Текст книги "Особые отношения"

Десять-десять. Одиннадцать-одиннадцать. Двенадцать-двенадцать. Один-один. Два-два. Три-три…

Я затеяла некую игру с электронными часами, стараясь взглянуть на циферблат как раз в тот момент, когда на нем высветятся два одинаковых числа. Полная тупость, это развлекает только в состоянии полного изнеможения, которое настигает вас после двух бессонных ночей.

Тут (я почти успела дождаться счета «четыре-четыре») проснулся Джек, и начался новый день.

– Как спала? – спросил Тони, продрав глаза в девять утра.

– Пять часов, – солгала я.

– Ну хоть что-то.

– Ага, чувствую себя гораздо лучше.

Джейн Сэнджей предупредила, что сегодня не сможет зайти, и оставила на всякий случай номер своего мобильного. Разговаривать мне не хотелось. Мне необходим был сон. А поспать я не могла, потому что Джек, отоспавшись за ночь, бодрствовал весь день. И весь день мы с ним предавались нашим уже привычным занятиям.

В детскую. Снять грязный подгузник. Вымыть грязную попку. Одеть его в чистый подгузник. Взять его на руки. Сесть на плетеный стул. Задрать майку. Дать грудь. А потом…

К трем часам дня, когда он в очередной раз осушил запасы молока в груди, зрение у меня начало туманиться. Ничего удивительного после полных двух суток без сна. С моим восприятием перспективы тоже творилось что-то странное: я ощущала себя Гулливером в стране великанов, обычный стул вдруг казался отдаленным и высоким, как шпиль колокольни.

Впрочем, я вполне могла смириться с изменением масштаба кухонной мебели. Достаточно терпимой была и муть перед глазами, и чувство, что в них насыпали песку.

Труднее оказалось справиться с другим: ощущением надвинувшейся на меня неотвратимой катастрофы и глубоким отчаянием, противиться которому было почти невозможно. Я внезапно и отчетливо осознала весь трагизм своего положения: мало того что я оказалась несостоятельна в семейной жизни (показала себя бестолковой матерью и плохой женой), меня еще и загнали в тупик. Я приговорена к пожизненной каторге, вынуждена вечно тянуть лямку жены и матери и навсегда прикована к человеку, который меня совсем не любит.

Я все сильнее погружалась в беспросветный мрак, когда Джек снова заплакал. Я его покачала. Походила с ним по коридору, предложила пустышку, пустую грудь, чистый подгузник. Еще покачала, положила в коляску и прошлась с ним по улице, вернула в колыбель, потом полчаса, как заведенная, трясла, трясла несчастную кроватку…

Непрекращающийся рев длился уже около трех часов, и я почувствовала, что мечтаю о скором конце – перспектива выброситься из окна и сломать шею казалась гораздо привлекательнее, чем еще одна минута осточертевшего крика моего сына.

Тут я вспомнила, что в доме есть телефон, набрала номер Тони и услышала ответ его секретарши. Тони на совещании, сообщила она. Я сказала, что он нужен мне по очень срочному делу. Она сообщила, что Тони беседует с главным редактором. Я велела ей не молоть ерунды, потому что положение критическое. Ладно, нехотя согласилась секретарша, а что мне ему сказать?

– Вот что, – я говорила совершенно спокойно. – Скажите, что, если он не появится дома в ближайшие шестьдесят минут, я убью нашего ребенка.

Глава седьмая

Ответного звонка от Тони я не ждала. Потому что Джек, после пяти часов непрекращающихся воплей, наконец сам вымотался и крепко заснул. А я, на цыпочках выйдя из детской, отключила телефон. Потом разделась, свернулась под пледом, и мой организм наконец капитулировал перед усталостью.

Казалось, прошла минута, но вдруг как-то сразу наступило утро, и я услышала, как Джек снова заливается плачем. Не сразу, но я все-таки стряхнула с себя сон и поняла, что проспала больше девяти часов кряду. Эта мысль сменилась другой, куда более тревожной: черт, разве мог ребенок проспать столько времени, если ему не меняли подгузник и, самое главное, не кормили?

Вина – самый могучий из всех жизненных стимулов, только она способна мгновенно вырвать вас из лап многочасового сна. Я опрометью бросилась в детскую. Да, Джеку и правда пора было менять подгузник. Но, увидев слева на комоде пустую бутылочку, я с облегчением поняла, что ему не пришлось голодать. Вид бутылочки, правда, пробудил воспоминание о том, как я единственный раз предложила Джеку эту замену груди и он с негодованием ее отверг.

– Стало быть, ты все-таки его не убила.

Тони стоял в дверном проеме, глядя на меня устало и настороженно. Я отвела глаза. Просто взяла на руки Джека, уложила его на пеленальный столик и начала снимать подгузник.

– Извини, – наконец нарушила я молчание, сосредоточенно отмывая ягодицы Джека от жидких какашек.

– Ты несколько напугала мою секретаршу, – заметил Тони. – Она буквально за руку вытащила меня с совещания с главным, сказала, что дома что-то случилось. Спасибо еще, не стала вдаваться в подробности в присутствии его светлости. Но как только я вышел из кабинета, тут же передала твои слова и спросила, не нужно ли вызвать полицию.

Я закрыла глаза и опустила голову, не зная, куда деваться от острого стыда.

– Тони, я не отдавала себе отчет в том, что говорю…

– Да, это я понял. Все же хотелось убедиться, что ты упоминала детоубийство не всерьез, поэтому я позвонил домой. Когда ты не ответила… в общем, я должен признаться, что на секунду-другую задумался, вдруг ты съехала с катушек окончательно и решилась на какое-нибудь полное безумство. Поэтому я отправился домой. Приезжаю – а вы оба уже спите. Так что я отключил микрофон «радионяни» в детской, чтобы дать тебе отдохнуть.

– Надо было меня разбудить.

– Ты столько времени не спала…

– Я же тебе сказала, что прошлой ночью спала пять часов.

– А я сразу понял, что это неправда.

Молчание.

– Ты же понимаешь, у меня и в мыслях не было причинить вред Джеку…

– Я надеюсь.

– Ради бога, Тони!.. Мне и так плохо.

Он только пожал плечами, потом сказал:

– Да, знаешь, Джек согласился на бутылочку. По крайней мере, из моих рук.

– Молодец… – Я не находила, что еще сказать. – Ты его и перепеленал тоже?

– Вроде того. Извини, что снова включил «радионяню». Но он успокоился, затих, и я подумал, что смогу подняться и поработать над книгой.

– Не извиняйся. Мне все равно пора было вставать.

– Ты уверена, что нормально себя чувствуешь?

Я чувствовала себя отлично, если не считать того, что винила себя во всех смертных грехах.

– Мне ужасно стыдно, прости.

Тони опять пожал плечами:

– Это ты уже говорила.

Я закончила возню с подгузником. Натянула на Джека ползунки. Взяла его на руки, уселась на стул, задрала футболку и почувствовала, как он с силой вцепился в сосок. Тихо вздохнула с облегчением, потому что молоко потекло сразу.

– Да, еще одно, – сказал Тони. – Я записал тебя на прием к врачу, на завтра, на два часа.

– Зачем это? – спросила я, уже зная ответ.

– Слушай, раз ты не можешь заснуть…

– Я уверена, что это уже позади.

– Лучше все-таки проконсультироваться со специалистом, тебе не кажется? А еще я позвонил в фирму, называется «Нянюшки Энни» – мне ее порекомендовали в редакции. Тебе явно нужна помощница.

– Не нужно помощницы. Я уже в полном порядке. К тому же няня нам сейчас не по карману.

– Позволь мне об этом позаботиться.

Я не ответила. Тони кивнул в сторону кабинета:

– Ничего, если я?..

– Марш работать, – улыбнулась я.

Как только Тони вышел, я прижалась лбом к Джеку и заревела. Правда, на этот раз я проливала слезы совсем недолго: Джеку не понравилось, что я трясусь, и он недвусмысленно заявил о своем неудовольствии, сильнее прикусив грудь, – предупреждение, напомнившее мне, что отвлекаться не следует.

Я спохватилась, взяла себя в руки и сидела неподвижно, мучаясь раскаянием, дивясь, как это мне в голову могли прийти такие ужасные слова, и ощущая – впервые за все время после родов – сильнейшую, настоятельную потребность защищать Джека и приложить все усилия, чтобы никто не причинил ему вреда.

Мне бы радоваться, но в голову тут же пришла неуютная мысль: а что, если его в первую очередь нужно защищать от меня самой?

Остаток ночи я не спала. Не удалось подремать и утром, потому что Джек разгулялся вовсю. Поэтому к тому времени, когда нам с Джеком пора было отправляться на прием, на меня снова навалилась тяжелая усталость – и моя участковая это моментально заметила.

Мне повезло, что на приеме была именно моя докторша – Маккой. Боюсь, встречи с тем сухим стручком, что заменял ее в прошлый раз, я бы сейчас не выдержала. Доктор Маккой отнеслась к нам со вниманием и заботой. Сначала она долго и тщательно изучала Джека. Ей уже все было известно про осложненные роды и прочие наши злоключения. Узнав это, я снова невольно насторожилась, задавая себе вопрос, успели или нет ей насплетничать о том, какие фокусы я выкидывала в Мэттингли.

– Он вам не дает спать всю ночь? – спросила врачиха.

– Он ни при чем, это я сама не могу уснуть… – И я описала, какие неполадки со сном были у меня за последние дни.

– Вам нужно спать, обязательно, – сказала она. – Это очень важно и для вашего самочувствия, и для ребенка. Я пропишу вам легкое успокоительное, поможет засыпать, если бессонница вернется. Один важный вопрос: есть ли у вас ощущение подавленности или тоски?

Я замотала головой.

– Вы уверены? – переспросила она. – Такое частенько случается при бессоннице. Я бы даже сказала, это типично.

– Мне и впрямь необходимо отоспаться – пару ночей крепкого сна…

– Ну что ж, эти таблетки вам помогут. Да, чуть не забыла одну важную деталь: после того, как примете таблетку, не кормите грудью хотя бы часов восемь, пока лекарство не выйдет из организма.

– Не беспокойтесь, все будет в порядке – уверила я.

– А если бессонница будет продолжаться или вы почувствуете признаки депрессии, сразу приходите ко мне. С этим шутить не надо.

Я ехала домой, размышляя о том, что она все знает. Я в этом не сомневалась, как и в том, что Тони рассказал ей о том, что я угрожала убить Джека. Наверное, доктор Маккой уже определила мою карту в какую-нибудь папку «Группа повышенного риска», ведь и мистер Хьюз, как пить дать, тоже нажаловался ей на мою строптивость. Так что теперь она уж точно знает, что я обманщица. Вот и Тони сразу понял, когда я наврала, будто выспалась прошлой ночью. Словом, теперь уже всем и каждому известно, что я категорически не пригодна для роли матери. Что же это за мать, если она не может справиться с самыми простыми своими обязанностями. Ведь…

Господи, это снова начинается.

Я медленно нажала на тормоз и вцепилась в руль. Я понимала, что начинаю зацикливаться на самоуничижении и на мысли, что любая ерунда способна меня погубить. Например, этот мужик на «мерседесе», что ехал за мной. Он изо всех сил сигналил, знаками показывая, чтобы я проезжала.

Наконец, я вняла его сигналам и, сняв ногу с педали тормоза, двинулась вперед. Однако своим сигналом этот урод ухитрился не только вывести меня из задумчивости, но и разбудить Джека. Бедный ребенок заливался слезами всю дорогу до аптеки. Джек продолжал плакать и пока мы ехали домой. Он не умолкал весь остаток дня. Я осмотрела его с ног до головы, убедилась, что на коже у него нет раздражения от подгузников, десны не воспалены, нет поноса, судорог, бубонной чумы и прочих ужасов, порождаемых моим воображением. Я предложила ему и грудь – благо молоко теперь было всегда наготове. А через пару часов, когда мои природные запасы кончились, дала бутылку со смесью, и она не была отвергнута.

Но, опустошив бутылочку, Джек снова завыл. В отчаянии я набрала номер Сэнди. Она тут же услышала его оглушительный плач.

– Вот это я называю хорошими легкими, – заметила она. – Как у вас дела?

– Хуже некуда… – И я все ей рассказала, за исключением того, чем угрожала Джеку. Эту жуть я даже не могла повторить вслух, не то что с кем-то ею поделиться… даже с сестрой, которой обычно поверяла все свои секреты.

– Ну что я тебе скажу – по мне, так все это совершенно обычно, когда имеешь дело с грудным ребенком. А орет он без умолку, скорее всего, из-за газов. У моих ребят от этого крыша ехала, а я думала, что точно рехнусь. Чувствую, ты и сама к этому близка. Но рано или поздно это пройдет.

– Думаешь? Как проходит камень по желчному протоку?

В тот вечер Джеку удалось завершить свою трагическую арию незадолго до возвращения Тони. Супруг явился, благоухая джином и тоником (минимум шесть стаканов), и внезапно выказал намерение заняться со мной сексом, впервые за…

В общем, мы так давно не занимались сексом, что я даже успела забыть, каким противным может быть Тони, когда пьян.

Что я имею в виду: сначала, в качестве прелюдии, он, сопя, обслюнявил мне шею, расстегнул на мне джинсы, сунул руку в трусы и стал тыркать пальцем, как будто тушил сигарету в пепельнице (на дне которой по странной и несчастной случайности оказался мой клитор). Покончив с впечатляющими своим антиэротизмом действиями в области промежности, он стянул с себя брюки и трусы и внедрился в меня… кончив буквально через минуту. Затем откатился в сторону, бормоча какие-то бессвязные извинения относительно того, что, когда он выпивши, у него «курок легко спускается» (вот, значит, как это у них называется). Потом он скрылся в ванной комнате… а я подумала: ох, не о таком романтическом воссоединении я мечтала.

К тому времени, когда Тони выполз наконец из туалета, я давно уже вышла из спальни и позвонила в местную службу доставки пиццы на дом, поскольку обнаружила, что в холодильнике у нас шаром покати. Нетвердой походкой спустившись вниз, он откупорил бутылку красного вина, наполнил два бокала и тут же залпом осушил свой. Громко рыгнув, спросил:

– Ну, как прошел день?

– Превосходно. Я заказала тебе пепперони с двойным сыром. Пойдет такой вариант?

– О чем еще может мечтать человек?

– А по какому поводу ты так набрался?

– Иногда просто необходимо бывает…

– Напиться?

– Ты читаешь мои мысли.

– Это потому, что я так хорошо тебя знаю, милый.

– О, с каких это пор? – Тон его внезапно стал резким.

– Я пошутила.

– Нет, ты не шутила. Ты меня осуждала.

– Давай-ка прекратим этот разговор.

– Нет, разговор интересный. К тому же он давно назрел.

– Как та дерьмовая пародия на секс, который у нас… прошу прощения, у тебя… сейчас был?

И я вышла из комнаты.

Нет, я не бросилась на кровать, обливаясь слезами. И не заперлась в сортире. Не схватила трубку и не начала названивать Сэнди. Я просто пошла в детскую, устроилась на плетеном стуле и так сидела, глядя перед собой. Очень скоро я обнаружила, что стремительно сползаю в уныние, в котором уже пребывала две ночи назад. Но в этот раз мозг не переполняли лихорадочные мысли о том, что все пропало и надежды нет. Просто пустота и тишина. Я словно парила в безвоздушном пространстве, где все было не важно. Мир стал плоским. А я, спотыкаясь, брела по самому краю. И мне было на это совершенно наплевать.

Я не пошевелилась, услышав звонок во входную дверь. Никак не отреагировала, когда через пять минут хлопнула дверь и Тони заплетающимся языком крикнул, что моя пицца ждет меня внизу.

Время не имело для меня никакого значения. Я знала только, что сижу на стуле и смотрю перед собой. Да, я помнила, что тут же в комнате спит ребенок. Разумеется, я знала, что этот ребенок – мой сын. Но за исключением этого…

Ничего.

Спустя некоторое время я поднялась и сходила в туалет. Потом спустилась по лестнице. Села на диван, включила телевизор. Экран замигал и ожил. Я тупо пялилась на него, отметив, что показывают новости на 24-м канале. Еще я заметила, что время на часах 01:08, а на журнальном столике у дивана лежит пицца в коробке. Но за исключением этого…

Я легла на диван, по-прежнему глядя перед собой. Я видела движущиеся картинки. Я чувствовала запах пиццы и подумала, что нужно поесть. Я ведь ничего не ела с…

Со вчерашнего дня? С позавчерашнего?

Какая разница?!

Потом заплакал Джек. Я мигом пришла в движение. В лихорадочное движение. Проклиная себя за безразличие, за попытку бегства в апатию. Давай, давай, давай же, подгоняла я себя. Соберись. У тебя все отработано до автоматизма.

В детскую. Снять грязный подгузник. Вымыть грязную попку. Надеть чистый подгузник. Взять его на руки. Сесть на стул. Задрать майку. Дать грудь. А потом…

После кормления Джек сразу же заснул. Я, шатаясь, доползла до спальни, обнаружив, что кровать пуста (кто бы сомневался, Тони предпочел есть пиццу и терзаться от похмелья у себя в кабинете). Я легла, не снимая покрывала, и…

Ничего.

Час, два, три…

Снова дал о себе знать мочевой пузырь – единственное, что могло заставить меня подняться. В ванной, сидя на унитазе, я заметила на полочке над раковиной пузырек со снотворным. Ключик к полной опустошенности, о которой я так мечтала.

Дотянувшись до полки, я преодолела искушение проглотить все содержимое флакона, горстями по пять таблеток, в десять глотков, чтобы уж наверняка наступило забвение. Не то чтобы меня не влекла мысль о вечном сне, просто я слишком устала, чтобы все это проделать. Я проглотила три таблетки (на одну больше рекомендованной дозы… но хотелось, чтобы подействовало наверняка), вернулась в постель, начала засыпать и…

Снова раздался сигнал из детской. Однако на этот раз я не вскочила, как солдат по тревоге. Нет, сейчас голова у меня была тяжелой, словно ее набили чем-то липким и клейким. Все мои движения были замедленными, неуверенными. Я действовала как автомат.

В детскую. Снять грязный подгузник. Вымыть грязную попку. Надеть чистый подгузник. Взять его на руки. Сесть на стул. Задрать майку. Дать грудь. А потом…

Снова в постель. Снова спать. Скорее спать. Казалось, теперь я буду спать бесконечно. Пока…

Тони тряс меня за плечо, грубо, сильно, крича, чтобы я скорей просыпалась и вставала.

Просыпаться и вставать я не хотела. Ведь это значило бы снова оказаться лицом к лицу со следующим днем… ночью… чем бы то ни было. Встать означало опять окунуться в тот кошмар, который сейчас представляла собой моя жизнь. Встать означало…

– Там Джек… – голос Тони звучал испуганно, – он, кажется, без сознания.

– Что?

– Он не просыпается. И глаза какие-то…

Я вскочила на ноги, хотя голова была по-прежнему тяжелой и перед глазами все плыло. Из спальни в детскую я бегала по двадцать раз на дню, но сейчас, казалось, я попала в лабиринт, да еще уставленный тяжелыми предметами, о которые я то и дело ударялась. Добравшись до колыбели Джека, я не сразу сумела сфокусировать зрение. Но когда наконец картинка прояснилась, я почувствовала, что меня будто под дых ударили: Джек лежал как неживой.

Когда я схватила его на руки, он весь обмяк – руки и ноги свисали, как у тряпичной куклы, голова болталась, глаза бессмысленно закатились. Я прижала Джека к себе, выкрикивая его имя. Он не реагировал. Поборов инстинктивное желание потрясти его, я поднесла его личико к своей щеке и, к великому облегчению, почувствовала слабое дыхание. Тогда, обернувшись к Тони, я велела ему вызывать «скорую».

Она приехала через пять минут. Фельдшеры засуетились. Нам разрешились сесть в машину вместе с Джеком. С включенной сиреной мы неслись по улицам, направляясь на юг. Джек был подключен к кардиомонитору, и мой взгляд метался между крошечным тельцем, привязанным к каталке, и четким ритмом на мониторе. Фельдшеры по очереди задавали нам вопросы: имели ли место ранее эпилептические припадки, конвульсии, эпизоды остановки дыхания или потеря сознания?

Ничего, ничего, ничего.

И вот мы в больнице Св. Мартина. В приемном покое нас уже ждали двое врачей. Фельдшеры переговорили с ними. Джека на каталке отправили в смотровой кабинет, до отказа набитый медицинскими приборами. Им занялась женщина лет двадцати пяти, дежурный врач. Спокойная, деловитая, она сразу поняла, как нам страшно. Проверяя жизненные функции, она заполняла таблицу, такую же, как у фельдшеров со «скорой», а потом спросила меня, не принимает ли Джек какие-то лекарственные препараты.

В это мгновение я чуть не умерла от ужаса. Потому что уже понимала, каким будет следующий вопрос.

– А вы сами принимаете какие-нибудь лекарства?

– Да, – ответила я.

– Какие именно?

Я ей сказала.

– А могло быть, что вы покормили ребенка менее чем через восемь часов после приема лекарства?

Я кожей почувствовала, как меня прожигает взгляд Тони. Если бы кто-нибудь сейчас протянул мне пистолет, я с огромной радостью снесла бы себе полголовы.

– Джек разбудил меня ночью, когда я крепко спала, – сказала я. – Я была как в тумане, я забыла…

– О, господи, – воскликнул Тони. – У тебя что, совсем нет мозгов?

Врач легонько дернула его за рукав, давая понять, чтобы он замолчал, а потом сказала:

– Поверьте, это случается сплошь да рядом. Особенно если молодая мама очень устанет.

– Но с ним все будет в порядке? – спросил Тони.

– В котором часу вы приняли таблетки? – обратилась ко мне врачиха.

– Не знаю.

– Что значит «не знаю»… – начал Тони, уже не скрывая гнева.

– Ночью, кажется.

– Кажется? – возмутился Тони.

– Позвольте мне с этим разобраться, – вежливо перебила его врач, потом положила руку мне на запястье и заговорила со мной.

– Пожалуйста, не волнуйтесь из-за того, что произошло.

– Я же его убила, – услышала я свой голос.

– Конечно нет, ничего подобного, – твердо ответила она. – Лучше скажите-ка мне…

– Я грозилась, что убью его, а вот теперь…

Она крепче сжала мне руку:

– Скажите мне… вы приняли таблетки часов в пять-шесть утра?

– Кажется, да…

– А потом ребенок вас разбудил, и вы его покормили… когда?

– Не знаю… но было еще темно.

– Хорошо. А кто обнаружил его в таком состоянии?

– Я, – вступил Тони. – В девять утра.

– Значит, спустя три или четыре часа после того, как вы его накормили?

– Видимо, да.

Она повернулась к сестре, шепотом дала ей какие-то указания.

– Он оправится? – спросил Тони.

– Уверена, что все будет нормально. Я сейчас велела поставить вашему сыну капельницу с физраствором, чтобы не произошло обезвоживания. И он по-прежнему подключен к кардиомонитору, просто на всякий случай. Но, знаю по опыту, ребеночку просто нужно как следует проспаться, пока не кончится действие препарата.

– Но разве это не грозит какими-то серьезными осложнениями? – спросил Тони.

– Сомневаюсь, что осложнения возможны. Честно говоря, снотворное обычно присутствует в грудном молоке в таких ничтожных концентрациях, что…

Как раз на этих словах у меня подогнулись колени, и я схватилась за край каталки, словно растерянный пассажир на тонущем лайнере – он и корабль покидать боится, и что делать – понятия не имеет.

– У вас все в порядке? – спросила врач.

Сколько же раз за последние недели я слышала этот проклятый вопрос?

– Мне просто нужно…

Сестра поддержала меня, подставила стул, спросила, не хочу ли я воды. Я кивнула. Потом согнулась пополам, и меня вырвало водянистой пеной.

– О боже, – пробормотал Тони, пока я пыталась отдышаться.

– Можно вас попросить обождать за дверью? – услышала я голос врача.

Тони вышел. Сестра обтерла меня, помогла подняться и подвела к каталке, рядом с той, на которой лежал Джек. Я села на краешек, свесив ноги.

– Когда вы последний раз ели? – спросила меня врач.

– Не знаю. Дня два назад, кажется.

– А как давно у вас депрессия?

– У меня нет депрессии.

– Раз вы не можете вспомнить, когда последний раз ели…

– Просто очень устала, вот и все.

– А это тоже симптом депрессии.

– У меня нет…

На этом месте я почувствовала, как меня оборвали, будто выключили. Точнее, я сама себя оборвала. Но при этом решения замолчать я не принимала. Врач сказала:

– Если вы принимали снотворное, значит, вы, наверное, страдали и от…

– Я пыталась его убить.

– Нет, этого вы не делали.

– Я должна умереть.

– Это тоже симптом, лишнее подтверждение, что у вас депрессия.

– Отстаньте от меня.

Я спрятала лицо в ладонях.

– У вас прежде когда-нибудь случались депрессии?

Я отрицательно мотнула головой.

– Это у вас первый ребенок?

Я кивнула.

– Хорошо… Тогда вот что. Я намерена вас госпитализировать.

Я ничего не сказала. Потому что была поглощена другим занятием – прижимала ладони к глазам, пытаясь стереть, отменить все происходящее.

– Вы слышали, что я сказала? – Голос врача звучал по-прежнему спокойно, доброжелательно. – Я вижу у вас явные признаки послеродовой депрессии и считаю, что правильнее будет госпитализировать вас и понаблюдать.

Я еще сильнее надавила ладонями на глаза.

– Вы должны понять: в том, что с вами происходит, нет ничего необычного. По сути дела, послеродовая депрессия…

Но я перевалилась на каталку, легла и попыталась подушкой заткнуть уши. Врач тронула меня за руку, как бы говоря: «Все понятно», потом я услышала, как она сказала кому-то, что выйдет и поговорит с моим мужем. Меня оставили в кабинете одну, с Джеком. Но я не могла заставить себя посмотреть на него, это было невыносимо. Невыносимо было даже подумать о том, что я с ним сотворила.

Прошло несколько минут, врач вернулась:

– Я поговорила с вашим супругом. Сообщила ему диагноз, поделилась своими соображениями, и он согласился, что вам лучше остаться здесь. Ваш муж отнесся с пониманием и к тому, что, по правилам нашей больницы мать и дитя госпитализируют вместе. Это к тому же позволит нам понаблюдать за Джеком, чтобы уж наверняка убедиться, что нет никаких побочных эффектов после этой легкой…

Она остановилась и не произнесла вслух слова «передозировка».

– В любом случае, ваш муж сказал, что сейчас ему нужно спешить на работу. Но он навестит вас вечером…

Я снова зажала уши подушкой. Увидев это, врач прервала свой монолог, подошла к телефону и набрала какой-то номер. Положив трубку, она вернулась ко мне:

– Не переживайте, все будет хорошо. Вы справитесь.

Больше я ее не видела. Пришли два санитара и укатили Джека. Когда его каталка скрылась в дверях, вошла сестра и сказала:

– Не волнуйтесь, сейчас и вы поедете следом за ним.

Но я не волновалась. Я просто вообще ничего не чувствовала. Какая-то всеобъемлющая онемелость – чувство, что ничто не имеет значения.

Санитары вернулись за мной минут через десять. Меня привязали к каталке (но не туго) и вывезли в длинный коридор, по которому мы долго ехали, пока не добрались до грузового лифта. В тусклом свете все казалось серым и неряшливым. В коридоре стоял противный химический запах дезинфекции, к которому примешивалась вонь от помоев. Но вот подошел лифт, двери открылись. Мою каталку втолкнули внутрь, и мы поехали вверх. Снова отворились двери, и меня вытолкнули в другой длинный серый коридор. Мы подъехали к крепким дверям. Стекло на них было забрано металлической сеткой, справа от двери на стене располагался кодовый замок. Над замком была табличка с двумя словами на ней: «Психиатрическое отделение».

Санитар набрал код, раздался металлический щелчок, и меня втолкнули внутрь. Дверь тут же захлопнулись за мной, бесповоротно, с глухим стуком.

Очередной длинный коридор. Лежа на боку, я видела ряд стальных дверей, запертых снаружи на щеколды. Мы ехали все дальше по коридору, пока наконец не свернули направо и не попали в небольшое ответвление с обычными дверями. За ним начинался еще один коридор – там на дверях тоже не было пугающих замков и креплений, как на тех, что я видела вначале. Перед одной из таких дверей мы и остановились. Санитар открыл ее, и меня ввезли внутрь.

Я оказалась в помещении примерно двенадцать на двенадцать футов, с зарешеченным окном, телевизором на кронштейне и двумя больничными кроватями. Обе сейчас были пусты, но, судя по какому-то барахлу, разбросанному на тумбочке у одной из них, соседка у меня уже была. В палату вошла сестра – под пятьдесят, с острыми чертами лица и крючковатым носом, в старомодных очках в черепаховой оправе. Она заговорила ровным, подчеркнуто спокойным голосом:

– Салли?

Я не ответила. Просто продолжала смотреть перед собой – несмотря на то, что все слышала и понимала.

– Салли?

Я прочитала ее фамилию на бирке: Шоу.

– Джордж Бернард? – вдруг спросила я. Сестра внимательно посмотрела на меня:

– Простите?

– Джордж Бернард… Шоу, – пояснила я, а потом расхохоталась и долго не могла остановиться.

Сестра спокойно улыбнулась в ответ:

– Вообще-то, я Аманда Шоу.

Ничего смешнее я в жизни не слыхала – и принялась хохотать пуще прежнего. Сестра Шоу ничего не сказала, наоборот, позволила мне ржать как идиотке, пока я не выдохлась.

– Ну, теперь все в порядке? – спросила она.

Я снова свернулась в комок на своем ложе. Сестра кивнула санитару, и тот отстегнул ремни, что удерживали меня на каталке.

– А сейчас, Салли, если не возражаете, эти джентльмены должны забрать каталку, поэтому…

Я не двигалась.

– Я бы хотела, чтобы вы сели, а об остальном мы позаботимся.

Я не реагировала.

– Салли, я еще раз к вам обращаюсь. Вы будете умницей, сядете сами, или попросим джентльмена вам помочь?

Пауза. В ее ровном, спокойном голосе явно слышался намек на угрозу. Я села.

– Хорошо, очень хорошо, – сказала сестра Шоу, – А теперь, как вы думаете, сумеете слезть с каталки?

Я заколебалась. Сестра Шоу чуть наклонила голову, и два санитара встали по обе стороны от меня. Один шепнул: «Ну, давай, лапуля». Голос у него был смущенный, почти умоляющий. Я позволила им помочь мне слезть и довести меня до кровати. Затем, не говоря ни слова, они взялись за ручки каталки и выкатили ее из комнаты.

– Вот и хорошо, – прокомментировала сестра Шоу. – А теперь я вам кое-что расскажу об отделении…

Отделение.

– Прежде всего, ваш малыш находится в палате в десяти шагах отсюда по коридору. И вы сможете видеть его, как только захотите, двадцать четыре часа в сутки. А можете брать его сюда… хотя мы предпочли бы, чтобы спал он у себя, это позволит вам как следует отдохнуть, вы сейчас очень в этом нуждаетесь.

А вам позволит обезопасить его от меня, вырвать из моих когтей…

– Следующее, что вы должны ясно понимать: вы здесь не арестантка. В отличие от некоторых других содержащихся здесь больных, вы здесь не на принудительном лечении.

Лечение… Тифма к с рассечению…

– Так что, если вы надумаете выйти погулять или покинуть отделение, никто не будет чинить вам препятствий. Только поставьте в известность дежурную палатную сестру, что вы уходите.

Потому что входная дверь всегда заперта… и еще потому что мы не хотим, чтобы психованная дамочка вроде вас сбежала отсюда с ребенком… особенно учитывая, что вы все время хотите ему навредить.

– У вас есть вопросы?

Я потрясла головой.

– Прекрасно. Ваша ночная рубашка в шкафчике у кровати, так что, если вас не затруднит, переоденьтесь сейчас, а я распоряжусь, чтобы ваши вещи почистили.

Потому что я на них наблевала.

– Я так понимаю, у вас давно маковой росинки во рту не было, так что я вам сейчас пришлю что-нибудь поесть. Но первым делом не хотите взглянуть на сынишку?

Длинная пауза. В конце концов я отрицательно помотала головой. Сестра Шоу была сама рассудительность.