Текст книги "Худышка"

Огромная женщина в фиолетовых стрейчевых штанах медленно садится передо мной. Пластиковые трубки вставлены в ее нос и ведут вниз, к кислородному баллону на колесиках. Она вовсе не стара, но дышит с таким трудом, что я слышу каждый ее вдох и выдох. Прыщавый подросток наклоняется к ней, чтобы спросить, все ли с ней в порядке. Она кивает, но ничего не может ответить. Усилия, потраченные на ходьбу, заставили ее задыхаться, и теперь она не в состоянии вымолвить ни слова.

– Ты тоже такой будешь. Скоро… очень скоро.

Я не хочу смотреть на женщину в фиолетовых штанах. Мне становится слишком грустно. Отчаянно верчусь, в надежде обнаружить Рэта, и наконец замечаю его в уголке беседующим с моим врачом. Он что-то лихорадочно строчит в своем блокноте, кивая всему, что говорит доктор Вилкерсон. Пытаюсь поймать взгляд Рэта, но он, как всегда, не замечает ничего вокруг.

Взвешивавшая меня женщина поднимается на подиум и приветствует всех собравшихся. Комната заполняется аплодисментами, и Рэт наконец отрывается от своего блокнота. Я отчаянно сигнализирую ему сесть рядом. Он пишет что-то в блокноте, пока идет ко мне, но все-таки садится.

Растрепанная женщина представляет нам доктора Вилкерсона, он же Авраам Линкольн в моих мыслях, а затем занимает место рядом с проектором. Доктор поднимается на подиум и также всех приветствует, вежливые аплодисменты в ответ. На экране появляется первый слайд со схематическим изображением желудка, и доктор Вилкерсон сразу же переходит к делу, объясняя, зачем мы все здесь собрались.

Рэт безостановочно пишет что-то в своем блокноте. Иногда он срисовывает схемы со слайдов, а иногда издает какие-то неясные звуки, видимо выражающие согласие со словами доктора Вилкерсона. Я изо всех сил стараюсь его игнорировать.

Доктор продолжает рассказывать о тонком кишечнике и абсорбции[26]26
  Абсорбция (всасывание) – способность тканей усваивать необходимые им молекулы, служащие для питания.


[Закрыть]. Я уже второй раз слышу его пояснения, но по-прежнему не могу понять. Хмурюсь, упорно пытаясь разобраться в потоках медицинской терминологии. Биология никогда не была моим любимым предметом. Я с трудом отличаю желудок от почки, но главное я все же поняла мои внутренности никогда не будут прежними.

Никогда.

Рука Рэта взмывает вверх. Я закатываю глаза, съезжая по спинке стула. Серьезно?

– Так в чем преимущества операции шунтирования желудка? – спрашивает он, когда доктор жестом разрешает ему говорить.

– Ну, как вы можете видеть, – доктор Вилкерсон указывает на рисунок у себя за спиной, и Рэт кивает, – процедура приводит к потреблению меньшего количества пищи, что, в свою очередь, способствует значительному снижению веса в первые шесть месяцев после операции.

Несколько человек в зале кивают. Значительное снижение веса – слова, которые все мы хотим услышать, и это стоит всех затраченных усилий. Но надежда – это слишком хрупкий цветок в окаменелой почве моей души. Я не знаю, как его взрастить, и я потрясена его видом.

– Ты будешь единственной, кто не сбросит вес. Ты будешь следовать каждой их инструкции, но все останется по-прежнему. Ты не сможешь измениться, – шепчет она. Мне следовало догадаться, что Скинни такое не пропустит.

– Конечно, все также зависит и от качества пищи, которую пациент будет в дальнейшем потреблять. Высококалорийные сладости и жирная пища могут вызвать демпинг-синдром[27]27
  Демпинг-синдром – синдром, заключающийся в ускоренном перемещении содержимого желудка в кишечник без надлежаще-го переваривания. Является частым осложнением хирургических вмешательств на желудке.


[Закрыть], – продолжает доктор Авраам Линкольн.

Что? Что он только что сказал? Никаких сладостей?

– Пища с высоким содержанием жира или сахара может вызвать тошноту и слабость, так как сладкое иногда слишком быстро попадает в кровь из-за изменений в желудке.

– Гм… – издает Рэт очередной непонятный мне звук. Он пишет «ничего сладкого» в своем блокноте и трижды подчеркивает.

Никаких M&M’s? Никакого мороженого? Эй, подождите-ка!

– А в чем недостатки? – спрашивает Рэт.

Я все еще скорблю о потере M&M’s, уже считая это достаточно большим недостатком. Естественно, Рэт не обратил внимания на такую незначительную деталь и теперь переходит к мрачным медицинским фактам.

Он записывает все перечисленные доктором риски, обозначая каждый из них звездочкой в начале строки. Все, о чем эти риски говорят, может привести либо к моей смерти, либо к различным болезням на всю оставшуюся жизнь. А среди всех пациентов, находящихся в этой комнате, у меня, по идее, жизни должно остаться больше всех. Готова ли я к этому?

Я на мгновение задумываюсь: все ли присутствующие здесь будут довольны принятым решением? А вдруг кто-то из нас не переживет эту операцию? Я почти слышу рулетку, крутящуюся над нашими головами, ожидая, кому же ее стрелка вынесет смертный приговор. Может быть, она выберет женщину в фиолетовых штанах? А может быть, похожего на «киндер-сюрприз» мужчину в еле застегивающихся на нем джинсах, сидящего в первом ряду? А может быть… меня?

– Перенесшие операцию пациенты постоянно должны будут принимать пищевые добавки, чтобы избежать дефицита витаминов и минералов, который может привести к серьезным заболеваниям, таким как остеопороз[28]28
  Остеопороз – заболевание скелета, которое характеризуется снижением плотности костей.


[Закрыть] и анемия[29]29
  Анемия – группа синдромов, общим моментом для которых является снижение концентрации гемоглобина в крови, что при-водит к развитию различных патологических состояний.


[Закрыть].

Да-да. Буду принимать витамины, тоже мне проблема, особенно в сравнении с мыслями о боли, смерти и… потере M&M’s. Женщина с дыхательным аппаратом передо мной ритмично всасывает в себя воздух. Стать такой, как она, или возможная смерть? Каким будет мой выбор?

В конце презентации доктор приглашает на подиум молодого человека из первого ряда. Ему около двадцати пяти, вьющиеся черные волосы и сияющие карие глаза. На нем синие джинсы и серая футболка. На экране появляется фотография очень толстого парня. Только черные вьющиеся волосы кажутся узнаваемыми. Глаза тоже карие, но они уж точно не сияют.

– Это я год назад, – говорит он, указывая на экран у себя за спиной, – когда я весил почти сто восемьдесят килограммов.

Теперь он выглядит совершенно нормально.

Год – это не так уж долго, думаю я, глядя на сжатые в кулаки руки на своих коленях. Один год. Триста шестьдесят пять дней. Маленькая вспышка надежды загорается у меня в голове. Все может измениться. Моя жизнь может стать совсем другой. Возможно, в следующем году я даже сыграю главную роль в весеннем мюзикле. Я смогу петь на сцене для целой толпы зрителей. Буду в самом центре внимания. Никто не будет надо мной смеяться. Джексон будет сидеть в зрительном зале и смотреть на меня так, как сейчас смотрит на Джиджи. Мир изменится. Через год.

Комнату сотрясают аплодисменты, словно молодой человек на подиуме только что получил «Оскар». Он широко улыбается:

– Эта операция изменила мою жизнь. Это нелегко, но оно того стоит.

Отчаяние окружающих меня людей заполняет комнату. Это их спасение. Для нас, казалось бы навсегда запертых в своих телах, год кажется совсем незначительным отрезком времени. Все они так хотят в это поверить, и я, хотя и боюсь себе в этом признаться, тоже этого хочу. Если я не сделаю операцию, какой я буду через год? Двести килограммов? Двести пятьдесят? Я не смогу остановить это сама. Я это точно знаю.

Тем же вечером, когда я уже лежу в кровати… Может, потому что я почти засыпаю, а может, из-за того кудрявого парня на подиуме я позволяю себе представить, как это будет. Отсчитываю двенадцать месяцев и вижу абсолютно изменившийся для меня мир. Теперь мне есть чего ждать: следующий первый день в школе, следующий День благодарения, следующее Рождество, следующее музыкальное выступление. В душе возникает странное ощущение подъема. Я узнаю его и пытаюсь снова от него избавиться. Это лишь идея… мечта… о том, что что-то может измениться. Через триста шестьдесят пять дней.

Мне будет шестнадцать. Я пойду на Осенний бал с Джексоном. Я надену красное платье без бретелек и высокие каблуки. Он будет ко мне прикасаться. Я буду танцевать. В школу я буду ходить в коротких юбках и черных сапогах. Я буду смеяться. Буду петь перед зрителями. Они будут хлопать, восхищенно кричать и бросать мне цветы на сцену. А я буду кланяться.

Смогу ли я носить шорты и безрукавки следующим летом? Это так не похоже на стрейчевые джинсы, которые я ношу сейчас даже в самую жару, и черные безразмерные футболки. Смогу ли я наконец ощутить солнце на своей коже? Смогу ли я оголить ноги, стащив с себя все слои одежды, в которые прячу свое тело?

Вот так я лежу и гадаю.

Все это прямо передо мной. На расстоянии всего в один год.

– Не надо.

Затем я перестаю гадать и начинаю просто хотеть.

Я хочу поплавать.

– Перестань.

Я хочу научиться водить машину.

– Не делай этого.

Я хочу подняться по лестнице и не запыхаться.

– Не хочешь.

Я хочу стоять перед зрителями, играя главную роль в мюзикле в следующем году, и слушать, как они кричат от восторга.

Но прямо перед тем, как заснуть, я отчетливого слышу его. Шепот в моем почти отключившемся сознании. Громкий. Ужасно громкий.

– Этого никогда не произойдет.

Глава шестая

Операцию назначили за три недели до конца учебного года. Второго мая в восемь утра, чтобы быть точной. Конечно, было бы лучше, если бы я смогла окончить семестр, но, очевидно, хирургов мало волнуют летние каникулы. Мой желудок должен быть разрезан в соответствии с их графиком.

Благодаря моим оценкам трехнедельное отсутствие не становится большой проблемой. Мой средний балл достаточно высок, чтобы меня освободили от итоговых экзаменов, и я обязуюсь сдать все «повисшие» проекты заранее. Никто из учителей не возражает против моего отсутствия. Учитывая, что я рассказываю о своих медицинских проблемах весьма расплывчато. На самом деле они и не хотят ничего знать. Мистер Блэр – единственный из учителей, с которым можно поговорить, поэтому я задерживаюсь после его урока в пятницу.

Прислоняюсь к стене, ожидая, пока он в третий раз объяснит Кристен Роджерс домашнее задание.

– Ты следующая? – спрашивает меня Джексон, указывая на Кристен и мистера Блэра.

– Иди первый, – отвечаю я. – Я не тороплюсь.

– Отлично. Спасибо. – Он улыбается мне, вставая между мной и учительским столом. – У меня вопрос по третьему пункту домашнего задания. Но я не могу опоздать на тренировку. Тренер меня прикончит.

– Я смотрю, мало что изменилось, – улыбаюсь ему в ответ. На следующей неделе изменится все, но я ничего об этом ему не говорю. Я просто хочу напомнить о том, как было раньше.

Джексон склоняет голову набок и вопросительно смотрит на меня:

– Ты о чем?

– Ты всегда приходил последним, что бы мы ни делали, – говорю я. – Ну, помнишь… когда мы были маленькими.

Вспомни, – беззвучно умоляю я его.

Темные брови сходятся на переносице над прекрасными синими глазами, словно он глубоко задумался над моими словами.

– Да, наверное, – наконец отвечает он.

– Он понятия не имеет, о чем ты говоришь, – сообщает мне Скинни.

Джексон поворачивается к столу мистера Блэра, постукивая карандашом по блокноту, который держит в руках, чтобы хоть чем-то заполнить повисшую между нами неловкую тишину. А мне остается рассматривать его широкие плечи и размышлять о прошлом.

Когда мы были маленькими, весенними вечерами мы с Джексоном и Рэтом гонялись друг за другом с фонариками позади наших домов. Мы играли, пока на переднем дворе родители не заканчивали жарить гамбургеры и наши мамы звали нас ужинать или пока луна в небе не поднималась настолько высоко, что прятаться в темноте уже не получалось.

Правила были довольно простыми. Если ты был водящим, то выигрывал, посветив фонариком, словно прожектором, всем прячущимся по очереди в лицо. Те должны были замереть там, где ты их заметил, в определенной позе: вытянутые руки, согнутые колени, широко открытый рот. До тех пор пока ты не отпустишь их щелчком фонарика. Если ты не был водящим, то существовало только одно место, где ты мог спастись от фонарика, и только один способ победить. Только если ты сможешь, прячась от света, добраться до большого валуна около пешеходной дорожки и, забравшись на него, прокричать: «Я свободен!» Да так, чтобы расслышали все: в каждом открытом окне и в каждом дворике нашей немаленькой территории безумства и веселья. Только тогда ты мог победить.

Я представляю Джексона на вершине того валуна, он скачет, подняв руки вверх. Со стороны кажется, будто он ударяет кулаками звездный ковер у себя над головой с выражением абсолютного восторга на лице. Он вопит: «Я свободен!»

Неужели ты не помнишь?

Я тереблю пальцами обложку тетради, отчаянно пытаясь собрать мысли в кучу и найти слова, которые вызовут у Джексона нужные воспоминания. Я думаю о том, как мы часами лежали на траве футбольного поля и смотрели в небо. Рэт всегда видел просто облака. Я – круги и треугольники. А Джексон – кроликов, крокодилов и курящих трубки стариков. Он был лучшим среди нас в поисках чего-то особенного в чем-то таком простом и огромном. Он говорил, что, когда вырастет, станет пилотом и будет летать среди этих облаков.

– Ты все еще любишь самолеты? – внезапно нарушаю я тишину.

Я хочу сказать: «Посмотри на меня, Джексон. Найди что-то особенное во мне, в такой простой и огромной».

Он оборачивается, чтобы посмотреть на меня. Наконец-то. Но на лице у него все то же озадаченное выражение.

– Ну, да, – неуверенно отвечает он.

– У тебя было столько моделей самолетов в вашем подвале. – Я все еще не сдалась. Мне нужно увидеть понимание в его глазах прямо сейчас. До операции, которая изменит меня навсегда. – Ты хотел стать пилотом.

Джексон смеется:

– Сейчас мне не хватает времени на самолеты. Футбол, оркестр и… – Он машет в сторону стола мистера Блэра. Домашнее задание.

– Тебе не понять, – шипит Скинни мне в ухо. – Ты-то только и делаешь, что бродишь по дому, обжираясь до оцепенения.

– Наверное, ты очень занят, – говорю я.

– А еще мне приходится постоянно заниматься, иначе меня не возьмут в университетскую команду. – Джексон сгибает руку, его бицепс выпирает из-под короткого рукава футболки.

Высокий рост и мускулы – приобретения последних лет. Он выглядит иначе, но я не забыла, какой он на самом деле. И его глаза не изменились. Я знаю эти сине-зеленые глаза, обрамленные темными густыми ресницами. Я видела, как они щурились от смеха, темнели от жара из-за болезни, вспыхивали от гнева и сужались от боли. Я видела его глаза, когда они были сине-зелеными от восторга при первой поездке на скейтборде. И серо-зелеными, затуманенными слезами из-за смерти его кота Мистера Вибрисса. Однажды они были даже черно-зелеными, когда он смотрел на меня сквозь маску Человека-паука с переднего крыльца мистера Питера. Но лучше всего мне запомнился цвет зеленой летней травы, яркий и чувственный, прямо перед тем, как я закрыла глаза и поцеловала его.

Посмотри в мои глаза, Джексон. Вспомни. Вспомни меня.

Но в его глазах нет признаков узнавания.

Мистер Блэр заканчивает говорить с Кристен и подзывает к себе Джексона. Я наблюдаю за тем, как он склоняется над столом, внимательно слушая учителя, его растрепанные русые волосы падают ему на глаза. У меня руки чешутся убрать их, но я стою на месте, даже не шевелясь.

Вспоминая.

Абракадабра

Глава седьмая

– А что, если я не очнусь? – бормочу себе под нос.

Раздражающе жизнерадостная женщина в медсестринской форме с нарисованными смайликами, полностью игнорируя мой вопрос, оборачивает большой эластичный жгут вокруг моей руки. Она щелкает им выше моего локтя и стучит по предплечью.

Жир на моей руке трясется, и женщина хмурится, глядя на это зрелище.

– Да что же это такое? – Она тщательно ощупывает мою руку в поисках подходящего места, куда можно воткнуть иглу.

Я стараюсь казаться сочувствующей.

Не знаю, следует ли мне извиниться. Что мне сказать? «Простите за то, что мои вены, как и все остальное, покрыты жиром»?

– Сейчас вернусь.

Женщина отправилась за подмогой. Сначала они все бегут за помощью. Все, что внутри меня, не так-то легко обнаружить под этими слоями жира.

– Шанс умереть во время этой операции – один к двумстам. Довольно небольшой, – говорит Рэт. Он сидит на краю моей кровати в предоперационной комнате.

– Ну, спасибо, – отвечаю я.

– Хотя если на этой неделе уже успешно прооперировали сто девяносто девять человек… – Он не улыбается. Он не шутит.

– Слушай, вообще не помогает.

– Где твой отец? – спрашивает Рэт, и я понимаю, что он пытается сменить тему.

– Скоро приедет. Вызвали на дорожно-транспортное происшествие.

– Серьезное? – спрашивает Рэт. Мы оба знаем, что в городе, через который проходит межштатная автомагистраль с разрешенной скоростью движения сто двадцать километров в час, всегда есть потенциал для смертельных случаев.

– Могло бы быть, но все обошлось. Три ящика пива Лари Джо Грина были хорошо пристегнуты в детских креслах его сыновей.

Женщина-смайлик возвращается, ведя за собой помощницу. И они снова начинают терзать мою руку. Я ощущаю очередной укол, а затем острую боль, когда игла продвигается глубже.

– Ну, наконец-то! Я на секунду даже подумала, что нам придется отказаться от этой идеи. – Женщина-смайлик смеется, словно выдала какую-то потрясающую шутку.

Ее помощница суетится вокруг кровати, прикрепляя к моей руке проводки и капельницу. Она надевает металлическую прищепку на мой указательный палец и придвигает стойку с монитором ближе к кровати. На экране мелькают какие-то цифры, периодически сопровождающиеся звуковым сигналом. Я смотрю на монитор и надеюсь, что линия не станет ровной. Наверное, я пересмотрела слишком много медицинских сериалов. В любом случае, я точно знаю: прямые линии не приводят ни к чему хорошему.

В голове у меня снова начинает играть мелодия «Там, откуда уже не вернуться» из «Призрака оперы».

Медсестра просит Рэта пересесть на стул у окна и откидывает с моих ног тонкое одеяло. Она надевает на меня пару чулок, а поверх – плотные лосины.

– Здесь это самый сексуальных из всех нарядов. – Она улыбается мне, слегка похлопывая по ногам. – Здорово, правда?

Она подключает к лосинам какой-то аппарат, и лосины начинают наполняться воздухом, все сильнее и сильнее сдавливая мои ноги со странным неприятным звуком. Зато из-за него не слышны мои тяжелые нервные вздохи.

– Это поможет твоему кровообращению, – сообщает мне Рэт. – Чтобы у тебя кровяных сгустков не было.

Медсестра удивленно смотрит на Рэта:

– А ты умный мальчик. Хочешь стать доктором?

– Если вы говорите о медицине, то нет, не хочу, – отвечает Рэт. – Хотя я, скорее всего, получу докторскую степень в ядерной физике.

Медсестра не знает, что на это ответить, поэтому просто кивает и уходит.

А Рэт продолжает читать брошюрку, которую нам дали на семинаре.

– Как думаешь, операция мне поможет? – Мой голос немного дрожит.

– Вероятно, – говорит Рэт, поправляя очки на носу. Большие голубые глаза не моргают за стеклами. – Большинство теряют от десяти до пятнадцати килограммов за первый месяц, и огромная часть этого веса исчезает в первые две недели из-за строгой диеты. На все остальное потребуется около года.

– Я имею в виду, поможет ли это именно мне?

– Статистика на твоей стороне, – торжественно объявляет Рэт. – Здесь написано, что, пока организм приходит в себя после операции, все это время происходит потеря веса.

И затем он улыбается. Одной из своих редких улыбок, которые видело не так уж много людей. Черты его лица смягчаются, глаза светятся, и, откуда ни возьмись, на щеках появляются две милые ямочки. Готова поклясться, что почти слышу музыку, под которую в фильмах ангелы спускаются с небес, когда Рэт улыбается. От этого мне становится лучше.

А как иначе?

Занавеска со скрипом отодвигается, и за ней оказывается мой папа.

– Здравствуйте, мистер Дэвис.

– Рэт. – Даже мой отец не зовет его настоящим именем. – Как у нас тут дела?

– Хорошо. Она почти готова, – отвечает Рэт, словно он мой лечащий врач. – Ей поставили капельницу, и теперь мы ждем анестезиолога. – Он встает со стула. – Вот, садитесь. А мне нужно в туалет.

Будь на его месте кто-то другой, я бы подумала, что он оставляет нас с отцом наедине специально. Но это Рэт. Полагаю, ему действительно нужно в туалет.

Он отдергивает занавеску и исчезает. Папа придвигает стул ближе к кровати и садится.

Однажды папа написал мне письмо. Мне тогда было тринадцать. Он на самом деле отправил его на наш адрес. Думаю, он просто не знал, как еще можно до меня достучаться. Это случилось после того, как он попытался что-то сказать мне из-за того, что я взяла второй кусок шоколадного торта после обеда. Он посмотрел на меня своим неодобрительным взглядом, с которым мне приходилось сталкиваться довольно часто.

– Ему стыдно, что у него такая толстая и уродливая дочь. – Это был первый раз, когда я услышала голос Скинни так отчетливо. Она тогда уже какое-то время что-то бормотала у меня в голове. Но впервые ее слова сложились в целое предложение. – Ты его смущаешь.

– Тебе точно нужен второй кусок? – спросил меня папа.

– Да, – пробормотала я, делая большой укус, и с набитым ртом добавила: – Точно.

Я съела все до последней крошки. Папа смотрел на меня полным отвращения взглядом, а я, ложка за ложкой, продолжала начинять себя шоколадом. Закончив, я отодвинула практически вылизанную тарелку и отправилась к себе в комнату. Засунув наушники в уши и включив саундтрек к «Богеме»[30]30
  «Богема» (англ. Rent) – бродвейский рок-мюзикл, повествующий о жизни нескольких представителей богемы, живущих по соседству друг с другом в одном из районов Нью-Йорка.


[Закрыть], я позволила музыке заглушить все остальные звуки.

Письмо пришло несколько дней спустя. Я сначала не признала круглые неровные буквы. Не думаю, что до этого видела почерк своего отца.

Письмо было написано на одном-единственном листочке, вырванном из блокнота.

Дорогая Эвер!

Главная причина, по которой я хочу, чтобы ты похудела, в том, что я люблю тебя и желаю тебе счастья. Я хочу, чтобы однажды ты влюбилась и родила детей. Если, конечно, ты сама этого хочешь. Я знаю мальчишек. Найти того, кто разглядит тебя настоящую за твоим внешним видом, не так-то просто. Я хочу, чтобы у тебя была здоровая и долгая жизнь, полная захватывающих возможностей. Лишний вес может помешать тебе сделать многое из того, что ты захочешь. Именно поэтому я хочу, чтобы ты похудела.

С любовью, папа.

Я скомкала письмо и долго сидела на кровати, зажав его в кулаке. Потом я разжала пальцы и разгладила бумагу. Я прочла его еще раз. Это просто-напросто нечестно! Бог создал одних людей худыми от рождения, а других – склонными к полноте. Я не могла даже представить, какой бы была моя жизнь, если бы Бог сделал меня худой. Я не знала, как Он принимает решения. Вот эта будет блондинкой с длинными стройными ногами и прекрасной кожей. А эта низкой и толстой, с ногами, трущимися друг о друга при ходьбе. Так или иначе, я точно знала, что я не из числа счастливиц.

– Твой папа прав. Тебя никто не полюбит.

В конце концов я сложила письмо в крошечный квадратик и засунула его в дальний угол ящика с носками. Мы с папой никогда не говорили об этом.

За следующие полгода я набрала двадцать с лишним килограммов.

– Ты уверена, что хочешь этого, Орешек? – Папа тянется к моей руке, лежащей на тонкой белой простыне. – Ты же знаешь, что я люблю тебя, несмотря ни на что?

– Знаю, пап.

– Я поддержу тебя, если ты сейчас передумаешь.

Это слезы на его глазах? Что-то не особо это мне помогает.

– Пап, я знаю.

– Я просто хотел бы поговорить с ней еще хотя бы раз.

– С кем?

– С твоей мамой.

Я удивленно смотрю на него.

Знаю, он скучает по ней, но он раньше никогда не говорил ничего подобного.

– Когда-то мы говорили обо всем. Хорошем. Плохом.

Теперь и мои глаза наполняются слезами.

– Мне просто нужно поговорить с ней.

Я думаю о своей мачехе.

– Ты можешь поговорить с Шарлоттой. – Я неловко глажу его по руке.

– Шарлотта замечательная. Мне с ней очень повезло… – Его голос затихает. – Но это не то же самое.

– Я понимаю, пап.

– Она бы совершенно точно знала, что тебе сейчас сказать. Она была в этом так хороша. – Папа аккуратно гладит меня по руке, стараясь не задеть и не повредить трубки капельницы. – Помнишь, как ты боялась темноты, когда была маленькой? Я думал, ты так никогда и не сможешь проспать целую ночь в комнате одна.

– Да. – Я улыбаюсь нашим воспоминаниям. – Она всегда спрашивала, чего именно я боялась.

– И что ты отвечала?

– Как-то раз я боялась, что дверные петли превратятся в змей. А в другой – что семь гномов промаршируют по нашему коридору с лопатами. Однажды я сказала, что боюсь самого страха. Кажется, я услышала это по телевизору. Мама никогда не смеялась. Она никогда не называла меня сумасшедшей. Она просто отводила меня обратно в комнату, укладывала в кровать и сидела рядом до тех пор, пока я больше не могла держать глаза открытыми.

– А потом я кричал, чтобы ты быстрее засыпала, – говорит папа. – И чтобы твоя мама вернулась в постель и выключила свет.

– А ты знаешь, что она всегда говорила мне, прежде чем уйти? – спрашиваю я.

Он качает головой.

– Папа не злится на тебя. Он просто устал.

– И как всегда, она была права.

Какое-то время мы сидим в тишине. Ожидая. Я никогда не умела ждать. Например, когда я была маленькой, а порой такое случается и сейчас, я не могла дождаться Рождества. Когда мама уходила в магазин, я шла к елке и разворачивала каждый свой подарок. Не до конца, а чтобы только понять, что там внутри. Затем я снова запаковывала подарки до маминого возвращения. Можно сказать, я так разрушала весь смысл праздника, но это все же было лучше, чем ждать.

Самая трудная часть ожидания – не знать, чем все закончится. Именно это по-настоящему сводит меня с ума. Все может стать просто прекрасно: врач скажет, что пришли результаты анализов, и рак побежден. Или все может оказаться совсем плохо: врач сообщит вам нечто ужасное, такое, что вы и вообразить не могли, а вам придется жить дальше, как будто этот кошмар не висит у вас над головой каждую секунду каждого дня…

Из коридора раздаются смешки и неясное жужжание голосов. Рэт возвращается и встает рядом с моим отцом, потому что в крошечной предоперационной комнате только один стул.

– Что-нибудь произошло, пока меня не было? – спрашивает он.

– Да нет, – отвечаю я. – Мы просто ждем.

Шторка отодвигается, и к нам снова подходит медсестра со смайликами на одежде. На это раз с ней пришел высокий мужчина. Синие бахилы на ногах издают свистящий звук при каждом его шаге. Интересно, эти бахилы должны защитить его обувь от крови? Мне становится не по себе. Человек-бахила представляется как доктор Бойетт, анестезиолог, и пожимает руку моему отцу. У него с собой огромный шприц, и он улыбается, словно принес мне кусок шоколадного торта на день рождения.

– Как ты себя чувствуешь?

– Немного нервничаю, – отвечаю я.

– Нервничать нормально.

– Ты никогда не будешь нормальной.

– Ну, приступим. – Доктор Бойетт вставляет свой большой шприц в трубку моей капельницы и нажимает на поршень. – А теперь подождем.

– Когда я почувствую что-нибудь? – спрашиваю я. Но прежде чем я заканчиваю предложение, моя голова становится легкой и словно отделяется от тела. – А, ну все понятно.

Папа нервно посмеивается:

– Довольно быстро.

– Пора прощаться, – говорит женщина-смайлик. – За тобой вот-вот придут.

Рэт стоит рядом с серьезным лицом, но, встретив мой взгляд, он вымученно улыбается и неловко машет рукой. Затем он делает несколько шагов назад, чтобы папа смог подойти ближе ко мне.

За плечом отца я вижу чью-то тень. Мысли путаются, и перед глазами все плывет, но я знаю, кто это. Моя извечная спутница. Я должна их познакомить.

– Я всегда кое-что хотела рассказать тебе, папа.

Он склоняется надо мной и поглаживает меня по голове:

– Что именно, Орешек?

Я не должна волноваться, но сейчас мне уже все равно. Я чувствую себя хорошо. Даже лучше, чем просто хорошо.

– Пап, – говорю я. Во рту у меня пересохло. Я облизываю губы и повторяю громче: – Пап.

– Я здесь, Орешек.

– Это фея, которая сидит у меня на плече и шепчет гадости.

– Он решит, что ты бредишь.

Около занавески появляется еще одна огромная фигура в голубой медицинской форме.

– Ты готова? – спрашивает она мужским голосом.

– Мне нужно сказать кое-что моему папе.

– Давай быстрее. Операционная ждет. – Он снимает тормоза-фиксаторы с колес моей каталки.

Папа прочищает горло.

– Я люблю тебя, Эвер, – говорит он и целует меня в щеку.

– Я слышу ее, пап. В моем ухе.

Он кивает мне и улыбается.

– Он думает, что это все из-за анестезии.

Все больше людей входят в комнату. Я пытаюсь сосредоточиться на папе, но мою кровать выталкивают за занавеску и везут по коридору.

– Я буду здесь, когда ты вернешься. – Он машет мне, пока большие автоматические двери операционной не скрывают его от меня.

– Мне нужно сказать ему… – бормочу я.

В операционной холодно.

Я осознаю это, но не ощущаю. Люди суетятся вокруг меня. Кто-то говорит со мной. Другие молчат. Они считают до трех и перекладывают меня на операционный стол.

Я лежу на спине и щурюсь от яркого света.

Кто-то над моей головой произносит:

– Сейчас я надену на твое лицо маску, хорошо?

Кажется, я отвечаю: «Хорошо». И затем маска опускается на мои рот и нос.

– Теперь считай в обратную сторону, начиная со ста, продолжает говорить голос у меня над головой. Я послушно начинаю считать. Сто… Девяносто девять… Девяносто восемь…

– Ее зовут Скинни, – шепчу я в маску, а затем все вокруг темнеет.