Текст книги "Преступление, искупление и Голливуд"

Может прозвучать банально, но его слова меня будто прокляли. В последующие годы всякий раз, когда меня останавливали копы и я сидел за рулем, проклиная себя и гадая, насколько все будет плохо в этот раз, огни патрульной машины дразнили меня. Они мигали и словно скандировали: «Тюрьма, психушка, смерть. Тюрьма, психушка, смерть».

Как только ты понимаешь, куда тебя могут привести алкоголь и наркотики, ты теряешь способность наслаждаться ими, как раньше. Но в тот момент я этого еще не понимал. Меня ждали новые преступления и новые сроки.

– Мне пора.

Я свистнул своих парней, и мы уехали.

– Будем искать дом Бонни? – спросил Джулиан.

– Нет, валим отсюда к черту.

Я хотел оказаться как можно дальше от группы «Нам не все равно».

* * *

Старик на той встрече предсказал мое будущее.

Шел 1968 год. В «Соледаде» подавили бунт, я отсидел в тюрьме, успел побывать в психушке, мечтал сдохнуть и думал о том, что говорили на тех собраниях, которые я посещал с Фрэнком в ИШМ. На встречах топили за то, как важно найти Бога, в которого будешь верить, своего собственного, чья сила будет превосходить твою во много раз. Мне это никак не удавалось. Я верил в то, что во Вселенной есть нечто большее, но традиционная религия была вне моего понимания. Слишком хорошо я помнил дряхлых мексиканок, которые отдавали все, что имели, на благотворительность и все равно жили хуже собак.

На собраниях я познакомился с Джонни Харрисом, бывшим зэком.

– Чему будешь учить, старичок? – спросил я его.

– Ничему, – ответил он. – Только дам тебе нюхнуть пороху, сопляк.

Он спросил, чего я жду от программы. Я ответил, что хочу поскорее выйти из клетки и пойти по бабам. Тогда он внимательно меня осмотрел и сказал:

– Дэнни, быстрее тебя в «Сан-Квентин» попадет только автобус, на котором тебя привезут.

И он оказался прав.

В «Сан-Квентине» Джонни работал парикмахером – это одна из самых почетных должностей. Нельзя не уважать человека, орудующего опасной бритвой в тюремных стенах. Джонни был из тех парней, которых на воле называют привлекательными, только вот беда – в колониях мужская красота не ценилась. Он носил красную спортивную куртку и аккуратно завязанный галстук – почему-то именно это восхищало меня больше всего. Когда он говорил, его слушали, и он всегда отвечал за базар.

Когда речь зашла о поиске Высшей силы, Джонни сказал мне:

– Дэнни, тебе нужно верить во что-то кроме себя. А ты и в себя-то не особо веришь. Надеюсь, ты найдешь своего Бога. Плевать, каким он будет. Я молюсь о том, чтобы ты его обрел.

Но единственный Бог, которого я понимал, был Господом из Библии моей бабушки. Тот Бог был жестоким и говорил, что все мы рождены в грехе. Каждый раз, когда я делал что-то не так, бабуля кричала: «Бог тебя накажет!». Я даже не задумывался о том, что Господь может быть другим.

На стене моей камеры кто-то вымазал дерьмом надпись: «В жопу Бога». Ясное дело, заключенный написал это в момент наивысшего отчаяния, когда понял, что Господь оставил его заживо гнить в клетке. Но я чувствовал себя по-другому. Мои собственные решения привели меня сюда. Хотя предупреждений было много, я просто закрывал на них глаза. Даже мой батя, злющий мужик, временами приходил в ужас от моих поступков.

Мне было страшно как никогда. В каком-то забвении я представлял снова и снова, как меня будут судить и приговорят к смертной казни. Все люди знают, что умрут. Но когда сидишь в клетке, глядя на свой смертный приговор, начинаешь слышать смех старухи с косой. Она ржет, потому что ты больше никогда не увидишь своих близких, не обнимешь кузин, у тебя не будет детей, а солнце приласкает твое лицо в последний раз, только когда двое охранников поведут тебя, закованного в наручники, на заклание. Настанет каюк всем твоим надеждам и мечтаниям.

Мне всегда нравилась поговорка: «Если молишься, не переживай. Если переживаешь, зачем молиться?». У меня был выбор – продолжать ссаться от страха или обратиться к Богу. Выбор был за мной. Я был мексиканцем, которого все боялись. Я сам сделал себя таким. Но теперь мне противостояло нечто гораздо более сильное, чем я, настоящая Высшая сила. Поэтому я громко обратился к Богу:

– Господи, если ты существуешь, то я, Генри и Рэй выберемся из этого дерьма. Если тебя там нет, нам хана.

Вера куда сильнее страха. Когда она заполняет тебя до краев, боязнь отступает. Помолившись, я успокоился, с моих плеч словно сняли адский груз. На меня навалилась приятная усталость, я расслабился и позволил Богу нести свою ношу дальше.

– Господи, – молился я. – Если ты позволишь мне умереть с достоинством, я буду молиться каждый день и сделаю все, чтобы помочь своим напарникам.

Я не просил Бога сделать из меня суперзвезду, дать возможность повидать мир, проходить в рестораны без очереди или заводить друзей с полпинка. Я молил только о достойной смерти.

Меня учили, что Бог отвечает на все молитвы, даже если этот ответ – «нет». С детства я запомнил молитву святого Франциска, которая пронимала меня до печенок и осталась со мной на всю жизнь: «Дай мне, Господи, сил не ждать утешения, а утешать». Сидя в камере, я просил Бога о помощи, и он ответил: «Помогай». Я понял Его – он велел мне помогать другим. Этому учили и на собраниях АА.

– Нельзя быть милосердным, не одаривая милосердием других, – говорили на встречах. – Ты должен служить людям, даже если они об этом не просят. Ты все поймешь.

И вот мой Бог сказал, что я должен помочь своим братьям по заключению, хотя я был уверен, что сдохну в ближайшие пять лет.

В той камере Бог убил старого Дэнни Трехо, создал нового и сказал:

– А теперь посмотрим, как ты справишься.

Следующие несколько недель вокруг меня происходили настоящие чудеса. Бог творил свою магию. Судебный процесс превратился в цирк. Лейтенант Гиббонс никак не мог опознать того, кто бросил камень. Заключенные на допросах говорили, что во всем виноват Микки Маус или моряк Попай[35]35
  Герой американских комиксов и мультфильмов.


[Закрыть]. Тренер юниорской команды хотел дать показания дистанционно, а дело было задолго до появления Zoom, так что ничего не вышло. Третьего бейсмена тупо не могли найти. В итоге окружной прокурор притормозил процесс, потому что судить было нечего.

До того, как попасть в эту передрягу, я употреблял три-четыре грамма кокаина в день, глотал по десять, а то и пятнадцать таблеток и пил, как не в себя. Ширяться героином, если под рукой нет метадона[36]36
  Синтетический лекарственный препарат из группы опиоидов, применяемый как анальгетик, а также при лечении наркотической зависимости.


[Закрыть] – та еще хрень, а в тюрьме метадоном и не пахло. В последний раз я употребил дурь и алкоголь в мае, на Синко де Майо, потом несколько месяцев приходил в себя и в итоге выбрал 23 августа днем своей окончательной трезвости. Думаю, полный детокс от препаратов произошел даже раньше, но так уж я решил. 28 августа 1968 года я снова стал полноценной частью общества. И если бы ясновидящий с хрустальным шаром сказал мне, какое путешествие ждет меня в следующие пятьдесят лет, я бы плюнул ему в лицо и сказал: «Иди ты в жопу, псих».

Глава 6. Зип-а-ди-ду-да, 1968

Я наконец-то вернулся в свой блок, но все уже изменилось. Лейтенант Мезро и капитан Роджерс оставили мне работу в спортзале, но оборот героина я потерял. Мне очень нужны были деньги, но я знал, что дела с наркотой не пойдут на пользу моему соглашению с Богом, даже если я сам не буду употреблять. Предоставлять защиту я, впрочем, не прекратил.

Однажды охранники предложили мне сделку. Они хотели создать под меня должность, которую назвали «социальный ментор для заключенных». Я понятия не имел, что такое «ментор».

– Он помогает соблюдать порядок, – объяснил Моррис. – Будем платить восемнадцать баксов в месяц.

Дальше все развивалось очень быстро.

Мой знакомый, организатор собраний АА для заключенных, рассказал, что группу лишат аккредитации, если количество участников на встречах не увеличится. Тут-то и нашла коса на камень. Я пообещал, что буду молиться каждый день и помогать своим собратьям, поклялся оставаться чистым и трезвым. Насколько искренними были эти обещания?

– Я приду, – ответил я. – Но при условии, что вы сделаете меня президентом.

– Президентов у нас нет, Дэнни, но есть председатель, – рассмеялся мой приятель. – Если поможешь с аккредитацией, я с радостью отдам тебе эту должность.

Мы ударили по рукам. На следующую встречу я затащил восемь зэков, которым обеспечивал защиту. Через несколько недель трое из них решили посещать их на регулярной основе, потому что поняли, что им это необходимо. Я знаю, что некоторые из них оставались чистыми до самой смерти (от естественных причин). Они стали первыми, кому я помог реабилитироваться. Какая разница, что я преследовал при этом собственные интересы? Увидев перемены в этих парнях всего через пару месяцев, я понял, что могу изменять мир. На собраниях часто говорили, что иногда изменения в других видны отчетливее, чем в себе самом.

Вокруг продолжали твориться чудеса. Я принял решение оставаться чистым и трезвым, и тут же люди начали идти мне навстречу. Был у нас один чувак, который постоянно нюхал клей. Он обратился ко мне за помощью. Он отчаянно хотел избавиться от зависимости, так что мы с ним заключили сделку: он будет безвылазно сидеть в своей камере, а выходить только в столовую и душ. Я платил трем парням, чтобы они присматривали за ним. Все в блоке знали, что ему нельзя продавать или тайком подсовывать наркоту, иначе дилеры будут иметь дело со мной.

Я не просто обеспечивал защиту в тюрьме, я занимался по-настоящему важными вещами. Держа обещание, данное Богу, я начал замечать, как вокруг меня меняются люди. Мой пример оказался заразительным. Я был старше многих зэков, отсидел в «Фолсоме» и «Сан-Квентине» и пользовался уважением. Люди, которые до этого считали собрания АА ересью, теперь присоединялись, потому что думали: «Если сам Трехо туда ходит, то почему бы и мне не попробовать».

Количество участников на встречах росло. Как-то с гражданки приехал старик (назовем его Сэм), который был обязан посещать собрания в рамках программы «Больницы и учреждения». Сэм был очень болен, диабет уже отнял у него ногу и подвижность почти всех пальцев. В тюрьму его привозили в специальном фургончике, куда влезала инвалидная коляска.

Однажды после встречи Сэм услышал, как я ворчу на что-то, и спросил:

– Дэнни, почему бы тебе не петь «Зип-а-ди-ду-да» каждое утро?

Песню я знал, ну и что с того?

– Сэм, какого хера мне это делать?

– Заведи себе привычку каждое утро петь эту песенку и прыгать на койке.

– Слушай, Сэм, – ответил я. – Я рад, что ты ходишь к нам и все такое, но я все еще сижу в тюрьме. Я прекрасно знаю, чем буду заниматься в следующую среду, понимаешь? Я за решеткой. Я зэк.

– Дэнни, – улыбнулся он. – Знаешь, на что я готов, лишь бы просто попрыгать на кровати? – он указал на свою культю. – Мне снится, как я хожу и прыгаю. Теперь это светит мне только в раю.

Я понял, о чем он, но следовать его советам не собирался.

И все-таки… На следующее утро я чистил зубы и внезапно понял, что напеваю «Зип-а-ди-ду-да, зип-а-ди-эй, оу-оу, какой хороший день, солнце освещает мой путь». На моем лице тут же заиграла улыбка, я рассмеялся. Мой разум наполнился радостными мыслями. День начался на позитивной ноте. Я вспомнил, что один приглашенный оратор как-то сказал на одном из собраний:

– Хороший день превращается в прекрасный месяц, а тот – в великолепный день, а все вместе – в счастливую жизнь.

Гилберт учил меня верить, что где бы я ни находился, я на своем месте. Нельзя выжить в тюрьме, любуясь птичками и мечтая оказаться где-то еще. Нельзя постоянно ждать писем и свиданий. Рано или поздно это тебя убьет.

Я преуспевал в тюрьме, следуя правилам Гилберта, но собрания помогли мне избавиться от ощущения, что я заложник обстоятельств. Меняясь, я справлялся с давлением тюремных стен. Отказ от наркотиков сбросил с моих плеч жуткий груз. Теперь я мог справиться с любой ситуацией без дури. Мне не нужно было стыдиться своего прошлого, злиться на него или стыдиться воспоминаний. Я перестал бояться будущего. Я никак не мог на него повлиять, а потому впервые за долгое время просто был собой.

Привычка петь песни осталась со мной, иногда я бормотал их себе под нос, иногда орал во весь голос. Во двор я вышел, насвистывая «Мистер Блуберд на моем плече, так и есть, так и есть», и наткнулся на Джо Родригеса. Он наверняка подумал, что я спятил.

– Ты в порядке, землячок? – спросил он.

– Да, Джо, более чем.

Песенки стали моими первыми шагами в освоении утренних молитв и медитаций. Они помогали мне успокоиться. Даже в детстве я просыпался с чувством беспокойства и тревоги – кроме тех дней, когда меня будил Гилберт, и мы шли на рыбалку. В такие дни моя жизнь превращалась в настоящее приключение.

Один мой дружок Крис Дэвис всегда говорит:

– Хорошего дня, если у тебя, конечно, нет на него других планов.

Меня это каждый раз смешит, но он прав. Ночью мое подсознание крутило по кругу столько жутких проблем, что утром я огребал от него по полной. Каждый день я просыпался с мыслью: «Я в жопе». «Зип-а-ди-ду-да» избавила меня от этого. Она научила меня, что, даже сидя в тюрьме, можно быть свободным.

Работа в качестве «социального ментора для заключенных» стала приносить свои плоды. В моем блоке сидел зэк, которого дважды прищучивали за нанесение татуировок. Он обратился ко мне за советом, как к опытному сидевшему.

– Если попадешься еще раз, землячок, загремишь в карцер. Сколько берешь за тату?

– Шесть пачек.

– Тогда отдавай две из них чувакам, которые стоят на стреме, чтобы они предупреждали об обходе охраны.

Как-то при встрече Мезро и Роджерс поинтересовались, как идут дела. Чтобы доказать, что не зря ем свой хлеб, я рассказал, что по моему совету зэки теперь будут платить друг другу за стояние на стреме.

Какое-то время охранники это переваривали. Они не разозлились, так как прекрасно понимали, что доносы не были частью нашей сделки. Равновесие сил в тюрьме постоянно менялось, а им нужен был порядок.

– Умный ход, Трехо, – наконец, оценили они.

23 августа 1969 года, спустя почти год после того, как я выбрался из самой большой задницы в своей жизни, и в первую годовщину своей трезвости я вышел из «Соледада».

На прощание мне выдали отстойный костюм, две сотни баксов и билет на автобус до Сан-Фернандо.

Часть вторая. Правильный человек для работы

Глава 7. Чистый, трезвый и испуганный, 1969

«Шеви» цвета какао зашла на разворот и остановилась прямо передо мной. Девчонка на заднем сиденье была обдолбана в хлам, из-под ее мини-юбки светились красные трусики. Приблизившись к машине, я унюхал марихуану, духи и лак для волос. Девчонка была такой красоткой, что я даже засомневался, не чудится ли мне.

– Я тебя знаю, Дэнни Трехо, – нараспев произнесла она. Это звучало очень сексуально. – Ты знаком с моим старшим братом.

Слишком много людей в Долине Сан-Фернандо знали меня, причем не с лучшей стороны – об этом позаботился дядюшка Гилберт.

– Да, я Дэнни Трехо.

– Поехали со мной на вечеринку, там и подружки мои будут.

Она высунулась из окна на свет и улыбнулась. К ее губе прилипла большая красная таблетка. Я сразу узнал секонал. По цвету он подходил к ее трусикам. Она была слишком обдолбана, чтобы обращать на это внимание. Мне захотелось слизнуть этого красного сорванца с ее губ.

Я находился в городе всего несколько минут, а уже приходилось сопротивляться красивому, соблазнительному ангелу в мини-юбке и красном белье, посланному самим Сатаной.

– У меня дела.

– Черт. Не уходи.

Я провел в тюрьме всего четыре года, но мир изменился так, словно прошел не один десяток лет. Началось и закончилось Лето любви[37]37
  Лето 1967 года, когда в квартале Хейт-Эшбери в Сан-Франциско собралось около ста тысяч хиппи для праздника любви и свободы.


[Закрыть], продолжалась вьетнамская война. Все стали одеваться по-другому, изменилась музыка. Женщины начали материться и не возражали против случайного секса. Не таким я помнил мир в 1965 году. Тогда без обязательств трахались только шлюхи и гангстеры, теперь же вседозволенность царила на каждом углу. Вся человеческая грязь вышла наружу, а грязь я обожал.

Я нашел телефонную будку и позвонил Фрэнку Руссо. Если кто-то и мог помочь мне не сорваться, то только он. Я рассказал ему, что стою на автобусной остановке и что девчонка в красных трусиках и секоналом на губе приглашает меня на вечеринку.

– Оставайся там, Дэнни. Я приеду за тобой, – утешил меня Фрэнк. – Поговори с Шерри, пока я не доберусь до места.

Он передал трубку своей жене. Фрэнк понимал, что со мной надо оставаться на связи, иначе он потеряет меня еще на десять лет. Если бы Фрэнка не было в тот день дома, я бы очень быстро оказался либо в тюрьме, либо в могиле.

Мой инспектор по условно-досрочному определил меня в общежитие для бывших заключенных, но там совсем недавно умер наркоман, так что больше любителей дури они не принимали. Фрэнку пришлось отвезти меня к родителям. Открыла моя мать – точнее, мачеха, которая растила меня с трех лет.

– Сынок, ты дома.

Голос у нее звучал не очень-то радостно, дверь-сетку она так и не открыла. Сквозь нее я заметил профиль отца – он смотрел новости по телику в гостиной.

– Где будешь жить?

– Привет, мама. С жильем не сложилось. Я подумал перекантоваться у вас, пока не встану на ноги.

Она долго молчала, а потом повернулась к отцу.

– Дэн, Дэнни спрашивает, можно ли остаться у нас на несколько дней.

– Можно, – отозвался батя, не повернув головы.

– Что ж, заходи.

Я прошел в гостиную и поздоровался с отцом. Он даже не отвел взгляда от телевизора. В воздухе повисло напряжение.

По-другому с моими предками не бывало.

Мои кровные мать и отец, Долорес Ривьера Кин и Дионисио Трехо, познакомились на дискотеке в Хайленд-Парке в 1943 году. Она была замужем за другим, но он уехал воевать на Тихий океан. Мои родители были теми еще модниками. В то время мужчины носили блестящие костюмы с укороченными штанами, пиджаки с широченными плечами, а женщины – расклешенные юбки и пышные начесы. Мой отец был настоящим пачуко – из тех людей, что не станут терпеть обиды, а вернут их сторицей.

Я родился 16 мая 1944 года в Мэйвуде, штат Калифорния. Вообще я должен был родиться в Восточном Лос-Анджелесе, но мою мать развернули, когда она приехала в больницу. Там нужны были койки для солдат.

После моего рождения родители пошли в бар, и какой-то мужик схватил мою мать за задницу. Отец его прирезал. Чтобы избежать полиции, папа схватил в охапку маму, ее старших детей, меня и отвез нас в Сан-Антонио, штат Техас.

Где-то спустя год мы вернулись в Лос-Анджелес. Мой отец понимал, что рано или поздно ему придется ответить перед законом. Он умолял мою бабушку заплатить адвокату, чтобы тот представлял его интересы в суде, и пообещал, что взамен никогда не вернется в тюрьму. Он всегда держал обещания. Следующие тридцать пять лет своей жизни он честно работал и получал стабильную зарплату. Выгнав мою кровную мать из нашей жизни, он женился на мачехе, которая и стала «матерью», с которой я вырос. Он надеялся, что она будет заботиться обо мне и воспитывать, как собственного ребенка.

Думаю, основная причина того, почему я так глубоко разочаровал своего отца, состоит вот в чем. Он считал: почему, если ему повезло всего однажды попасть под арест и потом навсегда сойти с кривой дорожки, я не могу пойти по его стопам? Во мне он видел лишь неудачника. Я все делал неправильно.

С самого детства я становился мишенью для отца, когда он напивался. Однажды в каньоне Туджунга, куда мы выбирались на семейное барбекю, отец разозлился на меня и запер в машине. Жара тогда стояла под сорок градусов. Он всем сказал не подходить ко мне. Мои тетушки наверняка хотели помочь, но слишком боялись вмешиваться. Вся семья ела мясо и выпивала, а я все это время наблюдал за ними из адской печки, в которую превратилась нагретая машина.

Сначала я сидел на сиденье, потом свернулся калачиком на полу. Я начал засыпать, а может, терял сознание – точно не знаю. Я понимал, что уплываю, но пытался с этим бороться, чтобы отец не думал, что он победил. Наконец, дверь открыл дядя Гилберт и вытащил меня наружу. Мой отец наорал на него, а Гилберт посоветовал ему расслабиться. Это был первый и последний раз, когда я видел их дерущимися. Гилберт был единственным, кто не боялся моего отца. Они колотили друг друга будь здоров, пока батя не впечатал Гилберта в машину. Меня он к тому моменту тоже успел ударить, так что я лежал на земле и притворялся, что потерял сознание. Когда отец пошел прочь, ворча и матерясь, Гилберт подмигнул мне. Он всегда был на моей стороне.

Несколько недель спустя мой дедушка орал на нас с Гилбертом, называл уродами и грозился убить. Не помню, с чего все началось, но мы и так давали немало поводов для угроз каждый день. Я знал, что в любой момент дед может психануть и дать мне затрещину. Мне было так страшно, что я буквально сжимал булки, чтобы не обосраться, если дело дойдет до порки. Мой батя был страшным мужиком, но даже он и мои дядья ссались от страха перед дедом. Краем глаза я покосился на Гилберта и заметил, что он клюет носом. Он засыпал, но каким-то чудом держался на ногах. Дедушка так разозлился, что схватился за голову обеими руками, издал странный звук, похожий на вопль раненого животного, и скрылся в спальне. Все это время Гилберт стоял, сутулясь и пуская слюни. Когда он пришел в себя, то даже не понял, что отключался.

– Он до нас добрался, землячок?

Тот момент стал переломным в моей жизни. Я понял, что у Гилберта есть секретный способ скрываться от накаляющейся обстановки. В то время я еще не знал, что это был героин, но уже мечтал о такой же тайной лазейке.

Спустя несколько дней после того случая Гилберта за что-то арестовали, и когда он вернулся через три дня, то сразу из машины направился в спальню моего дедушки, а оттуда – в туалет. Я метнулся за ним и увидел, как он повязывает вокруг одной руки ремень, а в другой держит большой стеклянный шприц, которым дед ставил себе уколы от диабета. Я знал это, потому что видел, как бабушка колет ему инсулин каждое утро. Однажды я решил поиграть со шприцем, как с водяным пистолетом, и знатно отхватил за это по шее.

– Дай попробовать. Или расскажу старику, что ты таскаешь его вещи, – пригрозил я.

– Тебе такое нельзя.

– Клянусь, я тебя выдам.

Гилберт сказал мне держать ремень. Он прижал иглу к сгибу локтя, нажал, и сгусток крови тут же наполнил стеклянную трубочку. Он велел мне отпустить ремень. Тут же я увидел, как он резко изменился – он снова превратился в парня, который может спокойно спать перед мордой огнедышащего дракона.

Гилберт помог мне перевязаться ремнем и приготовил для меня дозу. Это оказалось круче, чем все, что я испытывал до этого, для описания эйфории не было подходящих слов. Все, что меня беспокоило, исчезло в один миг. Я перестал думать о школе, о родителях – все пропало, уступив место счастью, в существование которого я до этого просто не верил.

Потом я проснулся насквозь мокрым перед домом от того, что Гилберт хлещет меня по щекам. Позже он объяснил, что я передознулся, и ему пришлось запихнуть меня под ледяной душ. Я слышал музыку с дальнего конца улицы – там проезжал вагончик с мороженым.

Гилберт вытащил из кармана немного денег и сказал:

– Купи нам по большому стаканчику.

Я схватил доллар, поднялся с земли и купил нам мороженое.

Мне было двенадцать.

Героин волшебным образом развеивал все мои переживания, даже если я не понимал, что именно меня беспокоит. Он действовал, как теплое одеялко, и я был благодарен ему за такой эффект. Героин защищал меня от ярости отца, гнева деда и от моей собственной злости. Но очень скоро это теплое одеяло начало меня душить.

Тогда, тринадцать лет спустя, я прошел мимо молчаливого отца в свою детскую комнату, где меня впервые арестовали. Я не был дома больше пяти лет и надеялся на теплый прием, но родители вели себя так холодно и отстраненно, что мне хотелось кричать. Я снял костюм и посмотрел в зеркало. Я сильно изменился с тех пор, как покинул дом. Разве они этого не замечали? Тренировки с железом за решеткой добавили мне мясца. Изменились даже черты лица. Я превратился в двадцатипятилетнего старика. Я снял футболку и встретился глазами с чаррой, набитой мне Гарри «Супер Евреем» Россом. В отражении я видел убийцу, пахана, хищника, а в душе при этом чувствовал себя ребенком, которому только что отвесили затрещину на глазах у всех. Мои собственные родители были не рады моему возвращению домой.

Я ненавидел себя и всю эту ситуацию. Не совершил ли я ошибку, выйдя из тюрьмы? За несколько дней до освобождения я чуть не сошел с ума от сомнений: смогу ли я выжить в новом мире за тюремными стенами? Насколько сильно он изменился? Заставят ли офицеры по условно-досрочному плясать под их дудку? Будут ли копы постоянно висеть у меня на хвосте, когда я выйду?

Голый до пояса, я вернулся в гостиную и сел на кушетку напротив отца. Он тут же напрягся. Батя всегда ненавидел татуировки, а теперь на мне красовался огромный узор, буквально кричащий о том, что я отсидел в «Сан-Квентине», «Фолсоме» и «Соледаде».

Довольно долго мы с отцом сидели в тишине, которую я знал по тюрьме – такое затишье бывает перед бунтом.

– Хотите молока с печеньем? – спросила моя мать таким тоном, словно играла Джун Кливер в «Предоставьте это Биверу»[38]38
  Американский телевизионный ситком, транслировавшийся с 1957 по 1963 год.


[Закрыть]. Сейчас даже вспоминать об этом смешно. Мы с батей сидели злющие, напряженные и переполненные гневом и молча макали печенье в стаканы с молоком.

Перекусив, я позвонил Фрэнку. Он словно ждал моего звонка. Он понимал, что дела дома пойдут не так, как я того ожидал.

– Поедем на собрание.

Я знал, что он предложит именно это, но все равно обрадовался бы больше, если бы он сказал: «Поехали, найдем ту «шеви» цвета какао и девчонку в красных трусишках».

В машине я рассказал Фрэнку, что батя и взглядом меня не удостоил с тех пор, как я вернулся.

– Дэнни, посмотри на ситуацию их глазами, – посоветовал Фрэнк. – Твои родители изо всех сил стараются жить как добросовестные, законопослушные республиканцы, а ты портишь им всю малину.

В то время мы называли республиканцами всех белых консервативных людей.

Фрэнк привез меня на собрание в Реседу. В комнате было полно трезвых ковбоев, они жевали табак и сплевывали его в кружки. Я тут же возненавидел их всех. Кем-кем, а ковбоем я точно не был. Я состроил Фрэнку страшную рожу.

– Будет лучше, – прошептал он.

В конце собрания молодая девушка лет двадцати попросила меня дать ей руку.

– Зачем? – опешил я.

Я уже очень давно не прикасался к женщине, даже мать не обнял, когда вернулся домой.

– Для молитвы.

Я взял ее ладонь левой рукой, правой сжал пальцы стоящего рядом парня. Фрэнк улыбнулся мне с другого конца круга. «Видишь? Я же говорил, будет лучше».

После собрания мы захватили ту девушку и ее подругу в «Дю-Пар» на Вентуре – это было то самое место. Было здорово снова выпить настоящий кофе из настоящей кружки, посмеяться, а потом покататься по округе.

После «Дю-Пар» мы поехали в парк «Реседа». Я ненадолго отошел от Фрэнка и девчонок в кусты, чтобы поссать. Прицелился членом в утку, которая как раз проходила близко, и она так зло на меня зыркнула, что я громко рассмеялся. Я слышал голоса Фрэнка и девочек неподалеку и внезапно понял, что счастлив. Я был свободен. На меня снизошло откровение. Я понял, что мне необходима реабилитация. Я наконец-то признался самому себе, что без этих собраний моя жизнь была бы неуправляемой, мне было необходимо сделать то, о чем Джонни Харрис попросил меня много лет назад: «Присоединяйся к нам, Дэнни». Трезвость нужна была мне не только для того, чтобы выбраться из тюряги или хорошо выглядеть перед офицерами по условно-досрочному. Она наполняла мою жизнь смыслом.

На следующее утро я проснулся в своей детской комнате, чувствуя себя потерянным. Я знал, чего хочу, знал, что придется приложить немало усилий, чтобы наладить свою жизнь, но не понимал, с чего начать.

Моя семья жила в Пакоиме, районе в северной части Сан-Фернандо, с 50-х годов. В то время Пакоиму населяли в основном «белые воротнички», но встречались и черные, и белые, и мексиканцы. Город поровну делила Сан-Фернандо-роуд, на одной стороне жили черные, на другой – белые и мексиканцы. Люди жили бедно. В пятидесятых годах Пакоима была известна как столица убийств в Лос-Анджелесе. Многие работали на фермах, семьи жили в гаражах, делили одну ванную комнату на всех и протягивали метры удлинителей, чтобы обеспечить себе электричество.

Теперь же количество латиносов в районе увеличилось, а черных стало на порядок меньше. В Пакоиме построили больше тротуаров и мощеных площадей, торговую улицу рядом с бульваром Ван-Нэйс, но большинство домов все равно напоминало развалины. По сравнению с остальными семьями мы жили неплохо. Некоторые мои друзья жили в настоящей нужде. Когда я сидел в колонии для несовершеннолетних, многие из моих приятелей по соседству воспринимали ее как курорт. Только там они узнали, что такое полноценный обед. Помню, пацан по имени Гэбби все никак не переставал восторгаться:

– Настоящее сливочное масло, Дэнни. Оно настоящее. А еще молоко!

Гэбби был очень бедным, мы же держались уровнем выше. Мой отец сутками работал на стройке, а мать была одержима готовкой и уборкой. У нас всегда был базовый минимум для нормальной жизни, но за закрытыми дверями наш дом был той еще горячей точкой.

Не зная, куда себя девать, я вышел на улицу. Я доверился Богу. Он вытащил меня из глубочайшей дыры, когда я попросил его о помощи. Но в тюрьме полагаться на Господа было проще. А что теперь делать, на воле?

Через дорогу я увидел старушку, миссис Санчез, которая тащила со своего заднего двора два огромных мусорных бака. Я подбежал к ней.

Она чуть не упала от неожиданности.

– Не грабь меня! Не грабь!

– Заткнитесь! – рявкнул я в ответ. – Не собираюсь я вас грабить! Помочь хотел. Дайте сюда баки.

Дело не в том, что она меня не узнала – как раз наоборот. Я вырос в этом квартале и не раз разорял ее гараж. Кажется, я действительно ее испугал. Я был в отчаянии, выглядел опасно, и все знали, где я пропадал последние пять лет.

– Извините. Просто хотел подсобить.

Я схватил мусорные баки и потащил их по улице. Для такой почтенной старушки они явно были тяжеловаты.

– Приходится выносить их самой с тех пор, как они разворотили аллею ради ремонта, – пожаловалась миссис Санчез.

Она была благодарна мне за помощь, но не отрывала от меня взгляда ни на секунду. Поступок был мизерным, да и старушку я испугал, но мне стало гораздо лучше.