Текст книги "Украденный Христос"

Глава 16
Пятница, середина дня. Квартира Сэма

После разговора с Росси Сэм проникся еще большим уважением к Мэгги. Она явно подслушала их разговор на веранде. Горничная, которая так старалась выпроводить его за дверь, где ему и место, может лишиться работы. Росси – человек богатый, и в уме ему не откажешь, но и он не сообразил, что на самом деле должен был повысить ей жалованье, а не выгонять. Сэма здорово покоробило, когда Росси принялся отчитывать бедняжку. Да, книги читать он горазд, а в настоящей жизни – сущий салага.

Чего не скажешь о Мэгги. Теперь продолжать в том же духе опасно – она может что-нибудь заподозрить. Придется ему, Сэму, избрать другой способ, к которому так не хотелось прибегать. Стало быть, прощай, «Бонневилль спешиал», до следующих выходных. На сегодня поездки отменяются.

Сэм вернулся к себе в квартиру, прошел на кухню и отпер дверцу буфета. Сунув руку под полку, снял с одного из кронштейнов пластиковый колпачок, маскировавший замочную скважину. Поворот особого ключа – и буфет отъехал в сторону вместе с частью стены. Сэм вошел в открывшуюся клетушку и зажег лампочку.

На столе пылились ряды мониторов вроде тех, за какими сидели охранники в подсобке, но с одной значительной разницей: все они соединялись со скрытыми видеоглазками. Был там и усилитель, принимающий сигнал микрофонов-«жучков» (некоторые, правда, могли отказать от долгого простоя). Никто, кроме Брауна, не знал о существовании этой комнаты, и никто, кроме Сэма, не имел в нее доступа.

Когда десять лет назад мистер Браун купил это здание, он приказал заменить якобы устаревшие детекторы дыма на всех этажах, кроме его собственного. В результате почти все стены оказались нашпигованы «жучками» и крошечными камерами, да так хитроумно, что для обнаружения понадобилось бы разнести здание по кирпичу. Сэм лично следил за их установкой, а чтобы наблюдать и записывать, оборудовал потайную комнату. Ему это было не внове.

Еще мальчишкой он обвешал «жучками» весь дом (преимущественно сестрину комнату) – протянул провода из подвала, а сверху установил динамики, уверив семью, что налаживает аудиосистему, что было отчасти правдой. Он просто умолчал, что в колонках имелись и микрофоны. Сэм немало нового узнал о своей сестрице и ее подругах. Они только и болтали, что о любви, а их любимчики только и думали, как бы залезть им под юбки. В конце концов Сэму сделалось стыдно, и после трех месяцев игры в шпионов он вытащил «жучки».

Вот и сейчас к нему вернулось ощущение гадливости. Браун и знать не знал, что потайным помещением практически не пользовались. Когда ему, Сэму, нужно было раздобыть информацию, он действовал менее грязными способами. После того случая из детства чужие секреты его больше не возбуждали.

Он уселся за стол с оборудованием и смахнул пыль, представляя, что сказала бы Мэгги, увидь она все это. Ее подглядывание было просто милой забавой по сравнению с тем, что он готовился сделать. Мистер Браун вполне мог жить в каком-нибудь охраняемом поместье за глухой стеной вроде тех, что были у него на Карибах и на Мальте, или в одном из собственных домов поблизости. Тем не менее он поселился у всех на виду, среди простых богачей, в простом доме на известнейшей в Нью-Йорке улице – и все потому, что мог в любой момент узнать, чем занимается каждый из соседей.

Сэм включил монитор, соединенный с квартирой Росси, протер экран и начал просматривать комнату за комнатой. В солярии доктора не было, как и в библиотеке, гостиной, столовой, кухне, кладовке, комнате Мэгги, спальне сестры, своей спальне и гостевой комнате. Должно быть, он работал у себя в лаборатории – единственном, помимо Сэмовой квартиры и танцзала, помещении без камер и микрофонов, поскольку туда могла нагрянуть городская инспекция. Переключившись на прихожую, Сэм расхохотался. По ней шла на цыпочках Мэгги. Дойдя до двери в лабораторию, девушка прильнула к ней ухом и стала слушать.

Сэм не мог не заметить, что, с тех пор как приехал доктор, она оставалась у хозяев ночевать. Одного этого хватило, чтобы догадаться о переменах. Знать бы еще, в чем там дело…

Зазвонил телефон. Дворецкий мистера Брауна велел подняться в пентхаус.

– Да, сейчас буду,– сказал Сэм.

В фойе наверху и у лифта он поискал взглядом танцовщицу. «Надо бы предупредить ребят, чтобы не очень болтали»,– решил он, понимая, что полагаться на них нельзя. Все равно проговорятся, если Брауну случится спросить. Они всегда делают то, что он хочет. В свое время шеф сумел донести до каждого, что не приемлет слова «нет».

– Сюда,– направил его дворецкий.

Он хмуро покосился на Сэма – наверное, за инцидент с танцовщицей, подарком Брауна госсекретарю. Дворецкий любил во всем порядок и требовал того же от других, что в глазах шефа перевешивало его нестерпимое занудство.

Браун стоял у библиотечного стеллажа с раскрытой книгой в руке, задумчиво поглаживая платиновую шевелюру.

– Проходи, Сэм. Тебе не доводилось читать Эсхила?

Сэм помотал головой и сел, видя, что Браун сегодня настроен пофилософствовать. Как правило, это предвещало начало или конец чего-то важного, какую-то большую перемену, которую он затевал. Вводная лекция в духе античности подчеркивала значимость момента. Сэм весь обратился в слух, словно посланец к оракулу.

– Эсхил был первым из величайших греческих драматургов. Одна из его знаменитых трагедий называется «Прометей прикованный». Тебе известен этот миф?

– Мы проходили его в школе, но я что-то забыл.

– Прометеем звали титана, который похитил с неба огонь и отдал его людям. Зевсу, царю богов, это не понравилось, и он приказал казнить Прометея, приковав его к скале, где священный орел каждый день клевал ему печень, а за ночь она отрастала заново. Напоследок Прометею было сказано:

 
Не будет часа, чтобы мукой новою
Ты не томился. Нет тебе спасителя.
Вот человеколюбья твоего плоды.
Что ж, поделом; ты бог, но гнева божьего
Ты не боялся, а безмерно смертных чтил.[11]11
  Эсхил, «Прометей прикованный». Перевод С. Апта.


[Закрыть]
 

Браун насмешливо прищурился.

– Когда крадешь у богов, расплата бывает суровой.

Сэм чуть не вздрогнул, вспомнив о танцовщице, но вскоре расслабился. Хозяин был отходчив и не наказывал без веских причин.

Браун положил книгу и взял вместо нее другую.

– Жаль, что наследие античных классиков было почти утрачено после падения Римской империи. Как считаешь, кто помог его сохранить?

– Не знаю, сэр.

– Семитские народы. Арабы и евреи. Христианская Европа редко признает, кому обязана эпохой Ренессанса, положившей конец тьме средних веков. Не будь арабов и евреев, английские поэты вроде Перси Шелли никогда не стали бы классицистами, какими их знают сейчас. Шелли воссоздал потерянную пьесу Эсхила в великой поэме «Освобожденный Прометей». В ней мятежный титан и все человечество одерживают над богами победу. Вот, послушай:

 
Покинув Старости приют,
Где льды свой блеск холодный льют,
Мы Возмужалость миновали,
И Юность, ровный океан,
Где все – улыбка, все – обман,
И детство, чуждое печали.
Сквозь Смерть и Жизнь – к иному дню,
К небесно-чистому огню![12]12
  Перси Биши Шелли, «Освобожденный Прометей». Перевод К. Бальмонта.


[Закрыть]
 

Сэм воззрился на него в совершенном недоумении. Браун подошел к столу, взял сложенную газетную вырезку и бросил на столик, за которым сидел Сэм.

– «Сквозь Смерть и Жизнь – к иному дню».

Сэм подобрал листок и прочел обведенную колонку лондонской «Таймс».

«Хотите стать матерью Юлия Цезаря? А Моцарта или Будды? Поезжайте в Америку. По данным самых надежных источников, некий маститый ученый с Манхэттена полагает, что смог раздобыть подлинную ДНК самой значительной личности в истории человечества, и – никаких шуток – собирается клонировать его. Не подкачай, Америка. Притворись хоть раз культурной страной. Запрети репродуктивное клонирование. Нам, британцам, ни к чему второй Джордж Вашингтон. Впрочем, как знать – может, вам милее Аль Капоне? »

Сэм перевел взгляд на мистера Брауна. Ему вдруг почудилось, будто тот встревожен.

– « Таймс » нечасто ошибается, даже когда дает волю сарказму.

– Да, я знаю.

– Неужели кто-то ворует огонь с небес, пытаясь свергнуть Зевса с Олимпа? Отдать людям то, что раньше принадлежало богам? Если так, выясни, кто этот смельчак.

Сэму не нужно было объяснять, что придется на время снять зеленый сюртук и вспомнить ремесло детектива, действуя от имени одной из корпораций-марионеток. Что именно Браун намеревается сделать с полученной информацией, Сэм не знал и никогда не спрашивал. Мистер Браун был его капитаном, и притом неплохим. Потому курс прокладывал он. Сэму оставалось лишь ставить снасти, а уж в этом он был мастак.

– Будет сделано.

Браун подтолкнул к нему еще один запечатанный конверт.

– Опять отнесешь нашему другу в консульстве.

– Хорошо, сэр.

– Кстати, как она?

– Кто? – встрепенулся Сэм.

– Девица, кто же еще. Как она?

Сэм выдохнул и отвел взгляд.

– Высший класс. Наверное, лучшая из всех, что я знал.

– А что она сказала о госсекретаре?

Сэм поднял глаза и понял, что Браун спросил всерьез.

– Назвала его гадом.

Браун снова взял книгу.

– Умница. Знаешь, я всегда завидовал отцу Перси Шелли – и презирал его. Иметь такой талант у себя под рукой – и раздавить его из глупости и ханжества. При другом отце Шелли едва ли пустился бы по морю в шторм и погиб, не дожив до тридцати.

– Так и умер?

– Да. Вот что он написал:

 
Там жеманницы плачут,
Загубив добродетель,
Подгоняя к погибели робких сестер,
Что боятся ступить еще в этот костер,
Ты невинность без коего и не заметишь.
 

– Я тоже неравнодушен к шлюхам,– признался Сэм.

– Шелли умер в полдень восьмого июля тысяча восемьсот двадцать второго года. Ему было всего двадцать девять. А ведь мог бы дожить до старости, если бы не отец. Вот что получается, когда тобой плохо правят.

Браун посмотрел Сэму прямо в глаза, что делал нечасто. Смысл его слов был ясен. Не только танцовщица, но и многое другое в этом мире находилось у Брауна под присмотром.

Сэм встал.

– Я могу идти?

– Да. На сегодня все.– Он снова вернулся к поэмам Шелли.

Стоя в лифте наедине с собой, Сэм насвистывал под нос «Ту-ра-лу-ра-лу-рал» и размышлял о чудесных пятнадцати минутах в объятиях красотки, которые никогда не повторятся.

Когда Сэм ушел, Браун уронил взгляд на свои самые нелюбимые строки из «Аластора»:

 
Прими же, мать миров неизмеримых,
Мой строгий гимн;
…я ложился
И в склеп, и в гроб, где дани счет ведет
Смерть черная; так жаждал я постичь
Тебя, что мнил: быть может, утолит
Посланец твой, дух одинокий, жажду
Мою, поведать принужденный силой,
Кто мы такие.[13]13
  Перси Биши Шелли. «Аластор, или Дух одиночества». Перевод В. Микушевича.


[Закрыть]
 

– Ну что ж, черная смерть,– презрительно хмыкнул он,– если ты соберешься считать мою дань, всех чернил на том свете не хватит.

Захлопнув томик Шелли, Браун поставил его на полку с пометкой «Английские поэты-романтики». За всю свою жизнь Браун никогда ничего не боялся, поэтому ему не с чем было сравнить это чувство безысходности и ужаса, которое он скрыл во время разговора с Сэмом.

Браун подумал о танцовщице с каштановыми волосами и неожиданно для себя пожалел, что ее нет рядом. Он не был особенно падок на женщин и все же сел в кресло, включил монитор и стал смотреть, как она развлекает конгрессмена Данлопа. Согласно договоренности, они не касались друг друга, чтобы потом конгрессмен мог честно сказать жене, что не трогал другой женщины. Танцовщица по обыкновению стояла нагая над ним и ласкала себя, пока конгрессмен, полностью одетый, наблюдал и занимался тем же. Сегодня Браун решил подправить сценарий.

Когда Данлоп достиг пика возбуждения, танцовщица оседлала его, как и было приказано. Конгрессмен не мог устоять. Он был слаб. Теперь Браун получил видеозапись этого действа, причем довольно длинную, хотя Данлоп и сопротивлялся поначалу. Несмотря на строптивость, девчонка знала толк в деле. Умница.

Скорее всего, пленка останется лежать на полке. Данлопа будут умасливать и дальше, однако дадут понять, что он на крючке. Его полномочия могут вскоре сослужить Брауну службу.

Он выключил монитор и выдвинул ящик стола, где хранилась причина его беспокойства. Папка. Простая папка в кожаном переплете с золотыми тиснеными буквами.

«Гороскопы смертей». Этот термин изобрела предсказательница, которая рассчитала их тридцать лет назад по просьбе Брауна-отца, прикрывшись предостережением, что ее гороскопы не всегда сбываются. Поначалу отцовская доверчивость казалась Брауну постыдной, пока тот не сказал, что для будущего повелителя судеб знание собственной смерти необходимо не меньше, чем знание жизни. Вот почему цари и наследники с незапамятных времен советовались со звездами.

Браун заявил отцу, что в предрассудки не верит и объясняет все его заслуги плодом упорного труда, а не расположением звезд. Выдающиеся люди, якобы заглядывающие в гороскоп перед принятием важного решения, водят всех за нос. А гороскоп смерти – и вовсе чепуха.

Астролог написала, что Уран, вызывающий неожиданные энергетические казусы, правил восьмым Домом смерти отца, а его девятый Дом предполагал связь с далекими странами, а также с водой. Значит, ему надлежало утонуть в чужой стране. Браун посмеивался над предсказанием, пока в один из редких средиземноморских штормов в яхту отца не ударила молния, отчего она ушла под воду у берегов Мальты.

Гороскоп самого Брауна начинался с характеристики личности:

«Солнце и Марс во Льве в четвертом Доме семьи: вы будете царствовать, подобно королю, повелевая из недр собственной крепости. Все планеты, кроме двух, ниже горизонта: ваши действия будут сокрыты от мира».

Это, несомненно, соответствовало истине.

«В подчиненных вы обретете приязнь, граничащую с любовью, словно они продолжение вас самих. Вы захотите править ими справедливо, как и всем прочим. Любая угроза безопасности страны будет восприниматься вами как личная. Вы не единожды поможете своему народу».

И это сбылось.

«Ваши чувства, инстинкты и стратегический разум работают четко и слаженно. Вы обладатель быстрого и творческого ума. Ваши мысли глубоки, дерзки и бесстрашны. Вы стараетесь держать ситуацию под контролем, но не из страха, поскольку всегда сохраняете душевный покой, трезвость и сосредоточенность».

Верно.

«Вас радует роскошь, вы любите находиться в окружении прекрасных вещей, но гармония в отношениях с людьми вам дается непросто».

Опять верно.

«Наиболее примечательный и мощный элемент вашей натальной схемы – полное слияние Юпитера и Сатурна в девяноста градусах от Солнца. Оно определило ваше стремление к осторожности, консервативность, избегание крайностей и желание сохранить материальное наследие. В каком-то смысле в этом мире вы, рискну предположить, хотите быть богом, и в определенных пределах вам это удастся».

Невероятно.

Он был человеком рациональным и современным, однако упорно не принимал всерьез гороскоп смерти – несмотря на точность предсказаний первой части и обстоятельства отцовской гибели. Браун на самом деле сознательно подражал фигуре Саваофа в библейской истории. Он создал свое личное царство – просто забавы ради, предусмотрительно не допуская чужаков к власти. Когда наставало время дергать за ниточки, он дергал. Не было такой иерархии, которая сумела бы уйти из-под его влияния.

Исполнители его воли всячески поощрялись и лелеялись. За редкими исключениями вроде Сэма, танцовщицы и дворецкого, они видели только его и не были знакомы друг с другом. Даже внутри этой тройки контакты сводились к минимуму, пока Сэм не задумал развлечься в кухне. Зато танцовщица, ответив на бесхитростный вопрос, поделилась полезным сведением, лишний раз укрепив к себе доверие. Умница, да и только.

Всех их Браун держал под контролем, пользуясь их благодарностью и тщательно внушаемым благоговением. Как и библейский Бог, он фактически обходился без насилия – во всяком случае, на американских просторах. Насилие врезалось в память, вызывало ненависть и бунты. А силовые меры Брауна казались не менее естественными, чем кары Божьи. Одним словом, он исповедовал то, что его отец называл принципом необходимого минимума. В точности как писала предсказательница.

Браун вернулся к своему гороскопу смерти.

Астролог, видно, не боялась ярлыка умалишенной, поскольку дальше значилось следующее:

«В час вашего рождения Вифлеемская звезда едва поднялась над горизонтом. Это событие порождено слиянием Юпитера с Сатурном. Именно его наблюдали мудрецы с востока – им оно символизировало рождение царя. В то далекое время две эти планеты находились в знаке Рыб, ассоциируемом с евреями. В день вашего рождения знамение произошло в знаке Тельца. Оно правит вашим восьмым Домом смерти из двенадцатого Дома тайн, включающим убийства. Скорее всего, вы умрете вне дома, на суше, от руки уважаемого убийцы, заинтересованного в рождении или перерождении царя. Как ни странно, двенадцатый Дом наиболее естественен для Рыб, иудейского знака, и поэтому, буквально или метафорически, упомянутый царь есть тот самый, которого искали пророки».

В то время Брауну было около тридцати. Он рассмеялся, попросил отца намекнуть, когда начнется Второе пришествие, и больше не заглядывал в гороскоп до его смерти.

А теперь пришлось…

Он закрыл папку и убрал ее в стол вместе со статьей «Америка клонирует», где говорилось, что генетический донор – возможно, самая значительная личность в истории. Браун понял, кто имелся в виду. А вот знала ли это «Таймс»?

Глава 17
Вечер понедельника.
Церковь Святого Томаса Мора, Нью-Йорк

Небольшое море черных спин, то тут, то там оживляемое барашками модных шляпок, хлынуло через высокие кованые ворота по изящным гранитным ступеням прямо в двери из красного дерева, гордость церкви Святого Томаса Мора. Одно ее месторасположение чуть в стороне от Музейной Мили, между Парк– и Мэдисон-авеню, позволяет догадаться, что ее посещает католическая элита Нью-Йорка.

Интерьер церкви совершенно под стать прихожанам.

За спиной у священника – единственное витражное окно, под ним резное распятие, скромный алтарь без излишеств, массивные скамьи, навощенный до блеска паркет, несколько статуй, деревянные барельефы святых, прекрасно оформленные букеты, маленький орган с приятным звуком. Ничего модного, ничего кричащего. Во всем ощущаются вкус, добротность и бешеные деньги.

Однако сейчас Франческа Росси не чувствовала себя частью всего этого. Она сидела в переднем ряду вместе с кузеном и дядей, с которыми только вчера познакомилась. Феликс, опасаясь ледяного приема, сел у дальнего края рядом с Мэгги. За ними пристроилась Аделина; Франческа не виделась с ней три дня.

Поначалу нежданное наследство привело ее в восторг, поскольку теперь у них появлялось какое-то подобие семьи, о чем она всегда мечтала. Больше людей, похожих на них, с теми же мыслями и привычками; больше близких одного с ними круга, в который за всю ее жизнь проникли только двое посторонних. Одной была Аделина, а другой – как ни странно, Мэгги, их горничная; даже ей Франческа была рада. В их затворничестве любой гость являлся подарком, спасением от одиночества.

Последние три дня стали для Франчески самыми тоскливыми. Стоило ей обрести близких, долгожданных, хотя и незнакомых, как ее малая семья будто распалась. Аделина заявила, что у нее есть некие планы, а Феликс исчез в лаборатории – запирался там на весь день и держал Мэгги у себя, хотя еще недавно велел ей туда не заходить. В результате Мэгги смогла выйти на улицу лишь в воскресенье, да и то чтобы посетить церковь и съездить домой за сменой белья. Все прочее время она сидела в лаборатории с редкими перерывами на сон и еду, какая-то озабоченная и безрадостная. Повсюду оседала пыль. Как-то раз, когда Франческа громко постучала в дверь и потребовала объяснений, вместо брата ей ответила Мэгги. «Доктор очень занят, мисс Росси. Он знает, что вы хотите помочь. Мне бы тоже хотелось, но он не позволяет. Не обижайтесь на него, на самом деле он вас любит».

Невероятно! Услышать от собственной горничной – даже от Мэгги – слова в защиту ее же брата!.. Это так задело Франческу, что она больше не приближалась к лаборатории.

Раньше Феликс ходил в церковь по воскресеньям, а теперь – по два раза на дню, говоря только: «Привет, я на мессу » , прежде чем хлопнуть дверью. Однажды она проследила за ним и увидела его в обществе нескольких женщин – ни дать ни взять, кутила у стойки бара. Именно тогда она в первый раз позвонила Аделине и… ничего не добилась.

Вот и сейчас ее дорогой братец флиртовал добрых двадцать минут с Сильвией Кеннеди, жившей неподалеку от Далтонской школы,– флиртовал у самого тетиного гроба!

Однако худшие минуты Франческа пережила в аэропорту, когда дядя Симон Фубини и его дочь, кузина Летиция, прибыли из Турина на похороны. Ну почему там не было Феликса!.. Дядя оказался копией отца: высокий, худощавый, широкоплечий, с выразительными руками и участливыми, глубоко посаженными глазами на круглом лице. Заключив ее в объятия, он зарыдал. Кузина Летиция, немного знающая английский, переводила их возгласы радости, а после добавила слез и объятий от себя. Кузина могла сойти за ее сестру – те же рыжие волосы, тот же фамильный нос.

В отель ехали молча. Как ни хорош он был, это все же не дом, где живут американские племянница и племянник. Франческа заметила, как по дядиному лицу пробежала тень, словно вместившая горечь неведомых ей испытаний, заставив устыдиться черствости своего брата. Они встретились только сейчас. На ступенях церкви Феликс узнал Симона Фубини без слов – может, благодаря сходству с отцом, а может, из-за ермолки на голове. Он подошел к ним и виновато произнес:

– Я Феликс. Примите мои соболезнования. Мы очень любили вашу сестру.

А теперь она лежала здесь, в гробу, перед ними. Ей уже не суждено узнать, как гадко поступил Феликс с родней. В ее руках – любимые отцовские четки. Энея всю жизнь прожила католичкой и попросила, чтобы ее похоронили по католическому обряду. Это у Росси в крови – от своего не отступят.

Франческа тоже решила быть твердой и хотя бы отчасти поддержать дядю Симона в его горе. Феликс не знал о замысле сестры. И хорошо. Добрая встряска пойдет ему только на пользу. Франческа договорилась со священником, который несколько раз организовывал иудео-христианские мероприятия, пытаясь как-то компенсировать две тысячи лет взаимных упреков. Пастор внял ее просьбе. Она также попросила его поговорить с братом, но он сказал, что Феликсу лучше подойти самому.

Когда служба начала близиться к концу и пастор объявил: «Теперь здесь состоится особая церемония для наших гостей, прибывших издалека», дядя Симон похлопал ее по руке и вышел вперед. Он обернул вокруг шеи молитвенный лоскут, называемый таллитом, и встал у гроба сестры. Приглашенный раввин, поклонившись, приблизился к Симону и надорвал у него на груди рубашку в знак траура.

Франческа посмотрела на Феликса, который в свою очередь уставился на нее полупристыженно, полууязвленно. Так ему и надо.

Позади выстроились мужчины в ермолках и таллитах – обряд полагалось проводить в присутствии миньяна, десяти взрослых богобоязненных иудеев. Франческа нашла их в синагоге на Парк-авеню и рассказала историю своей тети. Ее совершенно растрогала их готовность помочь, несмотря на то что церемония должна была пройти в католической церкви. По счастью, американские церкви и синагоги время от времени проводили смешанные свадьбы. В Нью-Йорке это случалось почти постоянно.

Дядя Симон попросил оказать ему честь и позволить самому произнести древнюю поминальную молитву, каддиш. Низким звучным голосом он читал нараспев незнакомые слова, а кузина Летиция шепотом переводила их для Франчески. Было видно, что она готовилась заранее.

– Да возвысится и освятится великое Имя Господне – в мире, который Он сотворил по воле Своей.

От красоты молитвы, разносящейся эхом по церкви, на глаза Франчески навернулись слезы. Посреди молитвы голос дяди Симона внезапно оборвался. Потом он вытер слезы и продолжил:

– И пусть проявится Управление Им миром Его – при вашей жизни и при жизни всего Дома Израиля. Аминь.

– Да будет Имя Его благословенно во всем мире и во веки веков,– отозвался миньян.

Франческа вдруг ощутила, как манит ее то наследие, которого она была лишена. Обычные прихожане выглядели потрясенными, но ей было все равно. Заскрипели скамьи – люди оборачивались и шушукались, поняв, что раз брат покойной – еврей, значит, и Росси – евреи. На них стали глазеть. Феликс, однако, неотрывно смотрел на сестру, внимая вместе с ней древней молитве и голосу дяди Симона.

Когда Фубини закончил и вернулся на место, прихожане опустились на колени. Франческа метнула в брата победный взгляд, ожидая увидеть его взбешенным, но Феликс и Мэгги молились так истово, словно утрата Энеи потрясла их до глубины души.

Для Франчески это стало последней каплей. Сегодня же, когда похороны закончатся, она вернется домой и будет кричать, стучать, колотить в дверь, включит пожарную тревогу – в общем, пойдет на все, чтобы только попасть в эту треклятую лабораторию.