Текст книги "Игра шутов"

Столица Нормандии, которая некогда отказалась принять великого сенешаля, задумавшего устроить торжественный въезд накануне своей отставки, теперь твердо решилась выжать все до последней капли из этой поистине королевской оказии – к тому же следовало перещеголять Лион. За въездом короля последовал торжественный въезд королевы Екатерины; обильно уснащенное речами подношение вазы, солонки и других столовых безделиц, сверкающих, как скинии; парадный обед и унылый фарс, поставленный одной из двух комических трупп Руана, которая так была преисполнена чувством значительности момента, что не знала, куда и девать разочарованную публику.

Состоялся также торжественный визит во Дворец правосудия, где король со своим двором заслушал судебное разбирательство: оным предлогом воспользовался Бруске, тем же вечером явившийся в аббатство Сент-Уэн. Все прозвучавшие утром хорошо отрепетированные речи адвокатов; речь королевского прокурора: Levezvous: le roi 1'entend [19]19
  Встаньте: король слушает (фр.).


[Закрыть] – и тоже заготовленное заранее постановление суда, полное лестных классических аллюзий, – все это на радость придворным дамам спародировал королевский шут.

Во время представления смеялись, но не слишком. Король переоделся, вышел к народу, как всегда, обаятельный, смиренно и почтительно исполняя свой долг, а затем в узком избранном кругу насладился музыкой Тади Боя Баллаха, дыхание которого благоухало розами, а песенки были неподражаемы. Тади Бой трудился не покладая рук.

О'Лайам-Роу все это забавляло. Когда до него доходили слухи о долгих вечерах, посвященных romances eruditos и romances artisticos [20]20
  Ученые романсы и лирические романсы (исп.).


[Закрыть], принц Барроу отпускал иногда сомнительную похвалу – мол, самые ловкие пальцы, когда-либо перебиравшие струны, принадлежат конечно же ирландцу. Наконец король отбыл: ему предстоял еще торжественный въезд в город Дьеп, а потом, через Фекан и Гавр, он должен был вернуться к Сене и по воде отправиться на юг. Пять королей проводили зиму на Луаре, которая несла свои обильные воды меж известковых отмелей по всей центральной Франции, от Орлеана до Атлантики, и на ее пологих берегах прихотливо раскинулись замки и дворцы, города и веси, виноградники и мельницы, тони и охотничьи угодья. Двенадцать сотен лет по этой реке и ее берегам паломники двигались в Тур, самый священный город Европы после Рима; еще галлоримляне строили здесь свои виллы, а Плантагенеты 37) пытались сделать эту долину английской, пока их не изгнали оттуда, и благодарная Франция не заменила англичан шотландцами.

Но много воды утекло с тех пор, как Дугласы правили Туренью. Французские короли полюбили эти края и сделали их центром страны. Они правили из Блуа, Амбуаза или Плесси, возвращались туда, окончив войну; туда вкладывали добытые трофеи, там воспитывали детей и претворяли в жизнь новые понятия об архитектуре. Канцлеры, казначеи, адмиралы и коннетабли тоже строили здесь свои жилища, разбивали парки и сады, устраивали охотничьи угодья – и даже когда отец Генриха стал все чаще и чаще останавливаться в Париже и Фонтенбло, привычный путь не был забыт: через Руан, Мант, Сен-Жермен, Фонтенбло, Корбей, Мелен и по суше до Гиени двигались с неизменностью перелетных птиц повозки, мулы, лошади и носилки, толпы слуг и дворян, нескончаемый обоз, тяжеловооруженные всадники и публичные девки, которые с непогрешимой точностью угадывали, куда поутру направится двор.

Из Гиени, через Шатонеф, Орлеан, Амбуаз и Блуа, большие барки доставляли французский двор домой. Приятная и ровная, здоровая и изобилующая дичью, долина Луары видела немало нежелательных посольств, которые в кровь сбивали колени и обдирали костяшки пальцев, а все же уезжали домой ни с чем, не будучи ни оскорбленными, ни обласканными. В эти благодатные края король и его приближенные и собирались прибыть к Рождеству.

Двор выступил в путь, но сразу же разделился надвое, как амеба. В Манте умер Людовик, двухгодовалый сын короля. Весь королевский дом и все службы остались на месте или вернулись с полдороги. Но те слуги, присутствие которых на похоронах маленького принца не казалось обязательным, а также доезжачие и придворная молодежь, в том числе и трое ирландцев, продолжили путь в Сен-Жермен-ан-Лэ.

Как проводник и советчик О'Лайам-Роу и его свиты, полноправный заместитель лорда д'Обиньи, Робин Стюарт почувствовал, задолго до свершившегося события, что золотая молодежь жаждет крови Тади Боя. На О'Лайам-Роу, чужестранца, который не вовремя распустил свой язык и оказался в опале, они попросту не обращали внимания. Но Конде, де Женстан, Сент-Андре, д'Энгиен и все их друзья хладнокровно отметили про себя чрезмерное внимание к оллаву со стороны монаршей четы. Стюарт, который раньше всех открыл Тади Боя, наблюдал с сардоническим видом, как д'Энгиен, молодой, остроумный, тщеславный, способный при случае изменить даже тем счастливчикам, что, сменяя друг друга, содержали его, безо всякого гнева решил преподать своему трофею маленький урок. Тади Бою предстояло получить, услужливо передала молва, пару хороших ударов мешком по голове.

Роль мешка должна была выполнить мишень, деревянный сарацин, подвешенный на столбе: к нему полагалось приблизиться на полном скаку и три раза ударить копьем. Мишень была подвешена так, что, если ударить недостаточно сильно, всадник получал сокрушительную затрещину. Забава эта пользовалась огромным успехом.

Каким образом Тади Боя заставили принять участие в состязании, Стюарт так и не узнал. Но в один теплый, серый октябрьский день О'Лайам-Роу, лучник и все франты, без дела шатавшиеся по двору, повернулись спиной к недавно перестроенному замку Сен-Жермен и к его просторным террасам, с которых открывалась великолепная панорама Сены, и направились на ристалище смотреть турнир.

Никто из стоявших вокруг Стюарта не говорил о технике боя: обсуждались чьи-то новые сапоги, время от времени беседа касалась любовных похождений состязающихся. Но, что бы там ни было, все зрители владели оружием и судили со знанием дела. Было вложено немало фантазии в то, чтобы изменить саму мишень: иные времена, иные союзы требовали этого – вместо турка на столбе болталась обыкновенная бочка, которой пририсовали глаза, нос и подбородок; посередине шла полоса, ниже которой очки не засчитывались.

Бочка слегка раскачивалась на ветерке, и это вселяло тревогу в сердца заговорщиков, которым стоило немалых трудов снять ее со столба и до краев наполнить холодной водой.

И конечно же первым всадником, который, будучи избран слепой судьбою, должен был трижды ударить копьем в деревянную мишень, явился Тади Бой Баллах, с непокрытой головой, слегка сбитый с толку, усаженный на очень высокого коня.

До барьера нужно было проскакать сто шагов. Там, на дальнем конце площадки, колыхалась ярко расписанная бочка; и судей, и зрителей было подозрительно много. Тади Бой стукнул пятками свою огромную лошадь, вдоль изгороди зазвенели копыта – впереди, на крепком столбе, мишень дожидалась удара.

Невысокий, весь в черном человечек доскакал до столба, примерился и ударил. Очков он не заработал: отметина пришлась гораздо ниже полосы, обозначающей пояс. Копье вонзилось в дерево со стуком, который слышали все, но Тади Бой мгновенно вытащил его и пригнулся в тот самый момент, когда бочка угрожающе развернулась. В чистом воздухе Сен-Жермена зазвучали насмешливые крики, а Жан де Бурбон, сьер д'Энгиен, весь покраснел. На Тади Боя не обрушился из пробоины поток холодной воды. Каким-то необъяснимым образом бочка оказалась сухой.

Трижды Тади Бой скакал вдоль изгороди, и придворные шалопаи веселыми криками приветствовали явное неумение оллава и столь же безжалостно высмеивали Конде и его брата, чей замысел провалился. Поскольку другого развлечения не предвиделось, состязание было продолжено. Тади Бой удалился с площади, и сам д'Энгиен приготовился к первому заезду.

Стройный, смуглый, с длинными ресницами и румяными, полными, как у всех Бурбонов, губами, сьер д'Энгиен прекрасно владел копьем. Удар, точный и сильный, пришелся в самый нос нарисованного на бочке врага. Послышалось шипение, из пробоины вырвались клубы пара – и дрожащая, изогнутая струя кипятка окатила благородного всадника, не успевшего отъехать.

Его заставили выполнить все три условленных заезда и только потом срезали и осмотрели бочку. До половины она была пуста, но посередине лежала прокладка, а сверху был налит крутой кипяток: Тади Бой, вдруг понял д'Энгиен, не случайно целился низко.

Звуки лютни и толпа, плотным кольцом окружившая музыканта, подсказали Жану де Бурбону, где ему искать своего хитроумного возлюбленного. Плащ принца, подбитый мехом, промок насквозь; в сапогах плескалась вода – какое-то мгновение казалось, что д'Энгиен, как архиепископ Пизанский, готов вонзить зубы в своего обидчика. Но он быстро одумался, склонился, опершись рукой на стройное колено, и сказал только:

– За это, милый мой, ты у меня поплатишься.

Тади Бой поднял глаза. Окруженный целой гирляндой разряженных молодых придворных, он сидел на траве, скрестив ноги, и взгляд его был чистым и невинным, как у зимородка, высиживающего птенцов.

– O'Con que la lavare, la tez de la mi cara?.. [21]21
  Чем же отмыть мне лицо моей милой (ст.-исп.).


[Закрыть] – пропел он и улыбнулся, заметив развившиеся локоны и мокрое, лоснящееся, с расплывшейся краской лицо. – Это ведь игра… кому как повезет.

В Сен-Жермене они провели пять дней, и жители этого города предпочли бы, наверное, чтобы их посетила чума. После забавы с копьем они принялись праздно шататься по городу; затем стреляли из аркебузы, пока, уже в темноте, не вышел чей-то паж и не попросил тишины. Раздосадованные, они перешли на луки и упражнялись до утра, снабдив наконечники стрел свистками. Пронзительный кошачий концерт, перебудивший всю округу, явился бессмертным подвигом лично Тади Боя.

Они прочесали все окрестности. Добравшись до Парижа, остановились у «Сосновой шишки» и принудили десять первых встречных отведать из их рук свинины с горчицей. Де Женстана из «Сосновой шишки» вынесли привязанным к стремянке. Остальным больше повезло, но они потеряли Тади Боя, которого забрал лорд д'Обиньи, чтобы наскоро показать ему город. После того как оллав осмотрел Сен-Дени, Нотр-Дам и еще недостроенный Лувр, его затребовал Стюарт, чтобы похвастаться своим новым знакомством в «Баране». Но не успели Тади Боя довести до должной кондиции и заставить петь, как его милость вернулся, забрал ирландца и повел его в Турнель смотреть прыгунов. Стюарт надулся. Он мог еще снести придворных шалопаев и то, что Тади Бой по полдня проводил в Ане. Но покровительство лорда д'Обиньи доводило его до бешенства.

А в последний день пребывания в Сен-Жермене Тади Бой сам напросился, чтобы Стюарт повел его на прогулку в зверинец. Лаймонд, вербуя нового приверженца, действовал точно, как хирург.

Вместе с Тади в зверинец пошли Пайдар Доули и О'Лайам-Роу, который таскался за оллавом везде, уклоняясь лишь от встречи с королевской особой, и который в домашней, непринужденной обстановке с фанатичным блеском развивал по-гэльски новую, подходящую к случаю философию.

День выдался теплый и сырой; над долиной поднимался туман, капельки влаги сверкали на паутине; под ногами скрипел гравий и шуршали палые, пузырящиеся листья. Крахмальный воротничок Стюарта мокрой тряпкой свисал на кирасу; лучник шел впереди, а ирландцы следовали за ним через замковый парк к Порт-о-Пек. Псарни в Парк-де-Лож стояли пустые: знаменитая свора черно-белых гончих уже была отправлена на юг. Не осталось и ловчих птиц.

Слоны, однако, еще не тронулись в путь. Абернаси, которого Стюарт лично предупредил заранее, в тюрбане и шелках встретил их у запертых ворот, поприветствовал на ломаном английском и отвесил легкий поклон. Ни единой искорки интереса к О'Лайам-Роу или же к его оллаву не промелькнуло в матово блестящих глазах. Слова смотрителя были вежливыми, не больше. По указке Стюарта он открыл ворота и провел гостей внутрь.

Здание было новое, трехэтажное, расположенное четырехугольником вокруг внутреннего двора. На первом этаже стояли клетки – каждая делилась на два отсека железной дверью, которую поднимали и опускали сверху, на цепях. Наверху находились кладовые, различные службы и жилые комнаты, а весь двор огибала галерея. С этой-то галереи ирландцам и показали площадку, где зверей дрессируют и заставляют сражаться, а еще желоба, по одному на каждую клетку, через которые спускали мясо львам, тиграм и гепардам.

Робин Стюарт все это уже видел не далее, как этим утром. Пока О'Лайам-Роу, с волосами медового цвета и тягучими гласными, забирался все глубже и глубже в дебри зоологии, Робин Стюарт нетерпеливо ждал у двери, болтая с грумом. В силу привычки он выяснил, сколько местный мясник берет за барашка и хватает ли на прожитье месячного жалованья, какое получает смотритель зверинца. Он спросил также, одобряет ли жена грума его профессию и не случалось ли такого, чтобы звери покусали его или поцарапали.

Служитель с большой неохотой начал было расшнуровывать рубашку, но тут вмешался О'Лайам-Роу. Как раз под ними находилась пустая клетка, которую принц желал осмотреть. Грум улизнул, вздохнув с облегчением, а Стюарт повел О'Лайам-Роу вниз; Тади Бой же остался посмотреть, как Абернаси будет разматывать цепи.

Никто так и не узнал, почему заело подъемник. Стюарт с О'Лайам-Роу зашли в задний, глухой отсек клетки, и Абернаси опустил дверь. А поднять ее обратно не могли довольно долго. Сбежались все, кто мог; принесли ломы и ваги и, подбадривая друг друга веселыми криками, принялись крушить упрямую дверь, за которой томились два несчастных пленника. Тади Бой и Абернаси сверху наблюдали за всей этой суетой.

– Ну что ж, – сказал в конце концов Арчи, сдвигая тюрбан на сторону, чтобы почесать свою лысую голову. – Какое-то время они еще провозятся. Пройдемте-ка внутрь – там удобнее. Слышал я, что вы теперь весело проводите время – играете перед самим королем. – И, решительно закрывая дверь в свое святилище, он доверительно подмигнул оллаву.

Темное лицо Лаймонда повеселело.

– Меня, как дрозда, откармливают хлебным мякишем и винными ягодами. – Он ловко придвинул к себе табуретку, сел и добавил: – Слыхал я, что ты отправляешься в Блуа с гепардами и с маленьким зверинцем Марии. Кто еще едет с тобой?

– Два парня, которым можно доверять. Потом, когда двор прибудет, понадобятся еще дрессировщики. На них можно положиться: это – великое братство. Я с ними со всеми знаком. Будет и Тош. Вы помните Тоша?

Лаймонд покачал черноволосой головой. Комната, в которой они с Абернаси разговаривали, представляла собой кладовку. Слева находился сливной желоб, а справа, совсем рядом с Лаймондом, высокий шкаф и откидная доска, уставленная чашками, мисками, ступками, кувшинами и весами. Протянув руку, Лаймонд взял каменный кувшин, открыл его и осторожно понюхал.

– Боже мой, Арчи, да ты можешь взорвать к чертовой матери все это собрание зануд и основать Царство Зверей. Кто такой Тош?

– Томас Ушарт его имя. Тошем его прозвали, когда он еще числился в подмастерьях у каменщика в Абердине, и это хороший друг: в беде не оставит. Он от рождения такой проворный, что может бороду оторвать у любого франта, да так, что и подбородок не зачешется. Подошвы, как говорится, на ходу срезает. – Абернаси весь так и горел от возбуждения – нечасто ему выдавался случай посплетничать. – Из Шотландии, конечно, ему пришлось уносить ноги, но вы должны поглядеть, как он выступает на канате – прекрасный номер у него, и ослик ему помогает. Когда он был в Блуа, ему составила гороскоп та дама, о которой я вам говорил, – она еще живет в доме под названием «Дубтанс» вместе с ростовщиком, но об этом из Тоша и слова не вытянешь. – Тут он прервался, проследил за взглядом Лаймонда и прибавил деловым тоном: – Я заметил, что вы еще в Руане смотрели на эти склянки. Разбираетесь в таких вещах?

Лаймонд закрыл кувшин и осторожно поставил его на место.

– Да, Арчи. Когда алмазная рука Сакрадеви 38) омывала мне раны теплой водой, я еще подумал, что ассортимент ты держишь довольно странный. Какие у тебя снадобья?

Пронзительные черные глаза на сморщенном лице глядели невозмутимо.

– Те самые, о которых вы подумали. Если б вы разбирались в слонах, то не удивлялись бы.

– Так каких же?

– Белладонна от кашля, оливковое масло, каким я вас мазал в Руане. Мыло и соль, и Аакка-юр-мудар… это наркотик. Гашиш, анаша и кухла – от расстройства желудка. – Его лицо жалостно скривилось. – Ужас, когда у слона желудок расстраивается.

– Могу себе представить, – заметил Лаймонд. – Что еще?

– Да вот – известковая вода: ею я натирал спину Хаги. Опиум как успокоительное. Камедь и воск против блох; мышьяк и рвотный орех как тонизирующее… наверное, все. Можете сами посмотреть. Запасы у меня большие, – заключил он поучительно, – потому что слоны – звери изрядных размеров.

Грохот внизу сделался непрерывным – дверь, кажется, начала подаваться. Лаймонд задумался.

– Сколько человек знают, что ты здесь держишь яды?

– Да почитай что весь двор, – ответил Абернаси. – Опиум и гашиш, в конце концов, пришлось запирать – эти юные наглецы так и подстрекали друг дружку попробовать. Вообще-то аптекари, из захудалых, торгуют этим добром. А в Бордо, Байонне, Памплоне его вообще навалом. Достают, когда приходят корабли со специями, через моряков и их жен. Знай только денежки плати.

– Все равно: ничего не запирай больше, – сказал Лаймонд. – Вообще ничего не запирай. Нужно, чтобы доступ ко всему был свободный.

– Да уж куда свободней, – промолвил Абернаси с подкупающим простодушием. – Сегодня утром я проверял яды и заметил, что пропало сто гранов мышьяка.

В наступившей тишине металлический звон внизу казался частью первобытного ритуала, дикой мольбой о прощении. Лаймонд спросил наконец:

– Кто заходил сюда? Смотрители? Может, поставщики?

Абернаси покачал головой:

– Смотрители тут ни при чем: это мои ребята. И поставщики сюда не суются – ведь гепардов готовят к отправке, они и так волнуются, не хватало еще посторонних в зверинце. Приходили столяры, проверяли дорожные клетки, и еще мясник, и жестянщик с ведрами, потом привезли пятнадцать бушелей конопляного семени для канареек – но никто внутрь не заходил, и один из моих людей наблюдал за гостями. А внутрь мы впустили кого… вас четверых, потом принца Конде – он заходил посмотреть медведя, на которого держал пари, – и еще детишек: королеву Марию и дофина, да тетушку Флеминг с ее мальчуганом, да еще Пеллакена, того, что присматривает за зверушками королевы…

– Зачем приходили дети?

– К зайчонку – он заболел, пришлось ему лекарство давать. Марии дарят много зверушек. Пеллакен от этого чуть с ума не сошел, потому что девчонка не хочет с ними расставаться, даже когда они вырастают. Ну и намаялся он, должен вам сказать, со взрослой волчицей, которая вымахала из крошечного щенка… А, вот еще. С Марией приходил маршал Сент-Андре и его жена. Это они подарили зайчонка. И вроде бы все… Нет, вру: Джордж Дуглас отирался здесь – спросил, знаю ли я, какого шуму наделал в Руане мой друг мастер Баллах. Лучше б ему при рождении повивальная бабка зашила рот.

– Королева-мать точно того же мнения… Вот незадача: дверь, кажется, выломали. Готов поклясться: это Стаюрт совершенствует свой словарный запас. Подведем итоги: здорово сработано, Арчи. Теперь у нас есть полный список подозреваемых – если, конечно, кому-то из них не пришло в голову извести у себя дома мышей.

Абернаси ухмыльнулся. У дверей он сказал:

– Знаете что: будьте осмотрительней. Мышьяк совсем безвкусный, и противоядия от него нет.

Лаймонд, раздраженный, сначала ничего не ответил, потом нехотя обронил:

– Все, что ест маленькая королева, проверяют с того времени, как она покинула Руан.

Смотритель фыркнул:

– На ком проверяют-то? На тетушке?

– На одном из твоих зверей. Будешь очень умничать – заберу у тебя волчицу, – ответил Лаймонд. – В ирландских законах это называется «послать собаке заговоренный кусок». Хотелось бы, чтобы они попробовали подложить куда-нибудь этот мышьяк. Потому что тогда, если нам повезет, дорогой мой, мы с тобой узнаем, кто они таковы.

На обратном пути трое ирландцев прошли через садик, где содержался зверинец шотландской королевы – там смотрители как раз усаживали обезьян в корзины, готовя их к отправке. Мария помогала им – на пальце, правда, уже на другом, по-прежнему виднелась повязка, и пряди рыжих волос прилипли к разгоряченному лицу. Волчица все еще сидела в клетке, и медведь тоже, и дикий кабан, и зайчиха, мать больного зайчонка, на которую был надет узкий, весь покрытый золотом ошейник. Имя зайчихи, Сюзанна, было выложено камнями, необычайно похожими на изумруды. Двадцать две болонки, которые сейчас находились в замке и метались на своих поводках, предчувствуя дальнюю дорогу, тоже, не преминул сообщить Робин Стюарт, носили золотые ошейники. И все же его унылое костлявое лицо смягчилось, когда девочка повернулась к нему, и он охотно отвечал на ее вопросы – настолько, конечно, насколько позволяло острое чувство неловкости. Робин Стюарт не привык общаться с детьми.

– Эй, острый язычок из Лафбрикленда, – окликнул О'Лайам-Роу своего секретаря, – почему ты не сказал мне, что она – жемчужина в бокале чистого меда?

У ее величества королевы Шотландии О'Лайам-Роу не вызвал особого интереса, хотя она заученно улыбнулась ему и подала для поцелуя покрытое пушком, все в цыпках запястье. Зато она немедленно обратилась к Тади Бою:

– Это ты подкидываешь яйца?

Тади Бой сложил руки на своем маленьком, круглом подкладном животике.

– Спрашивай меня, привратник. Я – чародей.

Она закинула голову назад и проговорила гордо:

– Я – не привратник.

– Было бы ужасной дерзостью называть вас так. Я, благородная госпожа, вспомнил старую сказку, которую и вам в один прекрасный день предстоит услышать.

Дженет Синклер и девочки стояли позади и ждали, чем это кончится. Мария легко опустилась на кипу мешковины и скрестила руки.

– Давай рассказывай, – приказала она.

– Да простит меня ваше величество, – вмешался О'Лайам-Роу с торжественным видом, – но сказка эта ужасно длинная, а я слышал, что он расчудесно жонглирует. Лучше, чем маг Ангус Коварное Сердце, который вытаскивал лягушек у себя из ушей.

Через лужайку к ним подошла леди Флеминг, с ней – ее сын и дофин. Малорослый, с землистым лицом, ниже и слабее своей рыжеволосой невесты, Франциск, дофин Франции, подошел к ней и что-то спросил. Она ответила на смеси шотландского с французским и весело затараторила о чем-то еще, а затем властно усадила мальчика рядом с собой. Дженни отошла к няне, а Робин Стюарт, тоже отступив, прислонил свое костлявое тело к невысокой изгороди. Если что-то вышло неладно, он в этом не виноват.

– Жонглируй, – скомандовала Мария.

В две минуты Тади Бой получил все, что ему было надо: несколько апельсинов из обезьянника, ножны дофина, веер. Растрепанные рыжие волосы девочки прикрывала маленькая шляпка с полями, очень изящная, с изогнутым свисающим пером – Тади взял и ее тоже. Потом принялся жонглировать. Он ловил апельсины на расстоянии фута от восхищенных, поднятых к небу детских лиц, ронял шляпку прямо на макушку маленькой королевы, а в следующий момент снова подхватывал ее; веер, ножны, круглые плоды мелькали, как яркие рыбки, на фоне серых туч.

Разрумянившись, Мария визжала от удовольствия. Дофин сидел, ссутулившись, а Дженни, стоявшая позади детей, смеялась и звонко хлопала в пухлые ладошки. О'Лайам-Роу уселся прямо в грязь, скрестив ноги, и блаженная ухмылка не сходила с его лица.

Когда колокол прозвонил к вечерне, они как раз научились делать так, чтобы веер раскрывался, опускаясь, и повторяли этот фокус снова и снова. Руки Тади мелькали прямо над встрепанной головкой Марии – светло-карие глаза и синие были устремлены вверх. Раздался колокольный звон – и Тади Бой выпустил из рук все, что у него было: апельсины попадали детям на головы, веер ударил Дженни Флеминг, а шляпка плавно опустилась на затылок Марии. Разгоряченная, трепещущая от удовольствия, забывшая обо всем на свете, она повисла на руке оллава, не обращая внимания на знаки, которые ей подавала няня.

– Мастер Тади, мастер Тади, загадай мне загадку!

Впервые, подумал Робин Стюарт, преисполненный злорадства, он видит замешательство на лице Тади Боя. Любой может завладеть вниманием ребенка на какой-то момент. А вот чтобы удержать его, нужно нечто большее, чем умение показывать фокусы.

Тади Бой, слегка раскачиваясь, задумчиво глядел на девочку сверху вниз, Мария не выпускала его руки.

– Пора возвращаться домой. Попросите-ка вашу тетушку, пусть она расскажет вам, как три тысячи обезьян Катусайи 39) сбегались, когда звонил колокол, и брали пищу из рук. Какую вам загадать загадку?

Все начинали потихоньку выходить из огороженной части сада. Мария обернулась, поставила на ноги Франциска и снова взяла оллава за руку.

– Любую. Какую-нибудь новую.

Дженни Флеминг подошла к ним и положила руку на плечо Марии. Лицо ее так и светилось озорной насмешкой.

– Не приставай к людям, детка. Ты и так знаешь все загадки на свете.

– Правда ваша, леди, – отвечал Тади Бой-Баллах, – загадки-то она знает, но нет ни одной женщины на свете, будь она хоть трижды королева, чтобы она знала все отгадки. Вот вам загадка про монахов и груши: послушайте-ка и отгадайте. Я подсказывать не буду.

Стюарт такой загадки не слышал тоже.

Три монаха по тропке шли,

Три груши на ветке росли,

Всяк грушу сорвал -

И еще две осталось.

Позже он пытался вытянуть из оллава разгадку, но безуспешно. Стюарта приводило в ярость то, что его опять оставили в стороне. Он с раздражением осознал, что теперь ему придется добавить детей королевского дома к длинному списку своих соперников. Не будь рядом О'Лайам-Роу, Стюарт опять попытался бы поссориться с Баллахом.

Но Тади Бой проявлял необыкновенное терпение, а О'Лайам-Роу молчал всю дорогу до замка, пораженный впервые в жизни ужасающей невинностью детства.

На следующий день весь двор выступил в путь, и Тади вместе со своими покровителями вновь предался взрослым забавам. Устраивали скачки. Стреляли в цель. В Фонтенбло подожгли березовую рощу и верхом промчались сквозь пламя. В Корбее подкупили лодочников, поменялись с ними платьем и в синих шапках и широких штанах отогнали в протоку деревянную будку, в которой раздевались женщины, и потребовали выкуп.

Играли по-крупному. Где-то между Меленом и Гиенью Тади Бой поставил на Пайдара Доули и проиграл – маленький фирболг, совершенно трезвый и осатанелый, на десять дней попал в заклад и сидел на черном хлебе и бобах. Всем остальным до трезвости было далеко, за исключением одного лишь О'Лайам-Роу. Удивленный и заинтригованный, он понял наконец, что подразумевал необузданный Лаймонд, когда говорил, что устроит себе маленький праздник; сам ирландец, будучи по натуре человеком уравновешенным, не испытывал желания присоединиться к буйному веселью. Когда, незадолго до приезда в Гиень, они всю ночь пили крепкое вино и наконец попадали под стол, О'Лайам-Роу нанял осла, погрузил своего оллава во вьючную корзину и заплатил мальчику две серебряные монетки, чтобы тот отвез его на какую-нибудь лодку. Там Лаймонд, который, к слову сказать, вовсе не был таким уж беспомощным, свернулся калачиком и спокойно заснул.