Текст книги "Естественные эксперименты в истории"

Джаред Даймонд, Джеймс Робинсон
Естественные эксперименты истории
Сборник

Jared Diamond

James A. Robinson

Natural Experiments of History

© 2010 by President and Fellows of Harvard College

© Перевод. А. Курышева, 2017

© Издание на русском языке. AST Publishers, 2018

* * *

Пролог

Контролируемый и повторяемый лабораторный эксперимент, в ходе которого экспериментатор непосредственно управляет переменными, часто называют определяющей особенностью научного метода. Это, в сущности, единственная техника, используемая в лабораторных физических исследованиях и в молекулярной биологии. Без сомнения, такой подход не имеет себе равных в том, что касается точности установления цепи причин и следствий. Но этот факт вводит лабораторных исследователей в заблуждение, провоцируя их с пренебрежением относиться к тем областям науки, где использование подобных методов невозможно.

Однако жестокая правда заключается в том, что управляемые эксперименты невозможны во многих сферах деятельности, которые общепризнанно являются науками. Это касается любой науки, занимающейся событиями прошлого, например эволюционной биологии, палеонтологии, эпидемиологии, исторической геологии и астрономии; прошлым управлять невозможно[1]1
  Эрнст Майр не раз с глубокой проницательностью писал о различиях между историческими и неисторическими науками. См., например: Ernst Mayr. This Is Biology: The Science of the Living World. Cambridge, MA, 1997.


[Закрыть]. Кроме того, при изучении птичьих сообществ, динозавров, эпидемий оспы, ледников или иных планет многие управляемые эксперименты, которые теоретически возможно было бы провести сегодня, тут же будут заклеймены как аморальные и незаконные; нельзя же, в самом деле, убивать птиц или растапливать ледники. Поэтому приходится разрабатывать иные способы «заниматься наукой», а именно наблюдать, описывать и объяснять мир вокруг нас, а затем располагать отдельные объяснения в рамках более широкой общей картины.

В подобных ретроспективных дисциплинах часто оказывается полезным так называемый метод естественного эксперимента (natural experiment), он же сравнительный метод (comparative method). Этот подход заключается в сравнении – предпочтительно количественном и подкрепленном статистическим анализом – различных систем, схожих во многих отношениях, но различающихся как раз по тем параметрам, влияние которых мы и хотим изучить. Например, для изучения того, какое экологическое воздействие красногрудый дятел-сосун (sphyrapicus ruber) оказывает на родственный вид – соснового дятла-сосуна (sphyrapicus thyroideus), – можно сравнить горы, на которых водятся оба вида, с теми, на которых второй вид водится, а первый – нет.

Эпидемиология как наука фактически вся построена на анализе подобных естественных экспериментов в человеческих популяциях. Например, мы выяснили, какие группы крови у человека обеспечивают резистентность к оспе, не с помощью управляемых экспериментов (например, участникам эксперимента с разными группами крови делали бы инъекции либо вируса оспы, либо контрольного раствора), а в результате наблюдений над носителями разных групп крови во время одной из последних эпидемий оспы, случившейся в Индии несколько десятилетий назад. Врачи, оказавшиеся в отдаленной деревне в момент начала эпидемии, определили группы крови у жителей и затем отследили, кто заболел или умер, а кто остался здоров[2]2
  F. Vogel, N. Chakravartti. ABO Blood Groups and Smallpox in a Rural Population of West Bengal and Bihar (India) // Human Genetics. 1966. № 3. P. 166–180.


[Закрыть].

Конечно, естественный эксперимент имеет немало очевидных недостатков. Например, есть риск, что результат будет зависеть от неких дополнительных факторов, которые «экспериментатор» не позаботился принять во внимание; возможно также, что по-настоящему важными окажутся какие-то другие факторы, которые просто коррелируют с рассматриваемыми, а не сами эти последние. Подобные трудности вполне реальны – но не менее сложны и проблемы, которыми сопровождается проведение управляемого лабораторного эксперимента или нарративных исследований, не использующих сравнительный анализ. Существует огромное количество работ, посвященных тому, как избежать подобных ловушек[3]3
  Сложности при выявлении причинно-следственных связей в естественных экспериментах обсуждают, среди прочих: Jared Diamond. Overview: Laboratory Experiments, Field Experiments, and Natural Experiments // Community Ecology / eds. Jared Diamond and Ted Case. New York, 1986. P. 3–22; William Shadish, Thomas Cook, and Donald Campbell. Experimental and Quasi-experimental Designs for Generalized Causal Inference. Boston, 2002; Comparative Historical Analysis in the Social Sciences / eds. James Mahoney and Dietrich Rueschermeyer. New York, 2003; Joshua Angrist and Jorn-Steffan Pischke. Mostly Harmless Econometrics: An Empiricist’s Companion. Princeton, New Jersey, 2008; Guido Imbens and Donald Rubin. Causal Inference in Statistics, and in the Social and Biomedical Sciences. Cambridge, 2008; Thad Dunning. Improving Causal Inference: Strengths and Limitations of Natural Experiments // Political Research Quarterly. 2008. № 61. P. 282–293.


[Закрыть].

Рассмотрим, например, вопрос, который в настоящее время вызывает немалый практический интерес: способно ли курение вызвать рак? Можно написать трогательное, подробное, всеобъемлющее жизнеописание некоего конкретного курильщика, который действительно умер от рака, но это не докажет, что курение является причиной рака вообще или хотя бы в данном случае. Есть курильщики, которые не заболели раком, и есть некурящие, которые заболели. Всем нам уже известно, что существует еще много других факторов риска, помимо курения. Поэтому эпидемиологи постоянно собирают данные о тысячах или даже миллионах людей, обрабатывают их, отмечая не только фактор курения, но также особенности питания и многое другое, а затем проводят статистический анализ. Такие исследования приводят к ожидаемым и в настоящее время общепринятым выводам. Да, курение в значительной степени связано с некоторыми (но не со всеми) формами рака, однако с помощью статистического анализа можно также выявить множество других причин. Среди них: потребление жиров, клетчатки, антиоксидантов, воздействие солнечного излучения, отдельные загрязняющие вещества, определенные химикаты в пище и воде, многочисленные гормоны и сотни различных генов. Следовательно, ни один эпидемиолог даже не подумает, что можно выявить одну-единственную причину рака, просто рассказав историю конкретного пациента; однако путем сравнения и статистического анализа множества случаев можно достоверно определить множество причин рака. Аналогичные выводы и аналогичные сложности, с которыми еще предстоит разобраться, присущи и историческим явлениям, которые всегда имеют сразу несколько причин.

Размышляя об этом, можно прийти к выводу, что сравнения, количественные методы и статистика играют неоспоримую роль «золотой середины» в изучении истории. Историки постоянно делают заявления о том, что нечто «изменилось (увеличилось или уменьшилось) с течением времени», «это случалось чаще, чем то», «этот человек сыграл более (или менее) важную роль, чем тот, или вел себя иначе, чем тот». Однако сделать подобное заявление, не подкрепив его цифрами и не выполнив соответствующего статистического анализа, – значит претендовать на выводы из сравнения, которого вы в действительности не делали. Уже в 1979 году историк Лоуренс Стоун напоминал об этом, говоря о важности числового выражения данных:

Историкам уже не отделаться словами «более», «менее», «растет», «снижается», которые логически предполагают количественное сравнение; теперь им необходимо предоставить четкое статистическое обоснование своих утверждений. Требование количественных показателей сделало аргументы, основанные исключительно на примерах, несколько сомнительными. Критики теперь требуют статистических доказательств того, что данный пример типичен, а не является исключением из правил[4]4
  Lawrence Stone. The Revival of Narrative: Reflections on a New Old History // Past and Present. 1979. № 85. P. 3–24 (цитата на стр. 10–11).


[Закрыть].

В действительности же разнообразные общественные науки, изучающие человеческие сообщества, используют метод естественного эксперимента довольно бессистемно. Он широко применяется в археологии, антропологии, культурной психологии, экономике, экономической истории, политологии и социологии, а вот в истории повседневности (за исключением ее экономической части) его применяют лишь от случая к случаю. Некоторые историки ограничиваются призывами к более частому использованию метода естественного эксперимента; иные заявляют, что и так уже активно его используют; третьи и в самом деле используют, хоть иногда и неосознанно или не в полной мере пользуясь методологическими преимуществами, которые способен подарить этот подход[5]5
  Примером может послужить дискуссия, вызванная работой Роберта Бреннера (Robert Brenner. Agrarian Class Structure and Economic Development in Preindustrial Europe // Past and Present. 1976. № 70. P. 30–75). Статьи, участвовавшие в дискуссии, можно найти в сборнике: Agrarian Class Structure and Economic Development in Pre-industrial Europe / eds. T. H. Aston and C. H. E. Philpin. New York, 1987. Обсуждался вопрос того, почему Черная смерть имела такие различные последствия в Западной и Восточной Европе. Если использовать термины, которые мы объясним в послесловии к этой книге, в ходе дискуссии рассматривалось, как общее возмущение привело к разным последствиям в разных регионах в результате различных начальных условий.


[Закрыть]. Но многие историки не используют естественные эксперименты вовсе и даже смотрят на них скептически или враждебно – особенно на систематические сравнения с привлечением количественных данных, которые можно подвергнуть статистическому анализу.

У этого скептицизма множество причин. Одна из них заключается в том, что историческую науку в разных традициях относят то к гуманитарным дисциплинам, то к естественным. В одном крупном американском университете, например, историки-бакалавры находятся в ведении декана факультета гуманитарных наук, а магистры – общественных. Многие из тех, кто решает учиться на историка, а не на экономиста или политолога, выбирают эту профессию именно потому, что не хотят зубрить математику и статистику. Историки часто посвящают свою карьеру изучению какой-то одной страны или географической области или одной конкретной эпохи. Так как для всестороннего изучения определенного региона и периода требуются определенные знания и опыт, студенты начинают сомневаться в том, что историк, который не посвятил всю свою жизнь их приобретению, способен со знанием дела писать об этих регионе и периоде или что они сами могут компетентно сравнить «свою» область с другими. Длительное обучение, которое проходят историки, накрепко вбивает в них общепринятые представления о том, что́ включает, а что не включает в себя история, а также о том, какие методы являются и не являются наиболее подходящими для ее изучения. Многие американские ученые отреагировали на дискуссию, начатую одной из школ количественной истории, известной как клиометрия, тем, что стали еще меньше пользоваться количественными методами, словно бы решив, что слабые места данного подхода, отмеченные его критиками, можно распространить на весь количественный анализ в принципе[6]6
  Полемику по теме клиометрии рассматривают Роберт Уильям Фогель и Дж. Р. Элтон (Robert William Fogel and G. R. Elton. Which Road to the Past? Two Views of History. New Haven, CT, 1983).


[Закрыть].

Историки часто считают, что человеческая история в корне отличается от истории рака, шимпанзе или ледников, на том основании, что она гораздо более сложна и включает в себя мотивы множества отдельных людей, которые будто бы невозможно измерить или выразить в цифрах. Однако рак, шимпанзе и ледники тоже очень сложны, и их изучение чревато еще бо́льшими затруднениями, поскольку они не оставляют никаких письменных свидетельств, которые могли бы рассказать об их мотивах. К тому же многие ученые, такие как психологи, экономисты, исследователи государственного устройства и некоторые биографы, теперь имеют возможность оценивать и разбирать мотивы отдельных людей с помощью ретроспективного анализа письменных источников, оставленных уже ушедшими участниками событий, а также бесед с еще живущими свидетелями.

В этой книге мы стараемся продемонстрировать использование сравнительного метода при изучении истории и рассмотреть несколько способов компенсации его очевидных недостатков, предоставив вашему вниманию восемь исследований, изложенных в семи эссе (эссе № 4 содержит сразу два исследования). Наша целевая аудитория – это не только те историки, кому сравнительный метод по душе (или, по крайней мере, не абсолютно противен), но также более широкий круг специалистов в сфере родственных общественных наук, которые этот метод уже активно используют. Однако мы пишем не только для состоявшихся ученых, но и для студентов. Мы не выставляем себя знатоками статистики или количественного анализа. Восемь статей (две из них написаны в соавторстве) принадлежат перу одиннадцати авторов, двое из которых – историки традиционной закалки, выпускники исторических факультетов, в то время как другие занимаются археологией, наукой о бизнесе, экономикой, экономической историей, географией и политологией. Исследования сформированы таким образом, чтобы покрывать определенный спектр подходов к сравнительной истории по четырем параметрам.

Во-первых, подходы варьируются от неколичественного нарратива, традиционного для историков (в первых главах), до квантитативных исследований с использованием статистического анализа, привычного для общественных наук за стенами исторических факультетов (в последующих главах).

Во-вторых, наши сравнения варьируются от простого бинарного анализа (Гаити и Доминиканская Республика, находящиеся бок о бок друг с другом на острове Гаити) до трехмерного (в двух главах), далее – к сравнительному анализу нескольких десятков германских территорий и, наконец, к сравнению 81 тихоокеанского острова и 233 регионов Индии.

В-третьих, общества, которые мы изучаем, включают в себя и современные общества, и письменные общества последних нескольких столетий, оставившие нам богатый архив свидетельств, и дописьменные цивилизации прошлого, по которым у нас есть только археологические источники.

Наконец, наш географический охват будет интересен историкам, изучающим самые разные уголки мира. Наши исследования охватывают Соединенные Штаты, Мексику и один из островов Карибского моря; Бразилию, Аргентину и Западную Европу; тропическую Африку, Индию и Сибирь; а также Австралию, Новую Зеландию и другие острова Тихого океана.

Таким образом, традиционным историкам покажется привычным подход первых четырех исследований в нашей книге, поскольку изложение в них нарративное, сравнивается небольшое число обществ (три, семь, три и два соответственно), а в тексте нет статистического анализа количественных данных. Подход остальных четырех исследований отличается от того, к чему привыкло большинство традиционных историков, но он все же будет знаком некоторым исследователям в этой и смежных общественных науках, поскольку эти авторы недвусмысленно опираются на статистическое сравнение количественных данных и сравнивают большое количество объектов (81, 52, 233 и 29 соответственно).

В первом эссе Патрик Керч пытается разобраться в том, почему на десятках островов Тихого океана, освоенных одним и тем же народом-прародителем – древними полинезийцами, – история пошла настолько разными путями. Керч сосредоточивает свое внимание на двух архипелагах и одном острове, иллюстрирующих весь диапазон сложностей политической и экономической жизни Полинезии: это небольшой остров Мангаиа, который развивался как мелкое вождество; среднего размера Маркизский архипелаг, на котором со временем утвердились несколько независимых враждующих вождеств; и Гавайи – крупнейший полинезийский архипелаг, не считая Новой Зеландии, место жительства нескольких крупных конкурирующих социальных образований, которые можно охарактеризовать как зарождающиеся «архаические государства»; каждое из них занимает один или несколько островов. Поскольку все эти полинезийские сообщества не имели письменности, Керч в своей работе опирался на лингвистические, археологические и этнографические свидетельства, а не на письменные архивные источники, которыми обычно пользуются историки. Поэтому его исследование часто относят к области археологии, а не истории, хотя занимающие его вопросы ближе как раз традиционным историкам. Керч отмечает, что сходство культурных черт у разных сообществ может быть результатом параллельного сохранения одного и того же унаследованного признака (так называемые общие гомологии), независимого развития (так называемые аналогии) или заимствования. В соответствии с этим он предлагает методологически строгий подход к сравнению, который называет филогенетической моделью, и использует для реконструкции особенностей обществ и культур прошлого сразу несколько цепочек доказательств («триангулярный» подход).

Работа Джеймса Белича (эссе 2) – это еще один вклад в и так уже обширную литературу о жителях различных фронтиров – таких, например, как американский Запад. Белич сравнивает семь подобных обществ XIX века: в Соединенных Штатах, на Британском Западе (Канада, Австралия, Новая Зеландия и Южная Африка), в Аргентине и в Сибири. Эти общества различались по многим очевидным параметрам – например, по числу иммигрантов, впоследствии вернувшихся на родину; по десятилетию, на которое приходился максимальный экономический рост (и, следовательно, по тому, какой этап промышленной революции преобладал на данной территории); и особенно они различались тем, что пять обществ были англоязычными, одно (Аргентина) – испаноязычным (хотя и принимало итальянских иммигрантов даже больше, чем испанских), и еще одно (Сибирь) – русскоязычным. Несмотря на эту разницу «экспериментальных условий», Белич приходит к поразительному выводу о том, что все эти фронтиры неоднократно проходили через схожие циклы, состоящие из трех этапов: взрывной рост населения, сопровождающийся импортом товаров и капитала; затем драматический упадок, когда темпы роста сокращались в разы, а фермы и предприятия массово разорялись; и, наконец, «спасение экспортом» (export rescue), в результате которого возникала новая экономика, основанная на массовом экспорте основных местных сырьевых продуктов в далекую метрополию. В общей сложности Белич зафиксировал в семи сообществах 26 таких циклов. Их повторение свидетельствует о том, что глубинные общие черты популяционной и экономической динамики всех этих территорий перевешивают влияние различий (разная степень укорененности иммигрантов, разные периоды роста и степени индустриализированности, разные метрополии). В целом полученная Беличем картина показывает, что при сравнении необходимо обращать внимание не только на различия, но и на сходные результаты, на «конвергентную эволюцию», если заимствовать термин из эволюционной биологии.

Стивен Хейбер (глава 3) сравнивает Соединенные Штаты, Мексику и Бразилию XIX века, изучая истоки формирования их банковских систем; различия между ними имели огромные последствия для современной истории этих трех стран. Исследование Хейбера – это очередная попытка ответить на глобальный вопрос, над которым билось немало экономистов, политологов и историков: почему в некоторых странах банковские системы становятся очень мощными и широко выдают кредиты, тем самым стимулируя быстрый рост, а в других странах почти совсем нет банков, и это сдерживает рост и ограничивает социальную мобильность? Вот пример таких межгосударственных различий: по итогам 2005 года объем банковских кредитов, выданных частным лицам в Великобритании, равнялся 155 % ВВП, в Японии – 98 %, но при этом в Мексике – 15 %, а в Сьерра-Леоне – всего 4 %. Это неравенство банковских систем разных государств, вне всяких сомнений, связано с разной степенью демократии в политической системе той или иной страны, но тут уже встает вопрос о причинах и следствиях: демократические ли институты способствуют расширению и росту банковской системы? Или же, наоборот, крупные банковские структуры сами по себе стимулируют появление демократических институтов?

Чтобы уменьшить число погрешностей в этом естественном эксперименте, Хейбер выбирает три крупные страны Нового Света – все они получили независимость в течение нескольких десятилетий до или после 1800 года, все начали существование как независимые государства, не имея ни единого чартерного банка (поскольку бывшие колониальные власти запрещали их создание). С помощью такого отбора Хейбер избавляется от усложнений, которые возникли бы, включи он в рассмотрение европейские страны, к 1800 году уже имевшие чартерные банки (а также значительные различия в своих банковских системах). История каждой из выбранных для естественного эксперимента стран Нового Света содержит в себе более мелкие внутренние эксперименты: эти страны не только различались политическим устройством, но и сами политические институты в них менялись с течением времени в рамках рассмотренного периода (от получения независимости примерно до 1914 года).

В последнем и наименее масштабном из четырех наших нарративных нестатистических исследований Джаред Даймонд (эссе 4) сравнивает два общества – Гаити и Доминиканскую Республику на карибском острове Гаити (старое название – Эспаньола), – которые разделяет одна из самых впечатляющих политических границ в мире. Если посмотреть на остров с самолета, вы увидите, что он разделен пополам четкой прямой линией: на западе простираются голые коричневые земли Гаити, сильно разрушенные эрозией и лишившиеся более 99 % лесного покрова; на востоке раскинулась цветущая Доминиканская Республика, все еще почти на треть покрытая лесами. Политические и экономические различия между этими двумя странами столь же разительны: густонаселенная Гаити – самая бедная страна Нового Света. Ее неустойчивое правительство не в состоянии удовлетворить базовые нужды большинства граждан. А вот Доминиканская Республика, хоть и входит пока в число развивающихся стран, может похвастаться средним доходом на душу населения, в шесть раз превышающим аналогичный показатель Гаити. Здесь имеется множество экспортных отраслей и за последние десятилетия мирно сменили друг друга несколько демократически избранных правительств.

Отчасти эти различия между современными Гаити и Доминиканой обусловлены разницей в изначальных природных условиях: климат на гаитянской стороне острова несколько более засушливый, рельеф более сложный, а слой почвы более тонкий и она менее плодородна, чем в Доминиканской Республике. Однако по большей части объяснение заключается в истории их колонизации: западная Эспаньола стала колонией Франции, восточная – Испании. Разная политика колониальных властей с самого начала породила коренные различия в устройстве плантаций, на которых трудились рабы, в языке, плотности населения, социальном неравенстве, колониальном благосостоянии, а затем и в степени обезлесения. Это привело сначала к различиям в методах борьбы за независимость, потом к различному восприятию иностранных инвестиций и иммиграции (а также к различному отношению к стране со стороны Европы и США); позднее – к резкому расхождению политических курсов их долгосрочных диктатур; и, наконец, к различному настоящему этих двух стран.

Вторая часть четвертого эссе представляет собой противоположную крайность: после камерного нарративного сравнения двух половинок одного острова мы беремся за крупномасштабное статистическое сравнение 69 тихоокеанских островов, а также сравнение влажных и засушливых областей на двенадцати из этих островов. Отправной точкой данного исследования служит романтическая тайна острова Пасхи, прославившегося сотнями опрокинутых гигантских каменных статуй. Почему на острове Пасхи в конце концов осталось меньше лесов, чем на любом другом острове Тихого океана? Почему практически все местные виды деревьев исчезли, а жителям, зависящим от древесины, пришлось терпеть тяжелые последствия этого? Но остров Пасхи – это лишь один объект в масштабном естественном эксперименте, поскольку степень обезлесения на сотнях тихоокеанских островов колебалась от крайней (как на острове Пасхи) до незначительной. База данных Даймонда включает в себя острова, рассмотренные Керчем в главе первой и населенные полинезийцами, а также острова, по которым расселились две родственных группы тихоокеанских народов (меланезийцы и микронезийцы). Поскольку рост деревьев и обезлесение зависят от множества факторов, было бы невозможно объяснить весь спектр результатов с помощью нарративного исследования одного или двух островов. Но поскольку для анализа было доступно большое количество объектов, это позволило обнаружить, что влияние на степень обезлесения оказывали девять различных независимых факторов. Некоторым из них Даймонд и его коллега Барри Ролетт вовсе не предполагали придавать какого-либо значения, пока не провели статистический анализ.

Более общий интерес для историков представляет возможность получить подобные выводы даже без точного измерения уровня обезлесения: Ролетт и Даймонд лишь приблизительно обозначили его по пятибалльной шкале от «серьезного» до «слабого». Историки часто стремятся понять события, которые трудно измерить, но которые можно хотя бы классифицировать по какой-нибудь шкале («большое», «среднее», «мелкое»). К услугам этих ученых – целая отрасль статистики, посвященная анализу таких вот оценочных нечисловых результатов.

Авторы остальных трех исследований – Нейтан Нанн (глава 5), Абхиджит Банерджи и Лакшми Айер (глава 6), а также Дарон Аджемоглу, Давиде Кантони, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон (глава 7) – описывают естественные эксперименты, в которых исторические последствия некоего масштабного возмущающего фактора (африканской работорговли, британского колониального господства в Индии и институциональных реформ, сопровождавших революционные завоевания французов, соответственно) поддаются сравнению, поскольку в каждом случае возмущение происходило в географически разрозненных регионах какой-то одной обширной территории. Поэтому, сравнивая области, затронутые возмущением, с остальными регионами этой территории, можно выдвинуть правдоподобную и поддающуюся проверке гипотезу о том, что общие социальные различия, наблюдаемые между этими двумя типами регионов, возникли на основе активности или неактивности возмущающего фактора, а не неких иных различий между ними. Если, однако, те и другие регионы «возмущались» каким-либо географически обоснованным способом (например, все регионы, затронутые возмущением, находились на юге или в горах на большой высоте), то столь же правдоподобной была бы гипотеза о том, что наблюдаемые социальные различия вызваны именно географическими причинами, а не наличием или отсутствием определенного возмущающего фактора. Конечно, все три исследования должны также обосновать направление причинно-следственной связи: в самом ли деле причиной наблюдаемых различий стали возмущающие факторы, или, быть может, инициаторы возмущения (соответственно, работорговцы, британские колонизаторы и французские завоеватели) выбрали конкретные регионы географически неоднородной территории из-за уже существовавших особенностей, которые и следует считать реальной причиной сегодняшних различий?

В одной из этих трех работ, принадлежащей перу Нейтана Нанна, рассматривается уже не раз обсуждавшийся вопрос последствий работорговли для современной Африки. Нанн сравнивает современные африканские государства, чьи территории в прошлом в различной степени испытали на себе последствия вывоза рабов через Атлантический или Индийский океаны, через Сахару и Красное море. Из одних регионов Африки вывезли огромное количество невольников, в то время как из других – практически никого. Оказывается, сегодня первые регионы, как правило, более бедны, чем вторые, и Нанн утверждает, что именно работорговля послужила причиной этих экономических различий, а не наоборот.

В том же ключе Абхиджит Банерджи и Лакшми Айер обращаются к нерешенному вопросу о влиянии британского колониального правления на Индию. По их мнению, в областях Индии, которые ранее находились под непосредственным контролем британского правительства, сегодня, как правило, меньше школ и дорог с твердым покрытием, ниже уровень грамотности и объемы бытового потребления электроэнергии, чем в областях, в прошлом не испытывавших столь сильного колониального влияния.

Дарон Аджемоглу, Давиде Кантони, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон углубляются в изучение спорного вопроса о последствиях масштабных институциональных реформ, проведенных Наполеоном в завоеванных им областях Европы. Авторы сравнивают германские территории, претерпевшие подобные коренные институциональные изменения, с остальными германскими землями, и описывают исторические стечения обстоятельств, которые стали катализатором изменений в географически разрозненных регионах по всей Германии. Эти институциональные изменения привели к повышению уровня урбанизации, но лишь после паузы, продлившейся несколько десятилетий, – из-за более позднего начала промышленной революции. В то время как области, которые пережили институциональные изменения, приняли промышленную революцию, области, которые цеплялись за свое старое устройство, сопротивлялись ей.

В завершающем книгу эпилоге изложены размышления о методологических трудностях, встающих перед авторами этих и иных естественных экспериментов, в ходе которых история человечества изучается с помощью сравнительных методов. Среди этих трудностей – эксперименты, в которых фигурируют либо различные возмущающие факторы, либо различные начальные условия; «выбор» регионов, подвергшихся возмущению; отложенное во времени проявление последствий возмущения; проблемы в установлении причинно-следственной связи по наблюдаемым статистическим корреляциям – например, обратная каузальность, искажение опущенной переменной и лежащие в их основе механизмы; попытки избежать чрезмерного упрощения и, наоборот, чрезмерного усложнения объяснений; «операционализация» неясных феноменов (например измерение и другие исследования счастья); роль квантификации и статистики; а также напряжение между узкими тематическими исследованиями и широкими обобщениями.

Что касается стиля и формата нашей книги, мы признаем, что сборникам работ разных ученых часто присущи определенные минусы: избыток глав и авторов, избыток страниц, но при этом недостаток единства и недостаточная цельность редактуры. Каждый из нас в прошлом составил по крайней мере два сборника статей, и нам болезненно ясна мысль о том, какие усилия необходимы для достижения гармоничного результата. Своим прошлым соавторам мы так надоедали, что, по некоторым подсчетам, создание каждой книги стоило нам, в среднем, двух дружеских связей на всю жизнь и еще нескольких – по крайней мере, лет на десять. К счастью, все авторы в этой книге читали работы друг друга на стадии черновиков и в течение двух лет, что мы трудились над этим проектом, реагировали на наши бесконечные просьбы о пере– и доработке с неизменной любезной отзывчивостью. Каждую главу также прочло полдюжины «традиционных» историков, чьи предложения мы включили в текст или иным образом учли[7]7
  Часть идей взята из главы авторства Джареда Даймонда (Jared Diamond. Die Naturwissenschaft, die Geschichte und Rotbrustige Saft säuger // Die Ursprünge der Modernen Welt / eds. James Robinson, Klaus Wiegandt. Frankfurt am Main, 2008. P. 45–70).


[Закрыть].

Джаред Даймонд и Джеймс А. Робинсон

Мы с радостью признаем, что находимся в неоплатном долгу перед Робертом Шнайдером и его коллегами, а также перед множеством наших собственных коллег и иных рецензентов, анонимных и нет, за их щедрое внимание и советы, которые помогли создать эту книгу и сделали ее лучше.