Текст книги "Апокрилог. Закрывая глаза"

Тем временем я наблюдаю за ними вблизи; даже пришлось немного отпрянуть от облака, чтобы не внести смуту своим присутствием. Мой коктейль, наконец, обзавёлся пузырьками газа, взбодрившись ферментацией. Кажется, в моём мини-баре наступил Хеллоуин, хотя это всего лишь одна черепушка загорелась жёлтыми озлобленно-испуганными глазницами. Вот они все выстланы черепками на барной стойке, покуда их продолжение уходит корнями глубоко в настил материи. Их черепки остаются чувствительными. Остальная же часть, точно под действием анестезии, не ощущается; при этом они даже не догадываются, что их руки до сих пор скреплены пожатием между собой, начиная с самого зарождения их планет; с их рождения. Когда у одного меняются электрические импульсы колебания в костях, остальным тоже передаются импульсы по рукам.

Кажется, начинает пахнуть горелым, – да ведь это пожар! У одного из этой шайки загорелись дыбом вставшее волосы, а из челюсти, все причитающей немые «а, а, а» и «о-и, о-и» дымится адская вонь!.. Остальные, словно в подпитии от бесполезного источения электричества помешавшегося, танцуют в эпилептическом припадке, баламутя тишину эхом реверберационных зычных тресков. Я не знаю к кому бросаться, но по внезапному наитию хочу только одного – пресечь этому горящему чёрту голову, – пусть себе катится! А то, не случись, бешенство распространиться по цепочке. Ну а если, – думаю, – пожар всё-таки распространится, тогда тематическая вечеринка «К Аиду», издалека привлечёт внимание посетителей, что тоже дело хорошее; и пускай идут. Затем я тотчас опомнился: а что будет потом, если все сгорит к Аиду? Нда-а, рано, рано ещё им туда!.. Когда кости будут изъедены червями, остатки и сами туда свалятся.

Посему я решил предпринять щадящие меры: полил на беспокойную голову из чайника, в то время как водяной поток фильтровался сквозь его стиснутые крепкие зубы; сбрил под корень клок спутанно-вздыбленных волос, дабы предотвратить повторение возгорания, – иногда такое случается от усиленных затяжек никотиновым мозгом. Просто они переволновались, — и именно поэтому я в непрестанном поиске щадящего к ним подхода.

Таким образом, на этой планете впервые прошёл дождь, правда, с такой нахрапистой силой, что в долю мгновения, как только эта обильная струя хлынула из пожарного шланга чайника – враз обмыла рёбра мегаполисов. Смог и запах кофе навсегда был прижжён в недрах атавистического мозга. Сухие тучи, доныне вечно закрывавшие небосклон их планеты, теперь, по вразумительным причинам, пропустили сменяющееся чередование цветных переливов на почерневшем полотне неба, – как видите, я успешно дебютировал умелым цирюльником!

Может, я потому такой умелый, что в моих руках не шелестят банкноты? – я успешный банкрот, всеми забытый, – а желтопрессованные слухи обо мне — залог такого успеха. Конечно, весь антураж моего заведения – хлам и старье. Кто бы захотел пить из антикварных черепов всю ту абракадабру, в них замешанную? Их содержимое мне следовало бы слить на помойку ещё несколько миллиардов лет назад. Доныне, я был уверен, что они наполнены астроградным суслом, – как меня уверил мой поставщик отбросов промышленности; но как только они пропали прежде, чем забродили, место уверенности заняло смутное сомнение. Во всяком случае, меня в этом убедил мой постоянный посетитель — добропорядочный зоил.

При дегустации он уселся за стойку, и, словно мой давний друг по несчастью, выпил залпом по чарочке из каждого черепка, дабы ободрить и закалить вкусовые рецепторы перед поездкой в другие заведения. Напившись, он одурённым — да не охмелённым – обернулся на меня у входных дверей и разочарованной флегматичностью протянул: «А в ту, лысую, для вкусу добавь с горсть корицы и ванильного сахара и разугрей, – а то, как сопли!». Я покорно исполнил просьбу, поставив башку нагреваться на маленький огонёк. «Всё-таки перестарался… — печально вывел я, помешивая, – кто ж знал, что тромбом отключения электропередач, я задену их главную артерию?»

Тем временем вопреки моим предположениям, горожане на Лысой планете нюхнули веселья… Рёбра-высотки всколыхнул прилив лёгочного бриза; запахло летом, какого здесь никогда не знали. Чуть ли не каждый ощутил некую внутреннюю тягу к познанию собственной души, – которая, к слову, начала свою историю с неоново-песчаного побережья детства – одымлённого призрачным флёром дымки испарений на светло-сизом небе – под мягкие и тёплые брызги выныривающих из воды дельфинов.

Дух Ребёнка — Мединит (так его зовут), наконец встал на ноги и без опоры на рёбра, сделал свои первые, самостоятельные шаги. Рёбра же покорёжились, истончившись без своих бессменных наполнителей – гомункулов и с них медленно начали сползать жидкие камни рабства.

Довременно спохватившиеся правоохранительные органы, – которым тоже оказалось не под силу противостоять потустороннему посылу, – со своими замшелыми резиновыми дубинками, повылезали из своих машин и моментально их сигареты, – все ещё удерживаемые в клешнях рук в готовности вновь быть просунутыми между зубов, тронувшихся гниением, – вдруг задымились ароматом дамского флирта. С запозданием уловив нотки пьяняще-вишнёвого вкуса и вспыхнув с затяжной медлительной серьёзностью недоразумения, они зашлись расцветать на глазах, сменяя свой гранитный оттенок кожи – на оттенок мягко-персикового цвета, спускающийся ниже от лица. Сигареты повыпадали из рук, как заключительное любовное письмо, опущенное в почтовый отсек; как последний жёлтый лист ноября. Их веки обмякли и суровый взгляд отошёл, опустившись к растроганной душе. Глаза с детским восторгом – все ещё пребывающие в стадии метанедоумения – захлопали удлинившимися и овлажнившимися крыльями ресниц. Ах, как же здесь прекрасно!..

Мне же снились дети в баночке ещё горячего вишнёвого варенья. О, этот сладкий аромат, пьянящий аромат, он воодушевил меня надеждой, что мой клуб ещё просуществует, — найдётся «наш» клиент! Может, коктейль в черепке, вовсе не коктейль, а варенье? А варенье любят все, без исключения!

Детская карусель с детьми поскакала резвыми оборотами; кони ожили, и, осёдланные, пустились во все бега. Я тут же проснулся, с ужасом вспомнив, что забыл выключить плиту, подогревавшую Лысую планету! Не одно так д… Замешкавшись, я скорее схватил сито и слил содержимое планеты, процедив от осадка. Затем процеженное ароматное зелье я поставил стыть на окно, а осадок вылил на помойку — за дверь.

Та склянка, в которую я перелил содержимое, была прозрачна; глаза гомункулов, в зените переноса, были распахнуты во всеведенье; в них, наконец, читалось подтверждение тому, что, прежде всего ими съедается не сердце, как думал я – а жизнь, – чтобы её, при случае, открыть открывалкой сердца. Все ошибаются, и в этом заключён рост и развитие. Они видели и верили виденному так, как будто все дружно переодели наизнанку свою телесную одежду, вывернув наружу «платоническую». Теперь они сгрудились в бинокль, микроскоп, лупу детально прозревающих и увеличительных глазных линз; их взору открылись мерцающие звёзды, падающие на стены отражением от подвешенного к потолку дискобола, – те звёзды, которые развеваются блёстками в их тельцах.

Они наблюдали лучи разноцветных кластеров галактик, отражённых от подвешенного стробоскопа, сменявшиеся эклектической непредсказуемостью попурри сновидений, насыщенных витаминами, микроэлементами и фитонутриентами, которых им недоставало. Представьте их себе: блошки, пароксически обезумевшие от полифонии чувств – восторга и страха единовременно. Всё слилось воедино на какое-то секундное мгновение! Потом они увидели, как проходят между туманностей созвездий и планет, – не затворенная входная дверь, немало нанесла этого добра. Они только сейчас, с ужасом, осознали, что всё бесконечно и в бесконечном имеет непрестанное движение. Здесь раздаются дивные звуки прибоя далёких вспышек и взрывов, внезапно глохнущих; монотонные эховые прокачки отдалённого набата, – совершенно механические звуки.

Им посчастливилось целое бесконечное мгновение пребывать на вершине мира, в недрах спящего вулкана. Чёрная вода плавно и бесшумно продвигается в углубление подножия вулкана – во тьму; над ними, словно некк вулкана, лежит моя рука, несущая их сквозь время и пространство. Однако, дело совершенно исключительное, когда я дозволяю своим звёздам и галактикам растрачивать энергию задаром; сейчас это несёт очень большие расходы, – нам нужны посетители! Только чем же мне их привлечь? Всем давно известно, что в салуне «Ясемь-ля» – делать нечего, да и напитками моими ещё никто не оставался доволен: кому-то остро до возгорания, кому-то сладко до потери сознания, кому-то горько до посинения… А кто теперь станет танцевать просто так: от самодостаточной захмелённости всепоглощающей цельности? Нет, я взорву этих негодяев! Взорву своим МЕГА-миксом! Они у меня попляшут!.. Мой старый танцпол, наконец, встряхнёт своими запылёнными половицами. А пока что… нужно довести коктейли до кондиции.

От одиночества я вижу «их» в своих снах и ничего не могу с этим поделать; кто их на меня насылает? Ну не я же о них думаю?! Какой же все-таки у них мирок… совсем микроскопический! Однако какой плотный слой осадка там образовался, за недолгий срок их существования. Хочу кое-что вам разъяснить: в целях лаконичности и слаженности художественного повествования, я всему, меня окружающему, придаю преувеличенные размеры; я и сам, до некоторого времени, мог похвастать бесконечным размахом своего могущества и безграничности. Только (эту тему я разверну в дальнейшем) в какой-то кратчайший момент (с моей позиции пространственно-временного континуума), что-то пошло не так, и теперь я плаваю миниатюрным сгустком в своей безразмерной плоти…

Слышу их разговоры и шорох деревьев… Кажется, я просто спятил, если способен всё это слышать; слышать микробов! Нда… Сейчас эти черепки полны отравы; но, по наитию, если в каждый из них добавить недостающие компоненты, то может получиться что-нибудь неповторимое! Если смешать между собой все эти специи — горькие, острые, сладкие, – выйдет полнейшая белиберда, похлеще любого черепка в отдельности. Мне тогда, скорее, вынесут приговор за убийство. Но потому как для меня является не просто целью, но жизненно важной потребностью раскрутить этот клуб, я химичить не стану, дабы его не задвинули на бесконечность.

Что лучше: дрянной концентрированный напиток, либо разбавленный и дополненный сочетающимися компонентами? Я полагаю, вы бы предпочли первый? Не спорьте – природу не обманешь, – вы ведь пребываете в первом варианте; поверьте мне, я в этом деле знаю толк. Сам я склоняюсь ко второму, потому как выбираю прогресс и успех, – а не бессилие перед страхом и дальнейшее сумасшествие, – если, будем верить, я ещё не двинулся умом, поверяя микробов в личное. Ну да ладно… помещу-ка я теперь дуэт корицы и ванильного сахара, по рекомендации учтивейшего друга, в омовённый череп, обрётший боевое крещение…

Это было похоже на резкий спуск с самой высокой горки в аквапарке; на встряску, с которой болезнь Альцгеймера обрушилась обновлённым прозрением. Летишь вниз, в бездну; пролетаешь мимо рая и встряёшь ступнями в магму пекла, оставляя горящую рану слепка своих ног, отпечатавшихся на обратной стороне листа белой бумаги. И мир меняется, соответственно твоему осознанию. Сердце молотит с задыхающейся невнятностью содрогания, точно косноязычия минувших взглядов, отступающих от тебя на попятную и растворяющихся редким маревым последымьем. Теперь ты один, – безвозвратно оставленный и безнадёжно потерянный; брошенный нажитками прошлых убеждений, долго и мучительно сдавливавших твою шею.

В то время Мединит выборочно огораживал каждого микроба в отдельности, оставляя наедине с собой и осознанием. А сейчас и этого делать не приходится: они уже испытывают прозрение, причём все разом! Теперь им будет проще согласовываться между собой, потому что каждый вывернут душой наизнанку (это уже подразумевает доверие, понимание и принятие); лёгкие полны кислорода; желудок — неистощимым источником витаминов; сердце — гармоничным ритмом всех процессов организма. Согласованность — показатель уровня цельности, которая отвечает за единство. Черви не посмеют сражаться с армией, где предводительствует душа. Дух ребёнка окреп и посдобнел; теперь он сыт, спокоен и доволен. Если бы сейчас, в этот час, пробил гром курантов, колоколов или ещё чего-то, это бы явно встрепенуло жителей, как может тревожить страшный сон посреди ночи.

После генеральной мойки черепа, размочившей и смывшей грязь, как перхоть с головы, гомункулы вдруг поняли, что на самом деле их мегаполисы (они как раз пробудились после сна, в нём прозрев) — обычные рёбра, изъеденные червями. Теперь они боятся одного этого слова, заражённого брезгливостью. Однако в их памяти остались блестеть мириады бесценных самоцветов, блёсток, огней, туманов – и моя рука, в которой они запечатлели первый миг своей осознанности; моя шейка руки и амниотическая жидкость стеклянной утробы, где летали эти ночные мотыльки.

Ох, какой стыд! Неужто я разговариваю с частичками ванильного сахара и корицы?! Моя нездоровая фантазия когда-нибудь – так и знайте! – сведёт меня на Квазар. Хотя, с другой точки зрения, к чему эти сомнения и уныния? Может, когда-нибудь, я напишу о фантазии одиночества книгу и разошлю её во все далёкие галактики и соседние Вселенные. Может быть когда-нибудь так случится, что кто-то с восторгом подбежит к заброшенному и скитающемуся по звёздной пыли, маргиналу, и, признав во мне автора, попросит автограф, – мол, «вы были правы в своём одиночестве, – оно открыло для меня новое видение привычному».

Я открою микрокосмос посредством скрещивания ингредиентов разных напитков; это будет супер взрыв во всех прессах! Витаминизированный энергетический дринк, замешанный на сахарном афродизиаке! Всякая частичка материи останется в восторге! Пространство стен моего Космоса треснет по швам своих меридианов и параллелей, и, точно тягучая резинка, разогретая от вскружения своей головы, шлёпнется воедино. Зимы, вёсны, лета́, года, дожди, печали, метели, одиночества, листопады и потери, быть может, сменят тогда свой магнитный полюс; стрелка компаса задастся оборотами в ритме смерти; безмозглые черепки, сбившись в груду костей, падут туда, где их уже заждались, а их освобождённые души растворятся в эфирах.

Космомиксер готов, только нажми на него и тогда все запоёт! Руты, шоколадные космеи, голубые лотосы, имбирные ульи, монарды, лаванды и фиалки; невиданные зелёные травы; сорта различных упругих, кисло-золотых животиков алычи – крошек звёзд; кокосовая стружка мерцающих эфиров; сливовый джем материи; перцовый огонь лучей солнца; кофейная пенка недавно лопнувших туманом планет… Все это уже было в отдельности, но теперь, – насытившись миллиардом эмоций и состояний, сочетающихся гармонией, и искусно проникающих открытыми глазами, ртами и лёгкими, – сплетётся в цельный микс! Теперь это будет возможно: на это будут работать ранее не используемые, невиданные и неисследованные ощущения, отношения, органы, эмоции и прозрения.

Всё превратится в своего рода мочалку с миксопроизводным гелем для душа, чтобы массажными движениями собирать со спинки ясельной Вселенной (прародительницы всякой Вселенной), – все ещё сидящей в ванной, – воспоминания её зарождения – то есть просвет и прозрачность чистоты. Мы станем губками обмывания той детской и невинной, радостной и искренней спинки Вселенной, которая одним своим смехом ляжет бальзамом на дряхлую персонализацию спины теперешнего эфира. Подобно тому, как расцветают поздно родящие женщины; как они со своим чадом на руках обретают второе дыхание и силу бороться с воспоминаниями о своей трансцендентной старости, эта женщина – с губкой в руках – будет мыть, – поглаживая воспоминаниями своей юности, – спинку малыша тех своих первых воспоминаний, когда её саму обмывали в этой ванночке.

Растёт Вселенная; растут органы и аппетит…

Как же там они, не видимые под микроскопом, но ощущаемые эфиром, меня составляющим, как же они умудряются жить во времени? Хотя, куда уж там, наверняка они даже не догадываются, что их мир – в отличие от моего, даже не расширяется, – время обходит их стороной; одна только смерть…

А если нет времени, как оно может быть «потрачено впустую»?..

Видели ли они солнце таким, каким я раньше видел его вблизи, каждый световой день?.. Впрочем, откуда им это может быть известно? Наверное, их солнце — искажённая рефракция отражения здешнего солнца; надир, плавающий у них в заиндевевших волнах волос неба.

Как же всё взыгралось красками; полицейские поскидывали шлемы, и, оставаясь под покровительством Мединита, унифицировались осознанностью глаз, позастывав кто как – точно под взглядом василиска. Наконец-то я услышал в своей голове тишину; их муравейник закрылся. Теперь им не придётся быть обласканными мирным сном. Только теперь их мирок возрос так, словно очутился в картинной галерее модернистского творчества, с ароматом сырых катакомб; без света; с зажжёнными свечами в руках. Весь сводчатый потолок занавешен картинами; с них скапывает воск; в просветах между занавесью картин — религиозная потолочная фреска. Они продвигаются вперёд, покуда сам коридор постепенно сужается, словно гортань, рефлексивно сглатывающая. Гомункулы группируются все ближе друг к другу, разглядывая потолок, освещенный поднятыми вверх свечами.

Вдруг, в шумопоглошающем пространстве раздаётся приглушённая а-капелла литании. Их закрытые глаза, наконец, прозревают, увидев цельную картину настоящего; заведено моргают в так скорости их продвижения, мерцая мреющими огнями. Как только стенной воск стечёт наземь и стены с потолками обрушатся обманным бутафорным картоном, пред ними предстанет черносливовая пряность сводчатого потолка серебристой многогранности ночи. Свечи паду́т. Они молились не тем богам, — вот почему их мольбы не были услышаны. Но сегодня все изменилось. Только сейчас они узнали мир таким, каким он был всегда…

Они осознали, что природа, на самом деле, значительно безобиднее и безопаснее считалки/игры, выдуманной ими в бутафорном мире; теперь права равны. В единстве толпы почти нет недостатков, кроме одного: иллюзии единства. Там, в галерее, их тела были худыми и вытянуто обособленными, как горящие спички; сейчас их души пребывают друг в друге, убирая грань между брезгливым непринятием различных взглядов, мировоззрений, общественных норм и между ценностями безграничного духа, тянущегося сквозь зримое пространство. Вся та обмундиро́ванная и застрахованная полиция, страхующая одного жителя от нападок другого или группы – точно от недосы́па – совершенно не берёт в голову, что действуя на правах огня законов власти, она им же распаляет и подначивает костёр преступности.

И вот, в конце концов, эти право-воспалительные органы поскидывали все свои экзекуторские добродетели — оружия, дубинки, броню — затушив огонь на своей спичечной головке, – незачем им теперь отстаивать марево хартии писаных законов, ведь теперь над всеми гомункулами объявился подлинный властитель. Наступила ночь и звёзды с галактиками вмиг прошествовали перед ними из первых осознанных воспоминаний, сопровождённых материнской любовью и теплом утробы; их вернули в животворящее чрево. Пришло время становиться детьми для своей старенькой, но все такой же любящей матери.

Муравейник стал для них слишком тесен, – разве могла в нём расти полноценная жизнь? Это была только отсрочка от жизни; отбытие ссылки; вырванные листы из черновика жизни с перечёркнутыми предложениями. Их «мо́рок» – а не мирок, являл собой микроскопический микроб в нутре Космоса; сейчас же их мир сделался бесконечностью во чреве матери Вселенной. Придёт время и он заявит о себе; вырастет и сделается сильным; кости нарастят мышцы. Теперь-то его направят в нужное русло!

Когда-нибудь магнификат их пения облетит весь мир, удивляя своей гармоничной слаженностью; звук будет навек одушевлён. Не заглушаемые реверберации будут вечно встречать зарождение новой звезды, планеты, или же отпевать «вошедших обратно», «вернувшихся восвояси» (о смерти). Эту удивительную музыку я до сих пор ощущаю фибрами своей души. Звучание это, по рассказам моей матушки, было явлено в момент моего рождения (но сам звук являлся эхом от некого пения); оно воспринимается мной с той же благоговейной естественностью, как звуки в утробе.

Есть у меня одно тайное желание: вновь услышать ту мелодию, что сопровождала меня «на выходе». На сегодняшний день какое бы то ни было гармоничное звучание разладилось, и, преобразовавшись в иеремиаду гулов и завываний, приносит одни разрушения и всеобщие депрессии. Дела мои к Аиду… да и матушка давным-давно почила. И тут меня посетила безумная идея: необъяснимым способом воссоздать утраченную мелодию! Пускай она будет генерироваться в моём клубе. Пускай же вновь заиграет мелодия, а не её бесполезное эхо!

В последнее время расширение пространства замедлилось и процессы зарождения новых звёзд редуцировались, но никто не может дать пояснений этому репрессивному механизму. Сдаётся мне, не все так «смазано» в нашей системе Космоса; что-то даёт сбой; что-то сопротивляется инкорпорации вступления в клуб единства «Ясемь-ля». Работа застопорилась – все ополчилось, как злой пёс, догрызающий стальную цепь, сдерживающую его.

Тем временем идут холода. Исхудавший пёс, брошенный на произвол, жаждет воздаяния тому, кто его, – до сих пор любящего и преданного, – приговорил. И на сей раз нюх его не подведёт. Снежное покрывало мороза может сокрыть следы, но не сокроет духа предателя, который вырисуется под действием мороза – точно узор на стекле. Найдись бесстрашный, что не побоится подойти к псу, – обласкать, отогреть и накормить, – он бы, возможно, простил обидчику произвол. Но что-то не видать добрых сердец.

Бесконечное время превратилось в песочные часы и теперь остаётся либо найти бесстрашного, – и да наступит лето! – либо пёс вынюхает мучителя и оставит от него одни белые кости на снегу, поблескивающие корочкой льда. А если и ему пощады от жизни не снискать, тогда он издаст свой последний жалобный взвизг; песочные крупинки упадут ко дну; часы закружатся волчком; время начнёт обратный отсчёт. Облака, сбившись в единую группу, словно стадо овец, побегут, откуда прибежали, предвидя холода; их шубы и мясо пойдут в ход, – на обогрев и сытость тех, кто невидимой плетью их бил, но побоялся поднять руку и признаться коронеру.

Все пронесётся к началу, сквозь все времена, эпохи и эры, и, в конце концов, чернота пространства коллапсирует и пожрёт сама себя, так, что даже свет не сможет оттуда вырваться. Вот уж будет неожиданность, если зазвучит затихающе-дребезжащая ария то ли писка, то ли плача (та самая мелодия…). Иные решат, что это писк умирающего Универсума, но на самом деле это будет лишь очередным перерождением, омовением и расширением составлявшего его ранее масштаба, причём со сверхсветовой компенсацией! Универсум перепрошьётся и рентгеном инфракрасных лучей, – мгновенно заполнив окружающее пространство, как вспышкой фотоаппарата, – выявит паразитов в своём безмерном теле и вытравит их на Квазар; самоисцеление! Таким образом, над всеми гомункулофагами, – кто не признался коронеру, – свершится страшнейшая экзекуция. Это будет ещё одна ступень навстречу началу, в сторону абсолютной и непревзойдённой слаженности действующих органов.

Бабушка Весель-Ле́нная растит воспоминания о своём младенчестве. Вскоре она умрёт, но её подросшие «воспоминания» будут чтить память о ней, – и так будет всегда! Я тоже о ней помню, ведь как можно позабыть свои лучшие годы, воспитавшие твоё настоящее?

Я был её любимчиком — одним из её лучших воспоминаний…

Ну а пока что… из-под их поджарого и горького шоколада битума проросли, повысовывали свои головки, прекрасные и пахучие жёлтые цветочки — вроде вашего жёлтого седума. Шоколад дорог и впрямь подтаял под яркими лучами моей солнечной лампы, которую я навёл, дабы немного распалить их страсти к жизни; он покрылся всей той дрянью, употреблённой гомункулами ранее. Зелень начала стремительно окрашивать дороги и землю, взвиваясь ввысь и стремительно распространяясь, да так, что вскоре все жители поднялись на один уровень с верхушками своих многоэтажек; дошло и до верхушек мегаполисов.

Тех гомункулов, которые сопротивлялись самостоятельному пожертвованию (с уходом под мох), – то ли от страха, то ли из-за отказа от перемен, – мох припрятывал в свою зелень в качестве подпитки/удобрения.

Я совершенно заигрался; меня теперь не так заботит вкус моего напитка, как идея, выдуманная, возможно, на почве безумства: помочь выкарабкаться этим бедолагам, – и всё из-за неразборчивых голосков в голове, которые меня об этом умоляют!

Возможно, я об этом ещё пожалею, но покуда я и сам нахожусь в западне, этот зов помощи трогает моё личное «сердце проблемы», точно ложась бальзамом в их сердцевину. Знаю одно: помогая кому-то (когда у самого «по горло»), перестаёшь замечать, как твои личные проблемы, выстроенные в «мысленный отряд», становятся твоим войском. Когда ты помогаешь от сердца таким же нуждающимся, как сам, получаешь обратную взаимопомощь. Если ты отдаёшь внутреннему указу «помочь» (кому-то) больше решимости, желания и патетической выразительности, твои личные «воины» беспрекословно исполнят указ, так, словно он был отдан именно им. На самом деле, с полнейшей самоотдачей и сочувствием в сердце, это ты начал помогать нуждающимся, проецируя и активируя эту помощь и на себя – в своём мозгу.

Так вот я о чём… Как-то раз ко мне приходила одна душа, буду называть её девочкой… Саму историю я даже наскоро записал, озаглавив «Эфиверсум». Гляжу, девочка смышлёная, внемлит моим знакам и посылам… Захотел ей помочь. Вёл её на протяжении жизни… так нет! — увильнула, отмахнулась от помощи; решила стать самостоятельной в свои-то шесть! Ещё не постигнув моей «школы», она решила, что все сама знает и справится без меня… А ведь я всегда говорил: чтобы выпускники с дипломами «Освобождения» не стали руководимы «заученными правилами» своих же задатков, – закрывших собой «выход», что я припрятал за подаваемыми им знаками (понимание которых в шесть ещё не окрепло, только начиная грубую шлифовку, под жерновами своего «Я» и общества), – им не надлежит полагаться на пустую начитанность своего ума.

Так, понять меня сможет только тот, кто во всем видит скрытый смысл моих «ребусов», невидимо переплетающих весь мир. Под «ребусами» я не подразумеваю гомункуловую промышленность и плоды фантазии для безопасности: дома, машины, технологии, орудия, кутузки, — или как это правильно называть… Я говорю о том, что варилось в цельном девственном составе: о флоре и фауне. Гомункулы не задумываются о предназначении этих двух терминов, зато потирают натёртые деньгами руки, пахнущие деревом; в их зубах зияют остатки мертвечины, – то есть они, таким образом, подсовывают мне свою самостоятельность, намекая, что минус шестилетние взрослые могут прожить без меня, этим же бросая мне вызов. О, вызов принят! Я предоставлю им такую возможность насладиться своим всесилием, однако, недолговечным!.. За это я обрежу им заячьи жизни, съем потроха и падающим зубочистным метеоритом начну выковыривать их из стиснутой челюсти планеты.

Но, не спорю, существуют гомункулы, способные читать между строк; даже та же Книга Бытия 1:26—2:3; 2:4—3:24, – где подтекст заданного мной ребуса изложен достоверно. Аллегорическое яблоко является мерителем вашей искушенности, — стремления удовлетворять потребности и желания; получать от чего-то удовольствие. Именно поэтому вы сегодня не живете мирно и поэтому же деградируете ростом интеллекта, загрязнением среды и увеличениями потребности в безопасности. Это называется переходный период популяции: стремление убегать от детства, не зная куда; с закрытыми глазами и ушами, в стремлении обретения независимой самостоятельности.

Тут-то и зарождается паранойяльная мания все скрывать от взрослых взрослых; к тому же повсюду эти яблоки искушения: красивые снаружи, гнилые внутри. Они их будут пожирать машинами, теплицами, заедать мне назло, с закрытыми от напускного удовольствия, глазами, с громким чавканьем и пуканьем выхлопных газов новых машин, где из открытых окон выпячены локти с поднятыми вверх кистями, в которых дымятся не затухающие сигареты. И этот процесс формирования личности не прекращаем; паранойяльная мания и уже определившаяся жажда самостоятельности переходит в независимое высокомерие, нарциссизм и агрессию. Иными словами – как можно судить – жажда удобств и безопасности наоборот приводит к конфликтам и небезопасности, и все потому, что нет тормозов у той самостоятельной машины, которую они завели.

Потребности все расширяются – как мох по земле. Желудок, изначально довольствовавшийся солнцем, водой и хлебом, теперь не видит смысла в хлебе без ветчины, облитой майонезом и кетчупом; солнце и подавно враг для глаз и тела – от него нужно защищаться очками и одеждой, а вода… вода «не вставляет»! Каждая отдельная почка эгоизма поглотила бы своей самовлюблённостью и самодостаточностью целый мир. Они тянут сок из корней, и, позвольте — это они ещё не начинали цвести! Но что же вынуждает их взрослеть? Что происходит в их рассольных головах? Почему они изо дня в день, как заведённые, ходят на работу, которая их даже не радует? – если их вообще способно что-то радовать, кроме никотина и кофеина, – обычной привычки. А все по той немудрёной причине, что, либо их духовный мир истощён до смерти (корни которого использовались не по назначению), либо он уже мёртв. Без духовного плана, материальной пищи всегда будет мало.

И кто же, скажите, закрывает им пути ко мне? А как вам такой пассаж: всё дело в избытке интеллектуальности и зачитанности знаниями! Нет, я не приверженец обскурантизма, но избыток знаний, в которых утопает неокрепший юнец, вымывает его духовность. Впоследствии его повсюду окружает не удивительный мир, который хочется узнавать постепенно, наслаждаясь каждым мгновением соприкосновения с ним – а набор терминов, значений и определений, делающих всё обычным и скучным, что, порой, даже закладывает в него отвращение. Но ещё раньше – что прискорбнее всего – у них закрываются уши и глаза, зато рот с тысячью зубов, нос с завидным обонянием и руки, ищущие удовлетворение нужды искушаться, дисциплинируют систему расширения своих нужд — работой. Другое дело, когда приходит время и он самостоятельно решает нечто познать и изучить, – а не из-под чьей-то палки/по чьей-то прихоти.