Текст книги "Дети лета"

Шиван долго молчала. Я не стала торопить ее и, привалившись к столу, потягивала вино, не нарушая повисшего между нами молчания. Такое знакомое мне молчание; оно всегда подспудно сопровождало меня во время ее непрерывного потока болтовни. В этом-то и крылась сущность проблемы.

– Нет, – наконец тихо и испуганно произнесла подруга.

– Тогда зачем ты приехала?

– Я соскучилась по тебе! – крикнула она.

– Так что, устроим грандиозное воссоединение, рухнув в кровать, и тогда все уладится, как по волшебству? Я-то думала, что мы договорились, а оказывается, у нас тут чистый Голливуд – полная лажа…

– Как может столь романтичный человек выдавать такую откровенную циничную чушь?

– Какова ситуация, такова и реакция.

Шиван показала мне пресловутый «средний палец», потом, вздохнув, сама уставилась на него.

– Я набралась дурных привычек, глядя на вас с Эддисоном.

– Всё в порядке, Стерлинг тоже их набралась.

– Я не понимаю, каких слов ты ждешь от меня.

– Значит, пока наша жизнь будет бессловесной.

Осознав, что разговора не получится, я продолжила убираться на кухне, вымыла разделочную доску и ножи и оставила их сохнуть рядом с китайскими палочками.

– На одну ночь, только… только на одну ночь, пожалуйста, можем мы сохранить…

– Притворство? – Я покачала головой. – Не думаешь же ты, что это реально чему-то поможет?

– Но разве это может кому-то повредить?

Очень сильно. Может повредить очень, очень сильно, но когда она зашла на кухню и страстно поцеловала меня, я не оттолкнула ее, лишь осознав, что край стола больно врезался мне в бок. Раньше я совершала и более серьезные ошибки.

12

Выплывая из полудремы, я чувствовала, как пальцы Шиван выписывают слова на моих ребрах: «Разве я посмею потревожить мирозданье?» – и эта строка из стихотворения Элиота[31]31
  Томас Стернс Элиот (1888–1965) – американо-английский поэт, драматург и литературный критик, представитель модернизма в поэзии. Цитируется строка его знаменитого стихотворения «Любовная песня Альфреда Пруфрока» в пер. А. Сергеева.


[Закрыть] озарила яркими красками туманное сознание. Такое чертовское давление на кости оказывало острую боль, но едва я осознала авторство, мне оставалось лишь терпеть и наслаждаться. Я любила Элиота, в том слегка растерянном и смущенном понимании средней школы, не всю его поэзию целиком, но отдельные строки и образы, то есть одна строка могла вдруг всплыть и крутиться в моих мыслях, увлекая за собой продолжение стихотворных ритмов. Эта более проникновенная строка, напоминая о тревогах мироздания, могла быть хорошим признаком; моя плоть, моя кровь смешивалась с этими словами, образуя стезю, чреватую избранными мной самой шрамами.

Ее губы коснулись вопросительного знака, и я, открыв глаза, глянула на часы, угнездившиеся между лапами плюшевого медведя. Без пяти двенадцать, почти полночь. Давненько я так хорошо не спала.

– У тебя нос шевелится, – сонно пробурчала Шиван.

– У меня кожа чешется.

С тихим смешком она пихнула меня в спину.

– Тогда сходи умойся.

Я зашла в туалет, потом тщательно смыла дневную косметику и опять стянула волосы в «конский хвост», сознавая, что растрепанную шевелюру бесполезно пытаться быстро превратить в милые локоны. Эта ночь напоминала множество подобных ей ночей; когда я вернусь в спальню, Шиван, скорее всего, уже вольготно раскинется на кровати, лишь с малой вероятностью того, что ее голова окажется в изголовье, и будет мирно дрыхнуть, поскольку способна мгновенно погружаться в сон в любой ситуации. Но сегодняшняя ночь далеко не обычна. И мне совершенно не хотелось притворяться и убеждать себя в обратном.

Со стоном вытащив из комода легинсы и рубашку, я направилась в гостиную за мобильниками. Поступило несколько новых сообщений – от Эддисона, Стерлинг, Прии и Инары, – но они явно не требовали срочного ответа.

– Ты вернешься?

– Да, просто проверила телефоны.

Шиван пробурчала что-то в ответ, а когда я, зайдя в спальню, поставила телефоны на зарядку, она приподнялась на локтях и хмуро глянула на меня. Выпростав одну ногу из-под простыни, которая закрывала ее вторую половину до талии, Шиван лежала полуобнаженной; ее кудри разметались по постели, оттеняя бледную кожу лица. При лучшем освещении обычно бывали ясно видны веснушки, покрывающие почти все ее тело. Мне нравились ее веснушки, нравилось легкими поцелуями отслеживать скопления их созвездий.

– По-моему, ты зациклилась на этих штуках, – проворчала подруга, и я не сразу поняла, что она имела в виду телефоны.

Но меня сейчас больше интересовали веснушки.

– Почему ты оделась?

– Потому что зашла в гостиную.

– А зачем одеваться, если ходишь по своему собственному дому?

– Привычка.

– Правда?

– Да.

Следуя обычному вечернему ритуалу, я опустилась на колени и проверила сохранность лежавшего под кроватью оружия. Вытащив все три пистолета – два личных и один служебный, – убедилась, что они не заряжены. Я еще держала в руках служебный пистолет, когда раздался стук в дверь. Скорее даже не стук, а тяжелые удары.

– Эй, привет! Есть кто-нибудь дома! Пожалуйста, помогите!

– Одевайся, но никуда не выходи, – велела я Шиван, зарядив пистолет и отсоединив от зарядки один из телефонов.

– Мерседес!

– Делай что сказано!

Закрыв за собой дверь в спальню, я направилась к входной двери, запертой на замки и цепочку, и выглянула в глазок. На крыльце стояла девочка, искаженное ужасом лицо в крови, но я не заметила никаких признаков машины или другого человека.

– Меня зовут Мерседес, и сейчас я открою дверь, понятно? Но ты должна оставаться там, где стоишь. Сможешь?

– Смогу… смогу остаться. Смогу.

– Хорошо. Сейчас ты услышишь, как я открываю замки, понятно? Я не ухожу.

Сунув мобильник под резинку легинсов, я открыла замки. Когда дверь открылась, девочка подалась вперед, но сдержалась, сжав перед собой руки.

На вид она показалась мне немногим старше Сары, еще совсем подросток, с очочками, скособочившимися на носу. Кровь окрасила ее лицо и руки и полы длинного вязаного жилета – единственной одежды, не считая нижнего белья. На теле также заметны синяки – на запястьях, на открытой части груди. И что-то вроде свежего ожога от сигареты на ключице.

На подъездной дороге темнели только силуэты наших с Шиван машин, и на обочине улицы было пусто; не видно вообще никаких проезжающих или уезжающих машин и никаких признаков присутствия другого человека вблизи дома.

– Милая, как ты добралась сюда?

– Женщина, – со вздохом выдавила она.

– Она еще здесь?

– Н-н-нет… Мы завернули на вашу улицу, и она велела мне выйти и пройти сюда по улице. Я слышала, как она уехала.

Cógeme[32]32
  Черт меня подери (исп.).


[Закрыть]. Спокойно. Вероятно, что-то записалось на камеру, установленную на почтовом ящике. Ну, пожалуйста, пусть она что-то записала…

– Ладно, милая. Всё в порядке.

В интересах безопасности я осторожно засунула пистолет за спину все под ту же резинку легинсов, подумав, что никогда не пойму тех, кто считает это отличным местом для хранения оружия. Затем медленно, убедившись, что она смотрит на меня, вышла на крыльцо и коснулась ее руки.

– Может, mija, ты присядешь? Как тебя звать?

– Эмилия. – Она шмыгнула носом. – Эмилия Андерс.

– Эмилия, ты ранена?

– Голова, – помедлив, ответила она, чуть склонив голову.

– Можно я посмотрю?

На сей раз девочка кивнула еще более неохотно – но кивнула. Я помогла ей сесть на качели, лучше освещенные, и как можно мягче, едва касаясь головы, осмотрела кровавый след на ее виске. Почти под самыми волосами, из припухшей – с гусиное яйцо – раны медленно сочилась кровь.

– Эмилия, сколько тебе лет? – спросила я, не давая ей молчать.

– Почти четырнадцать.

– Почти? Когда у тебя день рождения?

– Еще только в сентябре, – призналась она, сжав кулачки на бедрах, – но четырнадцать звучит солиднее, чем тринадцать.

– Да, помню, мне в твоем возрасте тоже хотелось казаться старше. Ты не против, если я поправлю тебе очки? И спущу их чуть ниже, чтобы лучше видеть твои глаза.

– Ладно.

При всем старании мне не удалось нормально заправить дужки за уши – вероятно, их придется чинить уже профессионалу, – но очки сели более прямо, и я разглядела, что ее зрачки расширены, но нормально реагируют на свет. Видимо, удар был достаточно сильным, чтобы ошеломить и отчасти подавить сопротивление, но вряд ли вызвал сотрясение мозга.

– Эмилия, милая, расскажи, что случилось?

Она поведала мне до боли знакомую историю, но в отличие от прежних – Ронни, сломленного и покорного, и Сары, защищавшей младших детей, – Эмилия оказала сопротивление женщине, которая разбудила ее и потащила в родительскую комнату.

– Она назвала меня неблагодарной, – прошептала девочка, следя за тем, как я набираю сообщения Холмс и Эддисону.

Я слегка развернула мобильный в ее сторону, чтобы она лучше видела дисплей. Холмс ответила, пока я печатала вызов Эддисону, сообщив мне, что выезжает вместе со «Скорой помощью», и посоветовав мне продолжать разговаривать с Эмилией, не отвлекаясь на звонки.

Такое задание мне по силам.

– Почему она так подумала?

– Она сказала… сказала, что помогает мне. Сказала, что обеспечит мою безопасность. Велела мне прекратить сопротивляться, но я не послушалась. И она ударила меня. Она убила моих родителей и заставила меня посмотреть. – Дыхание девочки участилось, ее плечи задрожали, и она начала задыхаться.

Я склонилась к ней и, мягко положив руку на спину, заставила наклониться вперед.

– Опусти, mija, голову к коленям как можно ниже. И просто дыши. – Я поддерживала ее спину, не пытаясь гладить, поскольку заметила уходящие под жилет синяки и боялась сделать ей больно. – Просто постарайся восстановить ровное дыхание.

Я чувствовала, как она дрожит под моей рукой, как вяло вздымается ее грудь, сотрясаемая тихими всхлипами.

– Здесь ты действительно в безопасности, Эмилия, поверь мне.

В посланном Шиван сообщении я просила ее оставаться в доме. Если она выйдет, то, скорее всего, рванет к своей машине и уедет. Не думая о том, во что это обойдется мне лично, я совершенно не хотела, чтобы Холмс потом вызывала ее для допроса. Это могло обернуться большим стрессом.

– Я и дома была в безопасности, – возразила Эмилия прерывистым и тонким голосом.

Я слегка надавила мизинцем на зеленоватый край синяка на ее лопатке, и девочка поморщилась.

– Родителям разрешается наказывать своего ребенка, – монотонно пробубнила она.

– Но им не разрешается вредить ему.

– Поэтому нам надо убивать их? Что, убийство разрешено?

– Нет. Эмилия, нет, убийство – это тоже плохо. Нам придется остановить эту особу.

– Моя мама… – Она судорожно вздохнула – и тут же застонала от острой боли. – Мама говорила мне не сопротивляться, делать все, что говорят, и тогда со мной все будет в порядке… – Девочка заплакала, и я обняла ее, чтобы не дать свалиться с качелей. – А та женщина подошла к моему папе, и я стояла там, как идиотка, держа за руку умирающую маму. Мою маму… и ничего не делала.

– Ты и не могла ничего сделать, – тихо возразила я, – ведь у той женщины был пистолет, детка, и она уже ударила тебя. Если б ты продолжала сопротивляться, она, вероятно, убила бы и тебя.

– Но она говорила, что оберегала меня.

Прикусив губу, я пыталась придумать, чем можно утешить потрясенного, расстроенного ребенка.

– Понимаешь, Эмилия, когда кто-то озадачил себя спасательной миссией, поставив перед собой четкую цель, то любой, кто мешает этому, может оказаться в серьезной опасности. Этой особе необходимо было спасти тебя, но если б ты слишком упорно сопротивлялась, если б дала ей повод думать, что тебя уже нельзя спасти… Милая, нам приходилось сталкиваться с такими одержимыми безумцами. Она могла бы убить тебя или по меньшей мере очень сильно ранить. Ты послушалась маму – и, вероятно, спасла себе жизнь. Должно быть, мама очень любила тебя.

– Она же моя мама! Моя мама! Моя мама! – Слова Эмилии перемежались судорожными рыданиями, и я просто поддерживала ее, слегка покачивая на качелях.

Хотя отметила для себя, что даже в таком потрясенном состоянии девочка, по сути, ни разу не вспомнила о своем отце.

Скоро подъехал Эддисон, привезя с собой Стерлинг, за ними следом появились полицейские машины и «Скорая помощь». Через пару минут подъехал также Вик, и наш тупичок опять заполнился множеством машин. Знакомя Эмилию с детективом Холмс, я почувствовала руки Эддисона на своих плечах.

– Спокойно, hermana, – прошептал он, вытаскивая у меня из-за пояса – gracias a Dios[33]33
  Слава тебе господи (исп.).


[Закрыть] – пистолет.

Также он осторожно вытащил и мобильник, а Стерлинг, едва не коснувшись моих колен, подняла с крыльца рабочий телефон.

– У меня в спальне сидит Шиван, – сообщила я Вику, уголком глаза заметив, как удивленно поднялись брови Эддисона. Я тряхнула головой. Хановериан кивнул и направился в дом. Безусловно, он лучше всех мог справиться с такой проблемой; Вик почему-то внушал Шиван легкое благоговение, и если имелся шанс, что она не взовьется от бешеной ярости, то именно благодаря тому, что тот смягчит для нее трагические новости.

Успокоившись, Эмилия отвечала на вопросы Холмс, позволив медикам осмотреть ее, а я в итоге, постепенно ретируясь, устроилась на перилах на другой стороне крыльца. И ко мне тут же присоединились Эддисон и Стерлинг.

– Мы поможем Шиван добраться до дома, – шепнула Элиза, присев рядом со мной.

– Спасибо.

Мы сидели в молчании. Вскоре Холмс закруглилась с вопросами, и Эмилию, завернутую в блестящее серебристое покрывало, повели к фургону «Скорой помощи».

– На сей раз обошлись без плюшевого мишки, – заметила Стерлинг.

– Она выбросила его на газон около одного из соседних домов, – сообщила Холмс, присоединившись к нашей маленькой компании. – Маркей уже оприходовал его как улику.

Изогнувшись на перилах, я убедилась, что один из полицейских держит знакомого на вид белого медведя. Вздохнув, вернулась в нормальное положение и спросила:

– Смогла она добавить нечто новенькое?

– Немного. Сказала, что, когда оказала сопротивление, убийца стала возмущаться и в ее голосе проявился южный выговор.

Мы переварили эту информацию, и вдруг Стерлинг, прочистив горло, уточнила:

– Какой-то особенный южный диалект?

– Нет. Но она сказала, что он проявился, только когда женщина разозлилась. В остальном речь ее не выдавала какого-то особого происхождения. – Убрав блокнот, Холмс вдруг резко глянула на меня. – Господи, Рамирес, кто вас так отделал?

– Это было давно, – ответила я, прижав руку к шрамам, лишившимся покрова косметики.

– Для ножа слишком грубо.

– Разбитая бутылка.

– Господи, – опять повторила она, и, пока потирала щеки под глазами, с ее пальцев слетели частички высохшей крови, прилипшей к ним, когда она касалась испачканных рук Эмилии.

– Миньон только что вошел в дом, – сообщила Холмс, приняв очередное сообщение. – Написал, что ее история подтверждается с первого взгляда. Признаки борьбы в коридорах и обеих комнатах.

– Не жаловалась ли она вам на отца?

– А вам жаловалась?

– Не так чтобы определенно.

– Вы упомянули, что в доме находится агент Райан?

– Да. Мы услышали стук в дверь и крики Эмилии о помощи; тогда я велела ей оставаться в доме, а сама пошла разбираться с девочкой.

– Понятно… Тогда я зайду к ней поговорить, если вы не против. Думаю, там ей будет спокойнее?

– Если не увидит кровавых следов? Несомненно.

– Значит ли эта поздняя вечеринка, что вы двое решили проблемы? – спросил Эддисон, когда Холмс ушла в дом.

– Нет. А учитывая, что произошло…

Стерлинг придвинулась ко мне поближе, и наши колени соприкоснулись.

Между нами не вспыхнула какая-то яростная и непримиримая ссора, безнадежная в смысле возможного спасения взаимоотношений. Видимо, Шиван склонялась к расставанию, и я думаю… думаю, что нормально переживу его. Вот так рвутся трехлетние связи, но можно ли кого-то винить в их разрыве? Она не сумела принять мой стиль жизни, а я больше не могу притворяться, и нам обеим, вероятно, будет лучше расстаться.

Боль придет позже, обиды пока слишком остры для ощущения полной глубины боли.

Шиван вышла из дома в сопровождении Вика и Холмс. От плача ее покрасневшее лицо пошло пятнами; двумя пальцами она несла пластиковый продуктовый пакет, похоже, унося все свидетельства ее пребывания в моем доме. Быстро глянула на меня, вздрогнула и решительно перевела взгляд на свою машину. Стерлинг, соскользнув с перил, забрала у Шиван ключ с брелоком и, мягко побудив ее спуститься с крыльца, повела к машине.

Кивнув нам на прощание, Вик направился к своей собственной машине. Он проедет за ними до Фэрфакса, а потом привезет Стерлинг обратно; ему просто хочется убедиться, что Шиван нормально доберется до дома. Надеюсь, когда ее потрясение пойдет на убыль, она вспомнит об этом с благодарностью.

Счастливый День независимости.

– Никаких новых зацепок, – обессиленно прислонившись к стене, призналась Холмс. – Убиты шесть человек, а у нас, в сущности, нет ни одной улики.

– Может, нам повезет выявить связь в социальной службе благодаря третьему досье…

– А вы не думаете, что для продвижения вперед с этим делом нам пора обратиться за помощью в ФБР?

– Вероятно, учитывая, что нет реальной причины ожидать, что эта личность остановится на достигнутом, – ответил Эддисон. – Надо задействовать новые силы.

– Конфликт интересов.

Он кивнул.

В возобновившемся молчании я вдруг осознала, что разглядываю засохшие и побуревшие пятна крови на моем крыльце. По окончании этого кошмара мне, вероятно, придется его перекрасить, но не глупо ли сейчас думать об этом, даже учитывая, что мы дочиста отмыли его в воскресенье?

Воскресенье…

– На сей раз временной интервал между убийствами сократился, – заметила я. – Между первыми двумя прошло девять дней, а на сей раз – только пять.

– Но разве нам известно, что это важная деталь?

– В том случае, если у нас еще меньше времени до следующего, – откликнулся Эддисон, не намереваясь ехидничать, но явно сворачивая в эту сторону.

На лице Холмс отразилось мучение, но она не возразила. Вместо этого опять вытащила свой блокнот и открыла новую страницу.

– Ладно, Рамирес. Начнем с утра. Вы нормально провели день?

И я начала давать показания, чувствуя спокойную поддержку оказавшегося у меня под боком Эддисона. Мы привыкли в академии к подобным ролевым играм, отрабатывая приемы допроса на других учащихся, и почти все мы, по-моему, ненавидели их. Приходилось вдаваться в подробности, отметая неуместные детали, приходилось быть откровенной, не впадая в равнодушие или сентиментальность, – исключительно неприятные обязательные условия игры.

Потом я включила свой лэптоп, и мы смогли просмотреть материалы подхода Эмилии к моему дому, снятые камерой наблюдения. Я узнала машину одного из смирных студентов, снимавших дом в конце нашего тупика, потом появились молодые родители, жившие через три дома, и за их прибытием последовал отъезд их постоянной няни. Всего за пару минут до стука к моей подъездной дороге медленно подъехала незнакомая машина. Немного постояв, она продолжила путь – и минутой позже исчезла.

Вскоре после этого в объективе установленной на крыльце камеры появилась Эмилия; девочка, спотыкаясь, пересекала газон.

– Внедорожник средних размеров, – пробурчала Холмс.

Даже в свете уличных фонарей мы смогли разглядеть лишь то, что у него темный цвет. Может, черный, или темно-синий, или темно-зеленый, а может, и темно-серый. Бордовый имеет определенный блеск даже при слабом освещении, поэтому его мы не взяли в расчет, и фиолетовый тоже, как слишком редкий в окраске машин.

– Номеров нет, – Эддисон вздохнул, – должно быть, она сняла их. Увы, этого недостаточно для ориентированного поиска.

На первых кадрах я разглядела Эмилию, оцепенело привалившуюся к краю пассажирского окна. Водителя разглядеть было труднее – в машине маячило лишь светлое пятно, белая одежда такого качества, что она воспринималась блестящей. С другой стороны, получился приличный кадр той волнующей, не имевшей характерных черт белой маски, забрызганной кровью, в окружении… ха! Я увеличила изображение, чтобы убедиться.

– Либо у нее множество париков, либо один великолепный парик, – заметила я. – Тут у нас видны локоны. Но Сара говорила об ангеле с прямыми волосами.

– А Ронни?

– С косой. Синтетические парики обычно не поддаются столь значительным изменениям причесок. А парики из человеческих волос весьма дороги.

– Почему вы уверены, что это парик? Не могут ли это быть просто ее волосы?

– Видите, как близко сдвинуто начало челки. – Я показала на монитор, проведя пальцем над соответствующим местом. – Такие маски обычно делаются из фарфора, иногда из гипса. Они довольно толстые. Выпуклость челки объясняется подтягиванием парика на край маски. По-моему, это определенно какой-то парик.

– Перешлите мне на электронную почту отснятые материалы, – сказала Холмс, – я попробую привлечь специалистов по установлению стилей париков, масок и моделей машины. Мы сохраним ее фотографию для возможного распространения.

– Или его, – вставил Эддисон. – На самом деле мы пока не исключили такой вариант.

Холмс сердито глянула на него, но кивнула. Вполне резонно, учитывая парик и маску, что это мог быть мужчина, но какому детективу понравится расширение круга подозреваемых?

– Теперь вы оба свободны, – заключила она.

Я собрала сумку с чистыми вещами, а Эддисон тем временем загружал в переносной холодильник контейнеры с запасами еды и большинство закупленных мной сегодня продуктов, чтобы не оставлять их здесь бессмысленно гнить, и мы направились к его машине. Холмс и один из ее подручных офицеров еще оставались, чтобы вновь окружить мой дом запретной полицейской лентой. Я чертовски устала, с каждым разом все меньше чувствуя свою принадлежность к этому дому, и мне лишь хотелось понять…

Что произошло с этой женщиной? Где могли пересечься наши пути и почему она так зациклилась на мне?

Жила-была некогда девочка, которая боялась красного цвета.

Просто его было слишком много.

Она вспоминала кровь ее мамы на окнах машины, какой темной она выглядела в лунном свете, но какой яркой и блестящей становилась в свете фонарей полицейских. В ту ночь ее мама сбежала, навеки избавилась от папы, и даже не попыталась забрать с собой маленькую дочку.

Она знала, как краснеет ее тело, кровоточа от укусов, как розовеет от шлепков, как багровеет в местах, что станут синяками. Она знала красноту разорванной кожи. И как больно потом несколько дней ходить в туалет.

Потом появилась новая краснота, более интенсивная и густая, и папа долго смеялся, увидев ее. «Ты стала женщиной, детка. Моей прекрасной женщиной».

Один из его друзей работал врачом, специальным женским доктором, как сказал папа, когда отвел ее к нему на обследование. Тот врач едва не заплакал, когда впервые коснулся ее промежности. Папа никогда не позволял друзьям трогать ее. После этого ей начали каждый день давать таблетки. Один из папиных друзей смеялся над волосами, которые начали расти у нее между ног, говорил, что все страстные сучки должны быть рыжеволосыми.

Папа задумчиво выслушал его слова.

Ей не нравилось, когда папа задумывался.

Это было незадолго до того, как он пришел домой с двумя коробками краски для волос. Они были даже разных оттенков; одна была красной, как пожарная машина, а другая – ближе к оранжевой, и к тому же он плохо смешал их и в спешке плохо покрасил ей волосы, но он смеялся и все равно называл ее красоткой, хотя испортил волосы у нее между ног и подмышками.

В тот вечер, когда его друзья собрались внизу на вечеринку, папа представил им результаты своих покрасочных трудов. «Джентльмены, – сказал он, – если такая цена справедлива…»

Среди поднявшегося громогласного возбуждения один из них опустошил свой бумажник, отдав папе около трехсот долларов. И тогда папа включил свою любимую камеру.

Раньше никому из друзей не позволялось даже трогать ее.

Они любили рыжеволосых.