Текст книги "Маленький друг"

– Вот как? – спросил Пембертон. – Это кто еще?

– Она не любит с ними разговаривать.

– Почему?

– Не знаю.

– Как думаешь, а если я ей позвоню, со мной она поговорит? Вдруг Гарриет сказала:

– Знаешь, что я сделаю этим летом?

– Чего?

– Проплыву под водой от одного конца бассейна до другого. Пембертон закатил глаза – Гарриет ему уже поднадоела.

– А еще что? – спросил он. – Снимешься для обложки “Роллинг стоун”?

– Я смогу! Я вчера почти на две минуты дыхание задержала.

– Даже не мечтай, пупсик, – сказал Пембертон, который ни секунду в это не поверил. – Ты утонешь. Придется еще тебя из бассейна вылавливать.

Весь оставшийся день Гарриет читала, сидя на веранде. Был понедельник, поэтому Ида как обычно стирала белье, мать с сестрой спали. Она уже почти дочитала “Копи царя Соломона”, когда из дома, позевывая, вышла Эллисон – босиком, в платье в цветочек, которое, похоже, взяла у матери. Вздохнув, она улеглась на стоявшее на крыльце кресло-качели и, чиркнув по полу большим пальцем ноги, принялась раскачиваться.

Гарриет тотчас же отложила книгу и уселась рядом с сестрой.

– Тебе что-нибудь снилось? – спросила она.

– Не помню.

– Если не помнишь, значит, что-то все-таки снилось?

Эллисон ничего не ответила. Гарриет досчитала до пятнадцати, и снова – в этот раз гораздо медленнее – повторила последнюю фразу.

– Ничего мне не снилось.

– Ты вроде сказала, что не помнишь, что тебе снилось.

– Не помню.

– Эй! – храбро прогундосил кто-то с тротуара.

Эллисон оперлась на локти, привстала. Гарриет, здорово разозлившись, что их прервали, обернулась и увидела Лашарон Одум, чумазую девчонку, которую ей в библиотеке показала миссис Фосетт. За руку она цепко держала блондинистое существо неопределенного пола в замызганной футболке, которая ему даже пупок не прикрывала, а с другой стороны к бедру у нее был примотан младенец в подгузниках. Они стояли в отдалении и, словно дикие зверьки, боясь подойти поближе, таращились на них невыразительными глазками, которые на их загорелых лицах казались до странного блестящими и серебристыми.

– Эй, привет-привет, – Эллисон встала, медленно спустилась по ступеням, осторожно пошла к ним.

Эллисон хоть и была застенчивой, но детей любила – и черных, и белых, и чем меньше ребенок, тем лучше. Она часто заговаривала с грязными оборванцами, которые жили в прибрежных хибарах и забредали сюда с реки, хотя Ида строго-настрого ей это запрещала. “Вшей или лишаев подхватишь, сразу они тебе миленькими быть перестанут”, – говорила она.

Дети с опаской глядели на Эллисон, но убегать не убегали. Эллисон погладила младенца по голове.

– Как его зовут? – спросила она.

Лашарон Одум молчала. Она глядела не на Эллисон, а на Гарриет. Она была еще маленькая, но личико у нее уже было какое-то старческое, осунувшееся, а взгляд – пронзительный, первобытный, серо-ледяной, как у волчонка.

– Я тебя в библиотеке видала, – сказала она.

Гарриет смотрела ей в глаза с каменным лицом и молчала. Дети и младенцы ее не интересовали, и с Идой она была полностью согласна – незваным гостям у них во дворе делать нечего.

– Меня зовут Эллисон, – сказала Эллисон. – А тебя как? Лашарон переступила с ноги на ногу.

– Это твои братья? А их как зовут? А? – она присела на корточки и заглянула в лицо ребенку помладше, который держал за обложку библиотечную книгу, так что страницы волочились по земле. – Ну что, скажешь, как тебя зовут?

– Давай, Рэнди, – сказала девчонка, ткнув брата.

– Рэнди? Тебя зовут Рэнди?

– Скажи, Рэнди, – она потормошила младенца, – и ты скажи: “Эттам Рэнди, а я – Расти”, – сказала она, говоря за младенца противным фальцетом.

– Рэнди и Расти?

“Уж скорее – Тридцать три несчастья”, – подумала Гарриет.

Она с плохо скрываемым нетерпением постукивала ногой по полу, пока Эллисон терпеливо вытягивала из Лашарон, сколько им всем лет, и говорила, какая она молодец, что приглядывает за братьями.

– Покажешь мне свою книжку? – упрашивала Эллисон маленького Рэнди. – А?

Она потянулась к книжке, но тот наигранно отвернулся и раздражающе захихикал.

– Эт не его, – сказала Лашарон. Говорила она отрывисто, отчетливо гнусавя, однако же голосок у нее был звонкий, приятный. – Эт моя.

– Про что она?

– Про бычка Фердинанда.

– Я помню Фердинанда! Это ведь он вместо того, чтоб драться, нюхал цветы, верно?

– Леди, вы красотка, – вдруг вырвалось у доселе молчавшего Рэнди. Он возбужденно замахал руками, так что книга опять заскребла по земле.

– Разве так можно обращаться с библиотечными книжками? – спросила Эллисон.

Рэнди растерялся и вовсе уронил книгу.

– Ну-ка подыми, – замахнулась на него сестра.

Рэнди легко увернулся от удара и, заметив, что Эллисон на него смотрит, сделал шаг назад и завилял бедрами, задвигался в каком-то неожиданно развратном и недетском танце.

– А чо она молчит? – спросила Лашарон, вглядываясь поверх плеча Эллисон в Гарриет, которая злобно глядела на них с крыльца.

Эллисон вздрогнула, обернулась к Гарриет.

– Ты ей мать?

Отбросы, подумала Гарриет – щеки у нее полыхали.

Было даже приятно наблюдать за Эллисон, которая, заикаясь, говорила: “Н-нет, н-нет!”, как вдруг Рэнди еще сильнее задергался в непотребном гавайском танце, чтобы снова привлечь к себе внимание.

– Дядька папину машину уворовал, – сказал он. – Дядька из бабдистской церкви.

Он захихикал, увернулся от затрещины, которую ему хотела влепить сестра, и, похоже, собирался рассказать что-то еще, как тут из дома, хлопнув дверью-сеткой, неожиданно выскочила Ида Рью и кинулась к детям, хлопая в ладоши так, будто они птицы и таскают зерно у нее с поля.

– А ну пошли вон отсюда! – крикнула она. – Кыш!

Детей как ветром сдуло: никого не осталось. Ида Рью грозила им вслед кулаком.

– И не вздумайте еще раз сюда прийти! – орала она им вслед. – Полицию на вас вызову!

– Ида! – провыла Эллисон.

– Вот я тебе покажу Иду!

– Но они же маленькие! Они никому не мешали!

– Не мешали и больше не помешают, – Ида Рью с минуту пристально глядела им вслед, потом отряхнула руки и пошла обратно в дом.

“История про бычка Фердинанда” так и валялась на дорожке, где ее обронили. Ида нагнулась и подняла книгу, деланно ухватив ее за краешек кончиками пальцев, как будто книжка была заразная. Держа книгу на вытянутой руке, она распрямилась, резко выдохнула и понесла ее к мусорному баку.

– Ида, не надо! – воскликнула Эллисон. – Это библиотечная книжка!

– Мне все равно, какая это книжка, – сказала Ида, даже не обернувшись. – Она вся изгажена. Не хочу, чтоб вы ее трогали.

Из дверей высунулась Шарлотта, лицо у нее было заспанное, перепуганное.

– Что случилось? – спросила она.

– Тут просто дети были, мама. Они никому не мешали.

– Ой, господи, – сказала Шарлотта, потуже затягивая поясок халата. – Как нехорошо вышло. А я все хотела собрать у вас в спальне старые игрушки да отдать им, когда они в следующий раз появятся.

– Мама! – взвизгнула Гарриет.

– Ну-ну, ты же больше не играешь в свои старые игрушки, – безмятежно ответила ей мать.

– Но это мои игрушки! Они мне нужны!

Ее игрушечная ферма… куклы Крисси и Балеринка, которые ей даже не были нужны, но она все равно попросила, чтоб ей их купили, потому что у всех девочек в ее классе были такие куклы. мышиное семейство в париках и пышных французских костюмах, которых Гарриет увидела в витрине очень-очень дорогого нью-орлеанского магазина: она ныла, рыдала, отказывалась от ужина и упорно ни с кем ни разговаривала, пока наконец Либби, Аделаида и Тэт, сбежав украдкой из отеля “Поншартрен”, не купили ей их вскладчину. Рождество с Мышами: самый счастливый праздник в ее жизни. Она аж дар речи потеряла от радости, когда открыла красивую красную коробку, продралась сквозь слои хрустящей папиросной бумаги. Да как могла ее мать, которая тряслась над каждой газетенкой, которая ругала Иду, если та хоть обрывочек выбрасывала, как могла она додуматься до того, что мышек Гарриет нужно отдать каким-то чужим грязным детям?

А ведь именно так и вышло. В октябре прошлого года мышиное семейство вдруг исчезло с комода Гарриет. В истерике Гарриет перевернула весь дом вверх дном и наконец нашла мышек на чердаке – они были свалены в коробку вместе с другими игрушками. Она приперла мать к стенке, и та созналась, что взяла из комнаты кое-какие игрушки – она думала, что Гарриет в них больше не играет, и хотела раздать их детям из бедных семей, только вот, похоже, совсем не понимала, как сильно Гарриет любит этих мышей и что хорошо бы не брать ничего без спросу. (“Я помню, что тебе их тетушки подарили, но ведь Балеринку тебе тоже Аделаида подарила. А она тебе совсем не нужна”.) Гарриет сомневалась, что мать вообще помнит про этот случай, и теперь, видя ее недоумевающий взгляд, только утвердилась в своих подозрениях.

– Ну как ты не поймешь?! – с отчаянием воскликнула Гарриет. – Это мои игрушки, они мне нужны!

– Детка, не будь такой эгоисткой.

– Но они мои!

– Даже не верится – тебе что, жалко отдать бедным деткам пару игрушек, которые ты уже переросла? – растерянно заморгала Шарлотта. – Видела бы ты, как они обрадовались игрушкам Робина…

– Робин умер!

– Этим детям только дай что, – мрачно заметила Ида – она вышла из-за дома, утирая рот рукой, – все изгадят, все поломают, даже до дому не донесут.

Когда Ида ушла домой, Эллисон вытащила “Историю про бычка Фердинанда” из мусорного бака и принесла ее обратно на веранду. Изучила под слабым сумеречным светом. Книжка упала на горку кофейной гущи и края страниц побурели и разбухли. Эллисон, как сумела, оттерла книжку салфеткой, потом вытащила из своей шкатулки с украшениями десять долларов и засунула купюру под обложку. Она подумала, что десяти долларов за глаза хватит, чтобы покрыть ущерб. Когда миссис Фосетт увидит, в каком состоянии книга, она или отберет библиотечный билет, или заставит заплатить штраф, а на штраф эти детишки денег уж точно не наскребут.

Она уселась на ступеньках, уперла подбородок в ладони. Был бы Вини жив, он сейчас мурлыкал бы рядом и прижимал уши к голове, согнул бы хвост крючком и обвил им ее лодыжку, вглядываясь сощуренными глазами в темный двор, в неугомонный гулкий мир ночных существ, увидеть которых ей не под силу: паутину и улиточьи следы, мух с прозрачными крылышками, жуков и мышей-полевок и прочих безмолвных созданий, которые проживают жизнь, чирикая, попискивая, а то и вовсе молча. Эллисон казалось, что их крошечный мирок – потайная тьма немоты и бешеного стука сердца – и есть ее настоящий дом.

Мимо полной луны неслись рваные облака. Шуршало на ветру черное тупело, белела в темноте изнанка ребристых листьев.

Эллисон не помнила почти ничего, что случилось после смерти Робина, за исключением одной странности: она помнила, как залезала на дерево – куда получалось дотянуться, а потом спрыгивала вниз, снова и снова. Она падала, у нее перехватывало дыхание. Но стоило гулу в ушах затихнуть, она вставала, отряхивалась и прыгала снова. Шлеп. И еще раз, и еще. Однажды ей приснилось, что она вот так прыгает с дерева, только во сне она так никуда и не приземлилась. Вместо этого ее у земли подхватил теплый ветер, подбросил в воздух, и она взмыла вверх, задевая босыми ногами верхушки деревьев. Потом она ласточкой ринулась вниз, проскользила футов двадцать над лужайкой и снова взлетела, кружась, паря в воздухе на головокружительной высоте. Но тогда она была еще маленькая и не понимала разницы между снами и явью, а потому – все прыгала и прыгала с дерева. Она все ждала, что если спрыгнет еще раз, то, может быть, теплый ветер из ее снов прошуршит под ней, подкинет ее высоко в небо. Конечно, этого так и не случилось. Стоя на высокой ветке, она услышала, как с крыльца заголосила Ида, увидела, как та в панике мчится к ней. И Эллисон, улыбнувшись, все равно шагнула вниз с ветки, и, пока она падала, отчаянный вопль Иды восхитительной дрожью отдавался у нее в животе. Она так много раз прыгала, что переломала в подъеме несколько косточек – удивительно, как шею не сломала.

В парном ночном воздухе от белесых цветов гардении исходил тяжелый, теплый, пьянящий запах. Эллисон зевнула. Как можно точно знать, когда спишь, а когда – нет? Во сне ведь кажется, что не спишь, а на самом деле это не так. И хотя Эллисон думала, что она сейчас точно не спит, а сидит у себя на веранде, босая, с заляпанной кофе библиотечной книжкой на коленях, это еще совершенно не значит, что на самом деле она не спит наверху, у себя в спальне и все это – веранда, гардении, да все вокруг – ей только снится.

Днем – бродила ли она по дому, шла ли с учебниками в руках по холодным, пахнущим хлоркой школьным коридорам – она то и дело спрашивала себя: это сон или нет? Как я здесь очутилась?

Частенько, бывало, она приходила в себя, допустим, на уроке биологии (пришпиленные к доске насекомые, рыжий мистер Пил нудит про интерфазу клеточного деления) и принималась разматывать клубок воспоминаний, чтобы понять – спит она или нет. Как я здесь очутилась, растерянно думала она. Что ела на завтрак? Ее Эди отвезла в школу? Какая цепочка событий завела ее в эти стены, обшитые темными панелями, на этот утренний урок? Или еще секунду назад она была где-то совсем в другом месте – на пустынной грунтовой дороге, дома во дворе, под желтым небом, на фоне которого полощется что-то белое, похожее на простыню?

Она старательно все это обдумывала и решала наконец, что не спит. Потому что настенные часы показывали девять пятнадцать утра, а в это время у нее обычно начиналась биология, и сидели они все, как и положено, по алфавиту – перед ней Мэгги Далтон, позади нее – Ричард Эколс, и пенопластовая доска с насекомыми (в самом центре – пыльцеватая павлиноглазка) так и висела на дальней стене между плакатами с изображением центральной нервной системы и волчьего скелета.

Но иногда – чаще всего это случалось, когда Эллисон была дома – она с тревогой замечала крохотные пятнышки и зацепки в полотне реальности, которым не находилось никаких логических объяснений. Розы меняли цвет и становились красными, а не белыми. Бельевая веревка была натянута не там, где обычно, а там, где колья были вбиты пять лет назад, до того как их повалило бурей. Вдруг менялся выключатель у лампы, или выключатель и вовсе оказывался в другом месте. На заднем плане семейных фотографий или знакомых картин вдруг проступали загадочные фигуры, которых она раньше не замечала. Милая семейная сценка, а в зеркале позади них – вдруг жутковатые тени. Кто-то машет рукой из открытого окна.

Да ну что ты, говорила ей мать или Ида, когда она им это показывала. Не глупи. Так всегда и было.

Как – так? Она не знала. Во сне или наяву мир был коварным местом: непрочные декорации, крен, эхо, игра света. И все это сыплется солью сквозь ее немеющие пальцы.

Пембертон Халл возвращался домой из “Загородного клуба” в своем нежно-голубом “кадиллаке” 62-й серии с открытым верхом (раму давно пора было отрихтовать, радиатор подтекал, а запчастей днем с огнем не сыщешь: пришлось заказывать на каком-то складе в Техасе, да еще ждать две недели, пока их пришлют, но все равно – это его сладкая девочка, его единственная любовь, и каждый заработанный им в “Загородном клубе” цент уходил или на бензин для “кадиллака”, или на его починку), и когда он свернул на Джордж-стрит, свет фар выхватил из темноты крошку Эллисон Дюфрен, которая сидела на крыльце своего дома одна-одинешенька.

Он притормозил возле ее дома. Сколько ей лет-то? Пятнадцать? Семнадцать? Малолетка, небось, так и сесть можно, но Пем питал нежную страсть к таким вот вялым, заторможенным девицам с тонкими ручками и спадающей на глаза челкой.

– Эй, – позвал он ее.

Она даже не удивилась, только вскинула голову – так сонно и томно, что у него приятный холодок пробежал по затылку.

– Ждешь кого?

– Нет. Просто жду.

Карамба, подумал Пем.

– Я кино думаю посмотреть, – сказал он, – из машины. Хочешь со мной?

Он думал, что она скажет – Нет, или Не Могу, или Надо Маму Спросить, но она только убрала с глаз рыжеватую челку, звякнув подвесками на браслете, и спросила (чуть запоздало, но этот медлительный дремотный ее разлад с миром его и притягивал):

– Почему?

– Что – почему?

Она только плечами пожала. Пем был заинтригован. Была в Эллисон какая-то… нездешность, он и не знал, как еще это назвать, и ходила она, приволакивая ноги, и волосы у нее были не такие, как у других девчонок, и даже одежда какая-то странная (вот сейчас, например, на ней было старушечье платье в цветочек), но за ее угловатостью крылась какая-то неуловимая легкость, которая и сводила его с ума. Перед его глазами запрыгали романтические кадры (машина, радио, берег реки).

– Поехали, – сказал он, – к десяти вернемся.

Гарриет лежала на кровати, ела фунтовый кекс и делала записи в блокноте, когда под окнами у нее пижонисто взревела машина. Она высунулась на улицу и успела увидеть, как ее сестра с развевающимися на ветру волосами уезжает на всех парах вместе с Пембертоном в его авто с открытым верхом.

Гарриет вскарабкалась на подоконник, просунула голову между кисейных занавесок и, сглатывая сухие крошки кекса, растерянно уставилась им вслед. Она была сражена наповал. Эллисон из дома никуда не выходила – только к тетушкам, которые жили чуть дальше по улице, и ну разве что в магазин за продуктами.

Прошло десять минут, потом пятнадцать. Гарриет кольнула ревность. Да разве им есть о чем разговаривать? Что Пембертон в ней нашел?

Она посмотрела на освещенное крыльцо (пустые качели, на верхней ступеньке лежит “История про бычка Фердинанда”) и вдруг услышала какой-то шорох в кустах азалий, которые росли вокруг двора. Потом с изумлением увидела, как из кустов кто-то вылез: через их двор тихонько кралась Лашарон Одум.

Гарриет даже в голову не пришло, что она пробралась к ним, чтобы забрать книжку. Увидев сгорбленные плечики Лашарон, она вдруг так и вспыхнула от ярости. Не успев даже ничего подумать, она запустила в нее остатками кекса.

Лашарон взвизгнула. В кустах позади нее что-то резко зашуршало. Пару секунд спустя Лашарон тенью метнулась через двор и понеслась по ярко освещенной улице, а за ней на довольно приличном расстоянии, спотыкаясь, семенила фигурка поменьше, у которой не получалось бежать так быстро.

Гарриет так и стояла коленками на подоконнике, просунув голову между занавесок, и глядела на полоску пустого блестящего тротуара, по которому только что умчались юные Одумы. Стояла звенящая тишина. Ни листик не шелохнется, ни кошка не мяукнет, в луже сверкает луна. Не слышно было даже колокольчиков, которые висели над крыльцом миссис Фонтейн.

Наконец она заскучала и с досадой слезла со своего наблюдательного поста. Гарриет снова принялась строчить в блокноте, почти позабыла, что хотела караулить Эллисон, и даже рассердилась, услышав, как к дому подкатила машина.

Она прошмыгнула обратно к окну, тихонько отодвинула занавеску. Эллисон стояла возле голубого “кадиллака”, рядом с водительской дверью, вяло поигрывала подвесками на браслете и что-то еле слышно говорила.

Пембертон захохотал. При свете фонарей волосы у него казались ярко-желтыми, как у Золушки, и были такими длинными, что из-под них наружу торчал только острый кончик носа, делая его похожим на девчонку.

– Да ну, брось, дорогая, – сказал он.

Дорогая? Это еще как понимать? Эллисон обошла машину и пошла к дому – задние фары “кадиллака” обдали красным ее голые коленки, – Гарриет выпустила занавеску и засунула блокнот под кровать.

Хлопнула входная дверь. Машина Пема с ревом умчалась прочь. Эллисон зашлепала по ступеням – она как была босиком, так необутой и уехала кататься – и вплыла в спальню. Не обращая никакого внимания на Гарриет, она прямиком направилась к зеркалу над комодом и стала сосредоточенно, почти уткнувшись в зеркало носом, разглядывать свое лицо. Потом она уселась на кровать и аккуратно стряхнула гравий, прилипший к желтоватым подошвам.

– Ты где была? – спросила Гарриет.

Стаскивая платье через голову, Эллисон что-то неразборчиво промычала.

– Я видела, как ты уезжала. Куда ты ездила? – спросила Гарриет, так и не дождавшись ответа.

– Не знаю.

– Не знаешь, куда ездила? – Гарриет буравила сестру взглядом, пока та натягивала белые пижамные штаны, то и дело рассеянно поглядывая на себя в зеркало. – Хорошо время провела?

Старательно не глядя Гарриет в глаза, Эллисон застегнула пижаму, забралась в кровать и принялась обкладывать себя плюшевыми игрушками. Перед тем как заснуть, она всегда рассаживала их в строго определенном порядке. Потом она с головой укрылась одеялом.

– Эллисон?

– Да? – наконец раздался невнятный голос из-под одеяла.

– Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?

– Нет.

– Нет, ты помнишь. О том, что ты сны будешь записывать. Эллисон ничего не ответила, тогда Гарриет повысила голос:

– Я тебе возле кровати положила листок бумаги. И карандаш. Ты их видела?

– Нет.

– Я хочу, чтоб ты на них поглядела. Эллисон, гляди!

Эллисон чуть-чуть приподняла одеяло, посмотрела в щелочку на выдранный из блокнота на пружинке листок, который лежал рядом с ее прикроватной лампой. Сверху на листке почерком Гарриет было написано: Сны. Эллисон Дюфрен. 12 июня.

– Спасибо, Гарриет, – пробормотала она и, не успела Гарриет и слова вставить, как она снова натянула одеяло на голову и отвернулась к стене.

Несколько минут Гарриет внимательно глядела сестре в спину и только потом снова вытащила из-под кровати блокнот. Днем она выписала из местных газет кое-какие подробности, которых раньше не знала: как обнаружили труп, как Робина пытались откачать (Эди, судя по всему, перерезала веревку садовыми ножницами и до самого приезда скорой делала безжизненному телу искусственное дыхание), как мать в глубоком обмороке увезли в больницу, как через несколько недель после убийства шериф давал одни и те же комментарии (“никаких зацепок”, “случай серьезный”). Еще она записала все, что запомнила из разговора с Пемом, даже всякие мелочи. И чем больше она писала, тем больше припоминала: все кусочки и обрывки разговоров, которые слышала раньше. Например, что Робин погиб за каких-нибудь пару недель до летних каникул. Что в тот день шел дождь. Что примерно в то же время в округе участились мелкие кражи, кто-то подворовывал инструменты из сараев и мастерских: есть ли связь? Что когда Робина нашли, прихожане баптистской церкви как раз расходились после вечерней службы, и поэтому одним из первых на месте оказался восьмидесятилетний доктор Адэйр, бывший детский врач, который как раз в это время проезжал с семьей мимо их дома. Что отец был у себя в охотничьем домике и что за ним туда поехал священник, который и сообщил ему печальные новости.

Даже если я не узнаю, кто его убил, думала она, то хотя бы пойму, как все случилось.

И первый подозреваемый у нее тоже имелся. Записывая его имя, она вдруг поняла, как легко все позабыть и как важно с этой самой минуты фиксировать все-все на бумаге.

Вдруг она подскочила. А где он живет? Она вылезла из кровати, спустилась вниз, подошла к телефону. Когда она увидела его имя в справочнике – Дэнни Рэтлифф – по спине у нее поползли мурашки.

Адреса там как такового не было, только направление: Шоссе 260. Гарриет нерешительно покусала губу, набрала номер и ахнула от удивления, когда трубку сняли после первого звонка (на заднем фоне надрывался телевизор). Раздался грубый мужской голос:

– Алё!

С грохотом, обеими руками, как будто захлопывая дверь перед самым носом у черта, Гарриет швырнула трубку на рычаг.

– Я вчера вечером видел, как мой брат к твоей сестре лез целоваться, – сообщил Хили Гарриет – они с ним сидели у Эди на заднем крыльце.

Хили зашел за Гарриет после завтрака.

– Где?

– На реке. Когда я рыбачил.

Хили вечно таскался на реку с тростниковой удочкой и жалкой горсткой червей в ведерке. Никто с ним туда не ходил. Никому не сдался его улов – краппи да лещата, поэтому он почти всегда выпускал их обратно в реку. Больше всего Хили любил рыбачить вечерами: вокруг стрекотали лягушки, по воде бежала широкая белая полоса лунного света, а он предавался излюбленным грезам о том, как они с Гарриет живут в хижине у реки совсем одни, как взрослые. Об этом он мог мечтать часами. У них чумазые лица и листва в волосах. Они сидят у костра. Ловят лягушек и иловых черепах. И глаза Гарриет вдруг свирепо вспыхивают в темноте, словно у дикой кошки.

Он поежился.

– Жаль, что ты вчера со мной не пошла, – сказал он. – Я сову видел.

– Эллисон-то что там делала? – недоверчиво спросила Гарриет. – Только не говори, что рыбу ловила.

– Не… Короче, – зашептал он, придвинувшись поближе, – я услышал, как машина Пема подъехала. Ну, знаешь, она так шумит, – он умело изобразил звук губами – дррынь, дррынь, дрррынь, – что ее за милю слышно, поэтому я сразу понял, что он едет, и думаю, наверное, мама его за мной послала, собрал, значит, вещички и полез наверх. Но, не-ет, до меня ему и дела не было.

Хили резко хохотнул – смешок вышел по-взрослому циничным, и тогда через пару секунд Хили рассмеялся еще разок – даже лучше прежнего.

– Что смешного?

– Ну-у, – Хили не удержался и в третий раз опробовал свой новый циничный смешок, – там Эллисон была, на пассажирском сиденье, и она сидела нормально, но вот Пем, он вот так, руку на сиденье закинул и к ней тянулся… – Хили потянулся через плечо Гарриет, чтоб показать – как именно –.вот так.

Он громко, слюняво причмокнул губами, и Гарриет сердито от него отодвинулась.

– И что, она его тоже поцеловала?

– Да по ней и не скажешь, что она хоть что-то заметила. Я за ними подглядывал, – бодро уточнил он. – Хотел им червяка в машину кинуть, но за такое Пем бы меня убил.

Он вытащил из кармана вареный арахис, предложил Гарриет – она отказалась.

– Чего ты? Он же не отравлен.

– Не люблю арахис.

– Ну и ладно, мне больше достанется, – сказал он и съел орешек сам. – Пошли со мной сегодня рыбачить, ну пойдем!

– Нет, спасибо.

– Я там в тростниках отмель знаю. Дорожка прямо к ней спускается. Тебе понравится! Там белый песочек, прямо как во Флориде.

– Нет.

Отец часто разговаривал с ней таким же раздражающим тоном, безапелляционно заявляя, что ей, мол, “понравится” то-то или сё-то (футбол, народные танцы, церковные пикники), когда сама она прекрасно знала, что терпеть этого не может.

– Гарриет, ну чего ты так?

Хили очень расстраивался из-за того, что Гарриет не соглашалась ни на одно его предложение. А ему хотелось пройти вместе с ней по узенькой тропке в высокой траве, держась за руки, по-взрослому дымя сигаретой, увязнуть в грязи, исцарапать босые ноги. И чтоб накрапывал мелкий дождик и мелкая пена вскипала вокруг тростника.

Двоюродная бабка Аделаида без устали все мыла и чистила. Тесные домишки ее сестер были доверху заставлены книгами, витринами с разного рода диковинками, жестянками с настурцией, которую они вечно пытались у себя вырастить, и горшками с лохмотьями папоротника, страдавшего от кошачьих когтей, но у Аделаиды не было ни сада, ни домашних животных, она терпеть не могла готовить, и любой, как она выражалась, “кавардак” ее до смерти пугал. Она жаловалась, что не может позволить себе домработницу, доводя Эди с Тэт до белого каления, потому что на три ежемесячные пенсии Аделаиде жилось куда лучше, чем им (спасибо мужьям, которые три раза оставили ее вдовой), однако на самом-то деле Аделаида просто обожала наводить порядок (после детства в обветшалой “Напасти” любой беспорядок приводил ее в ужас), и счастливее всего она была, когда стирала занавески, гладила белье или сновала по своему полупустому, пахнущему хлоркой дому с тряпкой и бутылочкой лимонной полироли.

Обычно Гарриет заставала Аделаиду за мытьем кухонных шкафчиков или чисткой ковров, но сегодня Аделаида сидела в гостиной на диване: в ушах – жемчужные клипсы, на изящно скрещенных ногах – нейлоновые чулки, волосы выкрашены в неброский светлый оттенок, укладка свежая. Из всех сестер она была самая хорошенькая и даже теперь, в шестьдесят пять, самая молодая. Проскакивала в Аделаиде какая-то игривость, чего не было у тихони Либби, валькирии Эди или пугливой растяпы Тэт, – этакое плутоватое кокетство Веселой Вдовы, и появись сейчас в Александрии подходящий мужчина (какой-нибудь франтоватый лысеющий дедок в твидовом пиджаке, нефтяник, например, а то и конезаводчик) и воспылай он к ней чувствами, Аделаида бы и от четвертого мужа не отказалась.

Аделаида изучала свежий, июньский номер “Таун энд кантри”. Как раз добралась до раздела “Свадьбы”.

– Как думаешь, кто из них при деньгах? – спросила она Гарриет, указывая на снимок темноволосого юноши с вытаращенными, перепуганными глазами – рядом с ним стояла лоснящаяся блондинка в пухлом кринолине, который делал ее похожей на мини-динозавра.

– У него такой вид, как будто его сейчас стошнит.

– Не понимаю, чего все так носятся с этими блондинками. Мол, блондинки знают, как поразвлечься и все в таком духе. А по мне, кто так думает – просто телевизора насмотрелся. Возьми любую натуральную блондинку, так они вечно какие-то блеклые, тусклые, и им нужно долго рисовать себе лица, чтоб не походить на кроликов. Взгляни-ка на эту бедняжку. А на эту! Вылитая овца.

– Я хотела поговорить с тобой о Робине, – сказала Гарриет, не видя смысла ходить вокруг да около.

– О чем, милая? – Аделаида разглядывала репортаж с благотворительного бала. Стройный юноша в смокинге – лицо свеженькое, уверенное, без единого прыща – откинул голову назад, зашелся в хохоте, придерживая за талию тоненькую брюнетку в розовом, как сахарная вата, платье и длинных перчатках в тон.

– О Робине, Адди.

– Ах, моя дорогая, – мечтательно вздохнула Аделаида, оторвав взгляд от симпатичного юноши на снимке. – Будь Робин сейчас с нами, у него бы от девушек отбою не было. Он еще совсем крохой был, а уже… столько в нем было задору, бывало, хлопнется на спину и ну хохотать. Любил ко мне сзади подкрадываться – как обнимет за шею, и давай кусать за ухо. До того мило. Ну прямо как Билли Бой – попугай, который у Эди был в детстве.

Аделаида умолкла, заметив в журнале еще одного торжествующего, улыбающегося юнца-янки. “Студент-второкурсник” – гласила подпись под фотографией. Останься Робин жив, он был бы с ним примерно одного возраста. В ней всколыхнулось негодование. Вот этот Дадли Ф. Виллард, кем бы он там ни был, как смеет он жить, кто дал ему право смеяться в отеле “Плаза” под звуки играющего в зимнем саду оркестра вместе с этой его лощеной девицей в шелковом платье?

Мужья Аделаиды пали жертвами Второй мировой, несчастного случая на охоте и обширного инфаркта, от первого мужа она родила двух мертвых близнецов, от второго – дочь, которая в полтора года умерла, наглотавшись дыма, когда в их старой квартире на Западной Третьей улице посреди ночи загорелась труба, – судьба била ее беспощадно, жестоко, под дых. И все-таки (одна тяжкая секунда за другой, один тяжкий вдох за другим) со всем можно справиться. Теперь, если она и думала о мертворожденных близнецах, ей вспоминались только их точеные, полностью сформировавшиеся личики с закрытыми глазами – совсем как у мирно спящих детей. Но ни одна трагедия, которую пришлось пережить Аделаиде (а на ее долю их выпало с лихвой), не терзала ее так долго, не отзывалась в ней такой болью, как убийство Робина – эта рана никак не желала затягиваться, и с течением времени нарывала все сильнее, все сильнее саднила.