Текст книги "Все тёлки мимо"

– С кем ты там разго…

Тренеру не было суждено закончить эту фразу. Майкл пулей вылетел из кустов, прижимая страницы к груди. Так женщина, бегущая от взрыва, прижимает к груди младенца.

– Беги-иииииии! – раздался его испуганный крик. Майкл пронесся мимо меня, а я, не задумываясь, рысью помчался вслед.

– Ребята, вы что? – приветствовал нас тренер, когда мы бросились на штурм насыпи.

Я оглянулся. Из каньона на нас стремительно надвигались двое бородатых бомжей. Или, как показалось мне, два вылитых Ника Нолти. Или нет, два памятника Нику Нолти, слепленных из вяленой говядины. Я впервые видел бомжей, которые движутся проворно и целеустремленно. Разминувшись с тренером, я прочел на его лице недоумение: он гадал, что станется с ним в ближайшие пятнадцать секунд.

Остальные юные бейсболисты, разинув рты, глазели на эту кавалькаду: впереди мы с Майклом, за нами, во весь опор, тренер и два бомжа. Майкл чуть замедлил бег, чтобы я его нагнал. – Возьми себе немножко! – и он засунул часть стопки мне за пазуху. – Давай направо! А я… налево, двоих… не… поймают, – выдохнул он и снова набрал скорость.

За спиной слышался целый хор голосов. Предполагаю, все-таки не тренер, а один из бомжей вопил: "Отдай мои сиськи!", но я побоялся оглянуться и удостовериться. Добежав до третьей базы, я резко свернул направо. Вскоре я покинул стадион, перебежал дорогу. И оглянулся только преодолев целую милю, уже на своей улице, спускавшейся с холма. Я перешел на шаг. Ноги горели, пот катился градом. Так, машины перед домом нет – родители еще не приехали. Я подобрался к дому сбоку, отпер калитку, проскользнул на задний двор, захлопнул калитку за собой… и впервые за последние десять минут замешкался. Начал вытаскивать листки из-за пазухи. Они пропитались потом, прилипли к моей груди. Я положил мокрую пачку листков на землю. Нагнулся, взялся руками за коленки, жадно глотая воздух. Оглядел добычу, лежащую у моих ног. Обрадовался, конечно, но страх был сильнее. "Вот черт, куда я все это спрячу?" – спросил я себя.

Но меня осенило: клад надо зарыть в землю, по обычаю тысяч моих предшественников-воров. Я шмыгнул в дом, схватил несколько газет, взял в сарае лопату и начал копать в углу заднего двора. Потом собрал все разрозненные листки и бережно положил в яму, словно сажал семечко, которое прорастет и обеспечит фруктами всю мою семью. Накрыл картинки газетами, сверху закидал землей.

Шли часы. Я сидел перед телевизором, гадая, что произошло на тренировке, звонил ли тренер папе… Но больше всего меня волновало, что же я увижу на припрятанных листках. Я наспех пересмотрел их, но они требовали внимательного изучения, дотошности сыщика, который рассматривает улики.

Наконец вернулся с работы папа, поставил портфель на пол:

– Ну, как тренировка?

– Хорошо. А что? Тебе сказали, что плохо? – сказал я, стараясь не терять самообладания.

– Сын, я не хочу тебя обидеть, но ты играешь в "Малой лиге". А не в "Янки", блин. Мне про ваши подвиги каждый день не докладывают.

Я лег спать, но мог думать только о страничках, припрятанных в яме. Они мне дорого достались, и я твердо решил насладиться тем, ради чего столько выстрадал. Посреди ночи я проснулся и, еще не раскрывая глаз, подумал: "Порнуха!" Вскочил, не одеваясь, проскользнул в гостиную и, через черный ход, во двор. Пошел в сарай, взял лопату, отыскал в лунном свете свой свежий раскоп, вонзил лопату в землю, начал рыть. Плечи ныли, но я не бросал работу.

– Сын. Какого хрена ты там делаешь?

Я заорал, уронил лопату, развернулся. Передо мной стоял папа в халате, держа кружку с горячим пуншем.

– Господи, пап, я прямо испугался, – выпалил я, начисто забыв, что надо бы как-то отмазаться.

Папа щелкнул фонариком, посветил мне в глаза, провел лучом по моей фигуре.

– А ну-ка, объясни немедленно, будь так добр, почему ты в одних трусах копаешь яму на моем дворе. В полчетвертого утра, бля!

Выкручиваться было бы бесполезно. Я вздохнул в знак капитуляции и выложил папе все с начала до конца: поход в каньон, находка, бегство от бомжей, клад.

Папа ненадолго задумался, переваривая всю эту информацию. А потом тихо произнес:

– Ну ладно, давай договоримся.

Спокойно, но твердо он поручил мне убрать всю эту порнуху с его двора и немедленно закидать яму землей. На следующий день, продолжал он, я отнесу журнальные страницы назад ко входу в каньон и там их оставлю.

– А почему нельзя просто выкинуть их на помойку? Я не хочу возвращаться в каньон, – запротестовал я.

– Не дури. Кто-то потратил массу времени на эту хрень, собирал коллекцию. А если я выкину твою коллекцию бейсбольных карточек? Нельзя так с людьми обходиться.

Я кивнул. Аналогия с бейсбольными карточками была мне понятна. Во мне проснулась совесть: у этих дядек и так почти ничего нет, а я пришел и стырил то, чем они, наверно, больше всего дорожат. Я наклонился, вытащил из ямы пачку, присыпанную землей.

– Ты сердишься? – спросил я, подбирая с земли лопату.

– Не-а. Насколько я помню, это еще не самая дурацкая твоя выходка. В хит-парад идиотизма не попадет. Но я должен объяснить тебе кое-что важное.

Я перестал работать лопатой, поднял глаза на папу. Он показал рукой на горку грязных страниц.

– У тебя никогда не будет женщины с такой внешностью. Усек?

Я кивнул.

– Хорошо, – папа развернулся, пошел к дому. Но скоро оглянулся: – А женщины не будут трахаться с тобой во всяких таких безумных позах. Понял? Реальные женщины выглядят иначе. И не трахаются как безумные. Вот какой вывод ты должен сделать из этого приключения, понял?

– Понял.

– Иди к себе. Яму забросаешь землей завтра. А то вдруг соседи тебя увидят, подумают – спятил пацан.

Я поставил лопату к стене и побрел за папой в дом.

Папа сел в свое кресло, включил настольную лампу.

– Пап, это каньон меня пугал. И поэтому я туда спустился. Чтобы больше не пугаться, – сознался я после недолгой паузы.

– Сын, ты у нас немножко пугливый. Но это ничего. Не казнись. Не думай, будто в тебе нет ни капли храбрости. Ты просто включаешь свою храбрость только в особых случаях, с большим разбором. И это по-своему хорошо.

Папа сделал большой глоток пунша.

– Ты сейчас ляжешь спать? – спросил я.

– Я – нет, но ты ляжешь, – папа выключил свет, и ночной покой разлился по комнате вместе с темнотой. – А я попробую урвать хоть минутку уединения… фу ты черт…

Иногда надо, чтобы тебя насильно столкнули с трамплина в воду

Первые два года в старшей школе у меня была одна забота – как бы раствориться в толпе. Моим образцом для подражания были некоторые участники Saturday Night Live[3]3
  Saturday Night Live – знаменитое телешоу. Содержит, в том числе, комические скетчи.


[Закрыть] – ну, знаете, вроде и не заняты ни в одном скетче, но в финале все равно раскланиваются, лучезарно улыбаясь, подзаряжаются от аплодисментов. Наверно, вы уже подумали, что я начисто лишен честолюбия. Да нет, я, как всякий типичный подросток, мечтал: вот перейду в старшую школу и стану душой общества. Но до меня вскоре дошло: задача почти невыполнимая. Дело было так: мы с моим закадычным другом Аароном пришли на вечеринку. И первый же гость, едва увидев нас, оторвался от банки с пивом и заорал, перекрикивая Тупака Шакура из своего бумбокса: «А вы что тут делаете, пидорасы?» Заорал с искренним недоумением – все равно как при виде обезьян за рулем автопогрузчиков.

Вскоре я уразумел, что две с половиной тысячи моих однокашников по старшей школе Пойнт-Ломы делятся на три категории: всеобщие кумиры, всеобщие изгои и "все остальные". Уже на второй неделе учебы в девятом классе я счел, что принадлежать к третьей категории очень даже неплохо. Оно, конечно, кумиров зовут на вечеринки, и девушки им охотно дрочат. Но мне было важнее не попасть в ряды изгоев – неохота стать жертвой травли.

Чтобы сойти за "такого как все", главное – привлекать к себе минимум внимания. Каждый день я обедал с горсткой друзей в гуманитарном корпусе (крутые ребята обедали во внутреннем дворе, ботаны – в театральном корпусе). Учился я хорошо, но не настолько блестяще, чтобы одноклассники это подмечали. На уроках высказывался так редко, что в десятом классе историк отвел меня в сторонку и, выговаривая слова громко и четко – точно обращаясь к иностранцу, – спросил: "Вы хорошо знаете английский язык?" Правда, я отличался в бейсболе – был очень неплохим питчером. Но почти все мои одноклассники не интересовались школьным бейсболом, на матчах не бывали. Выходные я проводил в своей компании: вместо того чтобы ходить на вечеринки, мы с Аароном и еще парой друзей собирались у кого-нибудь дома, заказывали пиццу и смотрели фильмы восьмидесятых. Так миновало два года. Когда я перешел в одиннадцатый класс, в моей жизни еще не было ни одного свидания. И даже ни одного поцелуя. Зато старшеклассники, считавшиеся школьной элитой, меня не трогали. Я был вполне доволен своим положением.

Мое тихое размеренное существование не нравилось только одному человеку – моему отцу.

– Вы так уставились на телевизор, словно вдуть ему хотите, – сказал он нам с Аароном однажды в пятницу, когда мы смотрели "Крепкий орешек".

– Э-э-э… да нет, не хотим, – пискнул я.

– Спасибо за разъяснения, командор, – сказал папа, прошел к бару черного дерева, стоявшему рядом с телевизором, налил себе бурбона. – Мне лично наплевать и растереть, но все-таки я вам скажу: пойти погулять, выпить пивка и пощупать девчонок – еще не самый страшный грех. – Так он сказал и удалился в свою комнату.

Я потянулся за новым куском пиццы и снова сосредоточился на Брюсе Уиллисе. В тот момент он выдергивал из ступней осколки битого стекла.

– Твой папа прав. Мы должны бывать на вечеринках, – сказал Аарон.

– Нас же не приглашают, – ответил я, схватил пульт и прибавил громкость.

Все тот же вечный спор. Мы с Аароном уже одиннадцатиклассники, но ни он, ни я не бывали на вечеринках, если не считать той, в девятом классе, где нас облили презрением. Иногда Аарон начинал меня убеждать: "Пошли на вечеринку… Давай на дискотеку". Но у меня в голове, так сказать, зажигалось табло: "Прошло 7¹/₂ дней с последнего раза, когда тебя унижали". И я говорил себе: «Не допущу, чтобы эта цифра обнулилась». Я же видел, что случалось с моими одноклассниками-ботанами, когда они пытались втереться в недружелюбные компании. Одного повалили на пол и держали за руки и ноги, пока некий остряк малевал на его лице пенисы. Несмываемым маркером. С другого стащили штаны на физре, в присутствии всего класса. И, поскольку со мной ничего подобного никогда не происходило, я внушил себе, что меня абсолютно устраивает мой стиль жизни.

Строго говоря, я так ловко навешал себе лапши на уши, что в шестнадцать лет пошел сдавать на права лишь под чудовищным нажимом родителей. Почти всякий подросток ждет не дождется дня, когда сможет сесть за руль и поехать с друзьями на вечеринку… или припарковаться в укромном уголке и обнять девушку. Но у меня мысль о водительских правах как-то не вызывала радостного трепета. До школы меньше мили, друзья живут еще ближе. Во все места, где я бываю регулярно, легко дойти пешком! В общем, водительские права казались мне каким-то бесполезным трофеем, который нужно завоевывать нечеловеческими усилиями. И все-таки когда родители меня доняли, я раскрыл телефонную книгу на разделе "Автошколы" и выбрал ближайшую. Курс из шести двухчасовых занятий, раз в неделю. Со мной занимался худющий парень лет двадцати пяти, остриженный под ноль (кожа на его черепе вечно лупилась от солнца). Пахло от него, как от полного мешка марихуаны. Учился я на светло-буром "ниссане" середины восьмидесятых, на который поставили дополнительный тормоз у пассажирского места. Инструктор был чувак с юмором: без всякой необходимости давил на тормоз и, хрипло хихикая, объявлял радостным голосом: "Ты это, типа, деловой такой, король асфальта, а я как нажал на тормоз, ты сразу, типа, 'Ой, чтой-то?'". На одном уроке он заставил меня отвезти его "тут, к одному приятелю" и дожидаться тридцать минут у какого-то дома. Наконец он появился, но такой укуренный, что не мог вспомнить обратную дорогу к автошколе. В тот день мы сорок минут блуждали по городу наугад, а он рассказывал мне про свою главную цель в жизни – доказать, что люди и морские львы могут мирно уживаться на одном пляже. План у него был незамысловатый: "Я, типа, съем несколько рыбок так, чтобы львы видели, и они поймут, что мы тоже любим рыбу, улавливаешь, нет?"

И все-таки я вынес из этого курса кое-какие обрывки знаний. И однажды пасмурным утром в начале октября сел на переднее сиденье папиного серебряного "олдсмобиль-бруэма", и мы поехали на экзамен, в ОТС[4]4
  ОТС – отдел транспортных средств.


[Закрыть] «Клермонт-Меза».

– Ну как, рад? – спросил папа.

– Да вроде бы.

– Вроде бы? Это же твоя независимость. Получишь права – сможешь сесть в эту вот машину и, если захочешь, свалить из дома навсегда.

– Ну, это я и без прав могу.

– Фиг. Противозаконно.

– Ну, строго говоря, если я возьму твою машину и свалю навсегда, это тоже будет противозаконно. Угон, – сказал я.

– Ладно уж, давай поедем дальше молча. Спустя несколько минут мы подъехали к бурому зданию, один вид которого навевал уныние – хоть вешай табличку "Здесь умирают мечты". Мой папа, как и большинство вменяемых американцев, ненавидит ОТС. Когда мы вошли в холл и увидели, что там не протолкнуться, и все потные, замотанные, теряющие терпение… В общем, папа начал нервно переминаться с ноги на ногу и грызть ногти:

– Ты только погляди, какой бардак. Все воняют, как собачья будка. И ждут, стоят, словно в России за батоном хлеба. Слушай, я-то на хрена здесь? Это тебе экзамен сдавать… – И спустя еще минуту: – Все, с меня довольно. Не могу больше. Разбирайся сам, – и был таков.

Не успел я и слова сказать, как папа выбежал из здания, плюхнулся на скамейку и уткнулся газету.

Я отстоял в очереди еще несколько минут, и болезненно-тучная секретарша выдала мне квиток с номером. Я нашел место в зале ожидания. Вокруг были либо подростки, либо дряхлые – в жизни таких не видел – старики и старушки. Спустя тридцать минут меня вызвали.

Я вернулся к стойке администратора. Меня встретил загорелый кореец лет сорока восьми, одетый в белый халат, как лаборант.

– Халперн, Джастин? – прочел он вслух, держа в руках список.

– Я предпочитаю обращение "Джастин Халперн", – пошутил я.

Несколько секунд кореец разглядывал меня молча.

– Пойдемте, – сказал он наконец и вышел через тамбурную дверь на автостоянку.

В машине я вдруг разволновался. До этой минуты нервы у меня были как канаты, но, оказавшись за рулем папиного "олдсмобиля" в папино отсутствие, я впервые подумал: "Как здорово было бы поехать куда-то самому. В кино, или в школу, или даже на свидание… чтобы девушка тебе подрочила, сначала надо пригласить ее на свидание". Опьяненный этим обилием возможностей, я никак не мог сосредоточиться на гнусавом голосе экзаменатора и его отрывистых приказах. Я судорожно стиснул руль – аж пальцы занемели. Каждое указание экзаменатора повторял вслух, точно мы пародировали Эбботта и Костелло.

– Здесь – налево, – сказал экзаменатор.

– Здесь – налево?

– Да. Здесь – налево.

– Здесь налево.

– Прекратите, – рявкнул экзаменатор.

Хуже всего я себя показал, когда требовалось влиться в поток на фривее. Я запаниковал и со скоростью двадцать пять миль в час съехал на обочину.

– Нажмите на газ и перестройтесь! – кричал экзаменатор. – О господи! На газ и перестройся!

У меня появилось нехорошее предчувствие. И действительно, когда я свернул на автостоянку ОТС, экзаменатор только прошипел: "Вы не сдали!", вылез из машины и изо всех сил хлопнул дверцей. Облом. Мои радужные надежды испарились. А я – я просто снова сказал себе, что плевать хотел на эту никчемную бумажку. Заказывать пиццу и смотреть старые фильмы распрекрасно можно, не имея водительских прав.

– Ерунда, – сказал я папе, когда он подошел к машине. – Честно-честно, я ни капли не расстроился. Ну, подумаешь, пойду и пересдам.

– Сын, таких, как ты, я в жизни не видел. Тебе шестнадцать, ты завалил экзамен на права и ничуть не расстроился? Что это о тебе говорит? Отвечай.

– Что я уравновешенный.

– Нет, тут другое, – и папа печально мотнул головой.

Но друзьям я несколько дней не рассказывал, что завалил экзамен. Слишком мучительно было даже вспоминать.

И вот в пятницу, перед английским, когда мы с Аароном сидели и списывали друг у друга всякие домашние задания, на наш стол упала чья-то тень. Оказалось, надо мной навис Эдуардо, мой одноклассник. Со мной он заговаривал редко – за все время можно на пальцах одной руки посчитать. Но сам Эдуардо запомнился мне накрепко. Высокий, плотный, черные волосы зачесаны так гладко, словно он только что вылез из бассейна. И вдобавок единственный одиннадцатиклассник с самыми настоящими усами. Правда, у некоторых акселератов начинала пробиваться растительность, и они тоже пытались отращивать усики. Но какие-то жидкие, тонкие, словно, прости господи, у карикатурных педофилов. Только у Эдуардо усы были что надо – густые, как щетка. На меня они наводили ужас. Я задумался, что может понадобиться Эдуардо от меня. Да вроде бы ничего, разве что…

– Хочешь списать домашку? – спросил я, протягивая ему листок.

– Чего? Не-а. Мне-то зачем: я ее сам делаю, и вовремя. Брось свои расистские намеки, дубина, – сказал он.

– Извини, я ничего пло…

– Знаешь мою кузину Дженни? – прервал меня Эдуардо.

– Дженни? А как ее фамилия? – у нас училось несколько десятков Дженни, и я подстраховался. А то еще ляпну что-нибудь.

– Дженни Химинес. Она с твоего семинара риторики, дятел.

– Дженни Химинес – твоя кузина? – удивился я. Дженни была очень милая и с абсолютно гладким – ни тени усиков – лицом.

– Я мексиканец. Мы все – кузены.

– Ха! Кто из нас теперь разводит расистские нам… – я осекся, потому что Эдуардо даже не улыбнулся. – Да, я ее знаю. Нормальная девчонка.

– Ты ей нравишься, дурак ты беспонтовый, – объявил он.

Умолк, достал из кармана маленький гребешок с коротенькой деревянной ручкой, провел им по усам ровно два раза, убрал гребешок, вернулся за свой стол.

– Ты должен пригласить Дженни на осенний бал, – сказал Аарон, едва Эдуардо удалился на безопасное расстояние.

– Еще чего! Ни на какой бал я не пойду.

В старшей школе я вообще не ходил на танцы. Рост у меня был шесть футов, вес – сто двадцать фунтов, и в вихре танца я походил скорее на насекомое – на богомола, например, – чем на человека. На богомола, пытающегося сбить с себя пламя. И вообще вечер пятницы у меня уже занят: мы с Аароном встречаемся у меня, будем смотреть "Хищника" и "Хищника-2".

– Но если ты ее пригласишь, можем пойти вчетвером. Я иду с девушкой.

– Что-о-о? – я не поверил своим ушам. – Ты? На бал с девушкой? Когда это ты успел кого-то пригласить?

– Два дня назад. На уроке математики. Я пригласил Мишель Портер. Она согласилась.

– Я даже не знал, что Мишель Портер тебе нравится.

– Привет! Я тебе сколько раз говорил, что мне нравится ее характер. И что сиськи у нее большие – говорил ведь?

– Ну, даешь… Или ты разницы не понимаешь? Одно дело – сказать, что тебе нравится чей-то характер и большие сиськи, а совсем другое – пригласить ее на бал и смолчать, и мне ни слова… Ясно? – взорвался я.

– Ты чего? Разве ты за меня не рад? – удивился Аарон.

И верно, мне следовало бы порадоваться за Аарона. Я сам это понимал, но почему-то разозлился, как будто он меня предал. А еще устыдился, что я никуда не гожусь. Даже Аарон меня обогнал, даже у него начинается настоящая жизнь. Мерзко думать, что в вечер осеннего бала я, как последний неудачник, останусь дома и уткнусь в видак. Надо что-то делать.

– Отлично. Тогда я приглашу Дженни, – сказал я. Подозреваю, это прозвучало абсолютно неубедительно.

– Если она согласится, мы вас подвезем, – отозвался Аарон.

– Ну, знаешь, я предпочел бы не катать девушек на минивэне твоей мамы.

– Две секунды назад ты вообще не собирался на бал! Свинья. Я просто хотел тебя выручить, раз у тебя нет прав.

– Права я получу. И знаешь что – на прошлой неделе я сдавал на права в первый раз, но провалился. Я тебе об этом сейчас говорю, потому что вообще во все тебя посвящаю, мы же друзья, и я не хочу, чтобы какие-то мои новости сваливались на тебя как снег на голову, – выпалил я скороговоркой.

В тот же день, но уже по дороге домой из школы (естественно, пешком) я осознал: я поставил перед собой две цели, о которых даже подумать страшно, но достичь их надо в ближайшие три недели. Первая – впервые в жизни пригласить девушку на танцы. Вторая – сдать на права. Я решил начать с той задачи, которая все-таки полегче, – с экзамена. Я пока не знал, что папа уже успел хорошенько поразмыслить над моей проблемой.

В полчетвертого я вошел в дом – и обнаружил, что отец вернулся с работы пораньше, да еще и переоделся в свои "боевые" треники. Эти штаны он надевал только чтобы прикончить во дворе какое-нибудь животное или сделать по дому что-нибудь, требующее недюжинной силы. Треники были серые (папа вообще предпочитает этот цвет спортивной одежды), но с синими и желтыми полосами по бокам и резинками в районе лодыжек – вероятно, для улучшения аэродинамики. Войдя в гостиную, я наткнулся на стальной взгляд отца:

– Вы, мой друг, научитесь водить машину. Потому что я тебя сам научу, бля. – Вены на его шее немедленно вспухли.

У моего папы специфический педагогический подход. Обучение для него – схватка, ученики – противники, которых он бомбит знаниями, доводя до полного смятения и дезориентации. При этом, если уж схватка началась, противнику-ученику не разрешено капитулировать. Итак, папа велел мне бросить рюкзак и следовать за ним к пикапу моего брата (старому "джи-эм-си"), припаркованному у нашего дома. Папа, точно личный шофер (только дико сердитый), распахнул передо мной правую дверцу, сам сел за руль… и через пару наносекунд мы уже мчались по улице, громыхая и позвякивая.

Когда папа переключился на вторую передачу, я забеспокоился:

– Пап, она же с механикой.

– Верно.

– Но я не умею водить машину с механической передачей. Я учился на автоматической.

Папа резко переключил передачу:

– Помнишь, как мы ездили к тете Нейэми, когда тебе было лет шесть или семь? Мы пошли в бассейн, там было много трамплинов, и ты хотел спрыгнуть с трамплина, но сдрейфил?

– Да.

– А помнишь, что я тогда сделал?

– Да. Ты приволок меня к самому высокому трамплину во всем бассейне, ухватил сзади за плавки, приподнял, а потом спихнул в воду.

– Да уж, я тебя скинул, точно мешок картошки, – хихикнул папа и, отдавшись воспоминаниям, уставился в окно.

– А при чем тут это? – спросил я.

– Стоило тебя спихнуть, и ты раздухарился. Сам спрыгнул со всех других трамплинов. Вот что, научишься у меня водить на механике – запросто сдашь экзамен на автоматической передаче, и ни один хрен в белом халате тебя не завалит. Веришь?

– Н-нет.

– Ох, бля… Очень жаль, что не веришь.

Мы приехали на автостоянку ближайшего гипер-маркета Circuit City. Папа вытащил ключ зажигания, и мы поменялись местами. Папа прочел мне краткую лекцию о передачах и целый час напролет выкрикивал числа – пытался натренировать меня переключаться.

– Три! Четыре! Шесть! Бля, никакой шестой тут нет! Не зевай! Назад на третью!

За весь урок я даже ни разу не завел машину.

Следующие две недели папа ежедневно отправлялся на работу в шесть утра, чтобы вернуться пораньше и позаниматься со мной засветло. Каждый раз он начинал с объявления темы. Например: "Автомобиль – это орудие убийства", "Не робей – тебя не на помойке нашли" или (эта мне особенно понравилась) "Твоя мать истекает кровью".

Эту, последнюю тему он объявил, когда я выезжал из ворот нашего дома на улицу.

– Кровь льет рекой, ты должен пересечь город за десять минут, не нарушая ПДД… Ну как? Справишься? Сумеешь? – папа вопросительно поднял брови.

– Но если такое случится, я просто вызову "скорую".

– Ага, разумно. Но ты меня все-таки выслушай, ладно?

– Да, пап, но для экзамена мне необязательно этому учиться.

– Не спорю. Но я тебя учу не экзамены сдавать, а машину водить. На дороге иногда приходится несладко. Или ты думаешь, водить – все равно, что расслабляться в райском саду с голой жопой? Вот что: доедешь до Клермонта максимум за десять минут. И в рамках закона, бля!

– До Клермонта десять миль, я же…

– Отсчет пошел! Три, два, один! – заорал папа, глядя на часы.

– Пап, это какой-то неконструктивный урок…

– Девять пятьдесят девять, девять пятьдесят восемь, девять пятьдесят семь… Время пошло!!! Старт, старт, ста-ааарт! – папа орал, пока я не смирился.

Я переключился на заднюю передачу, вернулся на первую и выжал из педали газа все, что мог. Пронесся пулей по нашему тихому району, к фривею "5-Норт", ведущему в Клермонт. А папа педантично – ну прямо психопат из фильма "Пила" – растолковал правила игры: скорость – не выше разрешенной, так что, если горит желтый, я должен наддать, а если впереди красный, мгновенно принять решение – буду дожидаться зеленого или развернусь и поеду другой дорогой. Периодически папа извещал меня истошным воплем, сколько времени осталось, а заодно выдавал новый, придуманный на ходу сценарий в оправдание спешки.

– Шесть тридцать! У твоего друга камни в почках, боль адская! – это, когда я наддал, чтобы проскочить на желтый.

Я чувствовал, как по лбу катится пот. Сердце бешено стучало.

– Три минуты! У твоей жены сломалась машина в нехорошем районе, и она боится, что на нее нападут и надругаются!

– Па-ап! Помолчи, так только хуже! – проорал я в ответ, меняя ряды на фривее, направляясь к повороту на Клермонт.

На съезде с фривея я обогнал фуру Оставалось подняться в гору по Бальбоа-авеню – местность там холмистая – и вот он, Клермонт. Я прикинул, что у меня в запасе примерно минута. Дорогу к победе преграждал всего один перекресток на полпути к вершине холма. Сейчас горит зеленый, но до светофора еще триста ярдов. Я ждал желтого, но зеленый упорно не гас. Осталось сто ярдов. Я испугался, что желтый загорится раньше, чем я подъеду, – тогда не проскочить. Начал снижать скорость.

– Ты что? Зеленый же! – папа махнул в сторону светофора, будто я слов не понимаю.

– Вижу, но сейчас, наверно, сменится, – ответил я, стряхивая с ресниц капли пота.

– Не сменится! Ты почти у финиша. Валяй.

Я нажал на газ, но в эту самую секунду все-таки загорелся желтый. Я запаниковал, решив, что не успею проскочить благополучно. Но тормозить было уже поздно – я слишком разогнался. Меня парализовала нерешительность. Нога на педали газа как свинцом налилась. В тот самый момент, когда зажегся красный, наш пикап вылетел на перекресток наперерез какому-то "ниссану". Папа перегнулся через меня, перехватил руль, спешно вывернул. Пикап дернулся вправо, чудом ушел от столкновения.

– Не могу поверить, что ты перехватил руль… Не могу поверить… Зачем ты перехватил руль… – бормотал я, как полоумный, нажимая на тормоза и съезжая на обочину.

– Ты не реагировал. Я же должен был что-то сделать, верно?

Я досуха вытер лицо собственной футболкой.

– Прости меня, прости меня, пожалуйста, – шептал я, сгорая со стыда. Это ж надо было так облажаться…

– Ничего-ничего, – сказал папа.

После двух недель в папиной автошколе я почувствовал, что готов снова явиться на экзамен, даже если мой отец пока не уверен, что я довезу моего гипотетического четырехлетнего сына в больницу прежде, чем он умрет от потери крови. Я записался на пересдачу, не сомневаясь, что на сей раз у меня есть реальный шанс. Но папа так меня затуркал на уроках, что я почти забыл про конечную цель – возможность самостоятельно приехать на осенний бал. До бала оставалась всего неделя. Пора было переходить ко второму этапу – обзавестись партнершей для танцев.

Эдуардо говорил, что я нравлюсь его кузине Дженни. Но тот же Эдуардо однажды объявил мне: "Я тут на курс 'Обработка дерева' записался. Хочу вытесать деревянный ножик и выколоть тебе моргалы". Дженни была хорошенькая, но я еще никогда никуда ни одну девушку не приглашал. И мысль, что мне откажут – а заодно страх, что меня пырнут кривым деревянным ножом за неуважение к кузине Эдуардо, – не давала мне покоя.

В понедельник, за обедом в школе, я поделился своими тревогами с Аароном.

– Но он даже не пробовал вытесать ножик. Он там только кормушку для птиц сделал и подарил своей abuela[5]5
  Abuela – бабушка (исп.).


[Закрыть], – сказал Аарон, уплетая сэндвич с авокадо.

– И все-таки чего-то я ему не доверяю.

– Просто поговори с Дженни. Выбери подходящий момент и пригласи ее.

– Но я не хочу ее приглашать, если на самом деле я ей не нравлюсь. Как ты думаешь, можно как-то по ней понять? Ну, по глазам прочесть, типа?

– Знаешь что, чел. Я каждый день с тобой обедаю. А каждую неделю дрочу – раз десять, наверно. Но в том, о чем ты спрашиваешь, я ни бум-бум. Просто подойди к ней и пригласи.

В тот же день на риторике я выбрал место позади Дженни и стал дожидаться подходящего момента. Не знаю уж, по каким признакам я собирался его угадать. Но момент так и не наступил. Точнее, меня пробила такая нервная дрожь, что я не мог разговаривать с Дженни даже о том, что касалось учебы. Например, нас разбили на небольшие группы и дали задание: сформулировать свои аргументы за легализацию наркотиков и против. Когда Дженни спросила, какие у меня идеи, я выпалил: "Я люблю наркотики, но и не люблю", встал, выскочил за дверь, юркнул в туалет. И там минуты две метался из угла в угол, чтобы не возвращаться слишком быстро – еще догадаются, что убежал я вовсе не по нужде.

Три дня подряд я смотрел на затылок Дженни, пытаясь придумать, что и как ей сказать. Наконец я счел, что придумал беспроигрышную фразу, которая растопит лед. И решился.

– Ты когда-нибудь пробовала поливать "Флейминг Хот Читос" соусом начо?

– Да. Вкусно, – сказала она.

– Ага.

Остальные пятьдесят четыре минуты я молчал. А потом прозвенел звонок на перемену.

В тот день, шагая домой из школы, я запаниковал. До бала осталось два дня. Надо срочно кого-то пригласить. Иначе в пятницу мне придется сидеть дома и тупо смотреть кино. Решительный шаг Аарона вдохновил всех остальных ребят из нашей компании: они набрались храбрости и тоже пригласили девушек. Тошно думать, что "Хищника" придется смотреть в одиночестве.

Я так исстрадался из-за бала, что вспомнил о пересдаче, только увидев папу – а он, широко ухмыляясь, размахивал ключами.

– Ну, сын, покажем ОТС, куда засунуть их экзамен! – завопил папа, швырнул мне ключи от "олдсмобиля" и выскочил из дома первым. Взял с шезлонга свою газету, открыл заднюю дверцу, уселся.

– А почему ты не хочешь сесть рядом со мной? – спросил я.

– Я всю жизнь мечтал о лимузине с личным шофером. Убьем двух зайцев, – сказал папа и захлопнул дверцу.

Я сел за руль, завел "олдсмобиль" – этот громадный серебряный седан – и поехал в сторону ОТС. Папа раскрыл газету. Несколько минут он читал молча, потом сложил газету вдвое, поймал мой взгляд в зеркале заднего вида: