Текст книги "Сталин и его подручные"

Чрезвычайная комиссия

Первоначально обязанности ЧК сводились к защите главного штаба революции в Петрограде. Но 20 декабря 1917 г. Дзержинский уговорил Ленина расширить компетенцию ЧК, включив в нее борьбу с контрреволюцией и с саботажем. Не все товарищи одобрили идею Дзержинского: Леонид Красин, бывший директор фабрики, который стал самым искусным из ленинских дипломатов и самым беспощадным из реквизиторов, писал:

«Ленин стал совсем невменяем, и если кто и влияет на Ленина, так это “товарищ Феликс” Дзержинский, еще больший фанатик и, в сущности, хитрая бестия, запугивающая Ленина контрреволюцией и тем, что она сметет нас всех и его – в первую очередь.

А Ленин, в этом я окончательно убедился, самый настоящий трус, дрожащий за свою шкуру. И Дзержинский играет на этой струнке (10)».

Ленин не без основания дрожал за свою шкуру. Матросы, которые еще не простили своим офицерам расправы 1905 г.; солдаты, которых посылали умирать на фронт без сапог и без оружия, пока офицеры пили в тылу; фабричные рабочие, у которых зарплаты не хватало на хлеб или водку, – городское население было готово грабить, бить, убивать любого эксплуататора или власть имущего. Временное правительство Керенского освободило тысячи арестантов, бандитов и психопатов, которые составляли главный взрывоопасный элемент в распадавшемся обществе. Новая власть распустила царскую армию, предоставив самим себе тысячи людей, обученных убивать, а среди них были и бывшие каторжники, призванные из Сибири на фронт. Некоторые из таких каторжников начали убивать по приказам новой большевистской власти. Именно на этой волне насилия, захлестнувшей сначала Петроград (где двух деятелей свергнутого Временного правительства матросы убили на больничных койках), а потом Москву, большевики пришли к власти. Злобу и мстительность населения большевики направили в русло карательной системы для разоблачения, задержания и обезвреживания классового врага: эту карательную систему назвали ЧК.

Самым дешевым и верным способом проведения такой кампании оказался расстрел. Когда правительство Керенского предложило восстановить смертную казнь для дезертиров, большевики громко протестовали, но в феврале 1918 г., пробыв у власти всего три месяца, они письменно дали ЧК право расстреливать своих жертв без санкции свыше, без обвинения, без суда. Власть над жизнью или смертью любого гражданина воодушевила ЧК: она стала развиваться как грибковое заболевание. К июню 1918 г. каждая область, каждый район, где правил Совет рабочих и солдат, организовали свою собственную чрезвычайную комиссию. Их компетенция была неопределенной и почти неограниченной: контрразведка, контроль над буржуазией, насильственное осуществление советских указов; их характер зависел от местных личностей и настроений. Только через годы, когда войска белых отступили от Центральной России, эти часто варварские и непредсказуемые (иногда более умеренные, если находились под контролем эсеров или умеренных марксистов-небольшевиков) органы подчинились московской власти Дзержинского.

Те большевики-дипломаты, кто, подобно Адольфу Иоффе, пытался представлять за границей советское правительство как цивилизованное государство, были смущены самоуправством и насилием ЧК. 13 апреля 1918 г. Иоффе призвал Петроградское бюро отменить ЧК, ссылаясь на то, что «комиссии Урицкого и Дзержинского более вредны, чем полезны, и в своей деятельности применяют совершенно недопустимые, явно провокационные приемы…» (11). Даже пробольшевистские юристы были в ужасе: 12 июля В. А. Жданов, который в 1903 г. защищал убийцу великого князя Сергея Александровича, написал протест профессору Владимиру Бонч-Бруевичу, близкому знакомому Ленина:

«Отсутствие контроля, право решения дел, отсутствие защиты, гласности и права обжалования, допущение провокаций неизбежно приводят и будут приводить комиссию к тому, что в ней совьют гнездо люди, которые под покровом тайны и безумной бесконтрольной власти будут обделывать свои личные или партийные дела. И практика комиссии подтверждает все это. Я утверждаю, что деятельность ЧК необходимо будет являться сильнейшим дискредитованием советской власти» (12).

Незадолго до своей смерти два патриарха русской литературы и мысли, Владимир Короленко и князь-анархист Петр Кропоткин, красноречиво протестовали против смертной казни. Всё попусту: за Дзержинским осталась власть над жизнью и смертью.

По мере того как ЧК становилась централизованным учреждением, она раздроблялась, превращаясь в сложный организм, который распространился по всей стране. ЧК заведовала контрразведкой и контролировала вооруженные силы; осуществляла надзор за железными дорогами и перлюстрировала письма и телеграммы; разоружала политических противников, включая членов других левых партий; боролась с саботажем и диверсиями; руководила иностранной разведкой. Из горстки петроградских партийных работников, солдат и матросов ЧК разрослась за два года и стала армией из 20 000 вооруженных мужчин и женщин очень разнородного происхождения, объединенных лишь убежденностью в собственной правоте и чувством безнаказанности. Их вдохновляла скорее паника, чем энтузиазм. В Петрограде, под истеричным управлением Григория Зиновьева, чекистские начальники сменялись почти каждый месяц, каждый новый шеф доказывал, что он еще более беспощаден, чем предыдущий. Чекисты переутомлялись: средний следователь вел не меньше ста дел.

Обмундировать и вооружить ЧК было нетрудно. От Первой мировой войны осталось и для ЧК, и для армии Троцкого достаточно ружей, пулеметов и боеприпасов, чтобы три года вести и Гражданскую войну, и красный террор. Из Западной Европы царская армия получила огромную партию кожаных курток для летчиков, и эта партия досталась Дзержинскому, который таким образом одевал своих чекистов гигиенично (тифозная вошь, уносившая столько жизней, предпочитала шерстяную шинель красноармейцев). Труднее было вербовать людей, которые не были бы своенравными психопатами. Дзержинский зря искал людей «с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками»; Ленин был прав, замечая, что на каждого порядочного приходится девять мерзавцев.

Вначале ЧК вербовала не только большевиков, но и левых эсеров, и даже анархистов. Петр Александрович, вождь эсеров в ЧК, сильно надоедал Дзержинскому тем, что настаивал на ответственности ЧК перед местными Советами, в которых его партия все еще сохраняла влияние. Летом 1918 г. большевики спровоцировали эсеровское выступление и, воспользовавшись этим поводом, раздавили их. Только тогда ЧК стала беспрекословным агентом партии Ленина. В марте 1919 г. с ЧК была снята последняя ответственность: Дзержинского назначили наркомом внутренних дел, и, так как он уже являлся председателем ЧК, то был подотчетен самому себе.

Дзержинский все-таки еще не входил в политбюро, это внутреннее средоточие власти, где семеро большевиков – Ленин, Каменев, Зиновьев, Троцкий, Сталин, Рыков и Томский – с тремя безгласными кандидатами (Бухариным, Молотовым, Калининым) принимали все важные решения. Для Ленина Дзержинский был простым организатором-исполнителем (13). Дзержинский сам признавался Троцкому, что не был «государственным человеком». Но голосование за ЦК показывает, до какой степени рядовые партийные члены уважали и любили Дзержинского: в марте 1919 г. Ленин получил 262 голоса (больше, чем кто-либо из баллотировавшихся), а Дзержинский – 241, меньше, чем Бухарин и Сталин (по 258 голосов), но больше, чем Троцкий (219) и Калинин (158). Только в 1924 г. Дзержинского сделали кандидатом в члены политбюро.

Потому-то Дзержинскому надо было установить тесные отношения с членом политбюро, чтобы иметь влияние на политику партии в отношении к ЧК. Он постепенно сближался со Сталиным.

Поляки, латыши и евреи

Наравне с неограниченной властью ЧК, вражду к ней со стороны многих людей вызывал ее этнический состав. Эмигранты не без основания утверждали, что революцию делали «еврейские мозги, латышские штыки и русская глупость». Вплоть до середины 1930-х гг. в ЧК и ОПТУ русские составляли меньшинство. Только немногие из наводивших ужас подопечных Дзержинского были русскими – например, Иван Ксенофонтов, бывший фабричный рабочий и армейский прапорщик, был председателем революционных трибуналов и устраивал массовые расстрелы заложников. Такой же пуританин, как Дзержинский, Ксенофонтов заставлял чекистов соблюдать сухой закон и сам доработался до полного истощения. В 1922 г. ему еще не было сорока, но прозвище «дедушка» за ним уже закрепилось. В 1926 г. он умер от рака желудка. Еще более страшным чекистом оказался недоучившийся медик и пианист-виртуоз Михаил Кедров, который в Северной России убивал офицеров, школьников и школьниц с такой яростью, что его упекли в психиатрическую больницу. Жена Кедрова, Ревекка Майзель, лично расстреляла сотню белых офицеров и буржуа, а затем утопила еще пятьсот заложников на барже.

Кавказцы в ЧК составляли маленькую, но грозную группу. Короткое время в управлении ЧК служил союзник Сталина грузин Серго Орджоникидзе. Другой грузин, Алексей Саджая, именовавший себя «Доктор Калиниченко», пытал заключенных в Одессе. Георгий Атарбеков, которого Сталин знал лично, расстрелял из пулемета всех пассажиров захваченного поезда; в Пятигорске он саблей зарубил сотню заложников; у себя в кабинете убил собственную секретаршу, а в Армавире несколько тысяч армян. Дзержинский яростно защищал действия Атарбекова (14).

Сам Дзержинский предпочитал привлекать земляков в свой близкий круг. Главным его сотрудником был Юзеф (Иосиф) Уншлихт, с которым он сошелся еще в начале 1900-х гг. в варшавском подполье. Уншлихт стал командиром огромной чекистской армии, «спецназов»; Троцкий тщетно сопротивлялся такому расколу красных вооруженных сил. Вплоть до 1925 г. эти спецназы расправлялись с непокорными гражданскими лицами, крестьянами, казаками. Дзержинский и Уншлихт рассчитывали на торжество революции по всей Восточной Европе и в Германии; пока независимая Польша под руководством Юзефа Пилсудского в августе 1920 г. не разгромила Красную армию, они намеревались объединить ее с Союзом Советских Социалистических Республик Европы и Азии. Крестовый поход во имя мирового пролетариата помог им забыть о своей антипатии к России. Но та Польша, которая провозгласила независимость в 1918 г., была националистически настроена, и у власти там были имущие слои. Польские социалисты и те польские евреи, которые требовали политического равенства, не находили себе места в новом государстве Пилсудского. Для них единственной возможностью получить власть казалась просоветская революция и вторжение Красной армии. Вот почему в ЧК поляки играли такую видную роль.

Латыши оказались еще более действенным элементом в составе ЧК, и на высшем и на низшем уровне. В июле 1918 г., когда эсеры убили немецкого посла Мирбаха и взяли Дзержинского в заложники, латыш Иоаким Вацетис спас правительство Ленина.

Хорошо обученные латышские стрелки обстреляли здание, где находилась эсеровская дивизия московской ЧК, и политически, если не физически, уничтожили эсеров.

Латыши, которые работали в ЧК, не были простыми наемниками. Когда в 1919 г. Латвия добилась независимости, ее новое буржуазное правительство не терпело левых агитаторов, которые будоражили рижские фабрики и заводы. Воинственные латышские рабочие – возможно, до четверти миллиона – предпочитали эмигрировать в Советскую Россию. Они играли от Петрограда до Владивостока видную роль в советской жизни, имели собственные журналы и культурные центры. Около двенадцати тысяч латышских солдат из Восточной Латвии (Латгалии), где русское влияние и русский язык были сильнее, сражались за Россию во время Первой мировой войны. В 1917 г. белые офицеры бросили их на произвол судьбы, а немцы отрезали от родины. Разъяренные предательством офицеров, эти латыши тяготели к Красной армии и к ЧК. Неудивительно поэтому, что три четверти центральных кадров ЧК составляли латыши. Когда русские солдаты отказывались от расстрелов, латыши (со вспомогательным отрядом из пятисот китайцев) охотно заменяли их. Латыши успешно боролись против белых на Урале, и командиром Красной армии целый год был Вацетис. От формирования в апреле 1918 г. до разгона в ноябре 1920 г. латышские стрелки играли ключевую роль в торжестве революции.

Дзержинскому помогали два грозных латыша, Екабс (Яков) Петерс и Мартинын (Мартын) Лацис. В Риге Петерс начал свою карьеру агитатором на верфях; в 1905 г. царские жандармы допросили его и вырвали ему ногти. Он эмигрировал в Лондон с группой латышских и русских социал-демократов, чтобы грабежом добыть денег. В 1911 г. он прославился на весь мир во время осады Сидней-стрит, когда убили трех полицейских. Петерс работал с анархистами – двое из них были его кузены, Петер Пяктов «Маляр» и Фриц Сваарс. Сбежав, Пяктов послал властям полуграмотное письмо с угрозами в адрес Черчилля, тогда британского министра внутренних дел: «Береги свою машину, когда едешь на участок… Мы намерены УБИВАТЬ… Я здесь в Манчестере. Мы скоро расправимся с этой кровавой свиньей, с Черчиллем. Его дни сочтены. Твой Петерс». Петерса поймали, но суд присяжных в Олд-Бейли оправдал его; он нанял очень ловкого адвоката, и Скотленд-Ярд, несмотря на показания свидетелей, нашел более удобным свалить вину за убийства на одного мертвого анархиста.

Петерс, как только его освободили, женился на англичанке, Мэй Фриман, которая родила от него дочь Мэйзи. В 1917 г. он приехал в Россию и сразу начал работу в ЧК. В Москве он ловко раскрыл британского агента Роберта Брюса Локкарта, который прощупывал большевиков относительно возможного союза с Британией против Германии. Когда убили немецкого посла и Дзержинский в припадке истерики ушел в отставку на два месяца, Петерс стал главой ЧК. Он настаивал на том, что ЧК не подотчетна никому, кроме Ленина, и что она должна иметь неограниченную свободу в выполнении «обысков, арестов и расстрелов». В Москве Петерс командовал облавой, в которой погибло более ста анархистов, и в Петрограде, пользуясь альманахом «Весь Петроград» за 1916 г., он произвел массовые аресты купцов, чиновников, офицеров, интеллигентов, которые стали заложниками, подлежащими расстрелу.

Зверские наклонности Петерса сочли достаточными, чтобы повысить его статус: в первой половине 1920-х гг. он занимался подавлением восстаний туркестанских басмачей. Тем удивительнее, что Брюс Локкарт свидетельствовал: «В характере Петерса не было ничего похожего на то бесчеловечное чудовище, каким его представляют. Он мне рассказывал, что испытывает физическую боль всякий раз, как подписывает смертный приговор» (15). По-видимому, физическая боль очень скоро стихала – Петерс часто предпринимал массовые акции. Типичной операцией была облава 12–13 июня 1919 г. в Петрограде, предпринятая вместе с партийными рабочими под руководством Сталина, – 15 тыс. вооруженных солдат задержали сотни подозреваемых или просто родственников дезертиров и расстреляли их.

В частной жизни Петерс был не менее бессердечным. Отпуская Брюса Локкарта, он просил его передать письмо жене в Лондон; в марте 1921 г. Мэй и Мэйзи приехали в Москву и узнали, что у Петерса уже есть вторая жена, русская, и сын от нее. Петерс не разрешил своей первой семье вернуться в Англию (16). Зимой 1919 г. журналист Михаил Кольцов работал в относительной безопасности в Киеве; там он описывал свои московские впечатления: «Петерс поежился на весеннюю слякоть и стал натягивать на большие руки перчатки. Старые, истертые лайковые перчатки. Пальцы были на концах продраны и неумело, одиноко, стариковски подшиты толстыми нитками. Так зашивают свои вещи неприятные хмурые холостяки, живущие в прокисших, низких… меблирашках. В эту минуту мне стало жалко Петерса» (17).

Лацис был человек куда более красноречивый, чем Петерс. До и после революции он писал сатирические и гражданские стихи и комические пьесы на латышском. Сочинил пародию на «Отче наш», обращенную к Николаю II: «Отче наш, иже еси в Петербурге, проклято будь твое имя, уничтожена будь твоя власть…» В 1912 г. он стал известен своей поэмой «Болит сердце…», посвященной своей родине Латвии. Он начал государственную работу следователем в НКВД, который на первых порах был еще подобием нормального учреждения. В мае 1918 г. он с таким блеском разоблачил (или сфабриковал) заговор монархистов, что его перевели в ЧК. В 1919 г. с таким же театральным азартом он вместе со своим племянником чекистом Парапуцем отличился в Киеве, не просто заманивая своих жертв в ловушку, но и вымогая у них деньги и драгоценности. Лацис с Парапуцем открыли в Киеве «бразильское консульство» (Лацис сам и был «консулом»). Они продавали визы за огромные суммы, после чего арестовывали клиентов от имени ЧК. Когда белые захватили Киев, они нашли около 5 тыс. трупов, а еще 7 тыс. арестованных исчезли бесследно.

Лацис занимался популяризацией ЧК, защищая ее от критики со стороны Народного комиссариата юстиции; он основал журнал «Красный меч», который регулярно печатал статистику (сильно заниженную) казней, включавшую такие показатели, как пол, социальное происхождение жертв, динамику казней в зависимости от времени года. Он заявил:

«Чрезвычайная комиссия – это не следственная комиссия, не суд и не трибунал. Это орган боевой, действующий по внутреннему фронту гражданской войны. Он врага не судит, а разит. Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого… [ЧК] не милует, а испепеляет всякого, кто по ту сторону баррикад» (18).

Лацис утверждал, что между 1918 и 1920 гг. было казнено всего 21 тыс. человек. Подробности волновали его больше, чем численность, – после восстания эсеров в Ярославле в июле 1918 г. он расстрелял 57 бунтовщиков на месте, а потом еще 350, которые сдались после того, как город подвергся авиабомбежке и обстрелу с бронепоезда.

Как и Дзержинский, Лацис впоследствии получил должность в руководстве экономикой и всегда настаивал, что ЧК должна расширить свои полномочия. В посмертном панегирике Дзержинскому Лацис писал: «Тот, кто хоть нерасторопностью мешает развитию производительных сил страны… подлежит искоренению, и дело ЧК – взять это дело в свои руки…» (19) Со временем даже Лацис начал терять энергию; он стал членом латышского отделения Союза писателей и ставил свои пьесы в Латышском театре в Ленинграде. Затем стал командиром железнодорожной милиции. 20 марта 1938 г. он был расстрелян.

Видная роль, сыгранная евреями в убийственном терроре 1918–1921 гг., представляет собой очень щепетильный вопрос, хотя бы потому, что приходится обсуждать его вместе с шовинистами и ярыми антисемитами (20). От Троцкого до одесских заплечных дел мастеров российские евреи беспощадно мстили за погромы последних трех десятилетий, и поэтому не только черносотенцы, но и монархисты, даже либералы, во всех других отношениях объективные и справедливые, распространяли мнение, что большевики и их Центральный комитет – не что иное, как еврейский «кагал». Но взрыв насилия, в котором евреи убивали неевреев в России, нельзя охарактеризовать лишь как возмездие за двести лет царского гнета. Можно, конечно, сравнить еврейскую группу в ЧК с действиями организации Авраама Штерна и Иргуна в Израиле против арабского населения и британских властей, которые представляли собой порыв к самоутверждению после куда более суровых притеснений. Но те евреи, которые работали на ЧК, не были сионистами; они даже не были в полном смысле слова евреями. Война между ЧК и русской буржуазией не была ни классовой, ни чисто политической. Ее можно определить как конфликт еврейских интернационалистов с русской национальной культурой.

Когда чиновники царской России или нацистской Германии говорили о евреях, то семейное происхождение и фамилия значили столько же, сколько вероисповедание и культурная лояльность, и только при таком понимании имеет смысл описывать конфликт евреев и русских как культурную коллизию. Что, кроме происхождения, осталось от еврейства у таких большевиков, как Зиновьев, Троцкий или Свердлов? Некоторые уже во втором или третьем поколении были отступниками от иудаизма; большинство не знали ни идиша, ни иврита. Воспитание у них было русское, образ жизни и ценности – европейские. Они были евреями не больше, чем, например, Карл Маркс. В царской России путей выхода из еврейской черты оседлости было мало – эмиграция, образование или революция; последние два приводили к утрате еврейства и присоединению к группам и институциям, зачастую настроенным антиеврейски.

Большевики пользовались поддержкой среди еврейского населения Белоруссии и Украины, во-первых, потому что в первые годы советская власть смотрела на сионизм с терпимостью (21). Во-вторых, еврейский Бунд, который поддерживали даже те евреи, которые не были ни интеллигентами, ни сионистами, представлял собой социалистическую партию, готовую сотрудничать с широким кругом социалистов, включая большевиков. В-третьих, пятимиллионное еврейское население подвергалось страшным погромам и абсурдным обвинениям и было лишено гражданских прав и доступа в крупные города и к престижным профессиям. Фронт Первой мировой войны проходил через области, густонаселенные евреями. Больше полумиллиона евреев было без компенсации выслано на восток. С 1918 по 1920 г. евреи страдали от погромов, устроенных белыми казаками, украинскими националистами и польскими завоевателями; белые генералы, например Деникин, не всегда обуздывали антисемитизм младших офицеров. А среди красноармейцев только казаки Семена Буденного систематически творили насилие над евреями.

Что касалось ЧК и партии, Ленин боялся, что еврейские мозги могли оказаться столь же полезными, сколь и опасными, да и сами евреи очень хорошо сознавали, что у русского населения они могли вызывать резко отрицательную реакцию. Ленин позаботился о том, чтобы Троцкий не был включен в комиссию, созданную для разработки мер против православной церкви. Зиновьев, съездив на Украину, выразил опасение, что среди коммунистов «слишком много евреев». В середине 1920-х гг. Лазарь Каганович, первый секретарь ЦК компартии Украины и сам еврей, за три года понизил долю евреев в Харьковском университете с 40 до 11 % и повысил долю украинцев с 12 до 38 %. Любая инициатива, выдвинутая Троцким или Ягодой или приписываемая им, могла подлить масла в огонь русского антисемитизма. Даже когда доля евреев среди страдающих от голода и холода обывателей Петрограда и Москвы падала, число их в карательных органах и в партии возрастало. В 1922 г. оно достигло в партии максимального показателя (хотя нельзя сказать, что евреи составляли тесную группу единомышленников) – 15 %. Уступали они только этническим русским (65 %).