Текст книги "Плата за страх"

– У вас укрываются в основном наркоманы?

– Вовсе нет. Это не наркологическая клиника. Может, пара человек и найдется, но “Самаритяне Нового Света” ничего общего не имеют с этим пагубным пристрастием.

– Честно говоря, меня беспокоит, что Донлона убили здесь, перед вашей церковью, – высказал я свои опасения. – И первые два преступления тоже произошли в вашем старом здании. Ваша община как-то с этим связана.

– По-моему, здесь все просто, мистер Тобин. Я полагаю, инспектор Донлон оказался здесь, так как следил за вами. Возможно, убийца, в свою очередь, следил за Донлоном. Отец Вильям сообщил мне, что после вашего ухода инспектор Донлон на какое-то время исчез, а потом вновь вернулся. Брат Вильям даже начал опасаться, что он догадался, что вы вышли через черный ход, и в результате снова стал вас преследовать.

– Донлон был когда-нибудь в этом здании?

– Мне об этом, во всяком случае, ничего не известно. Я покачал головой.

– И все же я многого не понимаю, – сказал я.

– Я верю, что вы хорошо знаете свое дело, – приободрил меня епископ. – Понимание к вам придет.

– Будем надеяться, что вы правы. – Я поднялся на ноги. – Спасибо, что позвонили мне, а не в полицию.

– Вы уже заметили, что у меня были на это свои скрытые причины, – улыбаясь ответил он.

– Все равно спасибо.

– Позвоните мне, если что-нибудь узнаете.

– Разумеется.

Я кивнул Халмеру, и мы вышли на улицу. Тогда Халмер спросил:

– Он что – слепой?

– Да.

– Я так и подумал, но в такой темноте как следует не разберешь.

– Ты его никогда раньше не видел?

– Нет. По делам с ним общались Эйб и Терри. Они не говорили, что он слепой. Да и правильно.

– Как он тебе показался?

– Епископ-то? Не знаю, по-моему, он – святой. Если вы, конечно, верите в святых.

– Тогда ты не думаешь, что убийца находится в этом здании?

– Самаритянин? – Он покачал головой. – Не может быть, мистер Тобин.

– Будем надеяться, что ты прав, – сказал я. Мы с Халмером сели в машину, развернулись и поехали назад. Когда мы проезжали мимо машины с трупом Донлона, я заметил, что у двери рядом с тротуаром столпились дети и, возбужденно переговариваясь друг с другом, заглядывают в окно.

Глава 20

Робин находилась в палате, в которой больницей и не пахло. Она скорее производила впечатление тюремной камеры. Решетки на окнах, охранник в форме у двери, серые стены, невзрачная мебель.

И уныние на лице Робин. Она, казалось, стала еще тоньше, вокруг глаз появились темные круги, а выражение их было близким к отчаянию.

Она завернулась в отчаяние, как в накидку, защищающую ее от холодного ветра реальности. Ради матери она попыталась спрятать его за оживленной улыбкой, но это была лишь жалкая попытка замаскировать свои истинные чувства.

Больно было смотреть на них – дочь притворялась веселой и бодрой, а мать делала вид, что принимает это за чистую монету. Первые несколько минут я стоял в стороне, чтобы дать им хотя бы немного пообщаться друг с другом без помехи, наблюдая, как сквозь маски фальшивой бодрости и уверенности в каждом слове, в каждом жесте, в каждой вымученной улыбке сквозило отчаяние.

Рита Гибсон – нет, Рита Кеннеди – казалась мне совершенно незнакомой. Ничто в расплывшихся чертах лица этой женщины средних лет не напоминало то лицо, которое осталось в моих юношеских воспоминаниях. Ее одежда была типа той, которую жены, живущие на мужнину зарплату, покупают раз в пять лет на Пасху; алые гвоздики на лилово-фиолетовом фоне, цвета, которые плохо смотрятся при ярком солнечном свете и кажутся поблекшими уже вечером того же дня, когда одежду надели впервые. Для такой погоды она оделась слишком тепло, и, приехав сюда, она уже выглядела измученной и несчастной, что, несомненно, не могло не сказаться на ее состоянии, добавив к напряжению, которое она испытывала при виде дочери, еще и телесные муки.

Она сразу же подошла ко мне в вестибюле и попыталась вступить в ни к чему не обязывающий разговор – о погоде, о метро, но я прервал ее:

– Давай лучше помолчим – так будет легче.

Она взглянула на меня с удивлением и благодарностью:

– Спасибо.

На этаже, где находилась Робин, у лифта стоял полицейский. Мое присутствие ему не понравилось, но миссис Кеннеди – я не мог даже мысленно назвать ее Рита – уверила его, что я – родственник, и он пропустил нас, вручив каждому белый пластмассовый пропуск.

Пока мы шли по коридору, миссис Кеннеди, не глядя на меня, сказала:

– Я знаю, что у тебя в последние годы хватило и своих неприятностей, Митч. И не виню тебя в том, что ты не хотел впутываться в эту историю. Извини, что я приходила к тебе домой и пыталась заставить помочь нам.

– Тогда, – ответил я, – мне не верилось, что от меня может быть какой-то прок. Да и сейчас не знаю, смогу ли помочь.

– Я день и ночь молюсь, – сказала она, – чтобы Бог помог тебе, а ты – нам.

Мы показали наши пропуска стоявшему возле двери охраннику, он щелкнул замком, и теперь вот мы были внутри – я, отойдя в самый дальний угол и стараясь не привлекать к себе внимания, а мать с дочерью тем временем тщетно пытались скрыть друг от друга свои истинные чувства.

Робин бросила только мимолетный взгляд в мою сторону, и я был даже не уверен, узнала ли она меня. Когда миссис Кеннели наконец произнесла:

– Дорогая, с тобой также хочет поговорить Митч Тобин, – Робин повернула голову и посмотрела на меня с покорным ожиданием запуганного ребенка.

– Как дела, Робин? – спросил я.

– Хорошо, – слабым голосом ответила она. Глупый вопрос и машинальный ответ, но мне нужно было что-то сказать, а я был не готов к разговору. Собственно, я уже узнал то главное, зачем сюда пришел: убедиться, надежно ли охраняют Робин. Убийца теперь наносил удары налево и направо, испытывая страх, причина которого мне была пока не ясна, и в любой момент мог прийти к выводу, что совершил ошибку, оставив в живых Робин Кеннеди, свидетельницу, которая не сегодня-завтра могла разобраться в хаосе, творящемся в ее голове и начать давать показания. Он пошел тогда на оправданный риск, в расчете на то, что если она когда-нибудь потом и сумеет вспомнить все то, что видела, то ей никто не поверит, но с тех пор, возможно, охоты рисковать у него здорово поубавилось. Если бы он мог как-то проникнуть сюда и разделаться с Робин, выдав это за инцидент или самоубийство, и выбраться отсюда незамеченным, тогда мог бы вздохнуть с облегчением. В этом случае не было бы ни суда над Робин, ни дальнейшего расследования, ни опасения, что единственный свидетель вдруг заговорит.

Поэтому я хотел выяснить, какова вероятность, что ему это удастся – проникнуть к Робин и выбраться отсюда – и теперь я убедился, что вероятность эта ничтожно мала. Охраны было достаточно, чтобы исключить возможность проникновения к ней постороннего.

Если, конечно, убийца не был полицейским. Тем самым, со странностями, приятелем Айрин. Который как-то был связан с Донлоном.

Но об этом я потом подумаю. А сейчас Робин стояла посреди комнаты, глядя на меня – вежливо, терпеливо и отстранение. Я спросил:

– Робин, можно поговорить с тобой о том, что произошло в то утро, или ты расстроишься?

Она слабо улыбнулась и покачала головой:

– Я не расстроюсь. Я просто ничего не помню.

– На чем обрывается память? На том, как ты поднялась наверх?

– Нет, сэр. Я вообще ничего не помню про то утро.

– Ничего? Ни как ты встала? Ни как ехала с Терри и Джорджем в машине?

– Вообще ничего. Конечно, впоследствии мне об этом рассказали, поэтому я знаю, как и что, но вспомнить ничего не могу.

– А потом? Ты помнишь, как увидела меня, когда спустилась вниз?

– Вас, сэр? – Она наморщила лоб. – Нет, ничего не припомню до тех пор, пока не очнулась здесь. Легла в свою кровать предыдущей ночью, заснула и проснулась здесь. – Она вымученно улыбнулась матери. – Жуткий был момент.

– Врачи с тобой беседовали? – спросил я.

– Психиатры, вы хотите сказать? Да, конечно. – Она снова наморщила лоб и спросила:

– А вы там были? В “Частице Востока”?

– Да. Когда ты спустилась вниз.

– Почему?

– Почему я был там? Ты меня попросила прийти.

– Я попросила? Простите, но я ничего не помню. Это было в то утро?

– Нет. За день до того. Ты пришла ко мне домой. Разве ты этого тоже не помнишь?

– В какой дом?

– В мой дом.

Мать ее, приходя во все большее отчаяние, теперь вмешалась в разговор:

– Робин, дорогая, ты не устала? Может, тебе отдохнуть? Мы можем прийти в другое...

– Нет, не надо, – перебила Робин. – Я хочу, чтобы вы знали. – Глядя на меня, она сказала:

– Я не знаю, кто вы такой. Ваше лицо мне кажется знакомым, но где я вас видела, припомнить не могу.

Миссис Кеннеди, голосом, почти срывающимся на истерический визг, поспешно произнесла:

– Он – твой родственник, деточка. Твой троюродный брат, мистер Тобин. Ну, ты помнишь, он раньше служил в полиции.

– Ты хотела, чтобы я поговорил с Донлоном, – добавил я – С кем?

Меня пробрал холодок. Я спросил:

– Донлона ты тоже не помнишь?

Взволнованная, напуганная, ради матери все еще пытаясь держаться, Робин с несмелой улыбкой блуждала взглядом по нашим лицам.

– Что со мной? У меня амнезия? Мама, я все помню. Кроме того утра.

– И кроме меня, – добавил я. – И Донлона. Почему, по-твоему, ты ни его, ни меня не можешь вспомнить? Потому что мы оба – полицейские?

– А вы – полицейский?

– Был раньше. Тебе знакомо имя Айрин Боулз?

– Конечно. Это девушка, которую, говорят, я убила.

– А помнишь, как она выглядит? Она покачала головой. Я спросил:

– Робин, как ты думаешь, это ты их убила?

Она широко раскрыла глаза, наступило молчание, и внезапно она залилась слезами. Закрыв лицо руками, она, пошатываясь, двинулась назад, пока не наткнулась на кровать, тяжело опустилась на нее и отвернулась к стене. Ее рыдания походили на судорожный всхлип.

Миссис Кеннели уставилась на меня широко раскрытыми глазами, на грани того, чтобы в порыве негодования совершить какую-нибудь глупость. Я махнул рукой в ее сторону в надежде, что она поймет этот жест, как “Я знаю, что делаю”, и она сдержалась, продолжая только обеспокоенно смотреть на дочь, по временам бросая на меня испытующие взгляды.

Я дал девушке выплакаться, чтобы она немного успокоилась, пришла в себя и смогла меня выслушать. Тогда я подошел, сел рядом с ней на кровать и сказал:

– Ты этого не делала. Я это знаю наверняка. Она отняла от лица руки, но ответа не последовало. Робин продолжала сидеть, отвернувшись и опустив голову. И все же я чувствовал, что она слушает меня. Я продолжал:

– Полиция еще об этом не знает, но скоро им станет известно.

Она едва слышно проговорила:

– Я была там, наверху.

– Да. И, поскольку ты находилась в шоке, убийца решил оставить тебя в живых и взвалить на тебя вину за свое преступление. Но тому, как он хочет, не бывать.

Она произнесла что-то так тихо, что я не расслышал.

– Что?

– Он сказал: “Убей меня”.

– Кто сказал?

– Красный человек.

Миссис Кеннели не выдержала и вскричала:

– Митч, оставь ребенка в покое! Разве ты не видишь, что она...

Я отчаянно замахал на нее руками, но было уже слишком поздно. Робин повернула к нам лицо, бледное и беспомощное, и снова попыталась выдавить из себя бодрую улыбку.

– Простите, – сказала она. – Просто иногда мне необходимо выплакаться.

– Что еще сказал этот красный человек? – спросил я. Она посмотрела на меня, не понимая.

– Что?

Она очень быстро впала в беспамятство, слишком быстро. Могло ли так быть на самом деле? А если бы мать не вмешалась, что бы еще нам поведала Робин? Но, конечно, иного от матери нельзя было и ожидать, учитывая то, в каком состоянии ее дочь.

Я ничего не добьюсь, не надавав девчонке пощечин, а этого ее мать мне сделать не позволит. А одного меня сюда никто не пустит.

Покачав головой, я поднялся на ноги.

– Мы сейчас уйдем, – сказал я. – Тебя скоро отсюда выпустят, держись.

Она неопределенно взмахнула руками.

– Иногда я хочу только одного: чтобы все это поскорее кончилось.

– Знаю. Скоро все кончится.

– Спасибо, – с детской непосредственностью произнесла она. Странный припадок прошел, будто его и не было. Она поднялась с постели и улыбнулась мне со словами:

– Не знаю, почему вы так стараетесь мне помочь, но я вам очень благодарна.

Миссис Кеннели повторила:

– Это твой троюродный брат, Робин. Я ж тебе говорила.

– Троюродный брат?

– Не ломай голову, – успокоил ее я. – Родственные связи – вещь запутанная и неинтересная. Просто и невольно я оказался втянутым в дело, вот и все. Поэтому, помогая тебе, я вытаскиваю и себя.

Это была чистая правда, но она, разумеется, не поверила и продолжала рассыпаться в благодарностях. Во мне начала просыпаться та же антипатия, что и при первой встрече, и, чтобы не поддаться ей, я сказал:

– Теперь я оставлю вас двоих наедине.

– Если ты из-за меня, Митч, то не уходи, – попросила миссис Кеннели.

– Не из-за тебя, – заверил я ее. Я ничего не мог с собой поделать, эта женщина мне не нравилась, а когда испытываешь неприязнь к тому, кто попал в беду, всегда чувствуешь себя виноватым.

Я двинулся к двери, но Робин, перебежав через комнату, вцепилась мне в руку, приблизила ко мне свое лицо и прошептала в ухо:

– Не говорите с ним!

Я отстранился настолько, чтобы видеть ее лицо; оно было бессмысленным и напряженным.

– С кем? – спросил я.

– Вы знаете с кем, – тихо и со значением ответила она, словно у стен были уши, и если в она высказалась напрямую, ее могли бы услышать и понять.

– Нет, не знаю, – уверил я.

Она внезапно взглянула на меня пылающим от ярости взглядом и закричала:

– Тогда идите к черту! Мне плевать, что вы будете делать, это меня не касается! – Она кинулась прочь от меня, под причитания и мольбы своей матери, на которые не обратила никакого внимания, обернулась, наставила на меня палец и прошипела:

– Вы будете следующим, так и знайте.

– Если ты мне не поможешь.

– Мое дело сторона, – заявила она. – Я ни во что не вмешиваюсь. Если вы лезете сами на рожон, то это ваше дело.

– Митч только пытается помочь тебе, деточка, – стала успокаивать ее миссис Кеннели.

– Тогда скажи, чтоб он оставил меня в покое.

– Я потом с вами обеими поговорю, – сказал я. Мне пришлось постучать в дверь и подождать, пока ее не откроют снаружи. Все это время никто не произнес ни слова.

Глава 21

Халмер ждал меня в своем “бьюике” примерно в квартале от больницы. Когда я залез на сиденье рядом с ним, он отложил книгу, которую читал, и спросил:

– Как она?

– То так, то эдак. Полный провал памяти на весь тот день. Плюс она напрочь забыла меня, Донлона и одному Богу известно, что еще.

– Значит, пользы от нее никакой?

– Она сообщила мне, что какой-то красный человек просил, чтобы она его убила. Так, по крайней мере, я ее понял. Хотя, может, она имела в виду, что он угрожал убить ее. В этом как-то больше смысла.

Халмер недоуменно насупился.

– Красный человек? Какой красный человек? Я дословно передал ему наш разговор и спросил:

– Значит, тебе это ни о чем не говорит?

– Нет, черт побери. С какой стати?

– Может, “красный человек” – это прозвище кого-то из вас?

Он покачал головой.

– У нас всех зовут по имени, – ответил он. – Разве что тот тип, о котором вы говорили тогда... ну голый и весь в крови зарезанной им наркоманки... на него наткнулись, по вашим словам, Терри и Робин. “Красный человек” – подходящая для него кличка.

– Так-то оно так, но я надеялся... Ведь это только мой домысел.

Он ухмыльнулся:

– Может, вам следует спросить кого-нибудь другого. Вдруг это меня за глаза называют красным человеком. А почему бы и нет? Надеть на меня набедренную повязку, покрыть боевой раскраской, и нате вам – чем не индеец?

– Обязательно так и сделаю – спрошу у других, – заверил я его.

Он кивнул, ухмыляясь еще шире.

– Вы мне нравитесь, мистер Тобин, – сказал он. – Нет, вы, по большому счету, далеко не хиппи, но и на добропорядочного обывателя тоже не похожи. Вы – совсем из другой оперы. Знаете, кто вы?

– Нет, Халмер, не догадываюсь. Кто же я?

– Вы тот, кто однажды сказал: остановите мир, я выйду. Мир остановили, вы вышли, и теперь вы стоите на обочине дороги и глядите на все со стороны.

– Да, – согласился я. – Верно, Халмер, ты очень наблюдателен.

Ухмылочка его исчезла, и он сказал:

– Я вас обидел? Я не хотел.

– Нет, нисколько. Не волнуйся.

Он задумчиво поглядел на меня, качая головой.

– Прямо не знаю, старик, – сказал он. – Хотел бы я знать, как можно развеять вашу хандру.

– Включить вентилятор. Он, рассмеявшись, пообещал:

– Ладно, раздобуду и включу. Куда теперь?

– Я хочу поговорить с сестрой Айрин Боулз. Позвонишь ей, договоришься?

– Ясное дело.

– Ее зовут Сьюзен.

– Я знаю, – сказал он. – Сьюзен Томпсон. Я же с ней уже говорил, помните? Это она мне рассказала про Колдвелла. – Он открыл дверцу. – Сейчас вернусь, – бросил он и, выйдя из машины, пошел прочь.

Глядя, как он идет по улице, молодой, задорный, веселый, уверенной пружинящей походкой, я поймал себя на том, что завидую ему белой завистью. Завидовал я, разумеется, его юности, оптимизму и юмору, а главное – отсутствию шрамов от залеченных душевных травм, делающему возможными этот юмор, оптимизм и задор. Но, помимо этого, завидовал я и тому, что он молод именно сейчас, темнокож и обитает в мире, который я покинул уже давно и где, возможно, никогда и не жил.

Мне понятен лозунг новоиспеченных бунтарей из студенческой среды: “Не доверяй никому старше тридцати”, и они правы. Ребенка и взрослого разделяет взаимное неприятие – стена, в которой нельзя пробить брешь, взаимное бремя, которое невозможно ни облегчить, ни сбросить с плеч. Никто из них не может по достоинству оценить другого. Ребенок похож на велосипед, подаренный на Рождество, – чистенький, новенький и исправный, он обращен в мир лицом, уверен в себе и нетерпелив, и все его эмоции на виду – их можно разглядеть с такой же легкостью, как неоновую рекламу. Взрослый, поистрепавшийся, помрачневший и сгорбившийся под тяжестью своих переживаний, разочарований и жизненных невзгод, взирает на ребенка с завистью и негодованием, требуя, чтобы тот вел себя тихо, не баламутил – словом, ничем не нарушал того хрупкого равновесия, которого с таким трудом приходится добиваться каждые двадцать четыре часа.

Халмеру и остальным вряд ли пришлось бы по вкусу, узнай они, что я считаю их детьми, но именно таковыми они и были. За рубежом в двадцать лет наступает переходный период; люди входят в него детьми, а к тридцати годам выходят ожесточившимися и уставшими от жизни взрослыми.

Неужели один из детей начал эту хаотичную череду убийств? Или среди них затесался взрослый, чрезмерно распущенный, любитель сильных ощущений, ломающий ребят своим весом, так как превосходит их размерами, так, как это делает взбесившаяся лошадь, попавшая в овечий загон.

В этой путанице мне не за что было зацепиться. Она не похожа была ни на одно из моих предыдущих расследований. Обычно в деле есть список возможных убийц, круг подозреваемых, которых ты допрашиваешь, проверяешь, кого-то исключаешь, узнаешь понемногу о каждом, и в конце концов остается единственный, тот, кто тебе и нужен. Но на этот раз я вообще не мог составить списка подозреваемых. В уме у меня существовал лишь расплывчатый образ убийцы, обнаженного и окровавленного, с глазами зверя, но уверенного в себе, и никто из встреченных мною до сих пор даже близко не подходил к тому, как я его представлял.

В своей первой версии я исходил из того, что охотились за Терри Вилфордом, так как первые два убийства произошли у него в доме, поэтому большую часть времени и сил посвятил знавшим его людям, но теперь я считал по-другому. Ключом к разгадке каким-то образом являлась Боулз, а о ней было почти ничего не известно.

Кому понадобилось убивать дешевую чернокожую проститутку? Может, она пыталась шантажировать полицейского, снабжавшего ее наркотиком? Значит, это и был убийца? Или в ее жизни был еще кто-то, кто по непонятным пока причинам разделался с ней?

Но зачем тогда убивать Джорджа Пэдберри? Если убийца не имел отношения к “Частице Востока”, если связан был с ней лишь через Айрин Боулз, то что мог знать Джордж Пэдберри? И как убийца попал в “Частицу Востока”?

И как он потом выбрался оттуда?

У меня от всех этих вопросов голова пошла кругом. Знать бы, как он покинул здание, может, это помогло бы вычислить, кто убийца.

Донлон это знал, у меня на этот счет не было сомнений. Либо Донлон сам являлся полицейским Айрин Боулз, либо знал, кто это. И убили его за те сведения, которыми он располагал, потому что по какой-то причине и на каком-то этапе эти сведения сделались опасными для убийцы.

Дверца внезапно открылась, заставив меня вздрогнуть, и в машину проскользнул Халмер со словами:

– Ну, похоже, в мыслях вы далеко отсюда.

– Я задумался. Она согласна с нами встретиться?

– Да. Сказала, что можем приехать прямо сейчас.

– Хорошо.

Халмер завел мотор, но прежде, чем тронуться с места, повернулся и сказал:

– Извините меня за те слова, мистер Тобин, я не хотел вас задеть. Я иногда говорю совсем не то, что думаю на самом деле.

– Я знаю. Не переживай. Ты меня ничуть не обидел, ведь на правду не обижаются.

Халмер, усмехаясь, покачал головой:

– Вряд ли это возможно – сказать правду и никого не задеть при этом.

Ребенок начал понимать, как нелегко быть взрослым.