Текст книги "Апокрилог. Закрывая глаза"

Стоматолог сверху разразился гулким громовым смехом, – он успешно окончил полоскание ротовой полости антисептиками, обработал место укола и теперь осталось вколоть усыпляющую душу — анестезию – в корень зуба; и, расшатав его – вырвать мудрость, а заодно и другие положительные качества, пребывающие в нём.

Вдруг из ниоткуда возникла иглообразная сухая старуха, – острая во всех смыслах настолько, что режет глаз. Одета в лохмотья из грязных тряпок; вспышка растрёпанных грязных волос больше похожа на скомканный шар, одетый на острие головы — вроде колпачка. Палка из гледичии трёхколючковой, на которую она опиралась, казалось, встремлялась глубоко в землю своим концом. Пока старуха с упорством давила на палку, сцепив за́видными точёными когтями набалдашник ручки, в то же время высматривая что-то или кого-то резкими ястребиными рывками головы и глазами, следующими вдогонку, даже я, право, испугался, взглянув в её – трудно сказать – лицо, в котором словно взорвали мину. Всё, что от него осталось — это глубокая вмятина; в темноте впадин глазниц – красные горящие угольки; обугленный крюк носа был похож на сук, выпирающий из западни; из пащи – смрад артикаина.

— Нам нужно бежать! – заголосила Марта. Она бегло подобрала руку Фелины и потащила за собой в зал.

Девочки пробежали татями – на носочках, подобрав животы и заметно ссутулив верхнюю часть туловища, словно предостерегая распознание их движений за окном. Марта то и дело подскакивала к Фелине, наступая на её пятки и придерживаясь за её плечи, которая, в свой черёд, шла чуть выправленней и решительней. Они подбежали к окну зала. Тем временем тело иглы старухи приближалось своим положением параллельно к земле; её движение не прекращалось за счёт выгнутых в 90 градусов, носков когтистых лап. Всхохлившись, как зимующая ворона, её скорость макания носа в землю возрастала, вдаваясь пушкой головы в плечи. Теперь её чёрные глазницы засверкали красноватыми венцами свечения.

— Ну же, – с чувством взрыкнула Марта, подталкивая Фелину через окно. — Быстрей! – торопила она. — Мы можем выбежать через сад, там чёрный ход!..

На улице небо встретилось цветом разбавленного, едко-горчичного порошка. Внезапно, за спинами девочек, – отчего Марта тотчас обернулась, – рубильники защёлкали светом во всех комнатах.

— Да скорее же!.. – взволнованно-сердито закричала Фелина, хватая Марту за руку и мимолётом заглядывая в окно.

Пробежав через сад к заднему дворику, Марта в слезах прислонилась к Фелине, обвив её руками; у обеих, по шее и плечам, полились перламутровые капельки росы.

— А как же я оставлю дом? – с вопрошающим взглядом глаз, припухших от слёз, взывала Марта к Фелине. — А как же… родители? – кинула она, со вдохом всхлипнув и вновь припав на плечи подруги.

В это же время, будучи обёрнутой в сторону окна, Фелина замечает, как слизь перетягивается и свешивается редким гребешком через оконный отлив. Не медля, она выталкивает Марту за дверь…

Ощутив, сквозь сон, дикую зубную боль (и это с тем учётом, что зубов в принципе не имею, но приходится выражаться аллегорически, чтобы вы смогли меня понять), я, в жа́ре, просыпаюсь. Раз уж речь зашла о правде, хочу добавить: я абсолютно бесплотен – но не от рождения, – это сейчас я зрительно пропадаю и почти не ощущаюсь их сплошной материей (о материальном). Но, коль находятся в черепках жители, верующие в меня и взывающие ко мне за помощью, мой разум принимает сей аллегорический сигнал.

Я одухотворённая телесная оболочка, поэтому прозрачен как душа, в отличие от вашей мёртвой кожи змеи, которая в адамовы веки вас искусила и питается вами доныне – как своими плодами. Страшно представить, что произойдёт, если все гомункулы станут, наконец, моими приемниками и единомышленниками: верно, вновь восстанет реминисценция бескрайних и далёких мгновений моего зарождения; та пора, когда я ещё был облачён в плоть.

Вопрос в том, как вам добиться мира. Может, нужно попробовать создать её новую модель; общую систему для всех жителей и территорий: каменных, горчичных, фиалковых, нейтральных, аспидных, хмурых, лимонных, болотных; белых, чёрных, красных и жёлтых. И никаких экспансий, революций и митингов, – но, с условием, чтобы любая нововведённая система неизменно опиралась на ещё одну «опору», духовную сторону жителей планет — на меня. Помогите мне, протяните мне ваши руки; покажите ладони, копыта, хвосты, уши, глаза и органы оставшихся чувств, – которые, перепутав, вы искоренили вместо устаревшей модели мира. Заинтересованных, безгрешных и цельных душой и телом, я всегда увижу. С этой чудо-системой все будут насыщены моей космоманной; никто не останется обделённым.

Барханцев пшеничных – видимо-невидимо; дюновиков в меду, запечённых под лучами солнца — океаны, — идеальная пища для отлёта в медитацию! Ну а пока там бродят горбатые и мохнатые спины непокорных завету моему: точно немощные камни, бредущие связанным караваном и уповающие на сахарные благовония 1001 ночи, – да ниспустятся на этих верблюдов благословенные пучины нардовых снов!

— Скажите Зоил, вы меня слышите?! Ну, конечно же, слышите! даже порой позволяете мне делать лапидарные заметки. Тогда скажите мне вот что: если у вас такой 100% слух, почему вы никак не можете понять, что тут дело не только во мне (о клубе), но и в тех, на кого у вас не хватает ещё одной доли процента слуха. Хотя, может, только я оглох; может, я слышу писк в своём балдже головы, которая, вращаясь вокруг оси, создаёт такую гомофонную акустику?.. Могу положить, что я изначально переусердствовал с восприятием и распознанием звука из своих напитков, и уже затем — как следствие – моя голова закружилась и потеряла слух, – однако доныне сохраняет криптомнезию многоголосья. А… а может это гиперпиретическая лихорадка?! Или на фоне неврастении и ипохондрии – целебрастенический синдром? Ответьте мне, право, – вы слышите звуки в сердцевине звёзд затухающего рассудка? Остаётся надеяться на то, что вы чтец мыслеформ, иначе как вам довести, что я в своём уме? Судя по тому, как вы меня счисляете своими затухшими угольками глаз, запавшими глубоко в вашу алгорифмически-оценочную модальность мозга, вы, стало быть, и не намереваетесь ничего услышать, и все мои слова с пояснениями – в пустоту, – т. е. в ту, в лоне которой я так хорошо обжился и без вашего присутствия!.. В таком случае вы обычный штрейкбрехер и шпион! Вашей дружбы мне и задарма не нужно! Вы думали, я не заметил, что ещё задолго до того, как ваше единоличное эго начинает продираться ко мне – точно через леса Амазонки, – писк в моей голове возобновляется? Когда вы вторгаетесь сюда без предупреждения, этот охриплый писк сливается в единый гомон, и, можно решить, он обращён именно к вам! Вы же выставляете меня в дурном свете, притворствуя, будто «они» – это пустой звук моего больного воображения. К слову, добавлю: вам, видимо, даже выгодно выставлять меня за полоумного, ведь вы же, дорогой зоил Жён-Премьер – её любовник, не так ли?! Я сразу это отследил по вашему уютному распространению по площади моего автономного заведения. Моё напряжение, при вашем присутствии, совместно с той надвижно́й субдукцией ваших «плит», перекрывающих пространство – некогда бывшее мной, – с одной стороны – разочаровывает мою мужскую энергию и силу, однако, уже с другой — удивляет вашей сметливостью и последовательностью модулированных, сменяющихся аффектаций. Вы говорите мне: «Мы есть то, что сотворяем»… Допустим… Тогда отчего же, ваше святейшество, вы даже не удосуживаетесь расслышать тех моллюсков-гомункулов, кричащих вам вон из тех черепков? Причина тому довольно ясна: вы намеренно притворяетесь, что сами ни шиша́ не слышите, добиваясь закрепления за мной умалишённого! Вы умеете только разрушить, вобрать и адсорбировать; именно вы, я убеждён, потягивали с завидной обсмаковывающей неспешностью мою мужскую энергию! Хотите обосноваться здесь, мой продуманный? Испиться напитков, которые я для вашего привередливого пищеварения готовлю, чтобы вы тем временем разносили профанации обо мне – как о невменяемом? Аида с два! Жители моих черепков воздушно-космическими, морскими, сухопутными войсками аболиционистов восстанут против вашего эгоистичного ига; уж я их подготовлю! А если даже случиться, что я сдам обороты, то они отстоят мою честь, так и знайте! Вы сделаете всего один глоток и заворот поглощающего чёрного ядра вам обеспечен. А потом я хрипло-слабым, но улыбчивым голосом скажу в вашу пустоту: «От чего заболели, зоил, тем и лечитесь»! Если уж погибать, то только с вами, дражайший зоил!

Ну а пока что в Рутинезии временный абетинг. Флюгеры, ранее всегда покачивающиеся, теперь, без моего надзора, притихли. Улитки задумались, вздняв к небу сомнамбулические глазки, – их повыползал целый сонм. Я думаю: только оставляю их без присмотра ветряного направления, как они мигом теряются аменцией, – вылуплено помигивают кулачками носогла́зок в небо, – и не знают, что и делать. Все будто опускаются в какую-то пограничную настороженность/помутненность, – вроде дневного сна без моего присутствия. А может быть, это, на самом деле, врождённая восприимчивость к моему присутствию? – тогда не совсем верно то, что они совершенно ко мне не приспособлены и не имеют никакой связи… Хотя, теперь, деменция налицо: все застыли в своих дворах и замшелой замедленностью моргают, воткнув глаза в небо. Вроде они наполняются бесконечностью, с той лишь разницей, что при моем непосредственном приближении к ним, в их глазах блестит лезвие серпа луны, в котором проносится вся их зелёная муть.

Моя бесконечность словно пугает их законченность. Ничего… всё, вскоре, вернётся на орбиты своя: я передам им в наследство платоническую бесконечность — всё, чем теперь владею, а также поверю ключи от дома. А пока что мы в одной упряжке, просто мчим в разных направлениях, но, все же, скрестив руки Лемнискатой Бернулли, – это когда поводья струн, за долгое время, срослись с моими руками.

Экипаж мчится, рассекая деревья на пробор; впереди – обрыв; возница перед самым слётом, натягивает на себя поводья, вильнув усом; ноги лошадей натягиваются с напряжённостью стрелы, врезаясь в землю. Экипаж проносится, на скорости, вперёд, угождая в раннеутреннюю ненасытную пащу пропасти. Кто бы мог подумать, что лошади выдержат этот груз. Вкоренились по тулово в землю; глаза повыдавливали.

У лошади есть конская скорость и конская сила, — помните, опор должно быть несколько; должно быть равновесие всех сторон. Можно ли бесконечно удерживать тех, кого большинство и чей груз перевесит даже конскую силу духа (если исходить из расчёта их устройства мира)? Скорее всего, лошади эволюционируют в вам подобных и поочерёдно повылазят из упряжки.

Но давайте, всё же, уделим немного внимания спокойствию: откуда оно может возникнуть в экипаже, который вот-вот рухнет вниз? Как возможно такое, что чем дальше я отхожу, тем заглушеннее становятся их вопли? – ведь обычно в мои уши доносится писк. Кажется, я догадываюсь: сильный страх искривляет их энергетику… Спокойствие как у мёртвых: то ли они падают, то ли уже упали. Или, что маловероятно, экипаж, падая, зацепился за какой-то выпирающий корень дерева и сейчас уповает на одного бога, – бога езды! Они надеются, что гуманность этого бога услышит и прибежит к ним на помощь. О, дайте мне подробное описание этого бога, чтобы его нагнать! У него были копыта и шелковисто-бархатный изгиб шерсти? Судя по всему, он пронёсся на всём скаку, по всем континентам и биомам, маскируясь то под вас подобных, то под верблюда, то под улитку, то под рогатого, то под многорукого ирода, то под, то над, то здесь, то там… полнейший зооморфизм. Его видели в виде Сет с головой окапи, в виде Вигхна с головой слона, Павора, Куа-фу…

«В виде» – да, а «без вида» – тут уж увольте…

Его бег так быстр, что он, обежав всю планету, успевает догнать марево своего хвоста!..

Бог для них — это нечто существующее, но никем не виданное и дабы придать этому невиданному существу, – который скрывается под вашими волосами на вспотевшем теле в момент испуга или страха, – явственность, они стремятся его оформить в рамках видимости и осязаемости; вклинивают его в иконы – в качестве неопровержимого доказательства его существования. Но при этом никто из них наверняка не может сказать, кем, когда и где была написана библия, – не абсурдно ли это?

Если же говорить обо мне, как о Боге — а я в себе уверен, – то мне абсолютно всё равно, что вы там калякаете; у меня нет ни времени, ни желания в этом разбираться, – можете себе вообразить, сколько у меня таких песчинок, вроде вас? Голова кругом идёт. Вы в поисках этого существа на протяжении не одной эры, – с самого основания моего клуба, – но следование по его следам все никуда не приводит – а только заводит, потому что он начал свой бег с момента зарождения планеты — маленькой песчинки – и намотал, начиная от ядра, ещё три геосферные оболочки. Его следы, расчертившие планету вдоль и поперёк, собьют с толка даже самого опытного следопыта. Однако, за учинённое им ранее, тяжкое преступление (вспомните эпизод с лошадьми), его дух навечно будет повязан с оной планетой. Для тех, кому больше не во что верить, – точно эхо из прошлого, когда лошади бросили экипаж, который только на них и мог надеяться, – он остался идеалом поклонения — таинственным и непостижимым. Ну как же было не создать для его благосклонности загоны монастырей, церквей, храмов, – надежду, что на них всё-таки ниспустится его гуманность, пацифизм, на которую все они рассчитывали, уже будучи мёртвыми (после завершения истории падения экипажа и последовавших затем, глав жизни/смерти), – точно отголосок несовершенной надежды. Все это игра в кошки — мышки.

Возможно, они забыли, а, может, на тот момент даже не догадывались, что и их планета – по которой гонял их гомункулобог, – тоже была кем-то создана; созданы и другие такие, – целые глазуньи галактик, искрящиеся зажаристой пылью диффузной среды!.. Вряд ли, если же он действительно всемогущ на такие масштабные работы в зодчестве страны Вселенная, вряд ли он мог избрать себе место на тех крохах-черепках, которые для него, судя по его «могуществу», были бы не крупнее пыли и которые изначально были занесены в клуб с интенцией увеселения.

Лишь одно моё неумеренное дуновение может содрать одежду с вашей планеты, переодев в новый век, эпоху, эру… А являясь по натуре приверженцем парафилии и эксгибиционизма, пуговицы этой одежды будут расстёгнуты не спеша; спящие вулканы зааплодируют, ветры, гудя, пронесутся на первый ряд, забронированный элитарным обществом масок; и непременно натекут океаны. В столицу всех правил станут сплываться, вихриться, струиться и пробиваться все судьи природных биомов, готовые, за долгое время обета молчания и тщательного зондажа́, вынести свои оценки происходившему с момента зарождения планеты. Возможность посещения представится многим, – а иначе для кого я это всё организовывал и составлял развлекательные номера? Но критерием отбора послужит вера и правда, которой вы мне служили. Желанными гостями станут те, кто устоял перед «обрядовыми» махинациями жителей, из последних сил терпя боль и унижения. Природа – она же ваша мать? – чистая и невинная, а не те отбросы, которыми вы её снабжали и которыми, скорее, и сами являетесь.

В интродукции будет вершиться суд; между актами — сентенциозная интерлюдия; а в довершение — каденциозная экзекуция, и, – «Та-да-да-Да-а-ам!». Таков девиз: «Мой лог — пролог, эпиграф, эпилог, – а между ними перешёптывания, суматоха и… истребленье блох».

Зрители будут принимать непосредственное участие в различных конкурсах, гуляньях, церемониях, торжественных ритуалах, награждениях и смотрах. Фитилёк вулканической бомбы решительно вздёрнут. Задания будут подбираться непосредственно для каждого участника, по его способностям.

Акт первый: всплеск свободы фейерверка смерти; текучие лавы фьордов и картинное представление подлинных ценителей искусства, – как же обвораживает лицезреть проварку негодных компонентов черепка! Все бурчит, переваривается, дезинфицируется; испорченное аннигилируется в съестное. Теперь, довольные и облюбленные зрители просят на сцену, громом оваций – бури, ураганы, смерчи, цунами, тайфуны, – дабы остудить и сдуть остатки костей – творчества планеты, – которое мне самому ещё предстоит узреть (однако это не будет иметь никакого отношения к «подлинному» творчеству).

Наступит и заключительная часть: джакузи гидротермальных источников предоставят услуги бальнеотерапии; обмоют огненную землю под контрастным душем минеральных вод, чтобы залечить рубцы, трещины и синяки, которыми её награждали гомункулы за покорное служение.

Творчество многогранно и непосредственно; теперь чаще радуют пассажи вдохновительной силы, – как спящие вулканы страсти; как абет перед бурей безумия, срывающий ещё не возделанные крыши; как движение литосферных плит; как изменения и новостройки земных рельефов, и как вся геофизика в целом! Вы только представьте, что за концерт разразится в моём животе, который будет щекотать мелодичными взрывами струнных арпеджо! Они разнесут метеоритами/метеоризмами весь мой клуб в щепки! Разнесут танцплощадку, на которой, под взрывы своих мелодий, я буду катиться со смеху, вспрыгивая антраша ножниц ног и разрезая пустоту своего войда стремительными скерцо чередований внешнего — происходящего в микроскопическом мире, и внутреннего – истерического ржания, – и так до finita la commedia!

И тогда из расселины срединной пустоты, точно между плотинами, запачканными фекалиями творений, взойдёт росток полотна из сколлапсированного корешка остаточного «рвания живота»; листики плотин отпадут трансформным разломом к его корням (компостом послужат выведенные из меня болезни). В те манускриптные криптограммы, выложенные из мельчайших элементов перегнивших клеток и атомов, – ранее бывших мутным веществом, некогда составлявшим черепки, – будут занесены мои суждения и подытоживающий вердикт обо всём увиденном. Как только из того, исчерпавшего своё назначение, манускрипта, будет вынесен – укрепившимися корнями цветка – весь компост, он свернётся в рулон туалетной бумаги и отправиться в кругосветный тур по обновлённому назначению, мерцая клубными огнями. Все на орбиты своя…

Тогда я очищусь и зацвету. Почему бы мне прямо сейчас, в таком случае, не приступить к трапезе? Нет, нет, увольте, а что же тогда останется моему великочтимейшему чтецу зоилу? Разве что малоперспективная работёнка по его специальности: просев диффамаций, профанаций, пасквилей, газетных уток, – жалкое дело, которое он будет переносить как заразу, из одного заведения в другое.

Хочу заметить, что сотов пустоты – таких как у меня – мириады, и, будучи в команде «лузеров», лучше было бы называть моё заведение не клубом, а, скорее, доходным домом. И жители этого «дома» мало того, что не проплачивают прожиточный минимум, так ещё и с меня – голопятого – тянут на свои жизни, при этом ухищряясь крушить те стены, в которых проживают; засорять тот пол, на котором топчутся и который, будучи совместно потолком, вот-вот рухнет. Моей добросердечности и самопожертвования им недостаточно: они принялись как клещи, блохи и вши высасывать кровеносную энергию, сбывая свои нечистоты в мои истончающиеся жилы и этим же лишая самих себя сил.

Мой эскорт услуг сводится к ассенизации их нечистот, при сопутствующей зашлаковке космоорганизма.

Зато, превратись я в недалёком будущем в цветок, который способен из компоста нечистот вытягивать полезные для себя компоненты… Теперь то вы понимаете, откуда проистекает истерический смех?! Он составлен из партитуры радужных красок великодушия и щедрости, однако, при виде идеальной полноценности безупречно подобранных оттенков, кто же не захочет отхватить для себя одним движением грязной кисточки частицу нажитого счастья (мгновенного удовольствия), при этом поставив себя «выше» составителя.

Истинный творец/отдающий, не ищет выгоды и никогда не станет требовать ничего взамен, потому как у него есть неиссякаемый источник – сокровищница души, – сияние драгоценностей которой и является идеально подобранной партитурой красок. Единственное, чего он хочет — это чтобы жители, которые разграбляют его богатства, когда-нибудь сыграли все разом музыкальное произведение. Но почему же до сих пор надежды на общенародный фольклор не оправдались, а вместо этого, поверх каждого нотного цвета партитуры, корёженным почерком, выведенным чёрной сажей и пеплом, указываются инициалы лиц, участвовавших в разграблении?

Представьте себе: играет духовой мотив музыки; все благоухает и наполняется любовью; и вдруг, под мелодию медлительного анданте, некие лица начинают выкрикивать на протяжении остатка произведения, угловатую зычность своих тщеславных имён. Будет литься сточная классика жанра: «Я» и «Моё». Теперь понятно, откуда берут своё начало гомункуловы имена и почему так часто употребляются слова: «присваивать», «честить», «чтить» и «обесчещивать»; «быть верным своему имени» и «держать достоинство». Одним словом — откуда берётся тщеславие-падальщик. Прав сильнейший, овцы помалкивают.

Сильнейший — он же диктатор, оратор, предводитель, главарь, тенденциозный фанатик-параноик, укрывающийся от меня в кудрях белых волос неба, при этом вгрызаясь в кокон-землю. Точно преступник в бегах (сам же себя обрёкший), в надежде сокрыться от ока моего правосудия, он разносит вирус фанатизма, укрываясь всем тем, что составляет его влиятельность, авторитет и «власть». Так он обрастает, — бултыхающаяся гусеница на шелковой нити, — коконом, который, увы, от паранойи не излечивает, а только её наращивает шелковой нитью бегства, совместно усугубляя всеобщее положение.

Для поддержания своей великовластности и великодушия, он чаще присваивает звания и титулы своим сторонникам и последователям, подкармливая своё и общее тщеславие – полным увязанием в иллюзии. А бедный музыкальный художник стоит и думает, что всё это происходит по его вине, ведь его музыка портит жителей; принимает всё на свой счёт – через музыку восприятия своего бессознательного «Я». В это время, жители перенимают его партитуру, аранжируя произведение – под властью сильнейшего – на своё эго и затем дают концерты.

Художник смотрит «из себя», а те, не имея этого «себя», играют им. Вот уже прорывается первый сдавленных вопль смеха: его просто «помотросили», дав понять, что он ничего хорошего не привнёс в мир, и мир и подавно в нем не нуждается; поставили ниже плинтуса, поглумившись над его искренностью и откровенностью. Сундук с драгоценностями захлопнут и завернут в 1001 цепь.

Вы хотели узнать, куда девается добро, открытость, бескорыстность? Какие цепи равнодушия, чёрствости, апатии и даже безумия удерживают то, о чём испокон веков более не слышно? И где находиться тот мир, который на протяжении всей жизни будет истязать себя вопросом, – «это ли мой мир»?..

У каждого свой ключ к какому-то сомнительному сундучку «открытий», однако, вас не смущает, что все сундуки мои, как и то, что миллионы миллионов лет их закрывает, точно плакучими водорослями – из тех высохших морей, где ранее бродили пиратские корабли. Собственно говоря, в сундуке этом хранятся все мои сокровища и несбывшиеся надежды; в сущности, я и есть этот сундук для сохранения и транспортировки тех драгоценностей, источником которых является творчество. Да посмотрите, ведь и сам мой клуб исполнен исключительнейшей фантазией невозможного!

Я так считал… покуда не услышал мелодии красок, которые играют переливами сияний серенад и витиеватыми взвихренями. Меня, ещё до Большого взрыва – моего становления, обуяла идея вдохновительной силы: создать мини-амфитеатр живой картины/планеты; идея, которая издревле повлияла на моё коллапсирование в сингулярность, – ей была та самая мелодия «перехода» в большой Космос. Возможно, сотвори я театр, это бы поспособствовало моему перерождению в рассвет такого Космоса, антропный принцип которого смог бы создать задел для воплощения моей нынешней мечты: гармоничного сочетания компонентов всего между всем.

И вот что я возымел!.. Верно, случился некий сбой в антропном принципе взаимодействия между жителями и окружающими их факторами… Не стану вдаваться в науку, но я и предположить тогда не мог о возможности такого катастрофического сбоя. В мои планы входили только цветы разных расцветок в морях полей; радушие радуг сияний, отражённых от цветастых лепестков; цветочные благоухания почв и мягкий климат. А вышла крайняя противоположность: старинная бутылка «Рутинезийского», которая мне передалась по наследству от почившей матушки, а той – от её и т. д.

Вот так родственники из внешнего мира пробиваются в моё сознание воспоминаниями своих прошлых лет, предшествовавших Большому взрыву Вдохновения. В душе родственников не существует, однако, эта «бутылочка по наследству», видимо, всё-таки вложила в меня интроекцию, гласящую о пиетете к старшим, – точно так же, как брать с собой в дальний путь весь хлам, которым они тебя снабдили; и ты берёшь, – просто в знак благодарности и уважения. И хоть содержимым бутылки был свёрнутый рулон манускрипта с указаниями, напутствиями, предупреждениями, слезливыми платочками и т. д., я, будучи современником Вселенной, все равно бы не смог его прочесть, из-за незнания алфавита древних.

Покинул я свой отчий дом довольно неожиданно, настолько, что даже не успел моргнуть: меня, под давлением массы родственников, – давно сформировавшихся в некий единородный организм, – выпихнуло в чёрную щель в стене. А вы как думали? Именно так, впоследствии я был приобщён к духу творчества, – благодаря основанию сетевой мегакорпорации Супервселенной со своей супругой Терезой.

Нда-а… только вспомнить… тогда я был полон своей, возможно, эгоистичной индивидуальности, которая, всё же, помогала преобразовываться из симметрий себя – в творчество. Нна-а… а сколько лет мы с супругой возделывали новые вселенные, галактики; сколько звёзд взрывалось в сим тандеме… А то!.. От возбуждения зависит моё вдохновение, а значит и расширение, зарождение, и преобразование, – целая система, механизм, который теперь, не иначе, глохнет. Не хватает той искры вдохновения, которая бы поспособствовала переменам. О, где же теперь прячется Цветолит моего детства и генератор колоссальной энергии-вдохновения?

Не поверите, я до того застопорился в своих мыслях об этом, так напрягся, что готов был сей же час взорваться. Да какие же это черепки? – это цветные бокалы и из них брызжут сладкие пенные брызги Цветолита! Поющие бокалы! Кисти рук выводят по пенным туманностям очерк музыкального произведения Вселенной. Я дирижёр и всё подчинено моему импульсу мысли! Захотел творчества, стал дирижёром приходящей музыки идей, чтобы она слилась в гармоничную симфонию единства. И в моём клубе, — а не доходном доме! – будет играть только эта симфония «Ясемь-ля», – потому как не́чего нам размениваться по мелочам!

А вот и он… туманный брат Цветолит, которого мне, наконец, удалось вызвать! Играет мелодия пианино; звучит дребезжащая фуга хрустально-прозрачных бокалов. Нужно помнить об одном: потуги в творческой непосредственности, никогда не пробудят своим холодным веянием искру в сердце, которую можно раздуть только горячим дыханием… возбуждения! Огонь, пламя, пожар; внезапность, непосредственность, откровенность породят главный компонент — страсть (однако платоническую), натянутую струной через сердце, которая облачает огнями мою жену, заливающуюся многочисленными и пухлыми румянцами удовлетворения. Струна, в этом случае, должна быть крепко натянута и ни разу не расстроится, и не опуститься, – но этого, скорее всего, и не произойдет, потому что творчество имеет ко всему своё отношение, за которое держится цветными кистями и оглядывает со всех сторон как экспонат. Да здравствует!