Текст книги "Нежный бар. История взросления, преодоления и любви"

Глава 14. Джедд и Винстон

Сойдя с самолета в «Скай-Харбор», я увидел маму: она стояла, прислонившись к колонне, с выжидающим выражением на лице. При виде меня глаза ее наполнились слезами.

– Как ты вырос! – воскликнула мама. – И какие у тебя широкие плечи!

Она тоже заметно изменилась. Волосы у нее стали другими. Более пышными. Энергия ее била через край, словно мама выпила слишком много кофе. А еще она смеялась – постоянно. Раньше рассмешить ее было нелегко, но по дороге домой она хихикала над каждым моим словом, как Макгроу.

– Ты какая-то другая, – сказал я.

– Да? – Голос ее дрогнул. – У меня новый друг.

Его зовут Винстон, сказала она тоном, не предвещающим ничего хорошего. Он высокий, симпатичный и обаятельный. С ним весело? О да, очень. Он прямо комик. Но застенчивый, тут же добавила она.

– Как вы познакомились? – спросил я.

– В «Говарде Джонсоне», – ответила мама. – Я сидела одна за стойкой, ела, и…

– А что ты ела?

– Мягкое мороженое и чай.

– Как можно пить чай в такую жару?

– В том-то и дело! Чай был холодный. Ну, и я пожаловалась официантке, а она повела себя грубо, и Винстон, который тоже сидел за стойкой, посочувствовал мне. Потом подошел, заговорил, проводил до машины и попросил номер телефона.

– Ничего себе застенчивый!

Несколько миль мы с ней оба молчали.

– Ты влюбилась? – спросил я.

– Нет! Не знаю. Может быть.

– А чем Винстон занимается?

– Продажами. Продает пленку. Для производства, упаковочную – разных видов.

– И скотч?

– Не знаю. Наверное, да.

– Бабушке он понравится. Сможет сделать ремонт у нее в гостиной.

Я испытывал смешанные чувства. Приятно было видеть маму счастливой, но меня не покидало ощущение, что я ее подвел. Делать ее счастливой – моя задача. И заставлять смеяться – тоже. А я вместо этого уехал в Манхассет и проводил время с парнями из бара. И, хоть и не хотелось в этом себе признаваться, мне нравилось находиться в компании мужчин, за которыми не надо присматривать и волноваться на их счет. Но теперь меня постигло наказание за то, что я не выполнял своих обязанностей и расслаблялся. Какой-то торговец пленкой из «Говарда Джонсона» занял мое место.

Еще более тревожным показался мне тот факт, что мама нашла нечто привлекательное в Аризоне, ведь это означало, что мы остаемся. Я считал, пришло время признать, что Аризона не оправдала наших ожиданий. Мы по-прежнему не жили, а выживали, и у нас все так же не хватало денег, только рядом не было бабушки и кузенов в качестве компенсации. И потом, тут такая жара!

– Как может в сентябре быть так жарко? – спросил я, обмахиваясь своим авиабилетом.

– Куда подевалась осень? Где вообще смена времен года?

– Тут только одно время года, – ответила мама. – Только подумай, сколько мы сэкономим на календарях!

О да, она точно влюбилась!

Вместо своей привычной школы, увитой плющом, на склоне холма над Манхассет-Вэлли, я той осенью пошел в ближайшую среднюю школу на окраине. Мне казалось, ее и назвали средней потому, что она находилась среди пустыни. Большая часть этой школы, как большая часть всей Аризоны, все еще строилась, и уроки проходили в вагончиках, установленных на цементные блоки. Под жарким солнцем вагончики к полудню раскалялись, словно плавильные печи, и мы с трудом могли дышать, не то что учиться.

Но это было меньшей из моих забот. После лета, проведенного с парнями, мой лонг-айлендский акцент стал куда заметнее. (Б’же, ну и жаааааара! В’пить бы сейчааааас ваааады!) Сильвестр Сталлоне по сравнению со мной звучал, как принц Чарльз, и мне казалось, что я говорю круто, но все школьные хулиганы старались поставить меня на место, подначивая и провоцируя на драки. Идя в класс, я только и слышал: «Так-так, вон он, этот Рокки Бальбоа-рингер», – и тут же кидался в бой. У меня была своя тактика – беречь зубы и нос, – но дрался я не со злобой, а с недоумением. Я не понимал, почему мальчишек в Аризоне волнует, как я произношу некоторые слова. Слова, которые помогли мне стать своим среди парней на Гилго, теперь мешали вписаться в новый коллектив. Например: в Аризоне «вода» произносили так, что оно рифмовалось с «беда», и надо мной смеялись, когда я тянул в нем «а». Ну и что тут такого? Воды в Аризоне все равно нет.

Не способствовало моей популярности и то, что у нас с мамой не было денег на одежду, а я вдруг начал расти. Рубашки трещали на мне по швам, а брюки превращались в шорты. «Бермуды», – называли их дети, тыча в меня пальцем. Эй, Ной-рингер, у нас что, потоп? Опять ассоциации с чертовой водой!

Но больше всего проблем возникало из-за моего имени. Джей Ар Мёрингер – как тут не смеяться! «Что, Джей Ар, – говорили дети, – твоя мамаша смогла себе позволить только две буквы?» Мою фамилию, Мёрингер, они спрягали, словно глагол на уроках испанского. Гомо-рингер. Джеронимо-рингер. Экономо-рингер. Проходимо-рингер. Каждое прозвище становилось поводом для новой драки, но самая кровавая случилась, когда один мальчишка назвал меня «Джуниор».

После школы я торопился домой, в нашу последнюю квартиру, которую мама сняла, пока я гостил в Манхассете. Она была дешевая – 125 долларов в месяц, – потому что находилась на берегу канала, в котором громко шумел бурный поток, отделявшийся от Солт-ривер. Я ложился на наш арендованный диван, прикладывал к синякам лед и ждал, пока мама вернется домой. Домашних заданий я никогда не делал. Если на меня нападал писательский зуд, я садился поработать над своим незаконченным романом про мальчика, похищенного кукушками-мутантами, которые держат его внутри гигантского кактуса. Но в основном я смотрел по телевизору повтор «Адама-12» и думал о том, что превращаюсь в человека, которого не знаю и которым никак не рассчитывал стать. Я сознавал, что меня несет на острые скалы, и порой единственным препятствием между мной и неминуемой катастрофой оставался Джедд.

Джедд и Шерил крутили роман, когда она жила в Аризоне и училась в старшей школе, и с ее отъездом назад в Манхассет сердце его было разбито. Они по-прежнему переписывались и разговаривали по телефону, и Джедд собирался сразу по окончании университета Аризоны переехать на восток и жениться на ней. Пока же ему приходилось довольствоваться мной, ее ближайшим родственником, поэтому он частенько заглядывал к нам, чтобы о ней поговорить.

Я считал Джедда самым крутым парнем на свете. Он ездил на «MG» с откидным верхом, ярко-оранжевого цвета, с коричневыми кожаными сиденьями и деревянным набалдашником на ручке переключения передач, которую сжимал рукой с золотым кольцом-печаткой. Формой «MG» напоминал доску для серфинга и размеров был почти таких же, поэтому когда Джедд пролетал по улице, создавалось впечатление, что он парит на серфе над пустыней. Он был худой, язвительный, настырный и курил «Мальборо-Ред», как дядя Чарли. Крепко держа сигарету между указательным и средним пальцами, он, по примеру Черчилля, каждый раз после затяжки рисовал в воздухе знак V. У него было терпение рептилии, которое он поддерживал с помощью постоянных вливаний пива «Курз» и особого комплекса упражнений на растяжку. Сидя перед телевизором, Джедд дергал по очереди каждый палец, пока не щелкнет сустав, а потом начинал крутить головой, так что хрустела шея. После этого ритуала все его тело расслаблялось, словно он выпустил внутреннее напряжение.

Мальчишкой Джедд ездил с отцом на традиционные загородные вылазки с палатками, охотой и рыбалкой и, видимо, заметил, с каким восторгом я слушаю рассказы об их приключениях, потому что однажды предложил мне выбраться вместе на природу.

– С кем? – спросил я.

– Вдвоем, только я и ты. Ты же все время жалуешься, как тебе не хватает смены времен года, листопадов и прочей ерунды. Давай в эти выходные рванем на север, и я покажу тебе снег.

Когда Джедд рассказал об этих планах моей маме, она засыпала его вопросами, от которых мне захотелось спрятаться под наш арендованный диван. Насколько холодно там будет? Может, Джей Ару надо взять с собой варежки?

– Варежки? – вскричал я.

Мама замолчала с покаянным выражением на лице.

– Звучит здорово, – сказала она. – Привези мне оттуда снежок.

Мы выехали спозаранку, на пикапе, который Джедд одолжил у отца, потому что «MG» никак не мог вместить всю нашу амуницию и переносной холодильник с едой. Примерно через час пути пустыня сменилась холмами. Воздух стал прохладным. По сторонам дороги замелькали пятна снега, а потом целые заснеженные поля. Джедд поставил кассету Билли Джоэла, голос которого напоминал ему о Нью-Йорке, а Нью-Йорк, в свою очередь, о Шерил, отчего глаза у него стали как у коровы.

– Эх, брат, – сказал я, – все вокруг меня влюбленыыыы!

Джедд похлопал меня по плечу.

– Ты тоже по ней скучаешь, – ответил он. – И по Макгроу. По ним по всем. Так ведь?

Он принялся расспрашивать о Манхассете – его вторая любимая тема после Шерил. Я рассказал историю, которую слышал на Гилго: как Бобо явился на работу в купальном халате на голое тело и так обслуживал клиентов. Кто-то оскорбился, завязалась драка, и Твоюжмать швырнули в витрину заправки «Мобил». Наверное, на лице у меня было ностальгическое выражение, когда я описывал эту сцену, потому что Джедд сказал:

– Время пролетит быстро, ты и не заметишь. Очень скоро все мы будем в Манхассете и закатим вечеринку в честь воссоединения. В «Диккенсе».

– К тому времени он будет называться «Публиканы», – заметил я. – Стив хочет провести реновацию. Тебе понравится. Это лучший бар в мире.

– А ты откуда знаешь?

– Да я все время там зависал.

– Такой мелкий? В баре?

– Дядя Чарли с ребятами брали меня на пляж и на игры «Метс», и потом мы с ними тусовались в баре. Они позволяли мне пить пиво, курить и делать ставки на рыбьих боях в задней комнате. Один раз моя рыбка победила.

Джедд улыбнулся изощренности моей лжи.

На южной оконечности Большого Каньона Джедд вывернул руль вправо и съехал с дороги. Вытянул ручник – с тем же хрустом, что издавала его шея.

– Ну, вот неплохое местечко, – сказал он.

– Для чего?

– Чтобы слепить снеговика.

– Как это?

– Как это! Как это и кто это – вот и все, что ты говоришь. Я как будто общаюсь с Джеронимо и его ручной совой! Берешь снежок и катаешь по земле, пока он не станет большим. Ничего сложного.

Очень скоро мы стояли перед семифутовым чучелом из снега. Джедд вставил ему четвертаки вместо глаз, а вместо носа – сосиску из нашего переносного холодильника. Снеговик похож на Джоуи Ди, сказал я. Джедд воткнул «Мальборо» в уголок его рта.

– Может, прикурить? – спросил я.

– Не. Так он не вырастет.

Я присмотрелся к снеговику внимательнее. Солнце отражалось от четвертаков, и глаза у него сверкали. Я подумал, что Джедд – гений. Нет – бог. Какое там первое условие, чтобы стать богом – сделать человека из ничего?

– Давай-ка разобьем лагерь рядом с мистером Фрости, – предложил он.

Джедд завел пикап в кусты. Расстелил рядом с ним покрывало и высыпал на него из мешка болты, колышки и палки. Не прошло и пары минут, как над землей в этом месте поднялась палатка. Внутрь Джедд закинул спальные мешки, подушки и радиоприемник.

– Пора подкрепиться, – сказал он, взглянув на заходящее солнце.

Джедд показал, как собирать хворост, как разводить костер и жарить сосиски на палочках. Мы ели, разложив провизию на пеньке, пока на лес опускалась ночь. Я запил ужин несколькими банками «Доктора Пеппера», а Джедд разделался с целой упаковкой пива «Курз».

– Пиво – потрясающий продукт, – сказал он, держа бутылку у меня перед глазами.

– Питательный. Лечебный. Сразу и напиток и еда.

– Бобо говорит, холодное пиво в жаркий день – достаточная причина отказаться от самоубийства.

– Похоже, этот Бобо – мудрый человек.

После десерта – жаренного на костре зефира, – Джедд научил меня, как заливать пламя и как подвешивать на дерево оставшуюся еду, чтобы ее не учуяли медведи. Он задернул «молнию» на моем спальном мешке, застегнул палатку и включил радио.

– Даже здесь, в этой глуши, – сказал он, – можно слушать разные станции и репортажи с бейсбольных матчей по всей стране.

Сердце у меня заколотилось, когда он стал крутить рукоятку, ловя голоса из Лос-Анджелеса, Денвера и Солт-Лейк-Сити. Я собрался было рассказать ему про Голос, но потом не стал. Вместо этого мы снова заговорили про Манхассет. Я поведал, как Стив угнал полицейскую машину и грозил пересажать весь город и как Уилбур катался на поездах. Некоторых тем, вроде дедова дома, я избегал. Мне не хотелось, чтобы Джедд передумал присоединяться к нашей семье. Посреди моего монолога он громко захрапел. Я забрал радио к себе в спальный мешок. Пользуясь возможностью, я попытался еще поискать Голос – но голосов было слишком много, как и городов. Мне стало одновременно и страшно и смешно. Небо полнится голосами – их там больше, чем звезд, – и как звезды, они вечно парят над нами, даже когда мы их не замечаем.

Джедд разбудил меня на заре и дал чашку кофе – первую в моей жизни. Даже обильно сдобрив его сахаром и сливками, я все равно чувствовал себя настоящим лесным жителем, попивающим крепкий ковбойский кофеек над остатками вчерашнего костра. Джедд поджарил на сковороде яичницу с беконом, а после завтрака сказал, что нам пора возвращаться. Когда мы выехали на шоссе, я оглянулся: подтаявший снеговик стоял сгорбившись, словно расстроенный нашим отъездом.

Мне показалось, что обратный путь занял не больше десяти минут. Стоило нам спуститься в раскаленную пустыню, как у меня в горле встал ком.

– Ненавижу кактусы, – пробурчал я.

– А мне они нравятся, – ответил Джедд. – Знаешь, почему у них такие большие ветки?

– Нет.

Он прикурил «Мальборо».

– Когда кактус начинает клониться на бок, – объяснил он, – то отращивает ветку с другой стороны, чтобы выправиться. Потом, когда он начинает клониться на этот бок, то отращивает ветку напротив. И так далее. Вот почему у них по восемнадцать отростков. Кактусы всегда стараются держаться прямо. Как тут не восхититься этаким стремлением сохранить баланс!

Мне отчаянно хотелось рассказать Джедду про драки в школе, про девочку Хелен, в которую я влюбился, про то, как мальчишки на все лады склоняют мое имя и как никто не хочет со мной общаться или сидеть за ленчем, потому что я новенький и говорю, как член гангстерской семейки Гамбино. Не знаю, почему я не поделился с ним по пути туда или у костра ночью. Может, мне самому не хотелось вспоминать. Может, не хотелось слишком грузить его. Но теперь было уже поздно. Он свернул к нашему каналу.

Я пригласил его зайти, выпить «Курз». Экзамены скоро, последовал ответ. Надо заниматься. Собственно, из-за этого он в ближайшее время не сможет нас навещать. Я поблагодарил Джедда за все, и мы с ним пожали друг другу руки. Он бросил мне кассету Билли Джоэла, помахал и умчался прочь. Не в силах сдвинуться с места, я стоял и смотрел, как его пикап скрывается за поворотом.

За ужином мама спросила меня про поездку. Я не мог говорить и не понимал, почему мне так грустно, хоть мы прекрасно провели время, и почему никак не получается проглотить ком, стоящий в горле. Этот ком появлялся всегда, когда я грустил, но никогда не был таким огромным. Пытаясь протолкнуть его внутрь, я лепил на тарелке снеговика из картофельного пюре, и тут мама поднялась и пересела ко мне поближе.

– Ну и где мой снежок? – спросила она.

Слезы хлынули у меня по щекам. Мама держала меня в объятиях, пока я не выплакался, о чем позже пожалел, потому что вскоре Шерил с Джеддом порвали, и он перестал к нам приезжать, а слез на этот случай у меня уже не осталось.

Несколько дней в неделю мы с мамой ночевали у Винстона – репетировали будущую семейную жизнь. При мысли о том, что Винстон станет моим отчимом, мне становилось дурно. Он был не похож на Джедда. Собственно, Винстон являлся его противоположностью – холодный, как лед. Проблема была не в том, что он меня не любил. С этим еще можно было справиться. Главное, что со мной он впадал в страшную скуку.

По настоянию мамы Винстон старался. Подходил ко мне, заговаривал, искал точки соприкосновения. Но мне было очевидно, что он предпочел бы находиться где-нибудь в другом месте, и скука неизбежно переросла сначала в раздражение, а потом во враждебность. Однажды, когда мы ехали по пустыне, я сказал Винстону, что мне не нравятся «кактузы». Не то чтобы я особо проникся аргументами Джедда в их защиту, но мне интересно было послушать мнение Винстона на этот счет.

– Кактусы, – сказал он. – Правильно говорить кактусы.

– В любом случае, – ответил я, – меня от них тошнит.

Даже старшая школа, куда мне предстояло ходить, «Сагуаро», называлась так в честь кактуса.

– Спорим, ты не знаешь, как пишется Сагуаро, – сказал Винстон.

Я произнес по буквам.

– А вот и неправильно, – воскликнул он. – Через «х», а не через «г».

Я возразил. Винстон стоял на своем. Мы поспорили на доллар. Добравшись до дома, он проверил название школы по телефонному справочнику и потом целый час на меня дулся.

Но совсем плохо дела пошли после того, как Винстон принес домой с работы листок со ставками на футбол.

– Никогда у меня не получается победить, – сказал он.

– Хочешь, я попробую?

– Да пожалуйста! Возомнил себя Джимми Греком? Думаешь, у тебя получится?

Он протянул мне листок. Я изучил его и постарался припомнить многочисленные правила дяди Чарли. «Грин Бей» никогда не проигрывает на своем стадионе в декабре. У «Канзас-Сити» не бывает больше десяти побед кряду. Квотербек Вашингтона любит выпить и в начале игры обычно не в форме. Я заполнил листок, и когда мои ставки победили, Винстон швырнул мне пятьдесят долларов выигрыша.

– Новичкам везет, – сказал он и пробормотал что-то злобное себе под нос, когда я передал деньги маме.

Напряжение между Винстоном и мной усилилось до такой степени, что я предпочитал сбегать из дома на спортивную площадку вверх по улице, где часами швырял мяч в баскетбольное кольцо. Винстон неизменно являлся за мной с видом мученика, совершенно точно по настоянию мамы. Баскетбол нагонял на него такую же скуку, как я. По его словам, он предпочитал футбол, в котором залогом успеха является точность удара. За покером он услаждал мой слух бесконечными рассказами о том, как играл в футбол в колледже, «побеждая одной левой». Эта фраза казалось ему верхом остроумия.

Не помню, отчего Винстон в конце концов сорвался. Может, заметил, как я подавил зевок во время его рассказов про футбольные победы. Или разозлился из-за очередного карточного проигрыша.

– Пошли сыграем в новую игру, – сказал он, шлепнув мячом об пол так, что тот издал жалобный звон.

– Бас-фут-бол.

Он велел мне удерживать мяч на пальцах, а сам отошел на десять шагов и послюнил палец, чтобы определить направление ветра. Потом бегом кинулся ко мне и так зарядил ногой по мячу, что тот улетел через ограду в пустыню.

– Как высоко! – воскликнул он. – Прямо здорово!

Мы оба смотрели, как мой мяч рикошетит от кактусов, словно шарик в пинбольном автомате, а потом взрывается, напоровшись на колючку.

Вскоре после того мама сказала, что они с Винстоном решили «взять паузу». Голос ее звучал глухо, как у парней из «Диккенса», когда дядя Чарли заезжал за ними с утра, чтобы отправиться на Гилго. Мамины волосы, заметил я, больше не были такими пышными. Она выглядела измученной. Я не сказал ни слова весь остаток утра. Пока мама бродила по квартире, слушая Берта Бакарака, я сидел на берегу канала, пытаясь понять, что чувствую. Я вроде бы радовался, что мне больше не придется общаться с Винстоном, но и грустил, потому что мамино сердце было разбито. Я понимал, что мама ищет романтической любви, и хотя не знал, что это означает, подозревал, что и сам ищу того же – своего рода единения, – и меня беспокоила мысль, что, сколь бы мы ни были с ней близки, на самом деле нас объединяет одиночество. В подвале дедова дома я как-то наткнулся на дневник, который мама вела в четырнадцать лет. На первой странице она написала: Пускай совесть всю жизнь мучает того, кто откроет этот дневник, если она у него есть. Дальше шел список из сорока двух качеств, которые она хотела видеть в мужчине. У моего отца их было где-то два с половиной, из чего я сделал вывод, что в своей первой любви мама пошла на компромисс, а теперь пыталась проявить благоразумие ради нас обоих. А еще мне стало ясно, что я сильно осложнял ей поиск. Я припомнил продавца лампочек из Нью-Йорка, который очень ей нравился. Познакомившись со мной, он предложил отослать меня в школу-пансион в Европе. Немедленно. Вспомнил механика, который закатил истерику, когда я представил Макгроу как своего брата. «Я думал, у тебя один ребенок», – сказал он маме раздраженно, и не поверил ее объяснениям, что я, мол, просто считаю Макгроу братом. Мало кто готов был растить сына моего отца, что сильно уменьшало мамины шансы обрести любовь, и это осознание, ставшее особенно четким в тот день на берегу канала, наполняло меня чувством вины. Надо было постараться наладить отношения с Винстоном. Заставить его меня полюбить. В ходе нашей с ним холодной войны я позабыл о своей главной задаче – заботиться о маме. И превратился просто в очередного мужчину, который только осложняет ей жизнь.

Когда я вернулся домой, мама предложила вместе пойти в кино.

– Чтобы немного отвлечься, – так она сказала.

Маме хотелось посмотреть «Звезда родилась», и я не стал возражать. Я хотел, чтобы она немного развеселилась, и если для этого требовалось высидеть романтический мюзикл, я готов был пойти на такую жертву.

Это действительно оказалось жертвой. Добрых два часа Барбра Стрейзанд и Крис Кристофферсон расходились и сходились, а потом расходились снова, без всяких причин, пока Кристофферсон, смилостивившись, не умер. В конце, растерзанная, с кудрями, похожими на колючки кактуса, Стрейзанд разразилась финальной песней, «Вечнозеленая», которая звучала как «Божья благодать». В зале зажегся свет, я повернулся к маме, закатив глаза, но она сидела, закрыв лицо руками, и плакала. Люди оглядывались на нас. Я попытался ее успокоить, но мама не затихала. Она плакала, пока мы выходили из кинотеатра, и зарыдала еще громче, когда я открыл перед ней дверцу «Фольксвагена». Я забежал с другой стороны и нырнул на пассажирское сиденье. Мама не заводила двигатель, и мы просто сидели и ждали, пока слезы ее иссякнут, как ждут, чтобы затмение прошло. Передавая ей одну за другой бумажные салфетки, я вспоминал, что Джедд говорил про кактусы – как они выправляются и всегда стараются держаться прямо. По сути, именно это делаем мы с ней, решил я.

Вот только ветки все время отваливаются.