Текст книги "Сталин и его подручные"

Сталин и Дзержинский: тандем

Пока шла Гражданская война, у Сталина на посту наркома по делам национальностей дел было немного. Задачи, стоявшие тогда перед ним и требовавшие выполнения любой ценой, были логистическими – доставка свежих сил и оружия на фронт, зерна – в города, поддержание авторитетом партии репрессивных мер ЧК и Красной армии. В свою первую экспедицию с мая по сентябрь 1918 г. Сталин вместе со своим давнишним другом Климом Ворошиловым отправился в Царицын, чтобы привезти зерно с юга России в Москву и Петроград. При этом они (Ворошилов командовал армией под Царицыном) решили вмешаться в совершенно другое дело – защиту города от белых. Сталин заклеймил красного командира Андрея Снесарева (подопечного Троцкого) дезертиром и пособником французских интервентов. Сидя в тылу подальше от дальнобойных орудий белой армии, Сталин и Ворошилов устроили трибунал и судили царицынских офицеров. Приговоренных офицеров сажали на баржи на Волге и расстреливали пулеметами. Сталин взял в свое распоряжение все войска под Царицыном, включая шесть отрядов, следующих в Баку, чтобы спасти большевиков от эсеров и британских интервентов. Поэтому вину за гибель 26 бакинских комиссаров можно отнести на счет Сталина.

Сталина сопровождала его семнадцатилетняя невеста Надежда Аллилуева. Он заставил шурина Федора Аллилуева участвовать в убийстве подозреваемых «спецов», тех бывших царских офицеров, от опыта которых зависела плохо подготовленная Красная армия. Федор Аллилуев сошел с ума. Но Сталин скрепил свой союз с Ворошиловым и с командиром красных казаков Буденным. И Ворошилов, и Буденный питали ненависть к профессиональным офицерам, и эта, долго копившаяся, ненависть выплеснулась через двадцать лет, когда с разрешения Сталина они начали истребление кадров Красной армии.

Сталин при полной поддержке Дзержинского вступил в конфликт с Троцким, который защищал спецов. Как-никак, он являлся главнокомандующим и смог заставить Дзержинского освободить бывших царских офицеров из тюрьмы для службы в Красной армии. (Освобождали с предупреждением, что в случае дезертирства их жены и дети будут расстреляны.) Рассорившись с Троцким, Дзержинский все теснее примыкал к Сталину, который с этого времени начал заменять Троцкого как главного покровителя ЧК.

На ранних этапах революции Дзержинский не раз принимал сторону Троцкого. Когда в январе 1918 г. Ленин сдался и принял германские условия в Брест-Литовске, Дзержинский вслед за Троцким с негодованием отказался поддержать то, что он назвал «капитуляцией всей нашей программы». В отличие от Троцкого, однако, Дзержинский не доверял тем, кто служил при царе: в ЧК он не принимал почти никого, кто работал в дореволюционной тайной полиции.

Та моментальная неприязнь, которую Сталин и Троцкий почувствовали друг к другу в 1913 г. в Вене, перерастала в настоящую вражду, которой положит конец только смерть одного из них. В октябре 1918 г. Троцкий властно пресек вмешательство Сталина:

«Приказываю Сталину немедленно образовать Революционный Совет Южного фронта на основании невмешательства комиссаров в оперативные дела… Неисполнение в течение 24 часов этого предписания заставит меня предпринять суровые меры» (37).

В тот же день Сталин послал длинную жалобу Ленину:

«Дело в том, что Троцкий, вообще говоря, не может обойтись без крикливых жестов… Теперь он наносит новый удар своим жестом о дисциплине, причем вся эта троцкистская дисциплина состоит на деле в том, чтобы виднейшие деятели фронта созерцали заднюю военных специалистов из лагеря «беспартийных» контрреволюционеров и не мешали бы этим последним губить фронт… В общем дело обстоит так, что Троцкий не может петь без фальцета… Поэтому прошу своевременно, пока не поздно, унять Троцкого и поставить его в рамки, ибо боюсь, что сумасбродные приказы Троцкого, если они будут повторяться, отдавая все дело фронта в руки заслуживающих полного недоверия, так называемых военных специалистов из буржуазии, внесут разлад между армией и командным составом…» (38)

Расстреливая командиров, «чтобы ободрить остальных», как раньше говорили о британском флоте, и Сталин, и Троцкий следовали одной и той же стратегии. Тем не менее стиль их действий и поведения сильно различался. На поезде Троцкого были автомобили, киносъемка, духовой оркестр; на станции заранее телеграфировали, чтобы запасались сливочным маслом, перепелами и спаржей для комиссара. Расстрелы дезертиров и отступающих офицеров чередовались с бурными речами к рядовым солдатам. Сталин же путешествовал при показном отсутствии всех удобств; бойцов он не хвалил и еще меньше доверял им, полагая, что те нерабочие элементы, которые составляют большую часть армии, в особенности крестьяне, не будут бороться за социализм. Они отказывались добровольно сражаться, и поэтому его задача – заставлять этих людей идти в бой (39).

В конце концов белые, которые осаждали Царицын, не смогли захватить город, но жестокость Сталина нанесла больше вреда его подчиненным, чем врагу. Троцкий даже угрожал Ворошилову полевым судом, и Ленин согласился, сообщив Южной армии, что она может назначить себе любого командира, за исключением Ворошилова. Такое унижение склонило Ворошилова к сближению со Сталиным, от которого теперь зависела его военная карьера. Сталин уже прибрал к рукам двоих, которых Ленин и Троцкий обидели и отвергли, – Ворошилова и Дзержинского.

Когда в конце 1918 г. деморализованные красные отдали белым город, что позволило британским силам объединиться с адмиралом Колчаком, ЦК послал Сталина и Дзержинского в их первую совместную командировку, чтобы наказать и потом сплотить армию. Неразлучные инквизиторы провели весь январь 1919 г. в Вятке – месте первой ссылки Дзержинского. Они проявили такую беспощадность, что к февралю ЦК пришлось распорядиться, чтобы были освобождены еще нерасстрелянные офицеры: «Всех арестованных комиссией Сталина и Дзержинского в 3-й армии передать в распоряжение соответствующих учреждений…» (40)

Впервые Дзержинский увидел фронт: он был потрясен, но решимость осталась прежней – в апреле он писал сестре Альдоне:

«Но ты не можешь понимать меня, солдата революции, воюющего, чтобы в мире больше не было несправедливости, чтобы война не сделала целые миллионы людей добычей богатых завоевателей. Война страшная вещь… Самая убогая нация первой встала на защиту своих прав – и оказала сопротивление целому миру. Хотела бы ли ты, чтобы тут я оставался в стороне?» (41)

На следующий год Дзержинский еще теснее сблизился со Сталиным. Летом, в разгар советско-польской войны, Дзержинские жили на даче под Харьковом с четой, тогда очень близкой к Сталину, – Демьяном Бедным и его женой. В то время как Красная армия выжимала поляков с Украины и гнала их до пригородов Варшавы, Сталин и Дзержинский работали вместе, но опять продемонстрировали Ленину и Троцкому границы своих способностей. В июле 1920 г. Сталин обещал Ленину блестящую победу:

«Теперь, когда мы имеем Коминтерн, побежденную Польшу… было бы грешно не поощрять революцию в Италии… и в таких еще не окрепших государствах, как Венгрия, Чехия… Короче: нужно сняться с якоря и пуститься в путь, пока империализм не успел еще мало-мальски наладить свою разлаженную телегу…» (42)

Несмотря на талант и опыт командующего М. Тухачевского, бывшего царского офицера, красная кавалерия, как за семьсот лет до этого монгольская, через месяц уже завязла в польских лесах и болотах, без палаток, шинелей, под непрестанным дождем. Сталин тем не менее горячо настаивал, чтобы советское правительство отвергло предложение английского премьер-министра Дэвида Ллойд Джорджа посредничать с поляками в поисках перемирия и разграничения по линии Керзона. Сталин полагал, что до начала переговоров надо захватить как можно больше территории. Из-за такой тактики Красная армия истратила последние силы, осаждая Львов. Поляки пошли в контратаку, взяли 100 тыс. пленных и захватили огромную территорию – до Минска в Белоруссии и Каменца-Подольского на Украине. Всю славу получил Пилсудский, а весь позор – Дзержинский и Сталин.

Дзержинский не сомневался, что приедет к Красной армии уже в Варшаве и поможет сформировать польское правительство советского типа. Он забавлял других большевиков – выходцев из Польши, в особенности Карла Радека, своей скромной надеждой на то, что после казни Пилсудского он займет пост министра образования в новой Польше (43). Поражение Красной армии на Висле покончило с этими мечтами. Сталин, Дзержинский и Ворошилов предвкушали победу. Теперь же Дзержинский, как и Ворошилов в 1918 г., оказался связан узами позора со Сталиным. Потрясенный Ворошилов написал Серго Орджоникидзе: «Мы ждали от польских рабочих и крестьян восстаний и революции, а получили шовинизм и тупую ненависть к “русским”» (44).

Троцкий беспощадно издевался над промахами Сталина – через двадцать лет за эти промахи поплатятся жизнью 22 тыс. пленных польских офицеров. Ворошилов на короткое время утратил вкус к командованию, в марте 1921 г. он рядовым воином участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. В ноябре 1921 г. он писал Сталину: «Работа в Военведе мне уже опостылела, да и не в ней теперь центр тяжести. Полагаю, что буду полезней на гражданском поприще… Работу возьму какую угодно и надеюсь снова встряхнуться, а то я здесь начал хиреть (духовно)» (45).

В феврале 1921 г. Красная армия перешла границы Грузии и довела до конца завоевание потерянного ненадолго Закавказья. Те грузинские коммунисты, которые пришли к власти, первоначально не были марионетками Ленина и вели довольно толерантную политику, не арестовывая еще несбежавших членов меньшевистского правительства. Буду Мдивани и Филипп Махарадзе сопротивлялись решению Сталина включить Грузинскую республику в Закавказскую федерацию; хуже того, Сталин вывел Абхазию из-под власти Тбилиси и сделал из нее автономную республику, которой было легче управлять из Москвы. Сталин нередко выражал презрение к своей родине. Он советовал Демьяну Бедному развлечься в Баку, добавляя: «Тифлис не так интересен» (46). Троцкому он говорил:

«Грузины великодержавничают в отношении армян, абхазцев, аджарцев и осетин… Уклон этот, конечно, не так опасен, как уклон к русской великодержавности, но все же он достаточно опасен, и умолчать о нем в тезисах, по-моему, нельзя» (47).

На Кавказе Сталин проявлял такую жестокость, – осенью 1920 г. он руководил кровавой репрессией черкесов и осетин, – что Ленин заметил, что «обрусевшие инородцы» часто «пересаливают по части истинно русского настроения».

Задача справиться с грузинами была поручена Серго Орджоникидзе, который хорошо доказал свою стальную жесткость, расстреливая азербайджанских и армянских националистов, коммунистов и некоммунистов. Когда грузинские коммунисты пожаловались Ленину, Сталин и Орджоникидзе взбесились – последний ударил Мдивани по лицу, за что его обозвали «ишак Сталина». Ленин распек и Орджоникидзе, и Дзержинского, который вместе со Сталиным оправдывал Орджоникидзе:

«Никакой провокацией, никаким даже оскорблением нельзя оправдать этого русского рукоприкладства… Тов. Дзержинский непоправимо виноват в том, что отнесся к этому рукоприкладству легкомысленно… [Грузинское] дело сейчас находится под влиянием Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их бесстрастие. Даже совсем напротив» (48).

В коротенькой записке – самой последней, продиктованной им, пока атеросклероз не отнял у него дар речи, – Ленин попытался смягчить обиженных грузин: «Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь» (49).

У Сталина были личные мотивы, побуждавшие его собирать вокруг себя недовольных и отвергнутых Лениным. Он был одинокой фигурой. У всех других большевиков были свои союзники и доверенные лица – жены, сестры, любовницы. Даже Дзержинского, когда Зофия приехала из Цюриха, заманили в комфортную квартиру в Кремле (его жена нашла себе работу в Наркомпросе). Жены руководителей находили себе влиятельные, хотя на вид скромные, посты в правительстве и в партии. Вторая жена Зиновьева, Лилина, решала важные вопросы школьного образования, а ее брат Ионов хозяйничал над государственными издательствами в Петрограде. Ольга Бронштейн, жена Каменева и сестра Троцкого, хотя сама никогда не ходила в школу, вербовала крупных поэтов, которые должны были обучать пролетариат творчеству; потом заведовала театрами и, наконец, музеем Ленина. Жена Ленина Крупская номинально являлась куратором народного образования: в 1923 г. она издавала инструкции, запрещающие публикацию или преподавание Платона, Канта, Шопенгауэра, Джона Рескина, Ницше и Льва Толстого. Вторая жена Троцкого Наталья Седова заведовала музеями и государственным хранилищем конфискованных ценностей.

Разводы и новые браки связывали наркомов с поэтами, художниками и профессорами, но, несмотря на провозглашение большевиками равенства полов, даже на периферии власти было удивительно мало духовно свободных женщин – таких как Лариса Рейснер, Александра Коллонтай. У жен большевиков (кроме Дзержинского, Калинина и Сталина) были свои салоны, где те интеллигенты, которые еще не эмигрировали или не скрылись, искали протекции. Таким образом, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Радек и Бухарин, не говоря уж о Ленине, стали покровителями, чьи подопечные, друзья, советники, поклонники и просители сплотились – еще до окончания Гражданской войны – в какой-то новый класс привилегированных приживальщиков, революционную интеллигенцию. У этого процесса, конечно, была обратная сторона. Поэтесса Лариса Рейснер, которая флиртовала с Блоком и Мандельштамом и некоторое время жила с Гумилевым, стала, как только вспыхнула революция, сожительницей Федора Раскольникова, командира петроградских матросов, а затем женой самого остроумного и циничного из большевистских руководителей, Карла Радека. Но она никогда не порывала своих связей с миром поэтов и покровительствовала аполитичным аутсайдерам, например Ахматовой и Мандельштаму.

Эти полуреволюционные, полудекадентские буржуазные круги были чужды Сталину. Единственным интеллигентом, с которым Сталин мог говорить по душам, пока не достиг высшей власти, был Демьян Бедный. Девушка, на которой Сталин женился, совсем не годилась в союзницы – она связывала его только с маловлиятельными Аллилуевыми. Даже у подчиненных Сталина, Молотова и Ворошилова, жены обладали более широкими связями.

У Сталина, однако, было одно преимущество, с помощью которого он располагал товарищей к себе, – кавказские контакты. Кроме Серго Орджоникидзе он тепло дружил с Нестором Лакобой, абхазским лидером, знаменитым своей полной глухотой и орлиной зоркостью. При помощи Сталина скромный и хорошо образованный Лакоба отделил свою родину от Грузии и превратил ее в остров благополучия на Кавказе, опустошенном войной. Большевики сознательно терпели политику Лакобы, которая состояла в уклонении от чисток, расстрелов, даже от насаждения социализма, так как только благодаря этому дворцы и особняки на Черноморском побережье еще стояли неразграбленными и неразрушенными. Сталин приглашал Лакобу к себе в Зубалово на дачу (50).

Когда физическое и душевное здоровье Дзержинского ухудшилось и он наконец согласился на ежегодный отпуск, Сталин начал отправлять и его, и других главных чекистов к Лакобе на отдых (51). 25 сентября 1922 г. Орджоникидзе извещал Лакобу:

«Дорогой тов. Лакоба! Могилевский и Атарбеков тебе наверное уже сообщили о том, что тт. Дзержинский, Ягода и другие едут в гости к тебе на два месяца. Надо их поместить в лучшем (чистом, без насекомых, с отоплением, освещением и т. д.) особняке у самого берега моря. Быть во всех отношениях достойными абхазцу гостеприимными хозяевами, в чем у меня нет никакого сомнения. Подробнее расскажет податель сего. Будь здоров. Крепко жму твою руку» (52).

После десятилетий лишений и безвылазного бдения в темных камерах и кабинетах кавказское гостеприимство очаровало даже сурового Дзержинского. Лакоба, который еще пятнадцать лет будет оставаться в фаворе у Сталина, оказался превосходным орудием для управления и даже устранения соперников. Когда стало ясно, что Ленин скоро умрет, Абрам Беленький, кремлевский комендант и близкий товарищ Сталина, организовал поездку Троцкого в Абхазию будто бы для того, чтобы поправить его здоровье. 6 января 1924 г. Беленький инструктировал Лакобу:

«Глубокоуважаемый и дорогой тов. Лакоба.

Врачи запретили тов. Троцкому заниматься и [предписали] немедленно выехать в двухмесячный отпуск для лечения на юг. Мне кажется, что лучшего места, нежели у ВАС в Сухуме, нам уже не подобрать, тем более что врачи как раз настаивают на Сухуме. Считаю, что лучшее место для помещения его будет дача Смицково, то есть там, где Вы в свое время устраивали товарища Дзержинского и Зиновьева. Врачи предписали т. ТРОЦКОМУ полный покой, и несмотря на то, что с т. Троцким поедут наши люди для его охраны, тем не менее очень прошу Вас, дорогой товарищ Лакоба, Вашим метким оком и заботливостью взять тов. Троцкого под Вашу опеку, тогда мы здесь будем совершенно спокойны. Товарищ КАУЗОВ, податель сего письма, является моим комиссаром при тов. Троцком. Он будет ведать продовольственными и денежными вопросами, а также охраною. Вашу помощь и товарищеское содействие тов. Каузову я, дорогой товарищ ЛАКОБА, никогда не забуду, и мне думается, что по этому вопросу нам больше нечего говорить, ибо я уверен, что Вы меня поняли во всем. Понятно, что никаких встреч и парадов устраивать не нужно. О дне выезда т. Троцкого сообщу Вам шифром через тов. Могилевского.

Жму крепко Вам Вашу руку и с товарищеским коммунистическим приветом, Ваш Беленький.

Товарищ Каузов передаст Вам фотографии, которые я снял в Зубалове. Сердечный и теплый привет Вам от тов. Дзержинского и Ягоды» (53).

К началу 1924 г. Дзержинский проникся не меньшей, чем Сталин, враждебностью к Троцкому и поэтому активно помогал Сталину отстранять Троцкого от политики. Владимира Антонова-Овсеенко, героя Гражданской войны и поклонника организационного гения Троцкого, Дзержинский поставил на место:

«Вы все только “зарвались”, а партии и революции не преданы… Удержать диктатуру пролетариата… требует от партии величайшего идейного единства и единства действий под знаменем ленинизма.

А это значит надо драться с Троцким» (54).

Слабым местом Троцкого была его ипохондрия. Уже не раз Дзержинский устраивал ему лечение, и весной 1921 г. Ленина очень волновали симптомы Троцкого – обмороки, хронический колит, артериальные спазмы, так что политбюро приняло решение: «Предписать т. Троцкому выехать для лечения на дачу, сообразуясь при выборе места и срока с предписанием врачей. Наблюдение за выполнением т. Троцким постановления возложить на т. Дзержинского» (55). Троцкий поехал в Ессентуки (56).

5 января 1924 г., когда борьба за власть внутри советского руководства ожесточилась, Сталин распорядился поставить на повестку дня политбюро вопрос об «отпуске для т. Троцкого». Через неделю, когда Ленину оставалось жить всего трое суток, Дзержинский написал Лакобе, ясно давая понять, что тот должен удержать соперника Сталина подальше от рычагов власти:

«Дорогой товарищ! По состоянию болезни т. Троцкого врачи посылают в Сухум. Это стало широко известно даже за границей, а потому я опасаюсь, чтобы со стороны белогвардейцев не было попыток покушения. Моя просьба к Вам иметь это в виду. Т. Троцкий не будет по состоянию здоровья в общем выезжать из дачи, и потому главная задача не допускать туда посторонних, неизвестных. Прошу Вас по вопросу об охране сговориться и согласовать мероприятия с т. Каузовым. Сердечный Вам и абхазцам коммунистический привет. Ваш Ф. Дзержинский» (57).

Когда умер Ленин, Сталин хитроумно устроил все так, чтобы было как можно меньше прений о переходе власти и чтобы его собственный авторитет не был подорван. Он успокоил левых наследников, Зиновьева и Каменева, создав вместе с ними недолговечную тройку. Либеральных правых он умиротворил назначением Рыкова председателем Совнаркома. Как генеральный секретарь, Сталин держал фактически все бразды правления в руках, и, продвинув Дзержинского на должность председателя Высшего совета народного хозяйства, он распространил свою власть и вне партии. Чекисты тем временем зондировали общественное мнение в стране после смерти Ленина, и Дзержинский смог уверить Сталина, что советский обыватель всего больше боится, как бы воинственный Троцкий не взял власть, не восстановил военный коммунизм и не покончил с нэпом. Благодаря нэпу возрождался мелкий бизнес, и частные предприниматели даже получали государственные концессии; на какое-то время укрепилось право крестьян на обрабатываемую ими землю, а коммерсанты и интеллектуалы даже могли путешествовать за границу. Но некоторые творцы нэпа, особенно Сталин, видели в нем только временное отступление от социализма, которое подготовит население и экономику к следующему этапу строительства коммунизма.

Пока Троцкий скучал на Кавказе, Сталин и Дзержинский позаботились обо всем, начиная от бальзамирования тела Ленина до повестки дня политбюро. Троцкого слишком поздно осенило, какими гибельными последствиями чреват его отпуск. Сразу после смерти Ленина Сталин продиктовал телеграмму:

«Ягоде – для немедленной передачи т. Троцкому

Сожалею о технической невозможности для Вас прибыть к похоронам. Нет оснований ждать каких-либо осложнений. При этих условиях необходимости в перерыве лечения не видим. Окончательное решение вопроса разумеется оставляем за Вами.

Во всяком случае просим сообщить телеграфно Ваши соображения о необходимых новых назначениях. Сек. ЦК Сталин 22 янв. 192417.15» (58).

Троцкий оказался лишен слова в политбюро до очередного, тринадцатого, съезда РКП(б), где было запланировано огласить политическое завещание Ленина. Троцкий надеялся, что в этом «Письме к съезду» Ленин объявляет его законным наследником власти, а Сталина – недостойным этого наследия. До съезда Троцкому приходилось ограничиваться скромными просьбами, например телеграммой: «Считаете ли целесообразным мое немедленное возвращение в Москву, физическое состояние делает возможным участие в закрытых заседаниях, но не в публичных выступлениях» (59).

Дзержинский охотно способствовал политическому обезвреживанию Троцкого. Но когда Сталин подавлял других инакомыслящих внутри партии, Дзержинскому это претило. После перенесенного весной 1923 г. удара потерявший способность речи Ленин уже не представлял собой фигуры, которая объединяла бы разные силы в партии. Ленин, в отличие от Сталина, позволял другим высказываться, прежде чем настаивать на собственных взглядах, и не отличался злопамятностью. Но Сталин не давал Дзержинскому покоя, пока ЧК, уничтожившая другие левые партии, не стала принимать меры, противоречащие ленинскому принципу демократического централизма, и не заглушила все голоса в политбюро, кроме сталинского.

У Дзержинского и ЧК были, конечно, столь же веские, что и у Сталина, причины не терпеть несогласия. ЧК нуждалась в новых заданиях, когда наступил мир, – иначе был риск, что ее разгонят. К осени 1919 г. белые армии окончательно отступили из Центральной России. Хотя кровопролитная война продолжалась еще два года, существование государства уже не подлежало сомнению. Кое-кто задавался вопросом, нужна ли еще ЧК. Дзержинский искал новой сферы полномочий, и 1 мая 1920 г. он добился новых прав для ЧК в мирное время:

Закон дает ЧК возможность административным порядком изолировать тех нарушителей трудового порядка, паразитов и лиц, подозрительных по контрреволюции, в отношении коих данных для судебного наказания недостаточно и где всякий суд, даже самый суровый, их всегда или в большей части оправдает (60).

В марте 1921 г. Зиновьев, возмущенный строптивостью питерских рабочих, просил Дзержинского разослать группы чекистов по всем отраслям профсоюзов, тем самым обессиливая профсоюзы, которые для Троцкого были основой рабочей власти.

Главным товаром у ЧК, когда она имела дело со Сталиным, были сведения. В 1918 г. ЧК интересовало, кто ты, а не что ты думаешь. Теперь контроль над мыслью и речью давал единственную надежду на расширение полномочий и на предотвращение роспуска ЧК. После того как было восстановлено какое-то подобие почтовой службы, ЧК завербовала достаточно перлюстраторов, чтобы перехватывать и читать все письма граждан. Сведения об общественных настроениях (начиная от разговоров в очередях), о недовольных интеллигентах, о ропщущих крестьянах собирались сексотами, чтобы каждую неделю предъявить доклад Сталину и партии. Но настоящие контрреволюционеры уже повывелись, а обыватель слишком устал, оголодал и отчаялся, чтобы сопротивляться. Хотя рабочие в 1922 г. опять голодали из-за гиперинфляции, столь же страшной, что и в веймарской Германии, – и власти удерживали из их зарплаты деньги на фиктивные зерновые или золотые облигации, – любая местная ЧК могла справиться с протестами.

Сталин нуждался в ЧК, но в ЧК с новым этосом, которая могла бы преследовать его противников. С точки зрения Сталина, единственным недостатком Дзержинского являлась его щепетильность. Дзержинский не любил фабриковать улики или показания; еще меньше он был готов преследовать членов партии, даже когда Сталин указывал, что фракции угрожали партии расколом и что поэтому любые разногласия являются контрреволюционными. Почему энергию Дзержинского перенаправили с ЧК на железные дороги, а потом на восстановление промышленности вообще? Потому что Сталину потребовались услуги более ловких и находчивых и менее принципиальных заместителей Дзержинского в ЧК и (с 1922 г.) Государственном политическом управлении (ГПУ) – Вячеслава Менжинского и Генриха Ягоды.