Текст книги "Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве"

Тоска по СССР

В устных рассказах мигрантов неизбежно проскальзывают сравнения между советским прошлым и их настоящим, что всегда сопровождается яркими эмоциями. Мигранты пытаются оценить, что же было утрачено вместе с распадом Советского Союза, а также понять свое место в новом, развивающемся и неопределенном постсоветском мире. Даже те, кто праздновал конец советской эпохи, все равно оставались эмоционально привязаны к воспоминаниям о дружбе народов. Сванидзе рассказывала: «Мне нравилась жизнь во времена Советского Союза. Люди жили очень хорошо, безо всяких страхов, и все народы очень мирно сосуществовали. Конечно, я счастлива, что моя страна получила независимость, но я также должна признать, что я вспоминаю об СССР и хорошей жизни там только в положительном ключе. Но все это не может быть важнее свободы и независимости»[389]389
  Элисо Сванидзе: из интервью, 24 июля 2011 г.


[Закрыть]. Нуряева, вспоминая о довольно частых проявлениях дискриминации в начале 1980-х гг. в Москве, утверждала: «Некоторые аспекты советской идеологии теперь всегда с нами. <…> Некоторые были вполне положительными: например, идея, что все национальности должны ладить друг с другом; что мы должны жить в мире; что все люди равны и у всех есть равные возможности, что недопустима ненависть на любой почве. Все это было частью советской пропаганды, и все это у нас забрали, навязав идеологию ненависти»[390]390
  Жылдыз Нуряева: из интервью, 9 июля 2007 г.


[Закрыть]. То, что было в СССР – те самые «настоящие человеческие ценности», казалось мигрантам, в особенности пожилым, навсегда утраченным после распада СССР, когда наступила более суровая социально-экономическая реальность[391]391
  Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. С. 45.


[Закрыть].

Эмоции, которые возникали у мигрантов во время подобных заявлений, были скорее перформативными: рассказчики хотели убедиться, что их интервьюеры – вне зависимости от того, североамериканцы ли они или их земляки, которые слишком молоды, чтобы помнить, что происходило до эпохи гласности, – поняли, каково это – жить в Советском Союзе. Слова подчеркивали ценность эмоциональной общности, как они понимали ее спустя почти два десятилетия после конца советской эпохи. Хаджиев вспоминал: «Мы относились друг к другу с пониманием и уважением <…> Если подумать о том, насколько все изменилось за последние десять лет или около того, это просто ужасно. <…> Нет. Без сомнения, [дружба народов] действительно была. В армии, на работе и во время учебы я чувствовал ее. Мы все были равны. Мы не могли даже подумать, что это не так. Для вас идея дружбы народов, должно быть, звучит как миф, я прав? Но я жил согласно этому принципу, я застал это, и это было правдой»[392]392
  Фаршад Хаджиев: из интервью, 11 ноября 2007 г.


[Закрыть].

Майя Асинадзе, хоть и заявляла о своей грузинской идентичности и спустя годы скептически относилась к идее дружбы народов, все же чувствовала какую-то утрату после распада СССР:

Мы все были близки [в советское время]. Мы все были объединены друг с другом. Это все было действительно так. Когда я думаю об этом сейчас, конечно, сегодня условия моей жизни лучше, но если бы у меня была возможность вернуться в прошлое и пожить так, как мы жили в то время <…> я бы ее использовала, клянусь. Я не уверена, почему – наверное, [мне не хватает] тех честных, искренних отношений между людьми. Это ни с чем не сравнить <…> Люди были более дружелюбными и отзывчивыми, а отношения между людьми были более теплыми[393]393
  Майя Асинадзе: из интервью, 29 ноября 2007 г.


[Закрыть].

Даже те, кто гордился успехом, достигнутым на профессиональном поприще в родных странах или на Западе уже после распада СССР, упоминали о личных дружеских связях и отношениях между людьми в целом через призму той реальности – реальности дружбы народов. Казашка Алия Нуртаева, которая стала исследовательницей и в настоящее время работает в одном из университетов США, наиболее эмоционально из всех респондентов нашего проекта отреагировала на вопрос о дружбе народов. Она гневно отвергала любые предположения о том, что между народами в СССР могли существовать какие-то различия: «В Советском Союзе не было никаких „меньшинств“. Все были одинаковыми и имели одни и те же амбиции. Это плохой вопрос»[394]394
  Алия Нуртаева: из интервью, 25 октября 2006 г.


[Закрыть].

Даже спустя десятилетия после распада Советского Союза сохранилась эмоциональная общность, которая связывала многих его граждан. В процессе интервью с мигрантами упоминание о дружбе народов появлялось очень быстро – она служила чем-то вроде критерия, по которому рассказчики оценивали свою связь с другими гражданами и с советским государством в прошлом и в настоящем. Даже те, кто гордился собственной нацией или же был настроен против Советского Союза, в основном ценили принцип дружбы народов за то, что он вносил или пытался внести в жизнь граждан мир, стабильность и доброту. Он символизировал уникальность советского проекта, которому не было равных ни на Западе, ни в постсоветских государствах.

Мигранты рассказывали о том, как они присваивали принцип дружбы народов, оборачивая его в свою пользу для получения преимуществ в самых разных сферах. Теплые, хотя не всегда искренние, отношения и взаимоуважение между представителями разных национальных групп позволяли приезжим почувствовать себя включенными в столичное сообщество, которое было по преимуществу русским. Независимо от национального происхождения, можно было легко передвигаться по стране и не переживать за свою жизнь, чувствуя свободу и безопасность. Советский режим, который не обращал внимания на цвет кожи и старался помогать «менее развитым» народам, обеспечил своим гражданам профессиональную мобильность, пусть даже и под наблюдением «старшего брата»[395]395
  Об усилиях государственной политики, направленных на развитие народов, которые характеризовались как «отсталые», см.: Hirsch F. Empire of Nations.


[Закрыть]. Национальные республики чествовались на фестивалях, а университеты Ленинграда и Москвы открывали двери перед их выходцами, чтобы продемонстрировать их почетное место в советской семье в самом сердце Союза.

Признательность за дружбу и убеждение в том, что она начинается с Ленинграда и Москвы – с городов с преимущественно русским населением, – возможно, представляли собой «евроцентризм и ментальную колонизацию», которые, по утверждению Дины Атаниязовой, побудили «южных» интеллектуалов растворить «собственную» идентичность в русской или пророссийской[396]396
  Дина Атаниязова: из интервью, 6 декабря 2008 г.


[Закрыть]. Как только идея современной европейской цивилизации была принята как исключительно прогрессивная, российское превосходство было фактически закреплено. Айбек Ботоев описывал, какую роль сыграло в этом само государство: «Я бы сказал, что „дружба народов“ была наполовину правдой, наполовину мифом. Они вколачивали в нас идею интернационализма, на практике относясь к моей родине как к колонии. Они делали все возможное, чтобы нас ассимилировать. Они вынудили нас говорить по-русски. При Советском Союзе государство всегда говорило одно, а делало совершенно другое»[397]397
  Айбек Ботоев: из интервью, 8 декабря 2007 г.


[Закрыть]. Колонизация, будь то колонизация умов или буквальная колонизация земель, выступает контрнарративом в рассказах мигрантов тем возможностям, которые предоставило им включение в русскую культуру через советскую призму.

И все же дружба народов в советскую эпоху способствовала включению в современный, европейский, космополитический мир, который многим кажется столь далеким в настоящее время. Хаджиев, Нуртаева и другие мигранты горячо утверждали, что они в первую очередь были советскими гражданами – как в советский период, так и спустя долгие годы после распада СССР. Более широкое понимание принципа «дружбы народов» включало в себя опыт дружеских связей, сила которых помогала им на протяжении всего их жизненного пути, инкорпорируя их в сети социальных взаимосвязей и облегчая им проживание в Ленинграде и Москве. Когда переселенцы с Кавказа, из Средней Азии и азиатской части России обдумывали или планировали свой переезд в столицы, дружеские связи предоставляли им возможность социального продвижения.

Глава 3
Найти свое место и обустроиться в двух столицах

Мигранты с Кавказа, из Средней Азии и азиатской части России испытывали надежду на включение в принимающее сообщество и ожидали успеха при первых встречах с позднесоветскими Ленинградом и Москвой и с их жителями. Несмотря на то, что переселенцы осознавали возможности, которые они могут получить в самом сердце Советского Союза и постоянно слышали о дружбе народов, некоторые из них чувствовали тревогу или сожаление из-за того, что были вынуждены жить так далеко от семьи и родного дома. Индивидуальные стремления, официальные и неофициальные связи, а также тенденции государственной политики переплетались таким образом, что кто-то отправлялся на запад, а кто-то – на север страны. Первые впечатления и встречи оказывались решающими для будущей интеграции мигрантов, а также вдали от дома важно было помнить, что значит быть успешным советским человеком.

В позднесоветское время Ленинград и Москва стали центрами советского многонационального взаимодействия. Рост этих городов и возможности, которые они открывали перед жителями, символизировали динамику, урбанизацию и модернизацию государства. Выходцы из периферийных регионов могли делать покупки и взаимодействовать с верхушкой советского общества как равные или даже стать ее частью. Однако городские пространства оставались преимущественно славянскими, пусть даже это было знакомо тем, кто побывал в крупных республиканских столицах. Отдельные представления о принадлежности к какому-либо сообществу, а также отношения с людьми другого пола, социального класса и разной этнической принадлежности стали испытанием для мигрантов – как для их менталитета, так и для их стратегий интеграции в двух столицах. Несмотря на то, что советские идеалы прогресса и развития во многом сформировали мечты этих граждан, а государственная политика довольно сильно влияла на их перемещения, в рассказах о своем пути и об адаптации к новым городам мигранты наибольшее внимание уделяли факторам индивидуального стремления и близких связей с людьми.

Две столицы по-разному встречали каждого новоприбывшего жителя. Узбекские студенты, бурятские сельчане, азербайджанские торговцы, грузинские инженеры и многие другие прибывали в города с четким представлением об их новом доме. Переезд в центр СССР был не только пространственным перемещением, но и преемственностью личных и общесоветских устремлений. Чтобы зафиксировать динамику того, как мигранты интегрировались в городское сообщество, в данной главе я использую концепцию placemaking Ахила Гупты и Джеймса Фергюсона[398]398
  Gupta A., Ferguson J. Culture, Power, Place: Ethnography at the End of An Era // Culture, Power, Place: Explorations in Critical Anthropology. Durham, NC: Duke University Press, 1997. P. 6–8.


[Закрыть]. Эта концепция описывает, как отдельные мигранты наделяют какое-либо пространство смыслом через меняющиеся представления и восприятие сходств и различий между домом и новым местом вдали от него. Placemaking подчеркивает повсеместный характер транстерриториальных связей, которые возникают не только благодаря перемещениям людей, но и через различные сети, в этом случае смягчая контрасты между советскими периферией и центром. Я также использую концепцию placemaking – создания своего места, его освоения, – чтобы отследить, как люди искали «свое место» в более широком смысле – в советском идеале многонационального, космополитического города. Неравномерность властного контроля способствовала появлению различных стратегий освоения места, но не подсказывала конкретного пути для интеграции или достижения успеха. Движение мигрантов к глобальным городам в конце XX в. хорошо иллюстрируется первыми встречами приезжих с местной культурой, которые подчеркивают как аспекты повседневной жизни, так и трудности, с которыми столкнулись мигранты.

Рассказы мигрантов свидетельствуют о том, как важна была мобильность в отношениях между государством, обществом и личностью в СССР. Пересечение границ: пространственных (между селом и городом или между республиками); между разными социальными статусами (студентом и специалистом, продавцом и покупателем) и культурных границ (между традиционной и современной культурой, между различными представлениями о мужественности и женственности) демонстрирует сложную и многогранную природу СССР и характер распространения советских идей и практик. Я утверждаю, что советская мобильность давала значительное пространство для самовыражения и свободы. Виктор Заславский утверждал, что передвижение мигрантов в позднесоветский период, как официально разрешенное, так и неофициальное, усиливало господство государства. Разные места стали играть роль очень значимого индикатора привилегий, при этом контролируемого государством. Наиболее пристальный контроль осуществлялся над «вершиной» – Ленинградом и Москвой. Несмотря на то, что механизмы государственного контроля можно было обойти, система, как утверждает Заславский, создала такое податливое и разобщенное население, что ему удобнее было оборачивать условия статус-кво в свою пользу, чем как-либо их менять[399]399
  Zaslavsky V. The Neo-Stalinist State. P. 153–154.


[Закрыть]. И хотя аргументы Заславского отображают основную причину того, почему советское государство действовало двойственно в вопросах мобильности и его политика не всегда совпадала с законом, все же Заславский игнорирует важность связей, которые объединяли, а не распыляли позднесоветское общество. Вопрос о соотношении государственного контроля и личных действий мигрантов в отношении любого современного государства, которое отслеживает ситуацию как на внутренних, так и на внешних границах, остается сложным. Рассказы отдельных мигрантов позволяют нам понять больше о социальной активности граждан и о том, к каким неожиданным последствиям приводили взаимодействия в городских пространствах по ту сторону зоны государственного контроля.

Мигранты с юга и востока СССР прошли через три этапа обустройства в Ленинграде и Москве: они принимали решение о переезде и добирались до места назначения; прибывали и впервые сталкивались с городом; и наконец, осваивались в новых домах, в новой культуре и новых сетях связей. Устные рассказы и письменные источники описывают опыт мигрантов, позволяя уловить связь между личной целеустремленностью, с одной стороны, и общественными и государственными факторами – с другой.

Дом и место вдали от дома

Ленинград и Москва привлекали гостей как пространства социальной мобильности, экономического процветания и насыщенной культурной жизни. Мотивы к переезду за тысячи километров от родного дома, рискуя не достичь ничего, покинув свою семью, были столь же разнообразны, сколь широко распространилось понимание того, что центр СССР предлагал своими жителями множество привилегий. Стратегии и возможности использовать преимущества двух столиц для изменения своей жизни в лучшую сторону формировались далеко от центра: от небольших деревень до крупных многонациональных городов регионального значения в азиатской части России, на Кавказе и в странах Средней Азии. Некоторые из тех, кто жил на окраинах СССР, мечтал о жизни в Ленинграде и Москве с самого детства, слушая рассказы друзей, родных и учителей о почти мифическом статусе этих городов. Другие приехали в город после случайных встреч или в результате неожиданных обстоятельств, изменивших их жизнь. Некоторые обдумывали переезд, поскольку уже учились в русскоязычных школах, чувствовали поддержку дома или их семья уже жила в столицах. Кто-то выбирал более сложные, часто нестандартные пути, чтобы оказаться на новом месте. Связи, социальный статус, интеллектуальные способности и личная целеустремленность первое время облегчали процесс адаптации на новом месте, но едва ли все это могло гарантировать успех в советских столицах.

На протяжении всей позднесоветской эпохи добраться в Ленинград и Москву всегда можно было легко и по приемлемой цене. К 1970-м гг. были распространены авиаперелеты в Москву, особенно потому, что она служила транспортным узлом внутрисоветских авиарейсов. Грузины могли выбрать один из девяти ежедневных рейсов Тбилиси – Москва по относительно низкой и стабильной цене – 31 рубль[400]400
  Средняя месячная зарплата в середине 1970-х гг. составляла 135 рублей. См.: Siegelbaum L. H., Moch L. P. Transnationalism in One Country? P. 985.


[Закрыть]. Авиабилеты из Ташкента стоили несколько дороже – 48 рублей, но при этом полет проходил без пересадок. Помимо этого, Москва была пунктом пересадки для межреспубликанских и международных перелетов в Восточную Европу и за рубеж; а между рейсами у путешественников было достаточно времени, чтобы посетить различные экскурсии по столице[401]401
  Koenker D. Club Red: Vacation Travel and the Soviet Dream. P. 230


[Закрыть]. А поехать на поезде в Ленинград и Москву было еще дешевле, и этот способ пользовался большей популярностью. Остановка в Москве как минимум была обязательным пунктом каждой туристической поездки на поезде, а также большинства семейных путешествий по стране. Давид Сомкишвили, выросший в Кутаиси (Грузия), вспоминал, что в 1960-е гг., когда он был ребенком, его отец, работавший проводником на поезде, возил его и семью в частые недельные поездки в Москву, а иногда и в Ленинград. Сомкишвили до сих пор сохранил воспоминания о московском зоопарке и цирке. Он вспоминал, какое удивление и восхищение он ребенком испытал, посетив «Детский мир» – магазин детских игрушек, ассортимент которого намного превосходил магазины на его родине[402]402
  Давид Сомкишвили: из интервью, 24 июля 2011 г.


[Закрыть]. Мирбек Серкебаев вспоминал, что, когда он в школьные годы в составе пионерского отряда ездил на международные молодежные съезды в Будапеште и других городах, по пути они тоже часто останавливались в Москве. Иногда приезжали и в Ленинград: такие поездки спонсировались комсомолом, и тогда в столицу съезжались гости со всего СССР. Вожатые вели группы по коридорам ленинградского Эрмитажа, рассказывая о славном российско-советском прошлом, а идеализированные образы советского настоящего и будущего были представлены на всесоюзной Выставке достижений народного хозяйства в Москве (ВДНХ). Серкебаев воспринимал такие поездки как высшее проявление привилегий для целеустремленных молодых советских граждан, вне зависимости от места их рождения или статуса родителей[403]403
  Мирбек Серкебаев: из интервью, 3 августа 2009 г.


[Закрыть].

Ил. 3. Семья из Средней Азии (слева) на борту ИЛ-62 «Аэрофлота» по прибытии в аэропорт Москвы, 1981 г. Источник: Архив РИА Новостей / Владимир Родионов. Согласно лицензии CC-BY-SA 3.0.

Мысль о Москве как о «распределительной коробке» всего Советского Союза и мира в целом пришла в голову Азамату Санатбаеву постепенно, во время семейных поездок в столицу в юношеском возрасте в 1960–1970-х гг. Каждый раз он прибывал в другой аэропорт, на новую автобусную станцию или новый вокзал в разных частях города. Каждый из московских транзитных узлов был заполнен представителями народов как со всего СССР, так и остального мира, от кубинцев до немцев и североафриканцев. «Именно там я осознал многонациональное богатство [Советского Союза]»[404]404
  Азамат Санатбаев: из интервью, 14 июля 2009 г.


[Закрыть]. Семья Санатбаева приезжала в Москву с целью, типичной для всех советских посетителей столицы: за покупками. Он вспоминал, как на улицах города встречал хорошо одетых горожан, и тогда начал понимать, почему в его семье часто говорили о «московских вещах». Большую часть времени в городе его семья проводила в поисках качественных товаров в подарок родственникам, которые мог позволить их скромный семейный бюджет. Санатбаев рассказывал о восхищении, которое испытал, увидев ассортимент индийского магазина «Ганга», среди которого была одежда и многие другие товары, модные тогда на юге Кыргызстана. Других туристов и мигрантов поразили международные магазины, в которых можно было приобрести товары, произведенные в самых разных странах: от Югославии до Китая. Подобные места добавляли Москве мистический статус: она становилась не только местом устремлений всех граждан Советского Союза, но и таким местом, которое приводило к ним весь мир. Эльмира Насирова вспоминала, как в юности приезжала в Москву с семьей: ее подростковые глаза были широко раскрыты, а в магазинах на улице Горького она почувствовала себя так, будто попала в «другой мир»[405]405
  Эльмира Насирова: из интервью, 11 июля 2007 г.


[Закрыть].

Детские воспоминания о посещении столиц, с которыми потом будет связано желание мигрантов вернуться в самое сердце СССР, в основном касались самых простых житейских радостей, больше всего запомнилась еда. У Серкебаева текли слюнки при одном воспоминании о разнообразии колбас: его семья могла купить в Москве целых тридцать разных видов колбасы, при этом вдвое дешевле, чем в Оше. Этери Гугушвили рассказывала об огромном выборе мороженого самых разных вкусов в Москве и о том, как она мечтала о своем любимом мороженом «Бородино», а потом с удовольствием его ела[406]406
  Этери Гугушвили: из интервью, 26 июля 2011 г.


[Закрыть].

Абдул Халимов вспоминал, как в молодости его влекло в столицу Советского Союза: «Когда я еще в студенческие годы [в 1970-е и 1980-е гг.] приезжал сюда, в Москву, во время праздников и каникул, я чувствовал себя прекрасно. Конечно, мы были молоды, знакомились с местными девушками. В советское время было очень легко познакомиться с девушками, была возможность узнать друг друга поближе». Халимов отмечал, что в таких поездках удачно совпадали все обстоятельства: он был вдалеке от родного городка Кишлаки, вдали от бдительного надзора семьи и деревенских старейшин, а городские девушки в гораздо меньшей степени были скованы строгими нормами поведения. «В 1983 г. мы ездили в Астрахань [подрабатывать на стройке]. Недалеко от нас располагалось отделение Московского энергетического института. Мы познакомились со студентами оттуда, подружились, вместе проводили время и болтали»[407]407
  Абдул Халимов: из интервью, 30 ноября 2007 г.


[Закрыть]. Он выражал сожаление, что в поздний период перестройки, когда он уже переехал жить в Москву, и из-за возраста, и из-за неопределенности того периода он не мог так же свободно общаться с местными русскими женщинами. Его рассказ о взаимоотношениях полов перекликался с рассказами других мигрантов, которые делились опытом переезда в крупные города из советских республик или даже других стран. Восхищаясь масштабами и открытостью Ленинграда и Москвы, они обращали внимание на опыт межэтнических и интернациональных отношений, который подчеркивал солидарность советской молодежи. Эти истории перекликались с рассказами об общей беззаботной и веселой атмосфере столичной жизни, популярными среди студентов и в советской прессе со времени проведения Всемирного международного фестиваля молодежи и студентов в 1957 г. в Москве[408]408
  Roth-Ey K. «Loose Girls» on the Loose? Sex, Propaganda, and the 1957 Youth Festival. P. 75–95.


[Закрыть].

Рассказы гостей столицы и туристов о московских изысках и удовольствиях быстро распространялись, но не вызвали единодушного стремления переселяться среди советских граждан. К середине 1960-х гг. даже до отдаленных деревень Средней Азии дошли государственные инвестиции и экономический прогресс. Детские сады, поликлиники и дома культуры вдоль мощеных, обсаженных деревьями центральных улиц стали частью привычного пейзажа[409]409
  Florin M. Faites tomber les murs! P. 190–194; Kalinovsky A. A Most Beautiful City. P. 827.


[Закрыть]. У особо предприимчивых председателей колхозов и глав отдельных районов была возможность использовать свои связи, чтобы продвинуть проекты по строительству, например, местных больниц и даже аэропортов[410]410
  Абашин С. Советский кишлак. Между колониализмом и модернизацией. М.: Новое литературное обозрение, 2015.


[Закрыть]. Безусловно, приходилось справляться как с дефицитом основных строительных материалов, так и с нехваткой бытовых товаров. Кроме того, как уже упоминалось в главе 1, в 1970-е гг. и позже возрос уровень экономического неравенства между советским центром и периферией. Несмотря на это, большинство мигрантов отмечало, что в эти годы в сельских местностях Кавказа и Средней Азии им хватало средств на все необходимое, хотя нельзя сказать, что они были людьми среднего достатка. В крупных республиканских городах, от Кутаиси (Грузия) до Душанбе (Таджикистан), постоянно росло количество нового жилья, что способствовало и росту населения. Новые жители, покинувшие сельскую местность с ее свежим воздухом и «простой жизнью», теперь наслаждались удобствами: газовым отоплением; уборными, расположенными в доме, а не на улице; и иногда даже кондиционерами, хотя прочность новых построек оставалась под сомнением[411]411
  Ibañez-Tirado D. «How Can I Be Post-Soviet If I Was Never Soviet?» Rethinking Categories of Time and Social Change – a Perspective from Kulob, Southern Tajikistan // Central Asian Survey. 2015. Vol. 34. № 2. P. 195.


[Закрыть]. Как мы обсудим ниже, в жизни в республиках – как в городах, так и в сельской местности, – можно найти немало недостатков: в частности, чувство постоянного наблюдения со стороны земляков, как отмечал Халимов и другие. И все же, когда мигранты рассказывали о том, как они решились на переезд в Москву и Ленинград, они говорили, что покинули дом скорее ради открывающихся возможностей, чем из-за безысходного положения дома.

С увеличением числа поездок в Советском Союзе, в Ленинград и Москву циклично прибывали новые мигранты. Анарбек Закиров вспоминал, что в 1960-е гг. он в целом был доволен своей жизнью возле Иссык-Куля (Кыргызстан), но одна поездка на отдых изменила его жизнь: после нее он решился проделать долгий путь к сердцу СССР. Во время отдыха с семьей в санатории на Северном Кавказе он познакомился с подростком из Беларуси. В дальнейшем эта дружба привела к тому, что Закиров получил приглашение посетить республику нового знакомого, а затем и высокооплачиваемую работу на стройке в Минске. С этой работы Закиров уволился для прохождения армейской службы, но он узнал о более высоких зарплатах и лучших условиях труда, которые предлагали города славянской части СССР. Улучшив владение русским языком во время службы в армии, он воспользовался своим статусом демобилизованного солдата, чтобы прописаться в Москве и поступить на обучение в Национальный исторический архив в 1969 г.[412]412
  Анарбек Закиров: из интервью, 9 августа 2009 г.


[Закрыть]

Честолюбивые намерения выйти за пределы деревенской жизни могли возникнуть и в результате воспитания. Многие мигранты отмечали, что большую роль в их переезде в Ленинград и Москву сыграли семьи. Послевоенный социальный прогресс их родителей стал первым этапом их собственной социальной и географической мобильности, а основным механизмом его было образование. Фаршад Хаджиев из маленького городка в горах Памира рассказывал, что его отец, ветеран Великой Отечественной войны, получил должность председателя колхоза, в то время как его мать ухаживала за детьми[413]413
  Фаршад Хаджиев: из интервью, 11 ноября 2007 г.


[Закрыть]. Они переехали в Душанбе, чтобы иметь возможность отдать детей в первоклассную русскоязычную школу. У Айбека Ботоева, выросшего на севере Кыргызстана, похожая история: его отец также поднялся по служебной лестнице в колхозе, а мать воспитывала десятерых детей. Любимым выражением отца Ботоева было «не колебаться»[414]414
  Айбек Ботоев: из интервью, 8 декабря 2007 г.


[Закрыть]. От него всегда требовали, чтобы он усердно учился и тщательно обдумывал, какую профессию хочет выбрать. Ботоев посещал русскоязычную школу в 1960-х гг., еще до того, как многие из русских жителей его деревни уехали[415]415
  Об оттоке русского населения из среднеазиатских сел в 1970-х и 1980-х годах см. главу 1 наст. изд. О русскоязычном обучении см. главу 2 наст. изд.


[Закрыть]. Он ценил высокое качество образования, которое сослужило ему хорошую службу, когда он перебрался в республиканские центры, а затем и в столицы Советского Союза.

Халимов родился на юге Таджикистана. После Второй мировой войны его семью переселили туда с гор для выращивания хлопка. В своем рассказе он уделил особое внимание тому, что его отец, хотя и был «простым рабочим», происходил из богатой интеллигентной семьи, которая столкнулась с чистками и вынужденной миграцией. Отец, исповедовавший ислам, самостоятельно выучил русский язык и стал примером того, как советская мобильность объединяла традиции и прогресс. Халимов рассказывал: «Мой отец сказал бы так: если ты хочешь стать человеком, учиться надо <…> В исламе было два необходимых дела: получить образование и иметь профессию»[416]416
  Абдул Халимов: из интервью, 30 ноября 2007 г.


[Закрыть]. Влияние родителей привило сыновьям стремление к поиску наилучшего образования, – которое, что все считали само собой разумеющимся, можно было получить в Ленинграде и Москве, – а хорошее образование, в свою очередь, прокладывало путь к профессиональной карьере, считавшейся высшим достижением позднесоветской жизни.

Иногда родители вмешивались в жизнь уже взрослых детей, направляя их в Ленинград и Москву, – правда, менее стандартными путями. Джумабою Эсоеву изначально не удалось осуществить мечты своего отца, работавшего шофером: он не стал одним из сыновей, получивших образование и построивших профессиональную карьеру. Вместо этого он выбрал работу на мясокомбинате в Хороге (Таджикистан). Эсоев вспоминал, что отцовские запугивания из-за этого решения заставили его пойти на вечерние курсы в технических институтах, чтобы подготовиться к управленческой карьере. Инициативность Эсоева была оценена: в 1983 г. его начальство как раз разыскивало стажеров для обучения новым техникам разделки мяса в Ленинграде[417]417
  Джумабой Эсоев: из интервью, 17 ноября 2007 г.


[Закрыть]. А Шухрату Казбекову было очень трудно убедить свою мать, решившую, что он станет врачом, в том, что это не его путь. В средней школе он даже посещал доврачебные курсы, но его спасло то, что его талант в фигурном катании заметили: он тренировался в Ташкенте и в итоге отправился в советскую спортивную школу в Ленинграде[418]418
  Шухрат Казбеков: из интервью, 13 ноября 2007 г.


[Закрыть].

Возможности тех, кто проживал в дальних уголках СССР, расширялись с помощью различных механизмов: были широко распространены учебные курсы для рабочих и служащих, а также курсы подготовки в спортивной и культурной сфере. Как отмечает Блэр Рубль, городские власти Ленинграда вложили достаточно большие ресурсы в развитие курсов стажировки и программ профессионально-технического обучения, чтобы сохранить высокую «конкурентоспособность» Ленинграда в соперничестве с другими городами СССР[419]419
  Ruble B. Leningrad: Shaping a Soviet City. Berkeley: University of California Press, 1990. P. 144.


[Закрыть]. Так что здесь личные, семейные и государственные стратегии мобильности пересекались: студентов отправляли за тысячи километров – на север, а их опыт способствовал возникновению новых стратегий мобильности. В подростковом возрасте Болот Орузбаев, вместе с лучшими студентами-аграриями из Кыргызстана, проходил годичную практику на молочной ферме под Ленинградом. Он рассказывал: «После того, как я вернулся, я целый год говорил о Ленинграде», что вдохновило его друзей и семью отправиться в этот же город[420]420
  Болот Орузбаев: из интервью, 8 июля 2009 г.


[Закрыть].

Санатбаев, устроившись работать экскурсоводом на горном хребте в Кыргызстане, в итоге поступил в Московский институт туризма. Большую часть своего пребывания там он провел в пригороде, где его обучали тому, как проводить турпоходы, разводить костры и как спасать утопающих. Санатбаев рассказал, что полученные навыки и его интерес к городу дали ему возможность стать экскурсоводом: во время обучения он сопровождал группы кыргызских и азиатских туристов из других стран в поездках по Москве. Санатбаев ставил себе в заслугу прохождение этих курсов и последующее расширение своих обязанностей. Обучение на курсах и связи стали отправной точкой для того, чтобы Санатбаев остался в сердце СССР на постоянной основе[421]421
  Азамат Санатбаев: из интервью, 14 июля 2009 г.


[Закрыть].

Но наиболее престижным среди молодых людей и их семей с Кавказа и из Средней Азии считалось все же высшее университетское образование. Даже несмотря на то, что зарплаты врачей оставались скромными, а преимуществ эта профессия давала не очень много, медицинское отделение было наиболее популярным среди них[422]422
  Ryan M. Doctors and the State in the Soviet Union. New York: Palgrave Macmillan, 2016. P. 20–21.


[Закрыть]. Получить профессию в сфере медицины казалось грузинам, узбекам и другим представителям нерусских народов СССР осуществимой карьерной целью, поскольку должности в технических и научных сферах, даже в их родных республиках, в основном занимали русские. А медицинское образование, полученное в Ленинграде или Москве, считалось престижным и могло открыть перед ними различные возможности как в собственной республике, так и по всему Советскому Союзу. Лали Утиашвили, которая росла в городке Поти (Грузия) в 1960-х гг., вспоминала: «Моя мать работала воспитательницей в детском саду. А отец работал на мукомольном заводе. Ну разумеется, у моих родителей были мечты о том, кем мы все станем. Нас было четверо: три брата и я. Они мечтали, чтобы мы все окончили университет и получили высшее образование. По правде говоря, моя мать хотела, чтобы я получила медицинское образование. Но я решила пойти в другой институт и стать экономисткой»[423]423
  Лали Утиашвили: из интервью, 29 ноября 2007 г.


[Закрыть]. Родственники Утиашвили были очень рады, что их дочь перебралась в Москву: даже несмотря на то, что она выбрала другую профессию, само место ее обучения указывало на уровень ее способностей и потенциально предоставляло доступ к различным преимуществам советского центра.