Текст книги "В дороге"

2

В июле 1947 года, сэкономив около пятидесяти долларов от старых ветеранских льгот, я был готов двинуть на Западное побережье. Мой друг Реми Бонкёр написал мне из Сан-Франциско, что я мог приехать и отправиться с ним в кругосветное плавание. Он клялся, что сможет устроить меня в машинное отделение. Я написал ему и сказал, что буду доволен любым старым грузовым судном, если смогу совершить несколько долгих поездок по Тихому океану и вернуться с достаточным количеством денег, чтобы содержать себя в доме моей тёти, пока я закончу книгу. Он сказал, что в Милл-Сити у него есть домик, и у меня будет всё время мира, чтобы писать там, пока мы пройдём канитель устройства на судно. Он жил с девушкой по имени Ли Энн; он сказал, что она изумительно готовит, и всё будет клёво. Реми был моим старым школьным приятелем, французом, выросшим в Париже, и в самом деле безумным малым – впрочем, я не знал, насколько безумным он был в это время. Так что он ждал меня через десять дней. Моя тётя полностью одобрила мою поездку на Запад; она сказала, что это пойдёт мне на пользу, я всю зиму так много работал и слишком много сидел на одном месте; она даже не возразила, когда я сообщил ей, что мне придётся двинуть автостопом. Она хотела лишь одного, чтобы я вернулся целым. Поэтому, оставив на столе мою большую доведённую до середины рукопись и в последний раз свернув мои удобные домашние простыни, однажды утром я вышел из дома со своей холщовой сумкой, в которой лежало лишь самое необходимое, и двинул к Тихому океану, имея пятьдесят долларов в кармане.

В Патерсоне я месяцами рассматривал карты Соединенных Штатов, и даже читал книги о пионерах, смакуя такие названия как Платт и Симаррон; и на дорожной карте была одна длинная красная линия под названием 6-е шоссе, от самого кончика Кейп-Кода прямо к Эли в Неваде и оттуда вниз к Лос-Анджелесу. Я буду всю дорогу до Эли держаться 6-го шоссе, сказал я себе и уверенно двинулся в путь. Чтобы добраться до него, надо было подняться к Медвежьей горе.

С мечтой о том, что я буду делать в Чикаго, в Денвере, и наконец во Фриско, я доехал на подземке Седьмой авеню до конца линии на 242-й улице и там сел на трамвай в Йонкерс; в центре Йонкерса я пересел на загородный трамвай и выехал за городскую черту на восточном берегу Гудзона. Если вы уроните розу в Гудзон в его таинственном источнике в Адирондаке, подумайте обо всех местах, по которым она проплывёт, прежде чем навсегда выйдет в море, – подумайте об этой прекрасной долине Гудзона. Отсюда я уже ехал стопом. Пять стопов один за другим вывели меня к желаемому мосту у Медвежьей горы, где 6-е шоссе выходило из Новой Англии. Когда я сошёл, начался ливень. Это была гористая местность. 6-е шоссе переходило через реку, делало круг по кольцевой развязке и исчезало в глуши. Мало того, что не было никакого движения, так ещё и дождь лил как из ведра, и от него негде было укрыться. Мне пришлось встать под сосны; это не помогло; я начал ныть, ругаться и бить себя по голове за то, что я такой дурак. Я был в сорока милях к северу от Нью-Йорка; всю дорогу я тревожился о том, что в этот мой большой стартовый день я двигался только на север, а не на желанный запад. И вот я завис в самой северной точке. Я пробежал четверть мили до заброшенной милой заправочной станции в английском стиле и встал под каплющим карнизом. Высоко над моей головой огромная волосатая Медвежья гора посылала вниз раскаты грома, вселявшие в меня страх Божий. Я мог видеть только дымчатые деревья и мрачную глушь, уходящую к небесам. «Какого чёрта я здесь делаю?» – я проклял всё и заскулил про Чикаго. – «Все они сейчас отлично проводят время, но это они, а меня там нет, и когда я там буду?» – и так далее. Наконец на нерабочей заправке остановилась машина; мужчина и две женщины хотели взглянуть на карту. Я подошёл к ним и махал руками под дождём; они совещались; конечно, я выглядел как маньяк, с моими мокрыми волосами и моей сырой обувью. Мои ботинки, где ещё найдёшь такого дурака, были мексиканские хуарачи, все в дырочках как сито, не самые подходящие для дождливого вечера в Америке и мокрой дорожной ночи. Но они взяли меня и отвезли на север в Ньюбург, что я счёл лучшим вариантом, чем просидеть всю ночь в глуши у Медвежьей горы. «Кроме того», – сказал мужчина, – «по 6-му мало кто ездит. Чтобы добраться в Чикаго, лучше проехать в Нью-Йорке через туннель Холланда и оттуда на Питтсбург», – и я знал, что он прав. Это была моя мечта, и она провалилась, наивная идея о том, как классно пересечь Америку по одной большой красной линии вместо того, чтобы мыкаться по разным шоссе и дорогам.

В Ньюбурге дождь прекратился. Я спустился к реке, и мне пришлось ехать обратно в Нью-Йорк на автобусе с группой школьных учителей, возвращавшихся с выходных в горах – они болтали без умолку бла-бла-бла, а я сердился из-за впустую потраченных денег и времени, говоря самому себе, что я хотел двинуть на запад, и вот целый день до самого вечера ездил вверх и вниз, на север и на юг, как то, что не может начаться. И я поклялся, что завтра буду в Чикаго, и для этого сяду на автобус до Чикаго, потратив большую часть моих денег, и мне на это плевать, лишь бы я завтра оказался в Чикаго.

3

Это была обычная автобусная поездка с плачущими младенцами и жарким солнцем, и местный народ сходил в одном городке Пени за другим, пока мы не вырулили на равнину Огайо и покатили по ней без остановок, вверх до Аштабулы и прямиком через ночную Индиану. Я приехал в Чи рано утром, снял комнату в Y и лёг поспать с весьма небольшим количеством долларов в кармане. Я пошёл прогуляться по Чикаго после хорошего дневного сна.

Ветер с озера Мичиган, боп на Петле, долгие прогулки по Южному Халстеду и Северному Кларку, и один длинный выход в джунгли после полуночи, где полицейский автомобиль следил за мной как за подозрительной личностью. В это время, в 1947 году, боп как безумный распространился по всей Америке. Парни на Петле дули, но несколько выдохшись, поскольку боп находился между периодом Орнитологии Чарли Паркера и другим периодом, который начался с Майлса Дэвиса. И вот я сидел там, слушая этот звук света, который боп открыл для всех нас, и думал обо всех моих друзьях от одного конца страны до другого, и как они все пребывали на одних огромных задворках, делая что-то неистовое и безумное. И впервые в своей жизни, на следующий день, я двинул на Запад. Это был тёплый и замечательный день для автостопа. Чтобы выбраться из невероятных переплетений чикагской дорожной сети, я сел на автобус до Джолиета, Иллинойс, проехал мимо Джолиетской тюрьмы, встал прямо на выезде из города после прогулки по его лиственным тротуарам и начал голосовать. Весь путь из Нью-Йорка до Джолиета я проделал на автобусе, истратив больше половины своих денег.

Первым меня подобрал динамитный грузовик с красным флажком, около тридцати миль вглубь огромного зелёного Иллинойса, его водитель высадил меня там, где 6-е шоссе, по которому мы ехали, пересекает 66-е шоссе, прежде чем они оба стреляют на запад на невероятные расстояния. Примерно в три часа пополудни, после яблочного пирога и мороженого в придорожном ларьке, рядом со мной остановилась женщина в небольшом купе. Я ощутил прилив радости, когда побежал за машиной. Но она была женщиной среднего возраста, фактически матерью таких сыновей, как я, и хотела, чтобы кто-нибудь помог ей доехать до Айовы. Я был к её услугам. Айова! Не так далеко от Денвера, и как только я доберусь до Денвера, я смогу расслабиться. Она сидела за рулём первые несколько часов, настояв в одном месте на посещении старой церкви, как если бы мы были туристами, а затем я сел за руль и, хотя я не очень хороший водитель, чисто проехал остаток Иллинойса до Давенпорта в Айове через Рок-Айленд. И здесь впервые в своей жизни я увидел мою любимую реку Миссисипи, сухую в летней дымке, с низкой водой, с огромным прогорклым запахом, она пахнет как влажное тело самой Америки, ведь она его омывает. Рок-Айленд – железнодорожные пути, сараи, небольшой центр города; и мост в Давенпорт, примерно такой же город, весь пропахший опилками под тёплым солнцем среднего запада. Отсюда леди надо было ехать в её родной городок Айовы по другому шоссе, и я сошёл.

Солнце садилось. После нескольких банок холодного пива я дошёл до окраины городка, и это была долгая прогулка. Все мужчины возвращались домой с работы, в железнодорожных кепках, бейсбольных кепках, всевозможных кепках, как после работы в любом городке. Один из них подвёз меня до вершины холма и оставил на одиноком перекрёстке на краю прерии. Там было прекрасно. Мимо проезжали одни лишь фермеры; они бросали на меня подозрительные взгляды, они звенели, коровы возвращались домой. Ни одного грузовика. Несколько машин промчалось мимо. Проехал парень на машине с форсажем, с длинным шарфом. Солнце совсем зашло, и я стоял в фиолетовой тьме. Теперь мне сделалось страшно. В сельской Айове не горело ни огонька; через минуту никто меня уже не заметит. К счастью, человек, ехавший назад в Давенпорт, подвёз меня до центра города. Однако я вновь был там, откуда стартовал.

Я пошёл посидеть на автобусной станции и это обдумать. Я съел ещё один яблочный пирог и мороженое; это практически всё, чем я питался по всей стране, я знал, что это питательно и уж точно вкусно. Я решил рискнуть. Я сел на автобус в центре Давенпорта, понаблюдав полчаса за официанткой в кафе на автостанции, и поехал на выезд из города, но в этот раз возле заправок. Здесь гремели большие грузовики, и через две минуты один из них тормознул для меня. Я побежал к нему со всей своей рыдающей душой. И что за водитель – большой, грузный водитель грузовика со сверкающими глазами и хриплым грубым голосом, он просто хлопнул и вдарил по педалям, и погнал свою махину и почти не обращал на меня внимания. Так что я смог малость отдохнуть своей уставшей душой, ведь одна из самых больших проблем автостопа – это необходимость разговаривать с бесчисленными людьми, чтобы они поняли, что не ошиблись, когда тебя подбирали, и почти развлекать их, а это большой напряг, когда ты едешь так всю дорогу и не планируешь спать в отелях. Чувак заорал над ревущим движком, и мне надо было заорать ему в ответ, а потом мы расслабились. И он гнал её прямо в Айова-Сити и выкрикивал мне самые смешные истории о том, как он обходил закон в каждом городке с несправедливым ограничением скорости, повторяя снова и снова: «Этим проклятым копам не догнать мою жопу!» И только мы въехали в Айова-Сити, он увидел сзади нас другой грузовик, и поскольку в Айова-Сити ему надо было свернуть, он мигнул задними фарами другому парню и тормознул, чтобы я соскочил, что я и сделал со своей сумкой, и другой грузовик, признав этот обмен, тормознул для меня, и снова, во мгновение ока, я сижу в другой большой высокой кабине, всё готово, чтобы ехать сотни миль через ночь, и вот я счастлив! И новый водитель был таким же безумным, как прежний, и так же орал, и всё, что мне надо было сделать, это откинуться назад и катить дальше. Теперь я мог видеть Денвер, как смутный мираж впереди, как Землю Обетованную, далеко под звездами, за прерией Айовы и равниной Небраски, и я мог видеть великолепный Сан-Франциско поверх всех пределов, как алмазы в ночи. Пару часов он гнал вперёд и трепался, а затем в одном городке в Айове, где несколько лет спустя нас с Дином остановили по подозрению в том, что наш Кадиллак был краденым, он поспал в кресле несколько часов. Я тоже вздремнул и прогулялся вдоль одиноких кирпичных стен, освещенных единственным фонарём, где прерия набухала в конце каждой маленькой улицы, и запах кукурузы был как ночная роса.

Он проснулся на рассвете. Мы взревели, и час спустя дым Де-Мойна показался впереди над зёлеными кукурузными полями. Теперь ему надо было позавтракать, и он хотел сделать это по-простому, поэтому я отправился прямиком в Де-Мойн, примерно в четырёх милях, меня подвезли туда двое юношей из университета Айовы; и было так странно сидеть в их новой брендовой уютной машине и слышать, как они говорят об экзаменах, когда мы плавно ехали к городу. Теперь я хотел проспать целый день. Поэтому я пошел в Y, чтобы взять комнату; у них её не было, и я инстинктивно спустился к путям – их в Де-Мойне хватало – и набрёл на мрачный старый отель Равнин рядом с круговым локомотивным депо, и проспал там долгий день на большой чистой жёсткой белой кровати с грязными надписями, выцарапанными на стене рядом с моей подушкой, и выцветшие жёлтые шторы закрыли дымчатую сцену товарной станции. Я проснулся, когда солнце стало краснеть; и это был особый момент в моей жизни, самый странный из всех, ведь я не знал, кто я такой – вдали от дома, призрачный и усталый от поездки, в дешёвом номере, где я никогда раньше не был, я слушал шипение пара снаружи, скрип старого дерева гостиницы, шаги наверху и все печальные звуки, я смотрел на трещины высокого потолка и в самом деле не знал, кто я такой, каких-то пятнадцать странных секунд. Я не был напуган; я просто был кем-то другим, таким незнакомцем, и вся моя жизнь была иллюзорной жизнью, жизнью призрака. Я был на полпути через Америку, на разделительной черте между Востоком моей юности и Западом моего будущего, и, может быть, именно потому это случилось здесь и сейчас, в этот странный и красный день.

Но мне надо было идти и перестать ныть, так что я взял свою сумку, попрощался со старым хозяином отеля, сидевшим у своей плевательницы, и пошёл поесть. Я съел аппетитный пирог и мороженое – чем глубже в Айову, тем они были лучше: пирог побольше, мороженое побогаче. И куда бы я ни смотрел в тот день в Де-Мойне, всюду были самые красивые девушки. Они шли домой после школы, – но сейчас у меня не было времени на такие мысли, и я пообещал себе бал в Денвере. Карло Маркс был уже в Денвере; Дин был там; Чад Кинг и Тим Грей были там, это их родной город; Мэрилу была там; а ещё там была известная могучая кучка, в которую входили Рэй Роулинс и его прекрасная белокурая сестра Бэйби Роулинс; две официантки, которых знал Дин, сёстры Беттанкур; и даже Роланд Мейджор, мой старый литературный приятель из колледжа, тоже был там. Я ждал их всех с радостью и предчувствием. Поэтому я прошёл мимо симпатичных девушек, а самые красивые девушки на свете живут в Де-Мойне.

Чувак со своего рода станком на колесах, грузовиком с инструментами, который он вёл стоя, как современный молочник, завёз меня на длинный подъём, где меня сразу же подобрал фермер, ехавший с сыном в Адель в Айове. В этом городке, под большим вязом возле заправки, я познакомился с другим стопщиком, типичным ньюйоркцем, ирландцем, он большую часть своих лет проработал на почтовом грузовике и теперь направлялся к своей девушке в Денвер и к новой жизни. Я думаю, что он убегал от чего-то в Нью-Йорке, скорее всего, от закона. Он был настоящий красноносый молодой алкаш лет тридцати, и он бы мне весьма докучал, хотя мои чувства были остры к любой человеческой дружбе. На нём был тонкий свитер и мешковатые штаны, и у него с собой ничего не было – только зубная щетка и носовые платки. Он сказал, что нам следует двинуть вместе. Мне пришлось отказать ему, поскольку на дороге он выглядел весьма жутко. Но мы двинулись вместе, и нас подхватил молчаливый мужчина из Стьюарта, Айова, и в этом городке мы в самом деле сели на мель. Мы простояли в Стьюарте перед железнодорожной станцией, ожидая стопа на запад, покуда не село солнце, добрых пять часов, бездельничая, сначала я рассказывал о себе, затем он рассказывал сальные анекдоты, потом мы просто пинали гальку и издавали глупые звуки всякого рода. Нам стало скучно. Я решил потратить доллар на пиво; мы пошли в старый салун в Стьюарте и выпили несколько кружек. Там он напился так же, как дома по вечерам на своей Девятой авеню, и радостно вопил мне на ухо все убогие мечты своей жизни. Он мне вроде как нравился; и не потому, что он был хорошим человеком, как оно потом оказалось, но из-за его энтузиазма. Мы вернулись на дорогу в темноте, и, конечно, никто не останавливался, и никого не было. Это продолжалось до трёх часов утра. Мы провели некоторое время, пытаясь заснуть на скамейке внутри вокзала, но телеграф щёлкал всю ночь, и мы не могли заснуть, и большие товарняки громыхали снаружи. Мы не знали, как поймать правильный состав; мы никогда этого раньше не делали; мы не знали, идут ли они на восток или на запад, и как это узнать, и какие выбрать вагоны, платформы или порожние рефрижераторы, и так далее. Поэтому, когда незадолго до рассвета пришёл автобус на Омаху, мы сели на него и присоединились к спящим пассажирам – я заплатил за его проезд, как и за свой. Его звали Эдди. Он напомнил мне моего двоюродного брата из Бронкса. Вот почему я с ним связался. Он был как старый приятель, улыбчивый добряк, с которым можно пошутить.

Мы прибыли в Каунсил-Блафс на рассвете; я осмотрелся по сторонам. Всю зиму я читал о больших фургонных караванах, которые собирались там на совет, прежде чем отправится по тропам Орегона и Санта-Фе; и, конечно, теперь это были только милые пригородные коттеджи одного и того же вида, все на мрачном сером рассвете. Затем Омаха и, Бог не даст соврать, первый ковбой, которого я увидел, он брёл вдоль унылых стен оптовых мясных складов в своей десятигаллонной шляпе и техасских ботинках, похожий на любого разбитного персонажа кирпичных рассветов Востока, не считая прикида. Мы сошли с автобуса и поднялись на длинную гряду, которую тысячелетиями намывала могучая Миссури, на берегу которой стоит Омаха, вышли по ней за город и стали голосовать. Нас немного подвёз богатый владелец ранчо в десятигаллонной шляпе, и он сказал нам, что долина Платт столь же широка, как долина Нила в Египте, и, когда он это сказал, я увидел огромные деревья вдали, которые змеились вместе с руслом реки и огромными зелёными полями вокруг него, и почти согласился с ним. Потом, когда мы стояли на другом перекрестке, рядом с нами притормозил другой ковбой, ростом в шесть футов в скромной полугаллоновой шляпе, он позвал нас и захотел узнать, может ли кто из нас порулить. Конечно, Эдди мог порулить, у него были права, а у меня нет. У ковбоя были две машины, которые он гнал назад в Монтану. Его жена ждала в Гранд-Айленде, и он хотел, чтобы мы довели туда одну из машин, и она там на неё села. Он поехал северной стороной, и это был предел нашей с ним поездки. Но это были добрые сто миль в сторону Небраски, и, конечно, мы на это решились. Эдди вёл машину один, а мы с ковбоем катили за ним, и как только мы выехали из города, Эдди выжал девяносто миль в час из явного буйства. «Чёрт возьми, что делает этот парень!» – крикнул ковбой и рванул за ним. Это стало похоже на гонку. На минуту я подумал, что Эдди хочет уйти вместе с машиной – и, насколько я его знал, именно это он и пытался сделать. Но ковбой прицепился к нему и догнал его, и нажал на клаксон. Эдди замедлился. Ковбой попробовал притормозить. «Чёрт, парень, на этой скорости можно порвать шину. Ты не мог бы ехать чуть медленнее?»

«Будь я проклят, разве я ехал на девяноста?» – сказал Эдди. – «Я не понял этого на ровной дороге».

«Чуть спокойнее, и мы вместе доберёмся до Гранд-Айленда».

«Ладно». И мы продолжили нашу поездку. Эдди успокоился и наверное даже задремал. Так мы проехали сотню миль через Небраску, вдоль извилистой Платт с её зелёными полями.

«Во время депрессии», – сказал мне ковбой, – «я катался на товарняках хотя бы раз в месяц. В те дни можно было видеть сотни людей на платформах или в вагонах, и это были не просто бродяги, но самые разные люди без работы, и они переезжали из одного места в другое, а некоторые просто странствовали. Так было по всему Западу. Тормозным кондукторам в те дни до тебя не было дела. Я не знаю, как с этим сейчас. Небраска мне не нужна. В середине тридцатых этот край был большим пылевым облаком, насколько видел глаз. Нечем было дышать. Земля была чёрной. Я был здесь в те дни. Я думаю, Небраску можно вернуть индейцам. Я ненавижу это чёртово место больше любого другого на свете. Сейчас мой дом в Монтане – Миссула. Как-нибудь приезжайте туда, и вы увидите страну Бога». Позже днём я заснул, когда он устал говорить, – он был знатный болтун.

Мы остановились перекусить. Ковбой решил заняться запаской, а мы с Эдди уселись в какой-то домашней закусочной. Я услышал раскатистый смех, самый раскатистый смех на свете, и в заведение вошёл сыромятный фермер стародавней Небраски с компанией других парней; его хриплые крики неслись в тот день над равнинами по всему их серому миру. Все остальные смеялись вместе с ним. У него не было забот в этом мире, и он с огромным уважением относился ко всем. Я сказал себе: «Послушай, как смеётся этот человек». Это Запад, вот я на Западе. Войдя в закусочную, он обратился к Мау по имени, и она приготовила самый сладкий вишнёвый пирог в Небраске, а я взял кусок с шариком мороженого на вершине. «Мау, поджарь-ка мне каких-нибудь харчей, пока я не начал есть их сырыми или не выкинул ещё какую-нибудь глупость». И он сел на табуретку и началось хи хи хи хи. «И брось туда малость бобов». Это был дух Запада, он сидел прямо рядом со мной. Я хотел бы узнать всю его сырую жизнь, и какого чёрта он делал тут все свои годы, кроме смеха и крика. Вааууу, сказал я своей душе, и наш ковбой вернулся, и мы поехали в Гранд-Айленд.

Мы добрались туда в один миг. Он пошёл за своей женой и навстречу своей судьбе, а мы с Эдди двинули дальше. Нас подвезла пара молодых приятелей – ковбоев, тинэйджеров, деревенских парней в кузовной колымаге – они высадили нас где-то на трассе под слабым моросящим дождём. Затем старик, не сказавший ни слова – и Бог знает, почему он нас подобрал, – отвёз нас в Шелтон. Здесь Эдди одиноко стоял на дороге напротив глазевшей на нас кучки низких, приземистых индейцев из Омахи, которым некуда было идти и нечего делать. За дорогой были ж/д пути и цистерна с водой с надписью «ШЕЛТОН». «Чёрт возьми, – с удивлением сказал Эдди, – я уже был в этом городке. Это было давно, во время войны, ночью, поздно ночью, когда все спали. Я вышел на платформу покурить, мы стояли в настоящем нигде и там было черно как в преисподней, а я гляжу вверх и вижу надпись «ШЕЛТОН» на цистерне с водой. Состав идёт к океану на запад, все храпят, всякий чёртов тупой сосунок, мы задержались всего на несколько минут, загружая уголь или что-то ещё, и тронулись. Чёрт побери этот Шелтон! С тех самых пор я ненавижу это место!» Так мы застряли в Шелтоне. Как и в Давенпорте, Айова, все машины почему-то были фермерскими, и время от времени проезжал туристический автомобиль, что ещё хуже, когда старики сидят за рулём, а их жены указывают на достопримечательности или изучают карты, и сидят, глядя на всё с подозрительными лицами.

Морось усилилась, и Эдди замёрз; он был одет совсем легко. Я вынул из моей холщовой сумки шерстяную рубашку в клетку, и он её надел. Ему стало малость лучше. Я начал кашлять. Я купил капли от кашля в каком-то индейском ларьке под навесом. Я зашёл в маленькое почтовое отделение два-на-четыре и отправил тёте грошовую открытку. Мы вернулись на серую дорогу. Перед нами была эта надпись, «ШЕЛТОН», на баке с водой. Рок-Айленд напомнил о себе. Мы видели, как лица пульмановских пассажиров проносились мимо. Поезд громыхал по равнинам в сторону наших стремлений. Дождь усилился.

Высокий долговязый парень в галлонной шляпе остановил свою машину на другой стороне дороги и пошёл в нашу сторону; он был похож на шерифа. Мы тайком подготовили наши истории. Он не спешил переходить. «Вы, парни, куда-то едете или просто едете?» Мы не поняли его вопроса, а это был чертовски хороший вопрос.

«Что?» – вырвалось у нас в ответ.

«Ну, у меня есть небольшой карнавал в нескольких милях вниз по дороге, и я ищу расторопных парней, желающих подзаработать. У меня есть концессия на рулетку и концессия на кольцеброс, это когда бросают кольца на штыри. Парни, как насчёт на меня поработать? Я плачу тридцать процентов от выручки».

«А как насчёт комнаты и еды?»

«Могу предложить вам койку, но без еды. Есть будете в городке. Мы тут малость путешествуем. – Мы задумались. – Это хорошая возможность», – сказал он и терпеливо ждал, пока мы определимся. Мы чувствовали себя как дураки и не знали, что сказать, и я, например, не хотел зацикливаться на карнавале. Я чертовски спешил добраться к своей шайке в Денвере.

Я сказал: «Не знаю, я тороплюсь, и не думаю, что у меня есть время». Эдди сказал то же самое, и старик махнул рукой, небрежно подошёл к своей машине и уехал. Вот и всё. Мы посмеялись над ним и попытались представить, как бы это было. У меня были видения тёмной и пыльной ночи на равнинах, и лица семей Небраски, проходящих мимо, с их розовыми детьми, как они смотрят на всё с благоговением, и я знаю, что ощущал бы себя самим дьяволом, надувая их всеми этими дешёвыми карнавальными трюками. И колесо обозрения, вращающееся в темноте Равнин, и, всемогущий Бог, грустная музыка карусели, и моё желание добраться до своей цели – и сон в какой-то золочёной повозке на ложе из мешковины.

Эдди оказался довольно расторопным попутчиком. Мимо проезжал какой-то смешной тарантас, управляемый стариком; он был сделан из алюминия, как квадратная коробка, – вроде бы дом на колёсах, но странный, безумный самодельный дом на колёсах из Небраски. Он катился очень медленно и остановился. Мы подскочили; он сказал, что может взять только одного; не говоря ни слова, Эдди заскочил на него и чуть дрогнул от моего взгляда, в моей шерстяной рубашке в клетку. Ну что же, я послал своей рубашке воздушный поцелуй; этакий сантимент, не более того. Я прождал в нашем личном богобоязненном Шелтоне довольно долго, несколько часов, и я думал, что уже вечер; на самом деле это был только поздний полдень, но темно. Денвер, Денвер, как мне добраться до Денвера? Я уже собирался сдаться и сесть за кофе, когда рядом остановился очень даже новый автомобиль, которым управлял молодой парень. Я подбежал как безумный.

«Ты куда?»

«Денвер».

«Ну, я могу подвезти тебя на сто миль по трассе».

«Классно, классно, ты спас мне жизнь».

«Раньше я сам ездил стопом, поэтому всегда подбираю попутчика».

«Я бы тоже, если бы у меня была машина». Мы говорили, и он рассказал мне о своей жизни, которая была не особенно интересной, и я немного поспал и проснулся сразу за городком Готенбергом, где он меня высадил.