каких бы надежд я ни питал относительно них, их уделом останутся нечистоты, которые они, – перенеся «открытие» меня в свой мирок, – провозгласят метеоритмным золотом — источником бесценных говняных ресурсов. Нагребут его в корзиночки – как медоносные пчёлы, дабы укрепить свои навозные кучи обиталищ. Потому-то мне и объяснять вам не придётся, почему я потерял смысл уповать на возвышение их сущности. Причина та же, почему скорпионы живут в пустынях, эгоизм — в гомункулах, а блохи на голове. У них, от незнания своей природы, происходит неправильное самоотождествление и позиционирование себя, – и в этом вся соль.

Вы не знаете, кто вы; представить себе не можете, к чему приобщены и в чём не хотите, или просто не знаете, как принять участие.

Скорпионы, эгоизм и кровососатели моего мозга существовали задолго до появления живности в моих черепках; распределение по различным местам и местностям производилась тем же методом – в соответствии с заданными опциями габарита и физических свойств, – как приспособленность цианобактерий к воде, заставляющих её цвести. Хочу заметить, что питательную среду для этаких «цветущих» реликтов моей молодости, составляет гелиосвет моих излучений и искушённое желание заглатывать фосфор и азот. Судя по всему, цветение и жизнь паразитов прекратиться, как только я избавлю их от своей догорающей гелиоэнергии.

Да, вот так! Иногда стоит умереть, чтобы кошмар прекратился. Вы же (по некоторым источникам, которые мне удалось перехватить через вашу интернет-сеть, сквозящую через меня) мне советуете, в случае так называемого загрязнения среды цианобактериями (т. е. отбросами гомункулов), расположить их таким образом, чтобы на них не падали прямые излучения моего пристального великодушия. Советуете мне некие непонятные ультрафиолетовые фильтры, не беря в учёт того, что гомункулы за это время успели надышать кислород и поглотить тот газ, которым я их оросил, чтобы от них избавиться. Каков результат? – атмосферный щит, с тонким слоем газообразного озона!

Теперь пришёл мой черёд задаться вопросом: что же меня подтолкнуло заделаться основой для распространения тех неистребимых и деструктивно-всеядных приживал? Быть может, такова неизбежность моего метемпсихоза расширения? С моей точки зрения, я усовершенствовал свою модель энергии, экстериоризировав мечту в реальность и даже поднялся на одну ступень прогресса вверх. Но существует ли какая-нибудь связь между моим «взрослением» и известной нерасчётливостью, в которой постепенно я увязаю? Если некий сбой ещё хоть сколько-нибудь сузит жилы моего энергообращения – что будет равносильно необратимому процессу моего распада, то я могу с уверенной точностью спрогнозировать все дальнейшие последствия: всё превратиться в сущий ледник; без меня корпорация распадётся на атомы, включая гомункулов/живучих частиц, которые приспособились к идеальной для себя среде деструкции. Выходит, выход только один — отыскать антидот; найти не состыковку вселенских шарниров, которые в своё время привели к возникновению моей потребности в клубе, напитках и поспособствовали избыточному наращению моего пролежня, вбирающего из меня остатки сил. Всего-то…

Являясь основоположцем сущего, и, в то же время, будучи сам себе на всё ответом, который я распознаю посредством наблюдения за процессами образования и взаимодействия гомункулов, я обязуюсь заглянуть как можно скорей за кулисы причин и побудивших на то факторов основания Космокорпорации. Именно! – я буду смотреть через них — на себя, и затем – сквозь себя — на свою корпорацию. Неужели меня так сильно тогда защемила давлением общая масса родственных уз из параллельной вселенной, кричавшая вослед опрометчивые напутствия на моё безбедное будущее — «кем стать и куда податься»?..

Напутствиями были амфиболические пинки, из-за которых я, съёжившись от внешнего натиска как ёж, продолжал выжиматься, скручиваться, пряча ушки в теплом плюшевом нутре. Таким образом, в какой-то момент произошёл резкий щелчок и я услышал развевающуюся верчением полифонию, сплетённую контрапунктом единства; услышал тот единый голос, подобный материнскому, но составленный из множества голосов; он был моим сопроводителем при «Взрыве». Затем наступила полная тишина; я предался абсолютной неспособности себя отождествлять, – вроде пребывания в клинической смерти, когда душа вылетает за пределы тела, а я отправная точка, отсчёт, между тем и другим; между прошлым, которое успело мгновением влиться через узкое отверстие – в будущее. Меня это вдруг натолкнуло на мысль: а не является ли мой клуб продуктом конечного распада и начала перерождения меня – в сгусток энергии такой плотности, что сам свет бессилен высвободиться от моего захвата?..

Получается, причина всех моих невзгод – это я, – потому как причина, изначально побудившая меня к перевоплощению и в дальнейшем – Большому взрыву — есть освобождение от назидания родственников. В подростковом периоде я все нравоучения и советы воспринимал как покушение на моё личное мнение, и, неуверенный в себе, будучи не в состоянии с этим бороться, просто начал убегать от ответственности и любых проблем. А та ключевая эмоция… прародительница всех тогдашних состояний и преобразований из негативных мысленных энергий – во внешнее действие, – и есть мой теперешний результат, который имею ныне; это то, чего я добился благодаря той эмоции-основе.

И вот я в который раз задаюсь тревожным и мучительным вопросом: что есть мною созданная корпорация, как не заблаговременный страх перед «взрослением», которое впоследствии ухода от родственных уз, обрушилось на меня ответственностью, пугавшей меня в те времена. Всё на орбиты своя… Якорь заброшен в холодные, матово-бурые и непознанные бурлящие глубины; эти же «непознанные» потребовали от меня — уже натянувшего на шею верёвку с булыжником – немедленных экстремистских махинаций, способных разогреть холодеющее свинцовое тело, дабы вынырнуть с дайверовским боевым крещением, закалённым преследованиями акул. Этот период подлинного становления/взросления, верно, проходил каждый, однако, относительно своих черепков утверждать не стану: каждый из них являет предопределённые касты и дифференцированы между собой различными эмоциями, – насколько бы аналогичными по пагубности те ни были, – сходство которых черепки будут горячо отрицать, сопротивляясь сроднению, дескать, «все мы разные и неповторимые». Черепная коробка без генератора будет придерживаться высокого самомнения о себе.

Основой всего, что можно увидеть, услышать, почувствовать, является эмоция, порождающая либо частицу положительной, либо частицы отрицательных элементов, которые в дальнейшем нуклеосинтезируются. В основе же эмоций лежит отношение – оценочная модальность — которая, в зависимости от положения, приспособленности и подготовленности к её метаморфозам, соответствует стандартам, заложенным воспитанием.

Как раз во время осознания этого, у меня возник к вам один любопытнейший вопрос: что же есть «конец», когда нет концов без начал, подобно знаку бесконечности; и что же всё-таки есть «начало», если его не предваряет конец? Предположим, моя жёнушка была моим «пройденным опытом»/ключом, значит теперь я могу, пересмотрев и перекрутив нашу совместную жизнь – как художник – глобус – и распрощавшись с прошлым, спокойно выйти в настоящее, притворив за собой дверь, однако, не закрыв на замок. От всех дверей у меня есть один ключ и даже если бы дверь захлопнулась по недосмотру – из-за увлечения процессом настоящего – мне было бы нетрудно догадаться, чем её можно отворить. Прародительницей любого непосредственного опыта, есть осознанная эмоция (которую вы «имеете в виду»); ключ; корень; источник.

Под конец, минуя всю вереницу дверей, у меня будет огромная связка таких ключей, которую я передам из рук в руки своему душеприказчику; субституту. Остаётся верить, что я движусь в правильном направлении: от конца — к началу всех начал; к победе в шахматной космопартии; к очищению зацвётших канализационных помоев; к корице с ванильно-сахарной пудрой детства; к кромешному свету, лучащему арпеджо на арфе; к забытой песне, которая, – как я — гомункулов, – уложит меня в люльку и закачает/закатает в небытие, к которому благоволит моя новозреющая эмоция.

Ну а пока… Маршируют войска военно-морского флота; военно-воздушных сил; морской и сухопутной пехоты. За ними трубят оркестры, бьют канонады сонма барабанов. Атмосфера пышет запахом холодного кофе и дымом оружейного смрада. Солдатские лица идентичны и подобны: угловато-каменные маски непробиваемости и холодности, подбитые лёгкой гвоздоватой ухмылкой; и тёмные маары впавших глаз, которые стремятся поглотить надбровья. Отличительной чертой каждого строя служит обмундирование и специфика техники ходьбы.

Вот уже они промаршировали до главной площади Мира, заполонив её; но, не останавливаясь и не глядя под ноги, устремились вслед за сине-звёздной птицей-матерью, у которой в руках находился голубой конвертик. Женщина понимала, что солдаты ни перед чем не остановятся, и, спасая своего младенца, разрывающегося слезами, она распахнула крылья любви и синей надежды. Малыш плачет, потому что давно ничего не ел, а материнские груди от страха перестали вырабатывать молоко. В моменты подсознательного ощущения неизбежного, глядя на неё умоляюще чистым и влажным буравчиком глазок, он слегка подавался вверх, навстречу её лучистой улыбке исхудавшего лица.

Молоко, предназначавшееся будущему, высосала та персонализированная тварь, которая мчится за ними вдогонку, костыляя и волоча маршем оседающие ноги в пиратских сапогах со шпорами. И если это нечто догонит их, если жестокая расправа всё-таки свершится, то, в честь празднества омофагии, первым будет принесено в жертву дитя будущего. Ох, а что же это трепещет и клубится под их мундирами? – ничего, кроме обдуваемых сквозным ветром, костей, которые они пообгладывали друг с друга, строй — строю.

Праздно изрыгаясь в истоме от переваренного «счастья», стекающего по их осмолённым рёбрам, они попадали на жупел земли под ногами, и до них донёсся опьяняющий запах трупного цветка.

Где-то вдалеке, за прирусловым валом туманной реки, под инеевой навесью распахнутой бирюзово-нахмуренной лесной пащи, бог Дионис варит для них – прихожан, нечто в самом цветке, по старинному и тайному рецепту. Внизу, где вместо реки дымящаяся бездна въедается в царство Аид, переплетаются и петляют лестницы до самого огненного ядра, примыкающие к аркосолиям-ящикам и переправляющие постояльцев на нужные ярусы (сверху напоминая много-зашнурованный корсет). Над всем этим стоит мушиный гуд, сквозящий устрашающе мельтешащим роем сквозь испарения. Почившие в Аидовом царстве, ожидают заказанный у Диониса, воскрешающий отвар «пахучего» цветка, который непременно следует подавать в свежерассечённых трупняках. А готовенькие обмундированные зомби, всегда рады предаться блаженному упитию и очищению от ранее употреблённого «счастья», – которое у них всегда временное.

В конце концов мухи выпорхнули из «братского ложа», устремляясь вдогонку за празднеством, но уже не интегральным сонмом, а вразнобой; на своих трупно-семенных тельцах они понесли пыльцу того цветка, коим отъелись вдоволь.

Небо посырело. Рой мух пропал в оранжевой линии горизонта; в это же время чёрные языки подземелий облизали от «целительного нектара» иссохшие губы. Они все думают, что насытились и теперь освобождены, в то время как мухи, уносящиеся в народ, похихикивают, а бог Аид гогочет подхтонически зычным басом. Так гогочет, что сотрясаются леса, простелившиеся кроной низко над землёй – словно «набок спать», – отчего ближние ряды поприкрывали закрывающуюся расселину вроде пышных, иссиня-изумрудных, крашеных ресниц актрис кабаре, – флиртующе-привлекательных, но таинственно-недоступных. В то же время простирающиеся масштабы «лесотреуголки» – от основания «братского ложа» – были сходны с коротеньким плюмажным платьицем, которое, однако, добавляло изюминки в общую настороженно-мистическую атмосферу.

А тем часом, в другом измерении, – с точки видения перевёрнутого вверх тормашками наблюдателя, пребывающего с изнанки подземного мира, – бытовал сплошной одинокий туман, который застиг скитальца, как только он ступил в росистые и прохладные утренние покои поляны; солнце было занавешено белым безмолвием глухого эха. Мужчина двинулся в сторону тихой зеркальной смиренности мягкой и прохладной воды озерца, приютившего в себя лучи холодного солнца. Рассеивающаяся дифракция света, проходящего сквозь капельки тумана, осветила скудной, но умиротворённой глорией некий размыто-водянистый силуэт. Это дожидался нашего скитальца его давний приятель. У них всё никак не выходило свидеться ещё с позапрошлой недели.

Силуэт неподвижно вслушивался в звуки, точно нелюдим, никак не реагируя на приближающиеся шаги. Между тем светило на горизонте вплотную прильнуло к своему зеркальному брату в воде. Как только шаги остановились, и наш скиталец времени нарушил тишину приветствием, птицы, таившиеся в низкорослых островках кустов, повспархивали в небо, группируясь в стайки; лягушки с жабами попрыгали обратно в родные воды. Друг детства тотчас обернулся на приятеля, давно не ведавшего спокойствия и взглянул на него зачарованно-гипнотическим взглядом гипса лица. Вместо дружеских приветствий и объятий, скиталец встретил в его глазах безмолвную ясность некоего провидения. В тот же миг лицо друга детства растворилось усилившимся потоком солнечных лучей, которые вмиг засветили всю поляну взошедшим куполом све́точи.