Текст книги "Худышка"

Прекрасный принц

Глава четвертая

Сегодня церемония вручения весенних наград. Я стою в очереди на сцену между Вольфгангом Хинесом и Кристен Роджерс.

Кристен стоит прямо передо мной. Сосредотачиваюсь на ее затылке, на естественно вьющихся светло-русых волосах, ниспадающих до середины спины. Кристалл Роджерс, мама Кристен, стриптизерша в отставке, дает уроки танцев в воскресенье после обеда бесплатно, если вы принесете с собой церковный бюллетень. Естественно, на вас обязательно должна быть одежда и она танцует только под «христианскую» музыку.

Оглядываюсь на Вольфганга. Он переминается с ноги на ногу, глядя куда-то поверх моей головы. Как будто он меня не замечает. Ну да, конечно.

– Он просто в ужасе от того, что ему придется сидеть рядом с тобой. Вечером на тренировке он будет в красках описывать этот восхитительный опыт другим футболистам, – сообщает мне Скинни.

Мне трудно его винить. Любому очевидно, что я сюда не вписываюсь. Кто-то расставил на сцене раскладные деревянные стулья. Стулья стоят вплотную друг к другу. Кристен – девушка самых обычных размеров, наверняка она весит не больше пятидесяти килограммов. Я смогу занять часть ее стула.

А вот с Вольфгангом все не так просто. Он довольно крупный парень: футболист, да еще и опытный охотник, который готов каждый раз пропустить занятия в школе ради начала охотничьего сезона. Его семья в данный момент продвигает законопроект, позволяющий слепым людям охотиться из ружья с лазерным прицелом на любую разрешенную дичь. Вольфганга даже цитировали в хантсвиллской газете: «Это позволит еще большему количеству людей получать удовольствие от охоты, и я считаю, что это здорово». Действительно, что тут может не понравиться? Толпа слепых людей в лесу, стреляющих из ружья.

Вольфгангу потребуется весь его стул и еще куча места.

Кристен оглядывается на меня, откидывая вьющиеся пряди волос хорошо отрепетированным движением, и хмурится. Ее светло-карие глаза точно такого же оттенка, как и волосы.

– Да вы издеваетесь. Из всех учеников в этой очереди мне придется сидеть именно с ней.

Я показываю Кристен язык, и она, издав какой-то недовольный звук, быстро отворачивается. Сегодня здесь будет вся школа. Таковы правила. Зал будет полностью заполнен учениками. Нам сыграет школьный оркестр, директор скажет речь, затем слово дадут одному из президентов класса и только потом объявят победителей.

– У тебя руки дрожат? – Мне требуется не меньше минуты, чтобы понять, что Вольфганг разговаривает поверх моей головы с Кристен, а вовсе не со мной. – Ты в порядке?

– Не люблю скопления народа, – отвечает она. – Боязнь сцены.

Ей стоит сходить на пару уроков ее матери. Повисит немного вверх тормашками на шесте – и полегчает.

Я замечаю Рэта в конце очереди вместе с другими гениями в сфере науки. Он молча поднимает вверх большие пальцы, и я киваю ему в ответ. Так как я получаю награду за успехи в английском языке, мне не нужно будет выходить вперед. Это единственная причина, почему я вообще сюда пришла. Иначе бы я притворилась больной или придумала что-нибудь еще, лишь бы не появляться в этом зале. Но мне сказали, что я должна буду просто сидеть и улыбаться, когда объявят мое имя. Сказали, что даже вставать не придется. Но я не подумала об узких рядах и деревянных стульях, расположенных прямо на сцене под яркими огнями. Какая глупая ошибка.

Как-то раз, когда мне было девять, я выступала с сольным номером. Был Сочельник, и церковь освещалась только свечами.

Я собиралась спеть «О Святая ночь»[24]24
  O Holy Night (англ.) – знаменитая рождественская песня, традиционно исполняемая во время полуночной рождественской мессы в католической церкви.


[Закрыть]. Когда я медленно подошла к середине сцены, послышались всеобщие вздохи, полные умиления. Зрители сочли меня милой круглощекой девочкой, и я нравилась им не потому, что хорошо пела, а потому, что была ребенком, и всех охватило рождественское настроение.

Когда я затянула первую строчку, я ощутила, как по толпе пронеслась волна удивления. Я действительно могла петь. Чисто. Сильно. Идеально. Во втором куплете я взяла высокую ноту. «О Божественная ночь!» Я ощущала себя, словно штекер, впервые повстречавшийся с розеткой. Энергия вздымалась во мне, связывая меня с каждым человеком на каждой скамье в этой церкви. Я обладала над ними властью, паря среди нот под деревянным куполом часовни. Теперь люди хотели смотреть на меня, потому что они хотели меня слушать. Мое тело растворилось в звуках.

Волшебное и полностью захватывающее чувство. Тем вечером я поняла, чем буду заниматься, когда вырасту. Петь. Ни у кого из прихожан не было в этом сомнений.

Особенно у меня.

А потом музыка оказалась в ловушке моих килограммов, и я прекратила петь. Теперь я едва ли могу вспомнить, каково это – когда люди хотят на тебя смотреть.

Замечаю Джексона в первом ряду среди других музыкантов. Немногие парни одновременно играют и в команде по футболу, и в оркестре. В этом часть его обаяния. Ботаник-спортсмен. Идеально. Я смотрю на то, как он смеется, болтая с двумя флейтистками, сидящими рядом с ним. Он такой расслабленный. Такой спокойный. Улыбка часто освещает его лицо, и флейтистки разражаются бесконечным хихиканьем. Одна из девушек, та, что в маленьких красных прямоугольных очках, приобнимает его, по-прежнему смеясь. Интересно, каково это – бессознательно прикасаться к другому человеку? Случайно. Вскользь. Часто.

– Ты никогда не узнаешь, – говорит мне Скинни. – Никогда, Эвер.

Кристен шагает на сцену и садится на свободный стул. Я втискиваюсь рядом с ней, стараясь не дышать глубоко. На это просто больно смотреть, но что поделать. Сосредоточиваюсь на лице Джексона и стараюсь чувствовать себя меньше на этом раскладном деревянном стуле. Скрещиваю руки на груди и крепче прижимаю их к своим бедрам. Чем меньше места я занимаю, тем лучше. Из зала на меня уставились сотни глаз. Так, выдохни, Эвер. Еще раз. Сосредоточься на мысли, что ты невидима. И меньше, чем есть на самом деле.

– Господи, она столько места занимает. Вот это бедра! Поверить не могу, что ее жир касается меня.

Кристен отшатывается от меня и жмется к другой половине своего стула, нервно накручивая на палец прядь волос. Я еще крепче скрещиваю руки на груди и зажимаю кожу между большим и указательным пальцами. Сильнее. Боль помогает мне сосредоточиться на чем-то, кроме всех этих уставившихся на меня людей.

В зале становится немного тише. Директор школы, мужчина средних лет со лбом, плавно переходящим в лысину, подходит к трибуне и пару раз постукивает по микрофону. После нескольких попыток заставить задние ряды учеников замолчать он приглашает на сцену президента одиннадцатых классов.

Это черноволосая девушка с огромными серебряными сережками-кольцами, которые раскачиваются взад и вперед, пока она уверенно шагает к микрофону. Ее зовут Трейси Болтон, и она никогда и словом со мной не обмолвилась. Скинни пару раз передавала, что Трейси думает обо мне, но на самом деле она не особо обо мне думает. Трейси кладет перед собой несколько страниц с заготовленной речью, и я вижу, как дрожат ее руки. Она долго и упорно репетировала, чтобы наконец предстать перед всей этой толпой. Когда Трейси начинает говорить, я, надо сказать, удивлена. В отличие от рук, ее голос не дрожит.

– Директор Браун, члены школьного совета, учителя, родители, друзья и одноклассники, для меня большая честь выступать сегодня перед вами. Вперед, «Хорнет»!

Я медленно вытягиваю ноги перед собой в надежде показаться выше. Стройнее. Не срабатывает. Кристен глубоко и громко вздыхает.

– Господи. Ну ты и корова. – Скинни заполняет мои мысли своим шепотом.

Я пропускаю несколько предложений из речи Трейси и смотрю на Джексона.

Вплоть до того, как нам исполнилось девять, мы ни разу не видели снега. Поэтому, когда метеорологи объявили о возможном снегопаде, нам показалось, что в этом году Рождество наступило раньше, чем обычно. Все вокруг пришло в возбуждение. Продуктовые магазины, тротуары, библиотеки и конечно же школа. Все хотели обсудить погоду и обещанный снегопад.

Когда же снег на самом деле выпал, я была ошеломлена. Утром я распахнула шторы на окне своей спальни и увидела, что все вокруг покрыто слоем чего-то белого. Я практически не спала накануне ночью, предвкушая, как воспользуюсь всеми открывшимися возможностями. Мама зашла ко мне в комнату и объявила о том, о чем я даже не мечтала: сегодня занятия в школе отменены. Я устроила снежный танец на своей постели. Все было просто идеально. И я думала, что этот день не сможет стать еще лучше. Я была неправа.

После десяти утра к нам в дверь постучал Джексон. Я нацепила на себя всю зимнюю одежду, какую смогла откопать дома. Джексона я встретила в резиновых сапогах и двух разных перчатках. На мне были два свитера, пальто, которое еле на них налезло, и три пары носков. Я двигалась, словно ожившая мумия. Под толстовкой с капюшоном у Джексона было еще несколько слоев одежды, от чего он смахивал на матрас. Его глаза светились возбуждением, он похлопал одетыми в красные перчатки ладонями и постучал ботинками, стряхивая с них снег, о мое крыльцо.

Солнце сверкнуло яркими лучами сквозь ветки голых деревьев, и снег вокруг заблестел всеми цветами радуги. Несколько запоздалых коричневых листьев, словно сдаваясь, слетели с деревьев на землю. Время от времени с самых верхних веток падали небольшие кучки снега, напоминая нам о том, что он уже начал потихоньку таять. Нам следовало воспользоваться всеми прелестями этого дня как можно скорее.

– Это ваша возможность изменить мир… Бла-блабла… – вещает Трейси с трибуны.

В тот день воздух можно было увидеть. Пар из наших ртов, от машин, из дымоходов домов. Маленькие белые облачка возбуждения. Наши щеки порозовели от холода, и мне пришлось несколько раз моргнуть, чтобы избавиться от сухости в глазах. Снежинка, словно застывшее мгновение, приземлилась на черные густые ресницы Джексона. Он моргнул, но она упрямо не хотела улетать. Я потянулась, чтобы смахнуть ее. Мое горло болело от холодного воздуха, но меня это не волновало.

Я помню, как снег хрустел под нашими ногами, пока мы шли по тротуару в сторону футбольного поля в местном парке. Следы, оставленные только двумя парами наших ног, приводили меня в восторг. До нас здесь не было никого. Даже кролика или белки. Перед нами был никем не тронутый белый участок настоящего веселья. Мы вышли на поле, радостно смеясь, и в то же мгновение упали в снег, поскользнувшись на замерзшей траве. Джексон зачерпнул белую пригоршню и высыпал мне ее на голову. Я взвизгнула и откатилась, тут же запустив в него снежок в отместку.

Так началось наше сражение. Я нырнула за одну из скамеек, чтобы увернуться от снежка, который, врезавшись в дерево прямо за моей головой, тут же рассыпался в прах. Я отметила свою победу коротким танцем и показала Джексону язык.

– Ну, сейчас получишь, – завопил он.

– Да ты даже в стену сарая не попадешь, – поддразнила я его.

Я побежала, а Джексон кинулся вслед за мной. Он поймал меня за талию у футбольных ворот, и мы покатились по полю. Задыхаясь, мы лежали на спинах, а холод потихоньку пробирался под одежду. Я открыла рот, глядя на небо, и высунула язык. Снежинка с поразительной меткостью приземлилась прямо на его кончик. Я взглянула на Джексона. Он пристально следил за моими действиями. Как-то непривычно. Внезапно он быстро повернулся, и все бесчисленные слои его одежды нависли надо мной. Его руки зарылись в снег по обе стороны от моего тела, не давая мне пошевелиться. Он смотрел мне прямо в глаза.

– И как она на вкус? – спросил он.

Я едва могла дышать, но теперь это не имело никакого отношения к холоду.

– Мокро, – ответила я.

Солнце, сияющее над головой Джексона, мерцало, словно ореол. Я сощурилась, чтобы лучше его видеть. Его лицо было так близко. Ярко-красные щеки, мокрые стрелочки ресниц. Мне захотелось убрать волосы с его глаз, но он прижимал мои руки к земле. А я не хотела, чтобы он двигался. Не хотела делать ничего, что заставит его сдвинуться.

– У меня нос замерз, – сказала я, потому что нужно было что-то сказать. Я думала, Джексон рассмеется и слезет с меня. Я думала, на этом все и закончится. Вместо этого он наклонился ближе. Еще ближе. И затем он поцеловал кончик моего носа. Очень нежно.

Я удивленно моргнула.

А он снова поцеловал меня. На этот раз в губы. Сначала едва коснувшись, а затем немного настойчивее. Наши холодные губы слились в одно застывшее идеальное мгновение.

Теперь я смотрю в заполненный учениками зал и вижу, как он дергает за хвостик белокурую флейтистку, сидящую перед ним. Тот снежный день был давным-давно, но я помню его, словно это было вчера. Каждую деталь, каждую минуту этого дня. И я не могу понять, как об этом мог забыть он.

– Пока мы уверенно движемся к окончанию школы и началу нашей новой жизни… Бла-бла-бла… – Я смутно осознаю, что Трейси все еще что-то вещает в микрофон.

Это происходит абсолютно внезапно, без какого-либо предупреждения. Минуту назад я была на расстоянии в тысячи миль в том заснеженном дне, ловила ртом снежинки и чувствовала губы Джексона на своих. И вот я уже сижу на полу среди обломков деревянного стула. Падая, я больно щелкнула челюстями, моя голова резко запрокинулась.

По залу пробегает всеобщее удушье. Я вижу множество испуганных глаз, уставившихся на меня.

Я больше не на стуле. Я сижу на полу. И пытаюсь понять, что произошло.

Грохот падения разнесся до последних рядов. Речь Трейси останавливается. Шепотки зрителей останавливаются. Мир останавливается. Все взгляды сосредоточены на толстухе, сидящей среди щепок. Кристен смотрит на меня со своего места взглядом, полным ужаса и недоверия. Так как она сидит рядом, она, видимо, думает, что мое унижение распространится и на нее.

– О… Мой… Бог… – медленно шепчет она, готовая провалиться сквозь землю.

Я смотрю на ряды шокированных учеников. Трейси, на мгновение запнувшаяся, продолжает говорить. Я знаю, что она никогда не простит меня за то, что я испортила момент ее триумфа. Один из учителей выпрыгивает из-за кулис и склоняется надо мной:

– Ты ушиблась?

– Нет, – отвечаю я, изо всех сил стараясь подняться. Все в порядке.

Трейси продолжает свою речь:

– Наши жизни навсегда изменятся благодаря опыту, который мы получили в школе.

Да неужели?

Другой учитель пододвигает мне новый стул. Он ставит его у меня за спиной, и мне не остается ничего другого, кроме как снова сесть, хотя теперь я стараюсь не откидываться на спинку.

Я хочу только одного – поскорее уйти отсюда. Убежать так быстро, как только мои толстые ноги смогут меня отсюда унести. Рвануть за кулисы, подальше от всех этих взглядов. Но я не могу уйти. Поэтому я продолжаю сидеть. Мои ноги трясет от напряжения, потому что я стараюсь не опускать весь свой вес на стул. А еще я из последних сил пытаюсь игнорировать голос Скинни у себя в ушах.

– Я знал, что нечто подобное рано или поздно произойдет. Ты только посмотри на эту толстуху. Не могу поверить, что я видел все собственными глазами. Надеюсь, кто-нибудь успел снять это на видео, выложим его в Интернет.

Мои глаза наполняются слезами, но плакать я не буду. На сегодня я уже достаточно привлекла к себе внимания. Но от одного я все же не могу себя отговорить: я бросаю взгляд на Джексона. Он уставился на меня. Как и все в этом зале.

– Он считает тебя жалкой.

Я отвожу взгляд и смотрю на пол перед собой, ощущая огромную красную мишень у себя на сердце.

Я чувствую, как Вольфганг беспокойно ерзает на стуле рядом со мной. Он напряжен и быстро оглядывается по сторонам.

– Каждый охотник знает, что раненое животное нужно добить. Необходимо лишь разобраться, насколько глубока рана, прежде чем решить, станет ли смерть избавлением, тихонько шепчет мне Скинни. – В какой-то момент охотник понимает, что бедное животное настолько пострадало, что уже нет смысла пытаться его спасти.

Я кусаю нижнюю губу, пока не чувствую вкус крови. Это ко мне не относится. Меня еще можно спасти. Я сжимаю руки в кулаки. Внутри меня еще есть что-то живое. Я ощущаю, как это живое бьется в моей груди яркими оттенками рубиновых и аметистовых крыльев. В следующий раз, когда я окажусь на сцене и все взгляды будут направлены на меня, все изменится. Джексон будет смотреть на меня так же, как на Джиджи. Я буду в центре внимания – буду петь для всех и наслаждаться аплодисментами.

– Совсем рехнулась? Для таких толстух, как ты, нет подходящих партий.

Значит, я больше не буду толстой.

Не стоит отвечать Скинни на ее заявления. Я раньше никогда с ней не разговаривала.

Но на самом деле я просто объявила о своем решении. Девочка любит мальчика. Мальчик любит девочку. Девочка толстеет. Мальчик уходит. Девочка уменьшает свой желудок до размеров маленького мешочка, чтобы вернуть мальчика.

– Ты умрешь, – шипит Скинни мне в ухо.

Мне все равно. Умру так умру. Я готова на все. Я готова позволить им разрезать мой живот и заменить органы. Даже если у меня будет желудок размером с яйцо всю оставшуюся жизнь, я не почувствую себя так ужасно, как сейчас.

Я полностью сосредоточиваюсь на попытках не разреветься. Я не слышу речи на трибуне и раздающиеся аплодисменты. Я не слышу, как директор называет имена победителей. Я слышу только один и тот же звук в моих ушах. Я никогда не слышала его раньше, и от него у меня по телу бегут мурашки.

Это Скинни. И она смеется. Смеется. Смеется.

Глава пятая

Спустя примерно две недели после инцидента со стулом у меня назначена первая перед операцией консультация у врача. Папа пошел в больницу вместе со мной. У меня берут кучу анализов, мы заполняем целые тонны различных бумаг, а затем молча сидим в ожидании, пока высокая медсестра с седыми волосами не заходит в кабинет с ноутбуком. На голове у нее повязка с ярко-розовым бантом, которая больше подошла бы восьмилетней девочке, а не пожилой женщине. Она здоровается с моим отцом, но обращается ко мне.

– Ты уже пыталась раньше похудеть? – спрашивает она.

Я киваю.

– Каким образом?

Я рассказываю о том, как мы с мамой присоединились к «Вейт Вотчерс», когда мне было девять, и про поездку в «лагерь для толстяков» в одиннадцать. Я рассказала ей о попытке употреблять меньше жирной пищи и подсчете калорий. Она фиксирует все мои слова в своем ноутбуке. Молча. Я не рассказываю ей о капустной, лимонадной и перцовой диетах, потому что они кажутся очень странными. Папа вспоминает гипнотерапевта из Конро, к которому я ходила, когда мне было двенадцать. Я-то про него совсем забыла.

Я могла бы рассказать ей еще много чего, но она закрывает свой ноутбук и встает.

– Доктор скоро вас примет, – говорит медсестра и уходит.

Через несколько минут в комнату заходит мужчина и протягивает руку моему отцу. Худой, темноволосый, с бородой. Он бы с легкостью мог сыграть Авраама Линкольна[25]25
  Авраам Линкольн (англ. Abraham Lincoln) – американский государственный деятель, 16-й президент США (18611865) и первый от Республиканской партии, освободитель американских рабов, национальный герой американского народа.


[Закрыть] в школьной пьесе, если добавить к образу цилиндр.

Доктор садится на стул на колесиках, и мы с папой внимательно слушаем, что же предстоит пережить моим внутренностям. Мне кажется, что мой мозг вот-вот взорвется от количества информации, а папа все время хмурится и задает много вопросов.

– А почему ей нельзя просто посетить уроки здорового питания или что-нибудь вроде того?

Доктор переводит взгляд на меня.

– Сколько калорий в биг-маке? – спрашивает он.

– Пятьсот шестьдесят, – отвечаю я не задумываясь.

Он кивает.

– А сколько калорий тебе нужно съедать в день, чтобы поддерживать вес в сто тридцать семь килограммов?

– Три тысячи двести восемьдесят.

Врач снова поворачивается к моему отцу.

– Ей не нужны уроки здорового питания, – говорит он.

– А она не слишком мала для этого, доктор Вилкерсон?

– Сейчас, когда ожирение у детей становится все большей проблемой, многие врачи начали одобрять операции в подростковом возрасте. Самому молодому из пациентов было двенадцать.

Доктор улыбается мне, но не похоже, чтобы его сильно волновали мои проблемы.

– Как ты довела себя до такого? Подростки с ожирением – проблема целой нации.

– Так как пациентке всего пятнадцать, вам нужно будет подписать документы, разрешающие проведение операции.

Врач протягивает моему отцу клипборд и ручку, но папа колеблется.

– Что, если она не будет делать операцию? – спрашивает он, свободной рукой указывая на бумаги. – Что, если я не подпишу это?

Доктор смотрит сначала на меня, а потом на моего отца:

– Дело не только в том, чтобы хорошо выглядеть в джинсах. Из болезненных подростков они вырастают во взрослых людей с избыточным весом и сокращенной продолжительностью жизни. – Доктор опускает глаза на папку в своих руках. – У вашей дочери уже есть признаки высокого артериального давления. А дальше у нее могут развиться диабет и проблемы с сердцем.

Я с трудом сглатываю. Он говорит обо мне. Сокращение продолжительности жизни. Избыточный вес. Мой разум словно отделяется от моего тела.

– Пап, все нормально, – говорю я. Голос немного дрожит, но я скрываю это, прочищая горло. – Я хочу этого.

Отец кивает и поднимает ручку, но его пальцы слегка дрожат, пока он неразборчивыми каракулями пишет свою фамилию в нижней строке.

– Хорошо, что вы рядом, – говорит врач моему отцу. Операции на пищевом тракте – дело серьезное, и очень важно, чтобы семья была хорошо осведомлена о самой процедуре, ожидаемых последствиях и возможных проблемах.

– Ее мачеха тоже хотела прийти, но не получилось отпроситься с работы. Мы все к этому готовы. Вся семья, говорит папа. Интересно, а Бриеллу и Линдси он спрашивал?

– Хорошо. – Доктор смотрит прямо на меня, его карие глаза не мигают за стеклами очков в проволочной оправе. – Потому что данная операция полностью изменит не только твою жизнь, она повлияет на всю вашу семью. И, чтобы все получилось, тебе потребуется всеобщая поддержка. – Врач вытаскивает цветную листовку из своей папки, кладет ее на колени и читает вслух: – Операция заключается в создании небольшого резервуара в верхней части желудка, способного вместить малое количество пищи. После этого нижняя часть кишечника соединяется с выходом нового желудка.

Эти слова окружают и душат меня. Я не могу дышать. Закусываю нижнюю губу, чтобы почувствовать боль, и киваю, словно понимаю все, о чем он говорит. Но это не так. На самом деле я ничего не понимаю.

– Следующую информацию не следует воспринимать слишком серьезно, – продолжает доктор. – Данная операция может вызвать инфекцию, расхождение швов и тромбоз. Изменения в пищеварительном тракте могут привести к возникновению язвы желудка, отстрой кишечной непроходимости и вздутию живота.

– Чудесно, – говорю я с сарказмом. Осознав, что в моих словах недостаточно энтузиазма, добавляю: – Я понимаю. А что дальше? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, хотя в желудке у меня словно открыли бутылку теплой кока-колы, которую до этого хорошенько встряхнули.

– Прежде чем мы запланируем операцию, тебе нужно будет прийти на семинар, где подробно расскажут о послеоперационной диете, и посетить собрания группы поддержки. Мы настоятельно рекомендуем приводить с собой друга или члена семьи. – Я задумываюсь, кого же мне взять. – Семинары будут проходить под руководством хирурга и других сотрудников больницы. Мы предоставим тебе столько времени, сколько потребуется, чтобы ты разобралась в своей послеоперационной диете и дальнейших процедурах.

Когда я выхожу из офиса, мне вручают большую синюю папку с золотой надписью «Гастроэнтерология Техаса». Открываю ее и листаю страницы с полезной информацией. Подготовительные процедуры, операция, диета, список продуктов. Мой желудок опять взбунтовался. Меня охватывает буря эмоций. Закрываю папку и бормочу слова благодарности секретарю.

Вечером, едва успев закрыть за собой дверь спальни, вытаскиваю из-под кровати ноутбук и быстро включаю его. Перехожу на сайт, добавленный в закладки, как только открывается окно браузера. Подписан он словом «Обувь» так, на всякий случай: а вдруг кто-то начнет копаться в моем компьютере? На самом деле сайт называется «Толстяки», и это самое подходящее место для тех, кто ищет в Интернете операции по снижению веса, мечтая освободиться из собственных телесных тюрем. Хорошо знакомым движением руки нажимаю курсором на тему «Пациенты-подростки». Я захожу сюда уже почти целый год.

Пытаюсь набраться терпения. Просто не могу понять, что не так со мной, ведь остальным здесь операция помогла. Всем спасибо за поддержку!

Не сдавайся! В следующем месяце будет два года, как мне сделали операцию. Знаю, что это нелегко, но нужно радоваться тому, чего ты уже достиг и чего еще достигнешь! Раз у меня получилось, то и у тебя получится. Два года назад я весила сто тринадцать килограммов, а сегодня утром – сорок восемь. Операция-лучшее решение, которое я приняла в своей жизни. Держись!

Сто двадцать девять килограммов! Одежда максимального размера! Кем была та девчонка?! Сейчас – семьдесят шесть килограммов и нормальный средний размер. Я не потеряла мышечную массу, а масса жира составляет всего тридцать три процента. Теперь я могу положить ногу на ногу в кресле самолета.

Вчера мне сообщили, что у меня сильно воспалена гортань и пища попадает в мои легкие. Из-за воспаления. Сказали, это опасно для жизни. Помогите! Было такое с кем-нибудь?

Просматриваю сообщения, читаю их, пока в голове не остается лишь одно слово – «побег». Кто-то из них выбрался на солнце. А кто-то так и остался в туннеле, который выстроил для себя сам. Не знаю, что будет со мной, но оставаться в этом теле всю оставшуюся жизнь я больше не могу.

Выключаю ноутбук и засовываю его обратно под кровать. Туда же кладу папку, которую мне сегодня дали в больнице, и выключаю свет. Смотрю на потолок и по-прежнему слышу хор голосов. Грустные. Радостные. Одержавшие победу. Злые. Сдавшиеся. Полные надежды. Мысли этих людей я прочитала на сайте. Мои наушники лежат на тумбочке, но я знаю, нет такой музыки, что могла бы заглушить эти голоса.

В ту ночь я лежу без сна еще очень долго.

Хорошо, что я не выкинула папку из медицинского центра в мусорное ведро, как мне того хотелось. Она пригодилась пару недель спустя, когда мы с Рэтом пришли на семинар.

Папа в командировке, а Шарлотта на мойке машин: помогает в сборе спонсорских денег для команды чирлидеров. Линдси занята выпускными вечеринками и разработкой планов на будущее, и кто знает, где Бриелла. Поэтому Рэт добровольно вызвался быть моим сопровождающим, и все с радостью на это согласились.

Рэт единственный, помимо моей семьи, кто знает, что происходит в моей жизни. Сначала я не хотела, чтобы Рэт шел со мной… Вроде как я стану обузой. Но он так зачитался материалами из синей папки, словно это книга-бестселлер. Рэт очарован каждой страницей, и особенно теми из них, что содержат подробную медицинскую информацию. Для него подобный опыт равноценен необычному научному эксперименту. А уж от графиков и таблиц для фиксирования данных о моей послеоперационной потере веса его вообще не оторвать.

К моему несчастью, Рэт всегда помнит все, что прочитал, поэтому, пока мы едем в медицинский центр, он беспрерывно цитирует мне информацию, полученную им из материалов синей папки. Это заставляет меня сильнее нервничать, но с типичной для него невнимательностью к человеческим эмоциям Рэт ничего не замечает.

– Они сделают два небольших разреза на животе. Затем вставят в один из них трубку с камерой и фонариком на конце. Ты знала, что в человеческом теле очень темно? Рэт говорит и едет слишком быстро. Он слишком возбужденный.

– Никогда раньше об этом не задумывалась, – отвечаю я.

Особый интерес Рэт проявляет к фактам, касающимся непосредственно операции, от чего лично меня тошнит.

– Они накачают твой живот воздухом, чтобы им было проще там перемещаться, а затем вставят инструмент во второе отверстие. Так они доберутся до твоего желудка.

– Так они накачают меня воздухом, как воздушный шарик? – Я пытаюсь отвлечь Рэта шуткой, но не получается.

– Только ты больше не будешь называть его желудком, – продолжает он. – Это скорее небольшая сумочка, мешочек.

– То есть я стану кенгуру? – бормочу я.

Но и это Рэта не останавливает. Он выезжает на стоянку и вертит головой в поисках свободного места для парковки.

– В этот мешочек помещается примерно одна столовая ложка твердой, непрожеванной пищи. Пища пережевывается зубами примерно за три-четыре раза.

– Восхитительно, – говорю я, указывая ему на парковочное место. – Вон там свободно.

– Таким образом, если ты будешь хорошо прожевывать пищу, в своем мешочке размером с мячик для гольфа или куриное яйцо ты сможешь хранить приблизительно три столовые ложки пищи.

Три столовые ложки пищи? И все? Такая информация должна напугать меня достаточно сильно, чтобы бежать отсюда куда глаза глядят, но этого почему-то не происходит.

Весы – первое, что я замечаю, когда захожу в медицинский центр.

Крошечная женщина в ореоле растрепанных белых волос измеряет мой рост и жизненные показатели. Рэт следует за нами и записывает каждое значение в свой зеленый блокнот. Я хмурюсь, чтобы он понял, насколько я серьезна, и велю ему сесть, но Рэт полностью игнорирует мои слова. Весы все ближе, а он не отходит от меня ни на шаг. Я начинаю паниковать и задыхаться. Не заставляйте меня это делать. Не заставляйте меня это делать. Не. Заставляйте. Меня. Это. Делать.

– Уйди, – говорю я, но Рэт уже ждет меня рядом с весами с блокнотом наготове.

– Мне нужно зафиксировать отправную точку, – говорит Рэт, переворачивая страницу в блокноте.

– Пожалуйста, – шепчу я, не готовая к такому. Я не хочу, чтобы Рэт это увидел. – Я сама скажу тебе, сколько вешу. Не обязательно записывать это сейчас.

– Вставай на весы, – говорит женщина. Она мило улыбается, но полностью игнорирует все мои просьбы. Скорее всего, от пациентов она уже слышала каждую существующую в мире отговорку, поэтому ее броню не пробьешь.

Я глубоко вздыхаю и встаю на ненавистную металлическую платформу. Женщина терпеливо катает грузик по шкале влево и вправо. Снова и снова. Снова и снова. Пока баланс наконец не восстановлен. Сто тридцать семь килограммов. Рэт заглядывает ей за плечо, и я жду выражения абсолютного ужаса на его лице.

– Боже мой! Поверить не могу, что человек может столько весить, – шепчет Скинни мысли Рэта прямо мне в ухо, и я сжимаюсь от смущения.

Я смотрю на Рэта, мои щеки пылают от стыда, но ему, похоже, удается скрыть свое отвращение. Он, не отрывая взгляда от блокнота, записывает в него результат.

После того как я отвечаю на все вопросы о своих предпочтениях в еде и заканчиваю процесс регистрации, я оглядываюсь в поисках Рэта, но его нигде не видно. Теперь, когда он действительно нужен мне, он исчез? Пробормотав в никуда слово «придурок», я ищу два свободных места. Сажусь с краю, чтобы не пришлось быть зажатой между другими людьми, и кладу сумку на соседнее свободное сиденье. Скорее всего, Рэт вот-вот вернется. От нечего делать осматриваю комнату. Здесь около десяти человек. Сразу ясно, кто тут для операции, а кто для поддержки. Я, определенно, самый молодой пациент из всех присутствующих.