Текст книги "Девственницы-самоубийцы"

Мистер Лисбон подъезжал к школе в одиночестве, на час раньше спавших до последнего дочерей, которых доставлял автобус. Зайдя с главного входа, он шагал прямо в свой кабинет мимо оружейной комнаты (атлетическая команда школы называлась «Рыцари»), и его встречали все девять планет Солнечной системы, закрепленные на панелях под потолком (шестьдесят шесть отверстий в каждом квадрате, если верить Джо Хиллу Конли, который пересчитывал их на уроке). Планеты удерживались на месте при помощи тонких, почти незаметных белых струн. Каждый день они поворачивались вокруг своих осей и чуть-чуть продвигались вперед по траекториям: всем этим космосом управлял мистер Лисбон, который ежедневно поворачивал рычажок рядом с точилкой для карандашей, предварительно заглянув в астрономические таблицы. Под планетами висели черно-белые треугольники, оранжевые спирали, голубые конусы со снимающимся верхом. На столе мистера Лисбона был выставлен в собранном виде куб Сома[8]8
  Куб Сома – трехмерная пространственная головоломка, изобретенная в 1936 году датским поэтом и математиком Пиетом Хейном; обрела недолгую, но широкую популярность в Соединенных Штатах после ее массового выпуска «братьями Паркер» в 1969 году. Состоит из семи деталей разной формы, образующих вместе правильный куб, но способных составить и массу других фигур.


[Закрыть], раз и навсегда туго-натуго заклеенный липкой лентой. Сбоку от доски в проволочных зажимах крепились пять мелков, с помощью которых он мог рисовать нотный стан для секции мужского хора, которую вел. Мистер Лисбон преподавал математику уже столько времени, что в его кабинете была даже установлена раковина для умывания.

В отличие от отца, сестры Лисбон попадали в школу через боковой вход, украшенный клумбой поникших нарциссов, высаживаемых по весне миниатюрной, но прилежной и трудолюбивой супругой директора. Разойдясь по своим шкафчикам в раздевалке, девушки вновь собирались в кафетерии во время перерыва на сок. Прежде Джулия Фриман считала себя лучшей подругой Мэри Лисбон, но после самоубийства Сесилии они и разговаривать-то перестали. «Она была прекрасной подругой, но я больше не могла этого выносить. Мэри меня просто бесила. И потом, к этому времени я уже стала встречаться с Тоддом». По школьным коридорам сестры Лисбон проходили с завидным самообладанием, прижав к груди учебники и устремив взгляды в пространство: они видели там что-то, что не дано было узреть нам. Сестры походили на Энея, который (как выяснилось после извлечения его из забвения книжной пыли) побывал в подземном царстве, встречался там с мертвыми и вернулся наверх с навсегда поселившейся в груди печалью.

Кто мог догадываться, о чем они думают или что чувствуют? Люкс по-прежнему глуповато хихикала, Бонни все так же теребила четки, спрятанные в глубине кармана вельветовой юбки, Мэри не изменила платьям, которые могла бы примерить и «первая леди», а Тереза вновь отказывалась снимать защитные очки в школьных коридорах, – но при этом они потихоньку отдалялись от нас, от других девочек, от собственного отца… Мы видели, как они стоят во дворе школы под моросящим дождем, по очереди откусывая от одного пончика, запрокинув головы в небо и постепенно вымокая до нитки.

* * *

С сестрами Лисбон мы разговаривали урывками, когда каждый добавлял по фразе в общую беседу. Первым был Майк Оррайо. Его шкафчик располагался по соседству со шкафчиком Мэри, и однажды, выглянув из-за приоткрытой дверцы, он поинтересовался: «Как дела?» Волосы занавесом укрывали опущенное лицо Мэри, и Майк не понял, был ли услышан, пока та не пробурчала: «Нормально». Так и не обернувшись, Мэри хлопнула металлической дверцей и поплыла прочь, сжимая в руках стопку учебников. Сделав несколько шагов прочь, она одернула юбку сзади.

На следующий день Майк специально подождал ее и, когда Мэри открыла шкафчик, добавил еще одну фразу к начатому разговору: «Я Майк». На сей раз Мэри Лисбон вполне внятно выдохнула сквозь волосы: «Я знаю, как тебя зовут. Мне кажется, я провела в этой школе не меньше всей своей жизни». Майк Оррайо хотел сказать еще что-нибудь, но лишился дара речи, когда Мэри наконец повернулась к нему и посмотрела в глаза. Он так и стоял там, без толку открывая рот, пока не услышал: «Ты ведь не обязан со мной разговаривать».

Другим повезло больше. Чип Уиллард, любитель побродить по школьному двору после уроков, однажды подошел к Люкс, когда та сидела, нежась на солнышке (то был один из последних теплых дней в году), и у нас на глазах (мы наблюдали из мансарды на втором этаже) присел рядом с ней. На Люкс была ее школьная юбка из шотландки и белые гольфы. Туфли-лодочки казались новыми. До того как к ней подошел Уиллард, она лениво ковыряла ими землю. Потом поставила ноги пошире, завела обе руки за спину и, опершись на них, обернула лицо к последним лучам ушедшего лета. Подойдя, Уиллард заслонил ей солнце и о чем-то заговорил. Люкс поставила ноги вместе, почесала коленку и снова встала поудобней. Уиллард опустился на мягкую землю. Ухмыляясь, он подался к Люкс и, хотя нам ни разу не доводилось слышать из его уст что-либо разумное, умудрился рассмешить ее. Кажется, он знал, что делает, и мы были поражены глубиною знаний, обретенных в подвалах и на дешевых местах кинотеатров, – этим жизненным опытом малолетнего правонарушителя. Он раскрошил сухой лист над головою Люкс. Невесомые частички опустились ей за шиворот, и она стукнула Уилларда. Не успели мы опомниться, как эти двое уже направлялись за школу, мимо теннисных кортов, по мемориальной вязовой аллее – к нависавшему над школьной территорией забору, отмечавшему границу частных владений по ту сторону.

Чип Уиллард не был единственным. Пол Уанамейкер, Курт Сайлс, Питер Макгуайр, Том Селлерс и Джим Чеславски тоже водили дружбу с Люкс – по нескольку дней каждый. Давно было известно, что мистер и миссис Лисбон не разрешают дочерям ходить на свидания, а миссис Лисбон в особенности не поощряет танцы, романтические прогулки и широко бытующее мнение, будто подросткам следует дозволять тискать друг дружку на задних сиденьях родительских автомобилей. Краткие моменты обретения благосклонности Люкс Лисбон так и оставались среди нас тщательно скрываемой тайной. Они пускали ростки в мертвенном безвременье школьных коридоров, расцветали по дороге к питьевому фонтанчику и приносили свои невзрачные плоды в каморке высоко над актовым залом, среди неудобно расставленных театральных прожекторов и мотков кабеля. Ребята встречались с Люкс, когда та выходила из дому по поручению и с милостивого разрешения родителей, в просвете меж прилавками аптеки, пока миссис Лисбон дожидалась возвращения дочери в машине, и однажды – при особенно дерзком рандеву – в самом семейном авто: свидание длилось те пятнадцать минут, что миссис Лисбон простояла в очереди в банке. Но парни, водившие компанию с Люкс, всегда были самыми тупыми, самыми себялюбивыми, самыми пришибленными в собственных семьях, и потому представляли собой сомнительные источники сведений. Неважно, о чем мы спрашивали; они всякий раз отвечали нам бесстыдными замечаниями вроде «У девчонки все на месте. Уж ты мне поверь» или «Хочешь знать, что между нами было? Понюхай мои пальцы, кореш». То, что Люкс соглашалась встречаться с ними под защитой лощин и зарослей школьного двора, лишь подчеркивало общее расстройство ее чувств. Мы интересовались, упоминала ли она о Сесилии, но развращенные ухажеры непременно отвечали, что вовсе не занимались там болтовней, если мы догадываемся, о чем это они толкуют.

Единственным, кто близко сошелся с Люкс в те месяцы и на кого стоило положиться, был Трип Фонтейн, но исповедываемые им понятия о чести продержали нас в неведении все эти годы. Всего за полтора года до начала самоубийств Трип сбросил детский жирок, к великой радости окружающих девочек и женщин. Поскольку все мы знали его как пухлого мальчишку, чьи зубы вечно высовывались из вечно приоткрытого, что-то бормочущего рта, похожего на пасть глубоководной рыбы, мы были последними, кто осознал произошедшую с ним метаморфозу. Вдобавок все наши отцы, старшие братья и престарелые дядюшки в один голос уверяли, будто для парней внешность не имеет никакого значения. Мы не подозревали о зревшей в наших рядах мужской красоте, считая к тому же, что грош ей цена, – до тех самых пор, пока все до единой девушки, которых мы знали, а вместе с ними и их матери, не влюбились в Трипа Фонтейна. Их увлечение было немым, но очевидным: будто тысяча маргариток поворачивали головки вслед солнцу. Поначалу мы едва замечали смятые записки, брошенные в прорезь дверцы на шкафчике Трипа, да и не придавали значения экваториальным бризам, вызванным разгоряченной кровью, преследовавшей его в коридорах. В конце концов, однако, мы столкнулись с толпами умненьких девиц, вспыхивавших при приближении Трипа или дергавших себя за косички, прогоняя с лица поселившуюся там широкую улыбку, – вот тогда-то мы и осознали, что отцы, братья и дядья лгали нам и что никто и никогда не полюбит нас благодаря хорошей успеваемости. По прошествии лет, на конном ранчо, куда Трип Фонтейн удалился, чтобы на последние сбережения бывшей жены окончательно избавиться от наркотической зависимости, он вспомнил о страстях, накалившихся добела в пору появления первых волос на его груди. Все это началось во время поездки в Акапулько, когда отец Трипа отправился прогуляться по пляжу в сопровождении своего возлюбленного, предоставив Трипу полную свободу действий, ограниченную лишь владениями отеля (Экспонат № 7: фото, сделанное в ходе путешествия; бронзовокожий мистер Фонтейн позирует на нем с Дональдом, втиснувшись вдвоем на сиденье «трона Монтесумы», оттененного пальмами шезлонга во внутреннем дворике отеля). В безалкогольном баре Трип встретил недавно разведенную Джину Десандер, которая угостила мальчишку первой пинаколадой[9]9
  Пинаколада – сладкий слабоалкогольный напиток на основе кокосового и ананасового соков с добавлением джина.


[Закрыть] в его жизни. Джентльмен с рождения, Трип Фонтейн по возвращении домой поделился с нами лишь самыми благопристойными сведениями о жизни Джины Десандер: она работала крупье в Лас-Вегасе и научила его выигрывать в очко, писала стихи и употребляла в пищу сырые кокосовые орехи, извлекая мякоть швейцарским армейским ножом. И только годы спустя, ощупывая уходящую к горизонту выжженную степь загубленными глазами (его рыцарственное благородство было бессильно защитить честь женщины, которой к этому времени было уже далеко за пятьдесят), Трип признался, что именно с Джиной Десандер он «впервые возлег».

Это многое объясняло. Это объяснило, почему Трип никогда не снимал с шеи ожерелье из ракушек – ее подарок. Это объяснило, почему над его кроватью висел плакат с изображением окруженного брызгами счастливчика, несущегося по бухте Акапулько за моторной лодкой. Это объяснило резкую перемену в манере Трипа одеваться, наступившую за год до серии самоубийств: приличествующие школьнику рубашки и брюки сменились дорогими ковбойскими костюмами, сорочками с перламутровыми пуговицами, цветастыми накладными карманами и сборками на плечах. Каждый предмет подбирался так, чтобы в итоге создать образ, сходный с обликом мужчин Лас-Вегаса, что стояли под ручку с Джиной Десандер на извлеченных из бумажника фотографиях, которые она показывала Трипу во время длившегося семь дней и шесть ночей совместного комплексного тура. В свои тридцать семь Джина Десандер сумела разглядеть за непривлекательной внешностью пухленького, обутого в кеды Трипа Фонтейна дремавшую внутри изрядную порцию мужественности и за неделю, проведенную с ним в Мексике, умело обтесала его, придав мальчишке облик мужчины. Мы могли только воображать себе сцены, разыгрывавшиеся в ее гостиничном номере, когда Трип, хмелея от разведенного алкоголем ананасового сока, смотрел на то, как Джина Десандер с быстротой автоматной очереди сдает колоду в центре расстеленной кровати. Раздвижная дверь на маленький бетонный балкончик в ее номере застряла, сойдя с рельсов, и Трип, чувствуя себя мужчиной, пытался починить ее. Журнальные столики и кухонная стойка завалены свидетельствами вчерашней вечеринки – пустыми бокалами, палочками для размешивания тропических коктейлей, обсосанными досуха апельсиновыми корочками. С обретенным за время каникул загаром Трип выглядел, должно быть, примерно так же, как и в конце лета, когда наворачивал круги в своем бассейне: соски как две розовые клубничины, утопленные в жженом сахаре. Красноватая, в легких складках кожа Джины Десандер пламенела осенней листвой. Туз червей. Десятка треф. Двадцать одно. Ты выиграл. Джина ерошит Трипу волосы, сдает по новой. Он так ничего и не открыл нам, никаких подробностей – даже потом, когда все мы уже были достаточно взрослыми, чтобы понять. Но мы и теперь воспринимали все это как чудесное посвящение, подаренное все понимающей милосердной матерью, и, пусть это так и осталось невысказанной тайной, та ночь набросила на плечи Трипа романтический плащ героя-любовника. Когда Трип Фонтейн вернулся из Акапулько, мы с недоумением услышали, как его обретший новую глубину голос раздается примерно на фут выше наших собственных голов, оценили (даже и не поняв) его туго обтянувшие зад тесные джинсы, вдохнули его одеколон и сравнили нашу собственную бледную, цвета несвежего сыра, плоть с его загаром. Но сопровождавший Трипа мускусный запах, гладкость и маслянистый блеск лица да все еще поблескивавшие в бровях золотые песчинки южных пляжей куда меньше привлекали нас, чем девушек, которые сначала по одной, а затем уже и десятками валились в обморок при виде Фонтейна.

Трип получил не менее десятка писем, алевших напомаженными оттисками (линии губ уникальны, наподобие отпечатков пальцев). Он перестал готовиться к экзаменам из-за всех этих девиц, что приходили к нему позаниматься вместе и тут же забирались в постель. Он проводил время, поддерживая загар, бултыхаясь на надувном матрасе в крошечном, немногим больше ванной, бассейне. Девушки не ошибались, выбирая Трипа в качестве предмета воздыханий, потому что он был единственным парнем, способным держать рот на замке. По натуре своей Трип Фонтейн обладал рассудительностью и благоразумием величайших любовников прошлого, соблазнителей похлеще Казановы, чьи имена нам не известны оттого, что, в отличие от хрестоматийного персонажа, после них не осталось двенадцати томов воспоминаний. Ни на бейсбольном поле, ни в мужской раздевалке Трип никогда не говорил ни об аккуратно обернутых фольгой кусках пирога, что находились вдруг в его шкафчике, ни о лентах для волос, привязанных к антенне его автомобиля, ни даже о тенниске, болтавшейся на шнурке под зеркалом заднего вида, в носке которой лежала безупречно выведенная записка: «Счет матча – любовь: любовь. Твоя подача, Трип».

По коридорам побежала вибрация от произносимого шепотком имени Трипа. Тогда как мы звали его меж собой Триппером или Фонтаном, девчонки только и судачили: Трип то да Трип се. Все их разговоры крутились вокруг его имени, а когда того назвали первым в номинациях «Лучшая внешность», «Лучший костюм», «Лучший характер» и «Лучший спортсмен» (несмотря даже на то, что все мы голосовали против из неприязни, а сам он отнюдь не отличался идеальной координацией), вот тогда-то мы и осознали масштабы девичьей увлеченности. Даже наши собственные матери говорили о его внешности и приглашали Трипа заглянуть на обед, не обращая никакого внимания на его сильно отросшие, лоснящиеся волосы. Прошло совсем немного времени, и он стал жить, как турецкий паша, принимая подношения на своем синтетическом покрывале: добытые из материнских сумочек купюры с небольшим номиналом, пакетики с травкой, кольца выпускников школы, хрустящий воздушный рис в промасленной бумаге, скляночки с амилнитритом[10]10
  Амилнитрит – эфир азотистой кислоты, легкоподвижная желтоватая жидкость с фруктовым запахом; сосудорасширяющее средство, противоядие при отравлении синильной кислотой. Вдыхание амилнитрита через нос создает эффект усиления ощущений при оргазме.


[Закрыть], бутылки «Асти-спуманте»[11]11
  «Асти-спуманте» – известная марка итальянских вин (по названию города Асти), в большинстве своем белых игристых, полусладких или сладких; по популярности уступает лишь кьянти.


[Закрыть], всяческие сыры голландского происхождения, изредка – шарики гашиша. Девушки приносили ему аккуратно отпечатанные и снабженные примечаниями шпаргалки, собственноручно составленные «выжимки» из учебников, чтобы Трип мог одолеть курс, прочитав страницу-другую. Со временем из этих щедрых даров он составил целую экспозицию сигарет с марихуаной – «Величайшее курево планеты», причем каждая размещалась в отдельной, специально для нее предназначенной баночке из-под специй. Они были выстроены на краю его книжной полки: от «голубой гавайской» до «красной панамской» со множеством оттенков коричневого между ними, а один из экспонатов выглядел и пахнул, словно кусок грязного ворсистого ковра. Мы ничего толком не знали о девушках, бывавших у Трипа Фонтейна, – разве то, что они ездили на собственных тачках и непременно вносили в дом что-то, что извлекали из багажника. Все они принадлежали к типу «бренчащих сережек», высветляли челки и носили туфли на пробковой платформе, с завязками вокруг лодыжек. Щелкая жвачкой и улыбаясь, они прямо по газону ковыляли к дому Трипа, держа перед собой большие салатницы, прикрытые цветастыми посудными полотенцами. Наверху, в постели, они кормили Трипа с ложечки и вытирали ему рот уголком простыни, чтобы потом сбросить салатницу на пол и растаять в его объятиях. Время от времени мимо шествовал мистер Фонтейн – либо в комнату Дональда, либо на обратном пути оттуда, – но от того, чтобы возмутиться шорохами и скрипами, долетавшими в коридор из-за закрытой двери сыновней спальни, его удерживала предосудительность собственного поведения. Эти двое, отец и сын, жили как соседи по комнате в общежитии. По утрам, запахнувшись в одинаковые халаты павлиньей расцветки, они натыкались друг на дружку в кухне, вечно ругались из-за не вовремя опустевшей банки кофе, но уже днем вместе бились о борта бассейна, скользя по водной глади, – собратья по духу в одном на двоих поиске великого чувства на этой земле.

У отца с сыном был самый великолепный загар во всем городе. Даже рабочие-итальянцы, день за днем трудившиеся на солнце, не могли добиться такого оттенка красного дерева. В сумерках кожа Трипа и мистера Фонтейна могла показаться почти синеватой, а с одинаково скрученными из полотенец тюрбанами на головах они вообще выглядели близнецами-кришнаитами. Маленький круглый бассейн на заднем дворе их дома упирался в забор, и летящие оттуда брызги окатывали порой соседскую собачонку. Хорошенько натеревшись маслом для младенцев, мистер Фонтейн с Трипом укладывались на свои надувные матрасы с подголовниками и зажимами для напитков и безмятежно дрейфовали под нашим тускловатым северным небом, словно где-нибудь на Коста-дель-Сол. Мы наблюдали раз от раза за тем, как они постепенно добиваются насыщенного цвета коричневого крема для обуви. Мы подозревали, что мистер Фонтейн подкрашивает волосы в более светлые тона, а белизна его зубов просто била по глазам, все сильней и сильней. На вечеринках девушки, вытаращив глаза, хватались за нас только потому, что мы были знакомы с Трипом, – и немного времени спустя мы научились различать в них то же любовное смятение, что терзало и нас самих. Марк Питерс, однажды вечером подходивший к своей машине, почувствовал, как кто-то вцепился ему в ногу. Опустив взгляд, он увидел Сару Шид, которая призналась: ее любовь к Трипу настолько сокрушительна, что она не может идти. Он и сейчас еще помнит панический ужас на ее задранном вверх лице – лице взрослой и вполне здоровой девицы, известной к тому же внушительным размером бюста, лежавшей тогда как колода, беспомощнее безногого калеки, на влажной от росы траве.

Никто не знал, как встретились впервые Трип Фонтейн и Люкс Лисбон, что они говорили друг дружке при этой первой встрече – или же она проходила в полном безмолвии. Даже годы спустя, описывая их знакомство, Трип проявил сдержанность в полном соответствии с клятвами верности, данными тем четыремстам восемнадцати девушкам и женщинам, с которыми он занимался любовью на протяжении своей долгой карьеры. Вот его доподлинные слова: «Я так и не расстался с этой девчонкой, парни. Даже теперь». В том змеином раю, в той пустыне, где он оказался, под глазами Трипа залегла болезненная желтизна, но он зорко смотрел назад, в незрелое прошлое. Мало-помалу, благодаря нашим постоянным подначкам и особенностям состояния, в котором пребывал Трип (пытающийся навсегда покончить со своей зависимостью наркоман испытывает потребность говорить не умолкая), нам все же буквально по крупицам удалось собрать воедино историю их любви.

Все началось в тот день, когда Трип Фонтейн ошибся классом и попал на чужой урок истории. На пятой перемене Трип имел обыкновение выходить из школы, забираться в свой автомобиль и курить там марихуану – он проделывал это с тем же постоянством, с каким Питер Петрович, мальчик-диабетик, колол инсулин. Трижды в день Петрович являлся в кабинет медсестры за очередной инъекцией: он вводил снадобье собственноручно, как самый трусливый из торчков, но после дозы мог направиться в актовый зал и с потрясающим мастерством сыграть что-нибудь на концертном рояле, словно бы инсулин был настоящим эликсиром гениальности. Подобно ему, Трип Фонтейн трижды в день ходил к машине (в десять пятнадцать, в двенадцать пятнадцать и в три пятнадцать) – так, будто часы на его запястье начинали, как у Петровича, верещать при наступлении часа икс. Трип всегда парковал свой «транс-ам» в дальнем конце стоянки, передним бампером к школе, чтобы сразу заметить приближение кого-то из учителей. Отполированный капот, лоснящийся верх и выгнутая задняя часть автомобиля придавали ему вид жука-скарабея, сложенного по всем правилам аэродинамики. Хотя золотистая отделка успела пообтереться, выдавая истинный возраст машины, Трип подновил черные гоночные полосы и отдраил блестящие диски на колесах, похожие на холодное оружие. Мягкие кожаные сиденья внутри хранили следы присутствия мистера Фонтейна: сразу было видно, куда он откидывал голову, попадая в пробки, – его красители для волос придали коричневой коже красноватый окрас. В салоне еще витал слабый запах «Бутс-энд-сэддл», освежителя воздуха для автомобилей, которым он пользовался, хотя аромат мускуса и сигареток Трипа проступал куда сильнее. Двери гоночного автомобиля закрывались герметически, и Трип говаривал, что в машине улет мощней, поскольку дышать приходится запертым внутри дымом. Каждый перерыв на сок, на ленч и на обед Трип проводил в своей курильне, своей паровой бане: неспешной походкой он шел к «транс-аму» и забирался внутрь. Пятнадцать минут спустя, когда он открывал дверь, чтобы вернуться в мир, оттуда валил дым как из трубы, рассеиваясь и завиваясь под музыку (обычно в исполнении «Пинк Флойд» или «Йес»), которую Трип не выключал, выбираясь проверить двигатель или протереть тряпкой ветровое стекло (главный предлог для вылазок к машине). Заперев дверцу, Трип прогуливался за школой – проветривал свою одежду. В дупле одного из наших мемориальных деревьев (посаженного в честь Сэмюэля О. Хастингса, выпускника 1918 года) Трип прятал от чужих глаз заветную коробочку мятных конфет. Из окон классов за его прогулкой следили девушки: одинокий и неотразимый, он бродил меж деревьев, усаживался под ними в позу лотоса – и даже прежде, чем Трип успевал встать, девушкам мерещились светлые пятна земли на каждой его ягодице. Ритуал оставался неизменным: Трип Фонтейн поднимался с земли, выпрямлялся во весь рост, поправлял на носу оправу авиаторских очков от солнца, резким движением отбрасывал назад волосы, застегивал молнию нагрудного кармана коричневой кожаной куртки и, будто бронированный танк, шагал вперед в своих тяжелых ботинках. Он проходил сквозь строй памятных деревьев, прямо по зеленой лужайке заднего двора, мимо зарослей плюща, и вступал в школу с черного хода.

Ни один парень не был таким крутым. Холодный и замкнутый, Фонтейн распространял вокруг себя ауру избранника, поднявшегося над остальными, одолевшего новый жизненный этап, ухватившего самую сердцевину того подлинного мира, что бушевал за стенами школы, – тогда как все прочие продолжали заучивать расхожие цитаты и протирали штаны в библиотеках, борясь за оценки. Трип не чурался учебников, но мы-то знали, что это лишь неизбежный реквизит, бутафория и что в жизни Трипа ведущую роль играл практический капитализм, а вовсе не наука, – это убедительно доказывал успех его сделок с наркоторговцами. Впрочем, в тот день, который ему не суждено забыть никогда, в тот сентябрьский день, когда листья начали опадать с веток, Трип Фонтейн вошел в школу и увидел приближавшегося к нему директора, мистера Вудхауса. Коридор был узок, встреча – неотвратима. Накурившемуся Трипу было не привыкать сталкиваться с представителями школьных властей, и, по его собственным словам, он в жизни не страдал от мании преследования. Мы так и не сумели взять в толк, отчего тогда, при виде директора школы в широченных брюках и канареечно-желтых носках, сердце его тревожно забилось, а на шее проступил пот. В любом случае, Трип спасся, небрежным движением распахнув ближайшую дверь класса и шагнув внутрь.

Занимая свободное место, он не обратил внимания на лица вокруг. Он не видел ни учителя, ни учеников, сознавая только божественно теплый свет, заливавший класс, да оранжевый пламень осенней листвы за окном. Казалось, помещение до потолка заполняла сладкая вязкая жидкость – мед, текучий и прозрачный, как воздух, – и Трип с готовностью вдохнул ее. Время замедлило бег, и в левом ухе Фонтейна телефонным звонком загудел вселенский клич: «Ом». Когда же мы предположили, что упомянутые детали были расцвечены изрядным содержанием галлюциногенов в крови, Трип высоко воздел указательный палец (его руки впервые перестали трястись за все время нашей беседы) и молвил: «Я знаю, что бывает, когда накуришься. Это совсем другое». В золотом свете головы учеников казались мягко пульсировавшими морскими анемонами, и в классе стояла тишина, подобная безмолвию глубин. «Каждая секунда тянулась, будто вечность», – рассказывал нам Трип, описывая, как сидевшая впереди девушка безо всякой на то причины обернулась к нему и окинула взглядом. Он не мог судить о ее привлекательности, потому что видел только глаза и ничего более. Ее лицо – сочные губы, светлый пушок на щеках, нос с карамельно-розовыми полупрозрачными ноздрями – осталось где-то на периферии зрения, лишь два голубых глаза своим сиянием подняли Трипа на гребень приливной волны, да так и подвесили в этом беспомощном состоянии. «Осью мира была она, и земля кружила вокруг», – поведал нам Трип, цитируя Элиота, на томик которого под названием «Избранные стихотворения» наткнулся на полке реабилитационного центра для бывших наркоманов. Ибо всю вечность, что Люкс Лисбон взирала на него, Трип Фонтейн не сводил с нее ответного взгляда, и та любовь, что родилась в нем в это мгновение, осталась с ним навсегда и мучила по-прежнему, даже здесь, в пустыне, когда былая внешность и здоровье Трипа уже оказались растрачены. Перед той любовью померкли все последующие, ибо, в отличие от других, ей так и не довелось испытать поражение в битве с обыденностью. «Все что угодно могло срезонировать и напомнить мне о том кратком миге, – признался нам Трип. – Лицо ребенка. Бубенчик на ошейнике у кота. Что угодно».

Они не обменялись ни словом. Но последующие недели Трип целыми днями бродил по коридорам в надежде, что Люкс сейчас выйдет из какой-нибудь двери, – она была самым обнаженным человеком из всех, кого он видел одетыми. Даже в тесной школьной обуви она вышагивала так, словно была босая, а купленный матерью мешковатый наряд только подчеркивал ее очарование: словно Люкс разделась и затем нацепила первое, что попало под руку. В вельветовых брючках ее бедра, соприкасаясь, издавали еле слышное мурлыканье, и при каждой встрече Трип замечал по крайней мере одну новую деталь, способную свести его с ума: чуть выглядывающий подол рубашки, дырка в гольфе, открывавшая волоски в углублении подмышки разошедшаяся на блузке строчка. Люкс переносила учебники из кабинета в кабинет, но никогда не открывала книг. Ее ручки и карандаши казались временным атрибутом, как метла в руках у Золушки. Когда она улыбалась, во рту обнаруживалось слишком много зубов, но по ночам Трип Фонтейн грезил об укусе каждого из них.

Он не знал, каким должен быть первый шаг к сближению, потому что никогда не предпринимал подобных шагов: это за ним все гонялись, а не наоборот. Мало-помалу Трип вызнал у посещавших его спальню девиц, где живет Люкс, причем ему приходилось хорошенько обдумывать и тщательно скрывать расспросы, чтобы не спровоцировать приступ ревности. Трип начал выстраивать маршруты своих поездок так, чтобы прокатиться мимо дома Лисбонов, – в надежде увидеть хоть краешком глаза ее саму или, в качестве утешительного приза, одну из ее сестер. В отличие от нас самих, Трип Фонтейн не смешивал сестер Лисбон в кучу, с самого начала разглядев в Люкс слепящую блеском жемчужину. Проезжая мимо, он опускал стекла в «транс-аме», одновременно прибавляя громкость на восьмиканальнике: ему хотелось, чтобы у себя в спальне Люкс услышала отголосок его любимой песенки. В иные дни, не справляясь с пожаром внутри, он жал на газ, оставляя в качестве символа любви лишь запах жженой резины.

Трип не понимал, как ей удалось приворожить его или почему, добившись своего, она выкинула из памяти само его существование, и в отчаянии спрашивал у собственного отражения в зеркале: отчего единственная девушка, по которой он сходит с ума, остается той одной, которую он совершенно не интересует? Довольно долго Трип цеплялся за проверенные временем, успешно опробованные методы привлечения девиц: проводил ладонью по волосам, когда Люкс проходила мимо, закидывал свои ботинки на крышку стола, однажды даже сдвинул темные очки на кончик носа, чтобы в глазах яснее читалась мольба. Но Люкс даже не посмотрела в его сторону.

Истина крылась в том, что даже непроходимые зануды, самые робкие и скучные из парней, по сравнению с Трипом были мастерами устраивать свидания. Их воробьиные грудки и вывернутые внутрь колени придавали им упорство и настойчивость в достижении цели, тогда как Трипу ни разу в жизни не приходилось даже набирать телефонный номер девушки. Ему все это было в новинку: заучивание наизусть стратегически важных реплик, отработка возможных поворотов беседы, «глубокое дыхание» по системе йогов – все для того, чтобы головою вперед броситься в щелкающую статикой пучину телефонной линии. Ему не были ведомы страдания человека, целую вечность слушающего длинные гудки; его сердце не колотилось при звуках несравненно прекрасного голоса, внезапно сплетенного с твоим собственным; он не дрожал от сладости момента, когда можешь просто видеть ее почти рядом, от присутствия внутри ее уха. Он не знал того, как ноют раны, нанесенные унылыми, блеклыми ответами, не испытывал ужаса от слов: «А… ну привет» или мгновенной аннигиляции вопросом: «Кто-кто?» Физическая красота сделала Трипа совершенно беспомощным; неотлучно преследовавшая его горесть заставила обратиться за утешением к отцу и Дональду. Те вошли в его незавидное положение и, успокоив Трипа глотком самбуки, дали совет, которым могли поделиться лишь двое, отягощенные проклятием тайной любви. Прежде всего они строго-настрого запретили Трипу общаться с Люкс по телефону. «Это все тонкости, – пояснил Дональд, – сплошные нюансы». Далее они предложили Трипу не пытаться объясниться с Люкс в явной форме, но говорить с ней только о самых простых и банальных вещах: о погоде, о домашних заданиях – на любые темы, дающие возможность говорить лицом к лицу, возможность неслышной, но внятной беседы на языке красноречивых взглядов. Они заставили Трипа избавиться от темных очков и держать лицо открытым при помощи лака для волос. На следующий день Трип Фонтейн уселся в коридоре Научного крыла и приготовился увидеть Люкс, когда та подойдет к своему шкафчику. Солнце поднималось все выше, придавая шестиугольным сотам плит на полу багрянец смущения. Всякий раз, когда открывалась входная дверь, взор Трипа утыкался в лицо Люкс, но затем ее глаза, нос и рот начинали менять форму, складываясь в лицо какой-то другой девушки. Он посчитал это дурным предзнаменованием; ему казалось, что Люкс стремится ускользнуть от него, раз за разом скрываясь под чужой внешностью. Он боялся, что она так и не появится, или – самое страшное, – что она вот-вот войдет.