Текст книги "Нежный бар. История взросления, преодоления и любви"

Глава 15. Билл и Бад

Нам с мамой катастрофически не хватало тех ста шестидесяти долларов, которые она зарабатывала в неделю. Даже с учетом подработки – она приторговывала «Эйвон», – в конце месяца мы оставались без гроша и все сильней увязали в долгах. Вечно возникали то неожиданные счета, то расходы на школу, то ремонт «Фольксвагена».

– «Т-Берд» в Нью-Йорке с нами сотрудничал, – говорила мама, кривясь в его сторону, – а это чудище хочет нас разорить.

По ночам я лежал в кровати и волновался о состоянии маминых финансов и ее усталости. За исключением короткого перерыва на время отношений с Уинстоном, ее энергия после операции так и не восстановилась, и я боялся, что очень скоро она не сможет работать. Что тогда – нам придется жить в приюте? Я должен буду бросить школу и устроиться на работу, чтобы нас прокормить? Вставая в потемках, чтобы выпить стакан воды, я обнаруживал маму на кухне, тычущую в калькулятор. Перед началом учебного 1978 года калькулятор победил. Мы подали документы на банкротство.

Бабушка присылала мне длинные письма, напоминая об очевидном.

– Заботься о твоей матери, – писала она. – Делай все, что можешь, все, что ей нужно в это непростое время. Твоя мама очень старается, Джей Ар, и ты должен следить, чтобы она правильно питалась и находила время на отдых. Следи, чтобы она отдыхала.

Настоящие мужчины заботятся о своих матерях.

После школы я сидел на берегу канала, и волнение за маму одолевало меня до такой степени, что я боялся умереть. Хотелось бы мне научиться расслабляться по щелчку, как Джоуи Ди в океане, а потом научить этому маму! Когда тревога становилась невыносимой, я отправлялся в полузаброшенный торговый центр на другом берегу канала, в тени «Верблюжьего горба». Хоть он и выглядел безжизненным, и половина магазинов в нем пустовала, его мрачная атмосфера приносила мне утешение. Темный, тихий, похожий на пещеру, торговый центр напоминал мне дедов подвал. И в нем тоже нашлись свои золотые копи.

В глубине дальнего крыла я наткнулся на книжный магазин с крайне причудливым ассортиментом. Там был полный набор классики – но совсем мало бестселлеров. Масса книг по восточным религиям – и лишь парочка Библий. Газетный стенд с периодикой из Европы – и ни одного местного издания. Поскольку деньгами на книги я не располагал, то научился их быстро пролистывать. Роман я читал за пять визитов в магазин, а журнал – за полчаса. Никто ни разу не сделал мне замечание, что я читаю, не покупая, и не попытался выгнать меня, потому что персонала в магазине не было. Даже за кассой никто не стоял.

Как-то раз, любуясь манекенщицами во французском журнале, я поднял глаза и увидел очередь, выстроившуюся перед прилавком в детском отделе. Покупатели не знали, кому отдавать деньги. Когда продавец так и не появился, они сдались и ретировались. Но в дальнем конце зала я заметил пару птичьих глаз, выглядывающих из приоткрытой двери без таблички. Наши взгляды встретились, и дверь тут же захлопнулась. Я подошел к ней и негромко постучал. До меня донесся шорох, что-то заскреблось, и дверь открыли: за ней стоял мужчина в вельветовых брюках и клетчатой рубашке с черным вязаным галстуком, свободно болтающимся на шее. Очки его покрывал слой пыли – такой же толстый, как на магазинных полках, а в руке он держал незажженную сигарету.

– Я могу тебе чем-то помочь? – спросил мужчина.

– Я просто подумал, надо сказать вам – тут были покупатели, хотели заплатить.

– Серьезно?

Мы обернулись и поглядели на кассу.

– Я никого не вижу, – сказал он.

– Они ушли.

– Ну ладно. Спасибо, что нас предупредил.

При слове «нас» появился второй продавец. Он был выше, чем первый, худее, и в гораздо более чистых очках – в толстой черной оправе, как у Бадди Холли. Под лампами дневного света их стекла так и блестели. На нем была белая тенниска с галстуком, еще шире и еще древней, чем у первого. Я никогда раньше не видел, чтобы с теннисками носили галстук.

– Кто это? – спросил он, уставившись на меня.

Я пробормотал, что никто. Мы втроем таращились друг на друга, словно у нас соревнования в гляделки, но тут меня посетила идея. Я спросил, нет ли у них работы – например, стоять за кассой по вечерам.

– Тебе сколько лет? – спросил первый мужчина.

– Тринадцать. Исполняется четырнадцать через…

– Работал когда-нибудь в книжном? – спросил второй.

– Да неважно, – вмешался первый. – Подожди.

Он захлопнул дверь, и до меня донеслись яростные перешептывания. Когда дверь отворилась, оба они улыбались.

– Сможешь приходить к двум часам? – спросил первый.

– Школа заканчивается в три.

– Ладно. Поздней поработаем над твоим расписанием.

Мы пожали руки, и первый представился Биллом, управляющим, а второй Бадом – помощником управляющего. Билл сказал, что может дать мне двадцать часов в неделю, по $2,65 в час – целое состояние. Я рассыпался в благодарностях и снова пожал ему руку, а потом хотел пожать руку Баду, но тот уже скрылся в подсобке.

Я помчался домой, сообщить новости маме.

– Боже! – воскликнула она, обнимая меня. – Это так нас выручит!

Я попытался умерить ее энтузиазм, предупредив, что мужчины в книжном довольно «необычные». Никакого другого слова подобрать к ним я не смог.

– Они тебя полюбят, – сказала мама. – Ты прекрасно умеешь общаться с необычными мужчинами.

Я не совсем понял, что она имеет в виду.

Я сильно волновался, как сложатся мои отношения с Биллом и Бадом, но в первые пару недель работы мы практически не пересекались. Явившись в магазин, я стучал в дверь подсобки, чтобы поздороваться, и больше не виделся с ними, пока не наступало время прощаться. Магазин входил в общенациональную сеть, но мне казалось, что Билл и Бад либо вышли из нее, либо в головном офисе про них просто забыли. Они воспринимали магазин как свою личную библиотеку, заказывали книги и журналы, которые их интересовали и отражали их отношение к миру, и редко высовывались из подсобки, которая служила Биллу заодно и спальней. Иногда по вечерам он засыпал с книгой в своем шезлонге за кулером с водой.

Сдержанные и застенчивые, Билл и Бад разительно отличались от парней из бара, и в свои первые недели в книжном я чувствовал себя настолько сбитым с толку и одиноким, что уже подумывал уйти. Затем ни с того ни с сего Билл и Бад вдруг заинтересовались мной, и когда в магазине не было покупателей – а их не было практически никогда, – стали приглашать меня постоять на пороге подсобки и поболтать.

Поначалу мне сложновато было поддерживать беседу, потому что некоторые их привычки ставили меня в тупик. Билл, к примеру, постоянно курил, но отказывался покупать пепельницу. Окурки он гасил о края столов в подсобке, и они так и торчали оттуда, напоминая выгоревший лес. Глаза у него выгорели тоже – от чтения, и стекла в очках Билла были толще его любимых русских романов. Он обожал русскую литературу и говорил о Толстом с обезоруживающей фамильярностью, словно мог в любой момент позвонить ему по телефону. У него имелось ровно два галстука – черный и зеленый, – оба вязаные, и когда в конце рабочего дня он снимал сегодняшний, то, не развязывая, цеплял его на гвоздик на стене, словно пояс для инструментов.

Бад в моменты возбуждения начинал нюхать кулак. Он нюхал его, словно розу, подаренную в честь победы в соревнованиях. Еще у него была привычка поправлять волосы, усыпанные перхотью, левой рукой с правой стороны, как делают орангутаны, демонстрируя при этом неистребимое пятно пота внушительных размеров у подмышки. Он постоянно подстригал ногти, и в магазине повсюду валялись обрезки: однажды я чуть было не протянул покупателю два четвертака вместе с полумесяцем ногтя Бада.

Билл и Бад оба боялись людей – всех, за исключением друг друга, – что и было причиной их добровольного заточения в подсобке. Второй причиной являлось чтение. Они читали постоянно, читали все, что было когда-либо написано, и проглатывали новые издания, прибывавшие каждый месяц, почему и удалялись от мира, словно средневековые монахи. Хотя обоим перевалило за тридцать, они жили с мамами, никогда не были женаты и, похоже, не стремились ни жениться, ни переезжать. Они не стремились вообще ни к чему, кроме чтения, и не интересовались ничем, кроме своего магазина, но с недавних пор вдруг прониклись любопытством ко мне. Билл и Бад расспрашивали меня про маму, про отца, про дядю Чарли и парней из бара, и были очарованы моими отношениями с «Диккенсом». Они спросили насчет Стива – почему он выбрал для бара такое литературное название, – что привело к беседе о книгах вообще. Билл и Бад быстро сообразили, что я люблю книги, но практически ничего не знаю о них. В ходе стремительного точечного допроса они убедились, что я по-настоящему знаком только с «Книгой джунглей» и «Микробиографиями». Они пришли в негодование и рассердились на моих учителей.

– И что же вы сейчас читаете в школе? – спросил Билл.

– «Алую букву», – сказал я.

Билл прикрыл рукой глаза. Бад понюхал кулак.

– Хорошо хоть, ты не сказал «Письмо Скарлетт», – вставил Бад. – Ты в курсе, что это не продолжение «Унесенных ветром»?

– И как, тебе нравится? – спросил Билл.

– Вообще-то скучновато, – ответил я.

– Ну естественно, – сказал Билл. – Если читать вне контекста. Тебе же тринадцать!

– На самом деле, исполняется четырнадцать через…

– То есть ты все знаешь о похоти, и ничего – о стыде, – вставил Бад.

– Ему срочно нужна терапевтическая доза Джека Лондона, – сказал Билл Баду.

– Или Твена? – спросил Бад.

– Возможно, – согласился Билл. – Но мальчик же с Восточного побережья – ему надо читать нью-йоркских писателей. Дос Пассоса. Уортон. Драйзера.

– Драйзера! Хочешь, чтобы он стал таким же циником, как ты? И никто больше не читает Дос Пассоса. Дос Пассос – в далеком прошлом. Если он хочет почитать про Восточное побережье, дай ему Чивера.

– Кто это, Чивер? – спросил я.

Они медленно повернулись ко мне.

– Вопрос решен, – сказал Бад.

– Пошли со мной, – сказал Билл.

Он отвел меня в отдел романистики и снял с полки все книги Джона Чивера, включая толстый сборник рассказов, который только-только вышел. Билл отнес книги в подсобку и быстро сорвал с них обложки. Мне показалось, он испытывал при этом боль, как будто отдирал от раны повязку. Я спросил, что это он делает. Он ответил, что книжные магазины не возвращают непроданные книги в издательства – их негде там хранить, – а отсылают только обложки. Когда Биллу с Бадом требовалась какая-то книга, они просто срывали с нее обложку и отсылали издателю, а тот возмещал стоимость книжной сети, «к всеобщему удовольствию». Билл заверил меня, что это ни в коем случае не кража. Мне было наплевать.

Все выходные я провел, погружаясь в Чивера, купаясь в нем, влюбляясь в него. Я и не представлял, что предложения можно строить вот так. Чивер делал со словами то же, что Сивер с мячом. Он описывал сад, полный роз, источающих аромат клубничного варенья. Писал о своей мечте – «мирном мире». Это был и мой мир, мир пригородов Манхэттена, пропахший дымком (его любимое слово) и населенный мужчинами, которые спешили с вокзала в бар и обратно. Все его истории вращались вокруг коктейлей и моря, а действие их происходило, казалось мне, собственно в Манхассете. В одном случае так точно – в первом рассказе из сборника Манхассет упоминался напрямую.

В пятничные вечера Билл и Бад расспрашивали меня, что я прочел за неделю в школе, морщили с отвращением носы и вели меня вдоль полок, наполняя корзину книгами без обложек.

– Каждая книга – это чудо, – говорил Билл. – В ней заключен момент, когда другой человек сел спокойно – и это уже часть чуда, когда кто-то спокойно сидит, – и попытался рассказать другим свою историю.

Бад мог бесконечно говорить о надеждах, которые книги дарят, и перспективах, которые они сулят. Не случайно они открываются, как двери. А еще, говорил он, словно считав один из моих неврозов, с помощью книг мы привносим порядок в хаос. Тело мое росло, покрывалось волосами, терзалось желаниями, которых я еще не понимал. И весь мир за его пределами казался таким же изменчивым и непостоянным. Мою жизнь контролировали учителя, мою судьбу определяли наследственность и удача. Зато, утверждали Билл и Бад, мой мозг всегда будет только моим. Выбирая книги – правильные книги – и читая их внимательно и неспешно, я всегда смогу удерживать под контролем хотя бы его.

Книги были основной составляющей плана Билла и Бада относительно моего просвещения, но не единственной. Они следили за тем, как я говорю, и помогали избавляться от лонг-айлендского акцента. Когда я говорил, что отправляюсь в «каааафе», они заставляли меня остановиться и повторить еще раз. Они пытались научить меня лучше одеваться. Не будучи сами поклонниками моды, Билл и Бад кое-что усвоили из французских и итальянских журналов, которые заказывали для магазина, и частенько просили девушек из бутиков одежды в торговом центре посоветовать мне, как усовершенствовать свой гардероб. Они положили конец моей привычке ходить в джинсах и белой футболке, ради чего Бад отдал мне несколько своих рубашек от «Изод», из которых якобы «вырос», хотя на самом деле, подозревал я, их дарила ему мать, и они на самом деле были велики. Они снабжали меня базовыми сведениями об искусстве, архитектуре и особенно музыке. Синатра хорош, говорил Бад, но есть и другие «бессмертные». Нюхая кулак, он составил список записей, которые «непременно должны быть у каждого культурного юноши». Дворжак. Шуберт. Дебюсси. Моцарт. Особенно Моцарт. Бад обожал Моцарта. Я сложил листок со списком, сунул в карман и хранил потом годами, настолько это был трогательный и честный рецепт «совершенствования». Баду я сказал, что не могу позволить себе их купить. На следующий день он принес мне все пластинки, перечисленные в списке, позаимствовав из собственной коллекции. Считай это кредитом, сказал он. Мы сидели в подсобке, и Бад крутил их на переносном проигрывателе, а сам дирижировал карандашом и объяснял, почему Моцартова фортепианная соната Си-мажор – совершенство и почему трио Бетховена такие изысканные, а сюита «Планеты» Холста – пугающая. Чтобы у нас с Бадом была возможность заниматься музыкой, Билл шел на большие жертвы – стоял за кассой по вечерам. Ради меня, говорил он, и только ради меня, он согласен «выходить на публику».

Незадолго до конца моего первого года в старшей школе Билл и Бад спросили, какие колледжи я рассматриваю. Выбор колледжа вгонял меня в тоску, потому что у нас с мамой не было денег. Билл и Бад говорили, надо идти в один из лучших, потому что только там дают стипендии. В шутку я рассказал им про мамину присказку из моего детства: «Гарвард или Йель, детка. Гарвард или Йель».

– Только не в Гарвард! – воскликнул Бад. – Кем ты хочешь стать – бухгалтером? Ха!

– Нет. Адвокатом.

– Господи боже!

Он рухнул на стул и стал яростно нюхать кулак. Билл прикурил сигарету и растянулся в своем шезлонге.

– Как насчет Йеля? – спросил он.

– О да, – кивнул Бад. – Йель.

С печалью в голосе я сказал, что жестоко так надо мной шутить.

– Йель – для богатых детей. Для умных детей. Для других детей.

– Нет, – помотал головой Бад. – Йель – для разных детей. В этом-то и прелесть.

И тут же у них завязалась оживленная беседа: Билл и Бад восхищались Йелем, вспоминали его историю, перечисляли знаменитых выпускников, от Ноя Вебстера до Натана Хейла и Коула Портера. Потом спели пару куплетов йельского гимна и до небес превознесли профессоров факультета английской литературы – лучшего в мире, заверили они меня. Я был потрясен тем, насколько много они знают. Позднее я понял, что они сами когда-то мечтали туда поступить.

– Студенты Йеля умные, но они не гении, – сказал Билл.

– Студент Йеля знает все про одну вещь, – сказал Бад, подняв в воздух палец, – и знает по одной вещи обо всем.

– Студент Йеля – светский, – сказал Билл. – Ты знаешь, что такое «светский», правда?

– Да, – ответил я, смеясь.

Но Билл с Бадом ждали.

– Это значит, ты аристократ.

Бад протянул мне словарь.

– Студент Йеля – человек мира, – продолжал Билл. – Человек Ренессанса. Вот кем тебе надо стать. Студент Йеля умеет стрелять из ружья, танцевать фокстрот, смешивать мартини, завязывать галстук-бабочку, спрягать французские глаголы – хоть и не заходит так далеко, чтобы выучить весь язык, – и с легкостью может сказать, какие симфонии Моцарт написал в Праге, а какие в Вене.

– Студент Йеля – как из романов Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, – сказал Бад. – Любой персонаж Фицджеральда – из Йеля. Ник Каррауэй, например.

Я отвел глаза. С громким стоном Билл поднялся с шезлонга и пошел в торговый зал срывать обложку с «Великого Гэтсби».

Не желая объяснять Биллу и Баду, что мы с мамой из тех людей, кто не знает, как проникнуть внутрь, я просто сказал:

– Как-то страшно мне думать про такое – Йель!

Это было одновременно и правильно и неправильно.

– Тогда решено, – тут же ответил Бад.

Он поднялся со стула и пошел ко мне, нюхая кулак и поправляя очки Бадди Холли.

– Ты должен делать все, что тебя пугает, Джей Ар. Все. Я не говорю о том, чтобы рисковать жизнью, но остальное – да. Думай про свой страх, и сразу решай, что будешь с ним делать, потому что страхи останутся главной проблемой в твоей жизни, можешь мне поверить. Страх будет стимулом для твоих успехов и причиной твоих поражений, будет главной дилеммой в каждой истории о тебе и про тебя. И единственный способ с ним справиться – это пойти ему навстречу. Столкнуться с ним. Не думай про страх как про врага. Думай про него как про твоего гида, проводника – твоего Натти Бампо[18]18
  Натти Бампо – литературный персонаж, следопыт, знаток индейских обычаев.


[Закрыть].

Мне показалось, это довольно странный спич для человека, который прячется от мира в подсобке книжной лавки в полузаброшенном торговом центре, но внезапно я осознал, что Бад говорит с такой страстью, потому что это совет, который никто вовремя не дал ему самому. Мне было ясно, что это поворотный момент в наших отношениях, и я должен как-то ответить, но в голову ничего не приходило, поэтому я неуверенно улыбнулся и спросил:

– А кто это, Натти Бампо?

Он громко втянул воздух через нос.

– Чему вообще вас учат в школе?

В тот вечер за ужином я сообщил маме две вещи. Я собираюсь откладывать деньги и подарить Биллу на Рождество новый шезлонг. И я буду поступать в Йель. Я постарался, чтобы это прозвучало как мое собственное решение, но мама настояла, чтобы я пересказал весь разговор с Биллом и Бадом.

– Ты их покорил, – криво улыбнувшись, заметила она.

– Что ты имеешь в виду?

– Я знала, что так и будет.

Но на самом деле все было наоборот. Они сорвали с меня обложку.

Каким-то образом, спустя несколько месяцев после признания банкротства, маме удалось обзавестись новой кредитной картой. С ее помощью она купила мне билет на самолет до Нью-Йорка на май – мама решила, что обязана отправить меня на лето в Манхассет, потому что мне так нравится проводить время с парнями, – и билет для себя на август, чтобы мы вместе поехали в Йель, осмотреться перед началом моего последнего года в старшей школе. Мы взяли у дяди Чарли его «Кадиллак», и бабушка с Шерил тоже отправились с нами.

Мама вела машину, а я сидел рядом с ней и морщился от разговоров, которые велись в священном нутре «Кадиллака». Вместо Кольта и Бобо, обсуждающих, кто кого «уделал» вчера в «Диккенсе», женщины болтали о тряпках, прическах и готовке. Святотатство! Пытаясь направить беседу в другое русло, я время от времени зачитывал вслух отрывки из йельской брошюры, которую держал на коленях. «А вы знаете, что Йель был основан в 1701 году? То есть он – ровесник Манхассета. Знаете, что девиз Йеля Lux et Veritas? Это означает «Свет и Истина» на латыни. Знаете, что именно в Йеле впервые был присвоен титул доктора философских наук?»

– А в твоей брошюре не говорится, сколько это удовольствие стоит? – спросила Шерил с заднего сиденья.

Я прочел вслух:

– Примерная стоимость года обучения в Йеле – одиннадцать тысяч триста девяносто долларов США.

Молчание.

– Почему бы нам не послушать музыку? – предложила бабушка.

Прежде чем увидеть Йель, мы услышали его. Стоило нам въехать в Нью-Хейвен, как на башне Харкнесса зазвонили колокола. Звон их был невыносимо прекрасен. Я высунул голову из окна машины и подумал: У Йеля есть голос, и он говорит со мной. Что-то внутри меня отозвалось на эти колокола – взрывная смесь бедности с наивностью. Я всегда был склонен обожествлять то, чем восхищался, и колокола усиливали эту иллюзию, распространяя над кампусом ауру святости. Каждое здание, которое мне нравилось, я считал замком, а тут передо мной был целый Йель, намеренно уснащенный башнями, бойницами и горгульями. Но существовал и ров – канал за нашим домом в Аризоне. Когда мы вылезли из «Кадиллака» и отправились пройтись, я начал паниковать.

Первым делом мы заглянули в библиотеку Стерлинга. С темным нефом, сводчатыми потолками и средневековыми арками библиотека больше напоминала церковь, место поклонения для читателей, и мы неизбежно прониклись духовным трепетом. Эхо наших шагов выстрелами отдавалось от каменного пола, когда мы проходили через холл в читательский зал, где студенты летних курсов сидели, скорчившись над книгами, на старых засаленных стульях с зеленой обивкой. Выйдя оттуда, мы двинулись через лужайку к библиотеке редких книг и рукописей Бейнеке, хранилищу бесценных йельских сокровищ. Стены этого приземистого здания покрывали квадраты из мрамора, менявшие цвет по мере того, как солнце перемещалось по небу. Мы прошли Коммонс, столовую для первокурсников, с массивными мраморными колоннами и названиями главных сражений Первой мировой, высеченными на фасаде. К этому моменту я полностью погрузился в отчаяние, и мама это заметила. Она предложила сделать перерыв. В закусочной с сэндвичами на окраине кампуса я уселся за стол, подперев голову кулаками.

– Ешь свой гамбургер, – сказала бабушка.

– Ему бы пива, – вставила Шерил.

Мама просила меня говорить – попытаться выразить словами, что меня так расстроило. Я не хотел вслух произносить, что отдал бы все на свете, чтобы попасть в Йель, и что жизнь потеряет для меня смысл, если я не поступлю, но ведь я точно не поступлю, потому что мы не из тех, кто умеет «проникнуть внутрь». Но мне и не пришлось это озвучивать. Мама сама поняла и сжала мне руку.

– Мы попадем, – сказала она.

Я извинился и вышел из закусочной. Словно сумасшедший, сбежавший из лечебницы, я бродил по кампусу, пялясь на студентов и заглядывая в окна. За каждым окном моим глазам открывалась новая идиллическая картина. Профессора обсуждают важные идеи. Студенты пьют кофе и обмениваются блестящими мыслями. Я забрел в университетский книжный магазин и едва не лишился чувств, увидев стены, заставленные книгами от пола до потолка. Забившись в угол, я стал слушать тишину. О таком Билл и Бад меня не предупреждали. Они рассказывали про историю Йеля, про его дух, но не готовили меня к его покою. Они не говорили, что Йель – это еще более «мирный мир», чем тот, о котором я мечтаю. Колокола зазвонили снова. Мне хотелось броситься на землю и зарыдать.

Я добрался до парка Нью-Хейвен-Грин, сел под раскидистым вязом и уставился на стофутовую крепостную стену, окружающую Старый кампус, пытаясь представить себя по другую сторону. И не смог. Из всех роскошных замков, которыми я любовался издали, Йель был самым неприступным. Просидев около часа, я медленно поднялся на ноги и побрел назад к закусочной. Шерил и бабушка сердились, что я отсутствовал так долго. Мама тревожилась за мое психическое здоровье. Она протянула мне подарок, который купила в сувенирной лавке: нож для разрезания конвертов с гербом Йеля.

– Чтобы ты открыл свое письмо о поступлении, – сказала она.

По возвращении в Манхассет мы с мамой пошли ужинать в бар. Стив закончил с реновацией, и он теперь официально назывался «Публиканы». Это было совсем другое место, более изысканное, с лобстерами в меню. Дядя Чарли стоял за стойкой в кашемировом свитере и брюках цвета хаки. Похоже, реновация коснулась и его. Он подошел к нашему столику поздороваться.

– Что это с ним? – спросил он у мамы, мотнув головой в мою сторону.

– Он сегодня влюбился в Йель, – ответила она, – и считает, что это безответно.

– А Бобо здесь? – спросил я. Только Бобо и Уилбур могли меня развеселить.

– Числятся без вести пропавшими, – сказал дядя Чарли.

Голова моя поникла.

Дядя Чарли пожал плечами и удалился за стойку, скрывшись в дымовой завесе. Мужчины приветствовали его громкими возгласами, требуя добавки.

– А ну, не кипятитесь так, – отозвался он, – а то вообще уйду звонить по телефону!

Все расхохотались. Я тоже засмеялся, помимо воли, и начал пересматривать свои мечты. После того, как Йель отвергнет мою кандидатуру, думал я, поступлю в какой-нибудь маленький неприметный колледж, буду получать средние оценки, отучусь в юридической школе, а потом навяжусь в какую-нибудь адвокатскую контору средней руки. Зарабатывать буду меньше, чем мечталось – да и на что мне претендовать, – но если стану экономить, то, наверное, смогу-таки обеспечить маму, отправить ее в колледж и засудить отца. А в качестве утешения за эти разочарования, возвращаясь по вечерам из конторы домой, буду заглядывать в «Публиканов» пропустить пару стаканчиков. Поболтаем с парнями, посмеемся, чтобы стряхнуть с себя заботы нынешнего дня и тяготы всей жизни. Рассеянно оглядывая барную стойку, где дядя Чарли наливал напитки, я вдруг испытал облегчение, потому что, хоть и знал наверняка, что в Йеле меня отвергнут, так же наверняка знал и то, что в «Публиканах» меня примут. И пускай мне не суждены свет и истина Йеля, я всегда могу рассчитывать на темноту и истину бара. И лишь изредка, выпив слишком много, или, наоборот, недостаточно, я стану позволять себе представить, как сложилась бы моя жизнь, если бы Йель принял меня.