Текст книги "Библиотека в Париже"

Глава 12. Лили

Фройд, Монтана, март 1984 года

Мамины похороны состоялись в первый день весны. Красные розы укрыли ее гроб в церкви. Трудно было поверить, что мама именно там, а не дома, не сидит на любимой кушетке у окна… Мы с папой сгорбились в первом ряду, Одиль и Мэри Луиза сидели рядом с нами. Моя нижняя губа безостановочно дрожала, так что я прикрывала рот ладонью. А другую мою руку сжимала Одиль. И я не хотела, чтобы она ее отпустила.

Папа смотрел куда угодно, только не на гроб. Его взгляд останавливался то на поблекших изображениях Иисуса, то на витражных стеклах окон, не позволявших нам выглянуть наружу. Он напоминал человека, севшего не на тот поезд и оказавшегося в каком-то совершенно неожиданном месте. Позади нас я видела доктора Станчфилда с привычным саквояжем, стоявшим рядом, как преданная жена. Робби – между его родителями. Папу Мэри Луизы. Сью Боб, ругавшуюся себе под нос. Даже Энджел пришла. И все учителя, каких только я знала.

Женщины неуверенными голосами читали Писание. Потом одна за другой стали говорить мамины подруги. Сью Боб сказала, что у мамы было исключительное чувство юмора. Кэй – что у мамы были самые мягкие плечи, на которых так сладко было плакать. Я шмыгала носом, мой рот переполнялся слюной, от горя внутри что-то бурлило. Стараясь остановить это, я резко вздохнула – и закашлялась. Мэри Луиза хлопнула меня по спине. Сильно. От боли стало легче.

Скрипучий звук органа дал знать об окончании службы, его мрачные стоны выгнали нас наружу. Прихожане перешли улицу к общественному залу. Обычно в такой момент мужчины жаловались на налоги, леди жаловались друг на друга, дети, освободившись от оков мессы, кричали и носились вокруг. Но на этот раз все шли молча. Папин босс обнимал за плечи свою полноватую жену, словно боялся, что и ее заберут… Робби подошел ко мне. На нем были черные «Рэнглер» вместо обычных синих джинсов. Он протянул мне носовой платок. Я взяла его. Робби, сунув сжатые кулаки в карманы, вернулся к своим родителям, и те одобрительно кивнули. Наверное, они учили его быть настоящим мужчиной.

Длинный стол в зале ломился от еды. Одна леди усадила меня и папу, другая – поставила перед нами тарелки с едой. Ломти жареного мяса, картофельное пюре и мясной соус. Папа не занимался организацией поминок. Дамы, опытные в таких делах, сами занялись всем необходимым, спокойно и умело. Они готовили, накрывали на столы, а потом все прибирали. За буфетной стойкой или в кухне они делали все, что могли, чтобы этот самый тяжелый день в нашей жизни прошел гладко.

Люди вокруг нас разговаривали, делая вид, что жизнь продолжается.

– Красиво накрыто.

– Такая молодая…

– Что ему теперь делать с Лили?

Потом отец Мелони, папа и я отправились за катафалком на кладбище. У могилы отец Мелони прочитал молитвы, и я была рада тому, что в этот тихий момент с мамой остались только я и папа. В нескольких футах от нас в траве прыгала малиновка. Когда папа ее заметил, то обнял меня за плечи, и тут мои слезы вырвались наружу.

Мы проснулись в темноте. Мама всегда вставала первой и раздвигала занавески, так что я просыпалась от поцелуя в лоб и солнечного света, лившегося в окно. После похорон папа лишь пил кофе, а я жевала хлопья, как в тумане. И нам даже не приходило в голову впустить в дом свет.

Прежде наш дом был наполнен жизнью и шумом. Вроде кулинарного клуба. Мама и ее подруги в субботу днем постоянно смеялись. И она всегда была здесь, когда я возвращалась домой из школы. А теперь я приходила в умолкший дом. Когда я шла по коридору к своей спальне, никто не говорил мне вслед: «Сладких снов!» В школе перед шкафчиками ребята, завидев меня, расступались в страхе, что с ними случится то же, что и со мной. Учителя не спрашивали о домашнем задании. В воскресенье, когда мы с папой тащились по проходу к своей скамье, Бог не говорил нам ни слова.

Прежде каждый день, когда я возвращалась домой, мне так много нужно было рассказать маме. Я тосковала по ее вопросам о том, как прошел день, я тосковала по ней. Я проводила пальцем по краю ее чашки, стоявшей в кухонном буфете. Боясь разбить ее любимую вещицу, я никогда не пользовалась этой чашкой. Мне хотелось вернуться в прошлое… Я сказала бы: «Ты была лучшей мамой в мире. Я любила то, как ты наблюдала за малиновками и надеялась увидеть колибри. Мне хотелось бы, чтобы у нас было еще одно утро. Еще одно объятие. Еще один шанс сказать, как я тебя люблю».

Выходные я проводила на пуфах в доме Мэри Луизы. Как обычно, мы говорили только о том, что знали: о школе и родных.

– Папа даже банку супа «Кэмпбелл» открыть не может, – округляя глаза, сказала я.

– А ты можешь, глупая? – бросила Энджел, надевая атласный жакет.

– Если ты такая гениальная, почему ты провалилась на математике? – спросила Мэри Луиза.

– У меня хотя бы есть личная жизнь, в отличие от вас! – И Энджел умчалась куда-то.

Но их перебранки были лучше, чем тишина у меня дома. И только мама Мэри Луизы обращалась со мной так же, как всегда. И это странным образом успокаивало.

– Не будь ты такой чертовски грустной! – говорила она.

Весь город стремился накормить папу и меня. Папа купил большой холодильник, чтобы хранить в нем кастрюльки. За обедом мы почти не разговаривали – только о новостях. Да и то с перерывами, и паузы тянулись так же долго, как рекламные.

Когда в школе начались летние каникулы, Энджел познакомила Мэри Луизу и меня с Бо и Хоуп из «Дней нашей жизни». Эта мыльная опера, ее любовный сюжет позволял мне на часок забыть о моей потере, пока я впитывала их уроки: любовь желанна, любовь причиняет страдания, любовь – это секс. Я воображала Робби и меня, сплетение наших тел и душ…

Мое увлечение мыльной оперой длилось примерно месяц. Когда же термометр показал сто градусов по Фаренгейту, папа, уйдя пораньше с работы, зашел за мной к Мэри Луизе. Он мимо нас смотрел на экран телевизора, где любовники сливались в страстном поцелуе.

Брови папы сначала взлетели вверх, потом он нахмурился.

– Я хотел пригласить тебя поесть мороженого, – сказал он.

Папа должен был подразумевать, что приглашение касается и Мэри Луизы, но он слишком разозлился и проклинал ее за выбор фильма. Она это поняла и замерла на месте. Я потащилась следом за ним к фургону мороженщика и дулась всю дорогу. Молочный коктейль с клубникой не исправил моего настроения.

– Почему я не могу смотреть то, что мне нравится?

– Твоей матери это не понравилось бы, – ответил он.

Это был лучший способ заставить меня умолкнуть.

Когда мы вернулись домой, папа тут же отправился к Одиль.

Прислонившись к багажнику нашей машины, я слушала, как он жалуется на опасности дневных программ телевидения и чересчур снисходительных родителей Мэри Луизы. Возвышаясь над стоявшей перед ним Одиль, он достал бумажник и протянул ей несколько банкнот. Папа полагал, что деньги интересуют всех точно так же, как его самого. Но Одиль отвела его руку.

– Мне необходимо, чтобы за ней кто-нибудь присматривал, – пояснил он. – И чтобы никаких мыльных опер!

– Мне не нужна нянька! – закричала я.

На следующее утро я оказалась именно там, где мне всегда хотелось оказаться, – у Одиль, но причина, по которой это произошло, вызывала у меня негодование. Одиль прекрасно меня понимала и возилась с чем-то в садике. Во время ланча я старалась выглядеть сердитой, но сэндвичи с ветчиной и сыром, которые приготовила Одиль, сломали мою броню. Мы съели крок-месье с помощью вилок и ножей, потому что сверху их покрывали пузырящиеся слои шведского сыра. В Одиль все было элегантным, даже то, как она ела сэндвич. Во Фройде она выглядела как торчащий в сторону большой палец, но в Париже, возможно, была такой же, как все остальные пальцы. Мне отчаянно хотелось повидать ее мир. Собиралась ли она когда-нибудь вернуться туда? Возьмет ли меня с собой, если вернется?

Когда мы помыли тарелки, Одиль попросила меня научить ее готовить мой любимый десерт – хрустящее шоколадное печенье. Как ни удивительно, но она не знала даже основных моментов, вроде того что венчик следует вылизывать дочиста. В этом и крылся главный смысл выпечки.

Мама позволяла мне есть столько печенья, сколько мне хотелось, но Одиль дала только две штуки. Когда я попыталась ухватить еще, она заметила:

– Две печеньки насыщают твой желудок, остальные – твою душу. Но мы найдем другой способ утешить твое сердце. – Она протянула мне какую-то книгу. – Лучше литература, чем сладости.

Я застонала и рухнула на ее парчовую кушетку. Одиль села в кресло, которое она называла «Людовиком XV». Его резные деревянные ножки придавали креслу дорогой вид. Может быть, Одиль когда-то была богатой, и в моем возрасте ее водила гулять вокруг замка гувернантка… Я прожила рядом с Одиль вечность… ну, мою личную вечность, и почти ничего не знала о ее жизни. Я поглядывала на ящики буфета и гадала, что же в них лежит. Может, мне удастся как-нибудь заглянуть в них…

– Читай! – велела Одиль.

«Маленький принц» оказался историей о мальчике, который рисовал простые картинки. Но когда он показывал их взрослым, они ничего не понимали. Я знала, что он при этом чувствовал, никто не понимал, как я тоскую по маме. «Она была нужна Иисусу на небесах, милая», – говорили леди, как будто здесь она совершенно была мне не нужна.

Я стала читать дальше. «Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта страна слез…»

Слова погибшего летчика успокаивали меня сильнее, чем все банальные фразы знакомых. «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь».

Книга уносила меня в другой мир, в некое место, позволявшее забыть обо всем.

Одиль сказала, что «Le Petit Prince» был написан во Франции, а я читаю один из переводов. Мне хотелось прочесть оригинал, понять эту историю так, как Одиль понимала меня. Мне хотелось быть красноречивой, как маленький принц, элегантной, как Одиль. И я сказала, что хочу учить французский.

– Буду рада учить тебя! – ответила она.

Взяв тетрадь, она написала: le marriage, la rose, la bible, la table.

Когда я спросила, почему тут есть «le» и «la», она пояснила, что существительные во французском бывают или мужского, или женского рода.

– А?..

– Давай по-другому. Они или… мальчики, или девочки.

– «Стол» по-французски – девочка?

Одиль рассмеялась – очаровательно, звонко.

– Что-то вроде этого.

La table? Я представила столы, наряженные в платья. В мини-юбку из джинсовой ткани или в платье в цветочек, спадающее до земли. Это казалось глупым, но потом я вспомнила, как мама причесывалась перед своим туалетным столиком, задевая коленями его пестротканую скатерку. Идея, что стол может оказаться женщиной, приобретала смысл.

Прошло уже четыре месяца со дня смерти мамы, и я впервые не ощутила острой боли в сердце, думая о ней.

Вечерами я оставалась одна, папа запирался в своей берлоге. Сидя за письменным столом, я повторяла ежедневные уроки французского, твердя слова до тех пор, пока они не переставали казаться иностранными. Одиль подарила мне французско-английский словарь – апельсин оказался une orange, а вот лимон был un citron. Je voyage en France. Je préfére Robby. Odile est belle. Paris est magnifique[12]12
  Я путешествую по Франции. Мне нравится Робби. Одиль красивая. Париж прекрасен (фр.).


[Закрыть]. Базовые фразы, простые удовольствия, по слову зараз, каждое предложение в настоящем времени, никакой печали по прошлому, никаких тревог о le future, о будущем. Я обожала le français, мост в la France, в мир, который знали только Одиль и я, место с невероятно вкусными десертами и потайными садиками, место, где я могла бы спрятаться. Я не могла справиться с сердечной болью, слишком сильной, слишком всеобъемлющей, но могла спрягать глаголы. Я начинаю – je commence, ты заканчиваешь – tu finis. И на этом тайном языке потерь я говорила о своей матери: j’aime Maman[13]13
  Я люблю маму (фр.).


[Закрыть].

В первый день школьных занятий мы с Мэри Луизой зевали среди горчично-желтой кухонной утвари. Наша «домашняя комната» в школе была местом уроков домоводства, обязательных для восьмого класса. Я молилась о том, чтобы Робби оказался в нашем классе, и вздохнула с облегчением, когда он вошел в комнату.

Миссис Адамс, сверяясь со своим блокнотом, рассаживала учеников.

– Лили и Робби.

Я подтолкнула локтем Мэри Луизу, не в силах поверить своей удаче. Я даже не знала, что ему сказать. Конечно, не «Как урожай?» и не просто «Привет!». А он вроде как улыбнулся мне. И этого было достаточно.

Когда миссис Адамс протянула нам карточку с рецептом, ни Робби, ни я не шелохнулись, чтобы взять ее, так что она положила карточку на стол рядом с банками муки, сахара и соли. Мы сидели с ним бок о бок, читая инструкции, и я ощущала тепло его тела. Я отмерила ингредиенты, Робби смешал их вместе старым венчиком. Мы смазали форму маслом, а потом, как гордые родители, таращились в духовку, наблюдая, как поднимаются кексы.

Когда они стали золотисто-коричневыми, я вытащила их из плиты. Хотя они были еще горячими, Робби схватил один и откусил. Немного пожевал и заявил:

– Жуть!

– Не может быть!

Я сунула в рот кусочек кекса. На вкус он напоминал заплесневелую губку, пропитанную солью. Я выплюнула его в мусорное ведро.

– Должно быть, я перепутала соль и сахар.

– Невелика проблема.

– Ты шутишь?! – почти плача, возмутилась я – в основном потому, что язык у меня щипало от соли, но еще и потому, что не хотела нашего провала.

– Ты просто боишься низкой оценки.

Робби схватил один кекс и проглотил его, почти не жуя. На его глазах от соли выступили слезы. Я тоже, давясь, затолкала в рот желтый комочек.

Миссис Адамс похвалила Тиффани и Мэри Луизу за их мастерство и подошла к нам. Взяла наш пустой противень.

– И как мне вас оценивать?

Кривясь от резкого вкуса соли, мы с Робби пожали плечами.

– Ладно, нечего стоять на месте! – сказала она. – Приступайте к уборке.

У раковины мы опустили руки в теплую мыльную воду, чтобы отмыть противень и миски. Маленький пузырек поднялся в воздух, мы проводили его взглядами. Я никогда не была так счастлива.

На уроке общественных наук мисс Дэвис кипятилась по поводу того, что Советы бойкотировали Олимпийские игры в Лос-Анджелесе.

– Скорее всего, они просто боялись, что их атлеты проиграют! И как нам выиграть холодную войну, если они не хотят соревноваться?

Почти не слушая горестный монолог учительницы, мы с Мэри Луизой обменивались записками. «Умираю от голода, – писала она. – Картофель фри с сыром на ланч?»

У шкафчика я слегка подкрасила губы помадой подруги, прежде чем мы отправились через улицу в «Хаски-хаус». Я резко открыла грязную стеклянную дверь – и прямо в середине зала увидела Робби, на коленях у которого устроилась Тиффани, ее бирюзовые ковбойские ботинки болтались в дюйме над полом. Я застыла на месте, чувствуя, как расширяются мои глаза.

Мэри Луиза налетела на меня:

– Эй!..

И тут она увидела то, что видела я: неловко сжавшегося Робби и победоносно ухмылявшуюся Тиффани Иверс.

– Почему именно он? – спросила я. – Она может заполучить любого, кого захочет.

– Мы не выбираем, в кого влюбиться, – ответила Мэри Луиза.

– А почему ты всегда ее защищаешь?

– А почему ты позволяешь ей доставать тебя?

От соли у меня все горело внутри. А может быть, причиной стала Тиффани Иверс, усевшаяся на колени Робби.

– Я иду домой.

– Не позволяй ей победить.

Но я убежала к Одиль и вошла без стука.

– Почему ты не в школе? – спросила она. – Что-то случилось?

Я была вне себя.

– Я… я кое-что видела… Мне плохо.

Пока она наливала воды в стакан, я начала рыться в ее французско-английском словаре. Сделав глоток, я спросила:

– Какое самое крепкое французское слово, чтобы описать кого-то?

– Odieux, cruel. Гнусный, бессердечный.

Я хотела найти слова «шлюха» и «сука», но вряд ли мне это удалось бы.

– Зачем сосредоточиваться на дурном, ma grande?[14]14
  Здесь: милая (фр.).


[Закрыть] Это имеет какое-то отношение к тому юноше, о котором ты думала после церкви?

Боже, да неужели все прихожане знают?

– Итак? – вопросительно произнесла Одиль.

Когда я рассказала ей обо всем, она сказала:

– Иногда мы неправильно истолковываем знаки. Я очень многое предполагала насчет Поля, моего первого… кавалера, но я ошибалась. Может быть, Робби так неловко выглядел, потому что это она вынудила его?

– Не важно! – Я скрестила руки на груди. – С ним покончено!

Я подумала о тех любимых, которых она потеряла, и почувствовала, что слишком глупо жаловаться.

– Вы прошли через войну, а я даже со школой пока не справилась…

– У нас с тобой куда больше общего, чем тебе кажется. Позволь сказать, какие слова описывают тебя лучше всего. Belle, intelligente, pétillante[15]15
  Красивая, умная, искристая (фр.).


[Закрыть].

Мне стало немного лучше.

– А что значит последнее слово?

– Искристая.

– Вы думаете, я искристая?

Одиль сдержанно улыбнулась:

– Ты вошла в мою жизнь, как вечерняя звезда.

Если Робби хочет быть с Тиффани, прекрасно. В классе я не сводила глаз с учителя. Я не желала смотреть на Робби. Я просто не могла. Мэри Луиза передала мне записку, шепнув:

– Это от Робби.

Наверное, приглашение на его свадьбу. Я швырнула ее в la poubelle, в урну. Je déteste l’amour! Ненавижу любовь! Je déteste Тиффани Иверс! Je déteste все вообще!

Я боялась увидеть Робби и Тиффани на свидании – его рука на ее плече в церкви или после, когда они вместе едят пончики, – но такой день так и не наступил. Ближе к Хеллоуину я осознала наконец, что Одиль была права насчет неверного понимания знаков. Я пыталась поймать взгляд Робби, но он больше не смотрел в мою сторону.

Но зато кто-то другой назначал свидания. Дамы Фройда подсовывали на глаза папе всех до единой одиноких женщин в городе. В церкви они посадили рядом с ним веселую блондинку-кассира, которая недавно стала работать в банке.

– Он же просто кожа и кости, – говорила старая миссис Мердок.

– Ничего не ест, – согласилась с ней миссис Иверс. – Но зато и денег не тратит.

Во время осеннего концерта местных коллективов его устроили рядом с цветочницей с жирными волосами.

– Он надежный семьянин, – шептала миссис Иверс, когда исполняли «Пляску смерти».

На благотворительном обеде в пользу пожарных папу познакомили с моей учительницей английского. Слушая, как она болтает что-то о «Макбете», папа не выглядел счастливым, но кое-как обед выдержал. Мы с Мэри Луизой сбежали оттуда первыми.

– Тошниловка, – заявила я, пиная сухие листья на тротуаре.

– Точно, – согласилась она.

– Твой папочка ходит на свидания чаще, чем ты, – бросила Тиффани Иверс, обгоняя нас.

В комнате Мэри Луизы мы во все горло запели «You May Be Right», используя вместо микрофона дезодорант Энджел. Что-то в гневном звучании голоса Билли Джоэла соответствовало моему настроению. В полночь Сью Боб постучала в дверь и велела нам заткнуться.

Утром мы с Мэри Луизой побежали по переулку – это был ближайший путь к моему дому. Но, не дойдя до него, мы замерли, как антилопы, увидев у задней двери моего папу со светловолосой кассиршей из банка: она розовела, гладя рукав его рубашки. А он сплетал свои пальцы с ее пальцами.

– Обалдеть! – прошипела Мэри Луиза. – Ручной секс!

– Она провела с ним ночь…

– Думаешь, он на ней женится?

Прошло всего восемь месяцев после смерти мамы…

Горе – это некий океан, рождаемый вашими слезами. Соленые волны скрывают темные глубины, которые вы должны одолеть в одиночку. Нужно время, чтобы набраться жизненных сил. В некоторые дни мои руки скользили по воде, и я чувствовала, что все должно быть хорошо, берег не так уж далек. Потом какое-то воспоминание, одно мгновение могли почти утопить меня, и я возвращалась к началу, пытаясь удержаться на волнах, измученная, тонущая в собственной тоске.

Неделю спустя после церкви папа, Мэри Луиза и я жевали печенье в общественном зале, когда к нам подошла та блондинка и выжидающе посмотрела на папу. Он несколько раз перевел взгляд с меня на нее.

– Девочки, – наконец сказал он, – хочу познакомить вас с Элеонор. Она… А это Лили и Мэри Луиза, ее соучастница во всех преступлениях.

– Рада познакомиться. Много о вас слышала. – Блондинка пищала, как умалишенный попугайчик.

– Лили? – услышала я голос папы. – С тобой все в порядке?

Я тряхнула головой. Он мог двигаться дальше. А я хотела остаться с мамой. Я помнила ее руку, испачканную в муке, передающую мне взбивалку с комочками сладкого теста внутри, ее смех, когда я возила языком по металлу, стараясь достать, что смогу. Я помнила костюм клоуна, который она сшила для меня на Хеллоуин, ее ногу на педали швейной машинки, сосредоточенно склоненную голову… Я помнила вещи, которых просто не могла помнить. Мама смотрит на меня, когда я сплю. Мама с нежным лицом поглаживает свой большой живот, где прячусь я… Помнила, что не хотела надевать связанный ею свитер, потому что он не был куплен в магазине, как вещи Тиффани Иверс. Помнила, как мама улыбалась, чтобы скрыть боль. Если бы я могла найти тот свитер, то носила бы его каждый день.

На мой четырнадцатый день рождения папа отвел меня в «Джинс-энд-тингс», которым владела миссис Тейлор, сидевшая в церкви на три скамьи впереди нас и имевшая пышную каштановую шевелюру. Энджел и ее подруги придумали собственные фасоны футболок – с их именами, напечатанными на спинах, и именно это папа хотел предложить мне. Я была удивлена тем, что он самостоятельно додумался до этого.

Футболки оказались пяти цветов, по размеру мне подошла только оранжевая. Дальше следовали принты. Изображения кроликов, птиц или рок-групп. Прежде папа уже двадцать раз посмотрел бы на свои часы, тревожась из-за того, что пропускает рабочее время, но на этот раз рассматривал все вместе со мной.

– Твоя мама, скорее всего, выбрала бы орла, – сказал он так тихо, что я едва его расслышала.

Именно это я и выбрала. Миссис Тейлор показала нам вельветовые буквы: большие, средние и маленькие, красные, черные и синие. Мы с папой пощупали их все.

– Твоя мама так заботилась о подарках. Я не всегда понимал то, что она делает.

– Спасибо, пап, – сказала я, крепко обнимая его – мне хотелось бы вот так обнять маму в тот последний день.

Дома я надела футболку.

Одиль принесла торт – шоколадный! – и Мэри Луиза и несколько девочек из школы смотрели, как я задуваю свечи. Дым еще поднимался к потолку, когда без стука вошла Элеонор Карлсон.

– А она что здесь делает? – нахмурилась Мэри Луиза.

– Какой приятный сюрприз! – воскликнул папа, целуя Элеонор Карлсон в щеку.

– С днем рождения! – прочирикала та.

– Рады вас видеть. – Одиль подтолкнула меня.

– Рады, – пробормотала я.

Мэри Луиза скрестила руки на груди и не произнесла ни слова.

Папа и Элеонор Карлсон держались осторожно, не прикасаясь друг к другу, стараясь соблюдать расстояние. Но он улыбался ей чаще, чем мне, а ведь это был мой праздник! Желая, чтобы день закончился поскорее, я начала разворачивать подарки.

Позже, когда мы с Мэри Луизой запихивали в мешок для мусора бумажные тарелки, папа сварил кофе. Его подружка открыла буфет, чтобы взять чашки, и выбрала любимую чашку мамы с голубыми цветочками. Ну конечно, как же иначе. А папа вроде и не удивился.

Мэри Луиза ничего не упустила, моя боль отразилась на ее веснушчатом лице. Она знала, что я никогда не пользуюсь этой чашкой. И тихим злым голосом она высказала мой гнев, мою боль, мое сердце:

– Эта сучка думает, что она может просто явиться сюда и хватать все, что ей понравится?

Элеонор поставила чашку с блюдцем на кухонную стойку и потянулась за кофейником. Мэри Луиза смахнула фарфор на пол, и звон разбившейся посуды прозвучал одновременно горестно и правильно. Белые и голубые снежинки рассыпались по линолеуму. Никто не шелохнулся. Мы просто смотрели, как последний осколок замер под холодильником.

– Ты нарочно это сделала! – закричал на Мэри Луизу папа. – С какой стати ты такое вытворяешь?

Он все кричал и кричал, но Мэри Луиза привыкла к воплям. Она лишь прикрыла глаза, защищая их от брызг слюны, и стоически терпела.

Папина подружка наблюдала, возможно гадая, почему он так остро все воспринял.

– Бога ради, это же просто чашка! – наконец сказала Элеонор.

Взяв за дверью веник и совок, она вымела последнее, что осталось здесь от моей матери.