Текст книги "В дороге"

12

Утром Реми и Ли Энн ещё спали, а я тихо собрался и выскользнул из окна тем же путём, как и пришёл, и покинул Милл-Сити с моей холщёвой сумкой. Я так и не провёл ночь на старом корабле-призраке – Адмирал Фриби, вот как он назывался – и мы с Реми потеряли друг друга.

В Окленде я выпил пива среди бродяг в салуне с колесом повозки перед ним, и я снова был на дороге. Я прошёл через весь Окленд, чтобы выйти на дорогу на Фресно. Два стопа привели меня в Бейкерсфилд, четыреста миль к югу. Первым был один придурок, крепкий белокурый малый на тачке с форсажем. «Видишь этот палец на ноге?» – сказал он, выжав восемьдесят и обходя всех на дороге. – «Посмотри на него». Он был обмотан бинтами. «Мне его только что ампутировали этим утром. Ублюдки хотели, чтобы я остался в больнице. Я собрал свою сумку и ушёл. Как тебе палец?» Да, сказал я себе, мелочи жизни, и малость напрягся. Такого придурка за рулём ещё поискать. Он сделал Трейси в один момент. Трейси – железнодорожный городок; тормозные кондуктора едят грубые блюда в закусочных у путей. Поезда воют через долину. Солнце долго краснеет на закате. Все волшебные названия долины разворачиваются перед тобой – Мантека, Мадера, все остальные. Вскоре спустились сумерки, виноградные сумерки, пурпурные сумерки над мандариновыми рощами и длинными полями с дынями; солнце цвета давленого винограда, залитого красным бургундским, поля цвета любви и испанских тайн. Я высунул голову из окна и глубоко вдохнул ароматный воздух. Это было самое прекрасное из всех мгновений. Придурок был тормозным кондуктором на Саутерн Пасифик и жил во Фресно; его отец тоже был тормозным кондуктором. Он потерял палец на оклендской сортировке, переводя стрелку, я не совсем понял, как. Он довёз меня до Фресно и высадил к югу от города. Я пошёл глотнуть колы в небольшую бакалейную лавку у путей, и вдоль красных вагонов прошёл меланхоличный армянский юноша, и в этот момент загудел локомотив, и я сказал себе: да, да, город Сарояна.

Мне надо было на юг; я вышел на дорогу. Меня подобрал мужчина в новом брендовом пикапе. Он был из Лаббока, штат Техас, и торговал домами на колёсах. «Как насчёт купить дом на колёсах?» – спросил он меня. – «Найдёшь меня в любое время». Он рассказывал о своём отце в Лаббоке. «Как-то вечером мой папаша оставил дневную выручку на сейфе, забыл опечатать. И вот что случилось – ночью пришёл вор, с ацетиленовой горелкой и прочим, взломал сейф, вывернул бумаги, переломал несколько стульев и ушёл. А эта тысяча долларов лежала прямо на сейфе, что ты об этом скажешь?»

Он высадил меня к югу от Бейкерсфилда, и тут началось моё приключение. Стало холодно. Я надел лёгкий армейский плащ, купленный в Окленде за три доллара, и побрёл по дороге. Я стоял перед мотелем, богато украшенным в испанском стиле, он сиял как алмаз. Машины проносились мимо, в LA. Я отчаянно голосовал. Было слишком холодно. Я простоял там до полуночи, два часа кряду, не переставая ругаться. Снова было как в Стюарте, Айова. Пришлось потратить чуть более двух долларов на автобус, чтобы проехать оставшиеся мили до Лос-Анджелеса. Я вернулся по шоссе на станцию в Бейкерсфилд и сел на скамейку.

Я купил свой билет и ждал автобус на LA, когда вдруг увидел, как милая маленькая мексиканская девушка в брючках прошла, перерезая мой взгляд. Несколько автобусов только что подъехали с большим вздохом воздушных тормозов и высадили пассажиров для отдыха; она вышла из одного из них. Её груди торчали верно и прямо; её маленькие бёдра смотрелись восхитительно; её волосы были длинными и с блестящим отливом; и её глаза были огромными и синими, с робостью внутри. Я хотел быть с ней в одном автобусе. Боль пронзила моё сердце, как и всякий раз, когда я видел девушку, которую любил, а она шла в противоположную сторону в этом слишком большом мире. Дежурный объявил автобус на LA. Я поднял свою сумку и встал, эта мексиканская девушка как раз сидела одна. Я рухнул прямо напротив неё и сразу начал плести интриги. Я был таким одиноким, таким грустным, таким усталым, таким трепетным, таким разбитым, что набрался храбрости, чтобы приблизиться к странной девушке, и действовал. Но даже в тот раз я провёл пять минут, хлопая по своим бедрам в темноте, когда автобус покатил по дороге.

Сделай, сделай это или умри! Чёртов дурак, поговори с ней! Что с тобой? Разве ты не достаточно устал от себя? И прежде чем я понял, что делаю, я наклонился к ней через проход (она пыталась заснуть на сиденье) и сказал: «Мисс, не хотите ли вы подложить мой плащ под голову?»

Она взглянула на меня с улыбкой и сказала: «Нет, большое спасибо».

Я сел назад, дрожа; я зажёг окурок. Я подождал, пока она бросит на меня грустный и нежный взгляд любви, и тогда приподнялся и наклонился над ней. «Могу я сесть с вами, мисс?»

«Если хотите».

И я это сделал. «Вам куда?»

«LA». Мне понравилось, как она сказала LA; мне нравилось, как они все тут на побережье говорят LA; это их единственный золотой город, когда всё уже сказано и сделано.

«И я туда же!» – воскликнул я. – «Я очень рад, что вы разрешили мне сесть рядом, мне было так одиноко, и я до чёртиков настранствовался». И мы устроились рядом, чтобы рассказывать свои истории. Её история была такой: у неё были муж и ребенок. Муж побил её, поэтому она оставила его в Сабинале, к югу от Фресно, и собралась в LA, пожить со своей сестрой. Она оставила своего маленького сына со своей семьёй, они были сборщиками винограда и жили в хижине на виноградниках. Ей нечего было делать, кроме как размышлять и дуться. Мне захотелось обнять её прямо сейчас. Мы говорили и говорили. Она сказала, что ей нравится говорить со мной. Довольно скоро она сказала, что хотела бы тоже поехать в Нью-Йорк. «Можно и вместе!» – смеялся я. Автобус со стоном заполз на перевал Грэнвилл, а затем мы спустились в огромные полосы света. Не договорившись ни о чём конкретном, мы держались за руки, молча и красиво, и ясно решив, что когда я получу свой номер в отеле в LA, она будет со мной. Я тянулся к ней; я положил свою голову на её прекрасные волосы. Её маленькие плечи сводили меня с ума; я обнимал и обнимал её. И ей это нравилось.

«Я люблю любовь», сказала она, закрыв глаза. Я обещал ей прекрасную любовь. Я пожирал её глазами. Наши истории были рассказаны; мы погрузились в тишину и сладкие упреждающие мысли. Это так просто. Пусть у вас будут все ваши Перси, и Бетти, и Мэрилу, и Риты, и Камиллы, и Инес на свете; она была моей девушкой и моей радостью, и я ей сказал об этом. Она призналась, что видела, как я наблюдал за ней на автобусной остановке. «Я подумала, что ты славный мальчик из колледжа».

«О, я мальчик из колледжа!» – заверил я её. Автобус прибыл в Голливуд. На сером, грязном рассвете, похожем на тот рассвет, когда Джоэл Маккри встретил Веронику Лейк в закусочной, в фильме Странствия Салливана, она спала у меня на коленях. Я жадно посмотрел в окно: оштукатуренные дома, пальмы и таверны, вся эта безумная, рваная обетованная земля, фантастический конец Америки. Мы вышли из автобуса на Мэйн-стрит, и не было никакой разницы с тем, когда ты выходишь из автобуса в Канзас-Сити или Чикаго или Бостоне – красный кирпич, грязь, шляются какие-то типы, трамваи терзают безнадёжный рассвет, блядский запах большого города.

И тут у меня поехала крыша, сам не знаю почему. Меня начали терзать дурацкие параноидальные мысли о том, что Тереза или Терри – так её звали – была обычной шлюхой, выманивавшей у парней баксы в автобусах, назначая встречи, как у нас в LA, где она сначала вела сосунка позавтракать, там её ждал сутенёр, а затем в какую-то гостиницу, куда тот имел доступ со своим пистолетом или с чем-то ещё. Я никогда ей в этом не признался. Мы завтракали, и сутенёр наблюдал за нами; мне показалось, что Терри тайком на него смотрит. Я устал и чувствовал себя чужим и потерянным в далёком, отвратном месте. Бредовый ужас захватил мои мысли и заставил меня вести себя мелко и дёшево. «Ты знаешь этого парня?» – сказал я.

«Ты о ком, дорогой?» – Я замялся. Она делала всё медленно, словно зависнув; она неспешно ела; она медленно жевала и смотрела в пространство, и курила, и говорила дальше, а я был как измождённый призрак, подозревая её в каждом движении, думая, что она тянет время. Всё это были приступы болезни. Я потел, когда мы шли по улице рука об руку. В первом же отеле, куда мы зашли, был номер, и прежде чем я понял, что делаю, я запер за собой дверь, и она сидела на кровати, снимая туфли. Я вяло её поцеловал. Ей лучше об этом не знать. Я знал, что нам нужен виски, чтобы расслабиться, особенно мне. Я выбежал и носился по всем двенадцати кварталам, пока не нашёл пинту виски в киоске. Я побежал назад, во всю прыть. Терри была в ванной, подводя лицо. Я плеснул виски в стакан, и мы сделали по большому глотку. О, это было так мило и вкусно, и стоило всего моего печального путешествия. Я стоял за ней перед зеркалом, и мы танцевали в ванной комнате. Я заговорил о моих друзьях на востоке.

Я сказал: «Тебе надо встретиться с моей замечательной знакомой по имени Дори. Она рыжая, в шесть футов ростом. Когда ты приедешь в Нью-Йорк, она покажет тебе, где можно найти работу».

«Кто эта рыжая в шесть футов?» – спросила она с подозрением. – «Зачем ты мне о ней говоришь?» – В своей простой душе она не могла уяснить моих радостных, нервных разговоров. Я опять замялся. Она начала напиваться в ванной.

«Пойдём в постель!» – сказал я тогда.

«Рыжая в шесть футов, эй? И я подумала, что ты славный парень из колледжа, я увидела тебя в твоём милом свитере и сказала себе: Хм, а ведь он симпатичный? Нет! И нет! И нет! Ты чёртов сутенёр, как они все!»

«О чём ты вообще говоришь?»

«Не стой там и не говори мне, что эта рыжая в шесть футов не мадам, я сразу узнаю мадам, когда слышу о ней, а ты, ты просто сутенёр, как и все, кого я встречаю, вы все сутенёры».

«Послушай, Терри, я не сутенёр. Клянусь тебе на Библии, я не сутенёр. Чего ради мне быть сутенёром? Меня интересуешь только ты».

«Я всё время думала, что встретила хорошего мальчика. Я была так рада, я обняла себя и сказала: Хм, настоящий славный мальчик, а не сутенёр».

«Терри» – умолял я всей своей душой. – «Пожалуйста, услышь меня и пойми, я не сутенёр». Час назад я думал, что она шлюха. Как это было печально. Наши умы, с их запасом безумия, разошлись. О ужасная жизнь, как я стонал и умолял, а потом обезумел и понял, что умоляю тупую мелкую мексиканскую девку, и я сказал ей об этом; и прежде чем я понял, что делаю, я схватил её красные туфли, швырнул их об дверь ванной и велел ей убираться. «Давай, вали отсюда!» Я засну и забуду об этом; у меня была своя собственная жизнь, моя печальная и оборванная жизнь, навсегда. В ванной стояла мёртвая тишина. Я разделся и залез в постель.

Терри вышла со слезами печали на глазах. В её простом и занятном маленьком уме она поняла, что сутенёр не швыряет обувь женщины об дверь и не велит ей убираться. В благоговейном и сладком молчании она сняла всю одежду и проскользнула своим крошечным телом ко мне между простыней. Оно было коричневым, как виноградина. Я видел её бедный живот, с кесаревым сечением; её бёдра были настолько узкими, что она не могла выносить ребёнка без этого разреза. Её ноги были как маленькие палочки. В ней было меньше пяти футов роста. Я занимался с ней любовью в сладости усталого утра. Затем два усталых ангела, забытых на полке в LA, где они вместе обрели самое близкое и сладкое в жизни, мы уснули и проспали до вечера.

13

Следующие пятнадцать дней мы были вместе, к лучшему или к худшему. Проснувшись, мы решили вместе двинуть стопом в Нью-Йорк; она собиралась быть моей девушкой в городе. Я представлял дикие сложности с Дином и Мэрилу и всеми остальными – сезон, новый сезон. Сначала мы должны были заработать достаточно денег для поездки. Терри была готова сразу стартовать с двадцатью долларами моей заначки. Мне это не понравилось. И, как чёртов дурак, я изучал эту проблему два дня, пока мы читали объявления в дичайших газетах LA, я их не видел никогда прежде, в кафетериях и барах, пока моя двадцатка не сократилась до немногим более десяти. Мы были очень счастливы в нашем маленьком гостиничном номере. Посреди ночи я вставал, потому что не мог заснуть, накрывал покрывалом обнажённое коричневое детское плечо и всматривался в ночь в LA. Что за жестокие, жаркие ночи, с воем сирен! На той стороне улицы что-то случилось. Старый шаткий жилой дом был сценой какой-то трагедии. Внизу стояла дежурная машина, и полицейские расспрашивали старика с седыми волосами. Внутри раздавались рыдания. Я мог слышать всё, вместе с гулом неона моего отеля. Никогда в моей жизни мне не было так грустно. LA – самый одинокий и жестокий из американских городов; зимой в Нью-Йорке ужасно холодно, но на некоторых улицах ощущается чокнутое товарищество. LA – это джунгли. Саут-Мейн-стрит, где мы с Терри гуляли с хот-догами, была фантастическим карнавалом огней и дикости. Полицейские в высоких ботинках обыскивали людей практически на каждом углу. Самые побитые персонажи страны роились на тротуарах – под теми же мягкими звездами Южной Калифорнии, затерянными в буром ореоле огромного лагеря в пустыне, каким и был LA. Всюду висел запах чая, травки, я имею в виду марихуану, вместе с запахами фасоли чили и пива. Громкий одичалый звук бопа вылетал из пивных; он составлял попурри со всеми видами кантри и буги-вуги в американской ночи. Все выглядели как Хассел. Дикие негры в тюремных кепках с козлиными бородками пришли сюда посмеяться; затем волосатые битые хипстеры прямо с 66-го шоссе из Нью-Йорка; затем старые пустынные крысы с рюкзаками, идущие в сторону парковой скамейки на площади; затем методистские священники с длинными рукавами, а порой и Дитя Природы, святой с бородой и в сандалиях. Я хотел познакомиться с ними всеми, поговорить со всеми, но мы с Терри были слишком заняты своими попытками разжиться баксами.

Мы отправились в Голливуд, чтобы устроиться на работу в аптеку на углу Сансет-и-Вайн. Что это было за место! Большие семьи, приехавшие из глубинки на своих драндулетах, толпились вдоль тротуаров, чтобы увидеть какую-нибудь кинозвезду, но кинозвезда так и не появлялась. Когда лимузин проезжал мимо, они бросались к обочине и ныряли, чтобы посмотреть: какой-то персонаж в тёмных очках сидел внутри с блондинкой в бриллиантах. «Дон Амичи! Дон Амичи!» «Нет, Джордж Мерфи! Джордж Мерфи!» Они толкались вокруг, глядя друг на друга. Смазливые юные геи, приехавшие в Голливуд, чтобы стать ковбоями, ходили вокруг, смачивая брови кончиками пальцев. Самые красивые маленькие бесподобные девочки в мире в своих брючках; они хотели стать звёздами; они оказались в тавернах. Мы с Терри попытались найти работу в этих тавернах. Дело не клеилось. Бульвар Голливуд был огромным, кричащим безумством машин; небольшие аварии случались хотя бы раз в минуту; все стремились к самой дальней пальме – за ней была пустыня и ничто. Голливудские Сэмы стояли перед шикарными ресторанами, споря точно так же, как бродвейские Сэмы спорят у Джейкобс Бич в Нью-Йорке, только здесь они были одеты в лёгкие костюмы, и их разговор был побанальней. Высокие трупные проповедники содрогались, как стервятники. Толстые крикливые тётки перебегали через бульвар, чтобы занять очередь на викторины. Я видел, как Джерри Колонна покупал машину в Бьюик Моторс; он стоял внутри огромного стеклянного окна, теребя усы. Мы с Терри питались в кафетерии в центре, который был оформлен под грот, с висящими повсюду металлическими сиськами и большими безличными каменными ягодицами, принадлежавшими божествам и мыльному Нептуну. Люди ели мрачную еду вокруг водопадов, их лица были зелёными от морской печали. Все копы в LA были похожи на красивых жиголо; очевидно, они приехали в LA, чтобы сниматься в фильмах. Все приехали сниматься в фильмах, даже я. Мы с Терри в итоге попытались получить работу хотя бы на Саут-Мейн-стрит среди опустившихся приказчиков и посудомоек, которые уже не скрывали своего падения, но даже там ничего не вышло. У нас всё ещё оставалось десять долларов.

«Чел, я заберу свою одежду от сестрёнки, и мы двинем стопом в Нью-Йорк», – сказала Терри. – «Ну давай, чел. Давай это сделаем. Если ты не умеешь танцевать буги, я тебя научу». Эту последнюю песню она пела всё время. Мы поспешили к дому её сестры в знатных мексиканских лачугах где-то за авеню Аламеда. Я ждал в тёмном переулке за мексиканской кухней, потому что её сестра не должна была меня видеть. Собаки бежали мимо. Маленькие лампы освещали маленькие крысиные аллеи. Я слышал, как Терри с сестрой спорят в мягкой тёплой ночи. Я был готов ко всему.

Терри вышла от сестры и отвела меня за руку на Сентрал-авеню – главный цветной променад LA. Что за дикое место, где курятники с трудом вмещают музыкальный автомат, а этот автомат играет только блюз, боп и джамп! По грязным лестничным пролётам мы поднялись к комнате Маргарины, подруги Терри, которая была должна Терри юбку и туфли. Маргарина была славной мулаткой; её муж был чёрным, как туз пик, и любезным. Он сразу же пошёл и купил пинту виски, чтобы принять меня как надо. Я хотел добавить, но он сказал «нет». У них было двое мелких детей. Дети прыгали на кровати; это была их игровая площадка. Они обняли меня своими ручками и смотрели на меня с удивлением. Дикая безбашенная ночь на Сентрал-Авеню – как у Хэмпа в «Аварии на Сентрал-Авеню» – выла и грохотала снаружи. Они пели в залах, пели из своих окон, всё летело в тартарары. Терри забрала свою одежду, и мы попрощались. Мы спустились к курятнику и стали проигрывать записи на музыкальном автомате. Пара негритянских персонажей шепнула мне на ухо о чае. Один доллар. Я сказал окей, давайте. Связь установилась и привела меня к подвальному туалету, где я тупо встал посредине, а он сказал: «Подбирай, чувак, подбирай». «Что подбирать?» – не понял я.

Мой доллар он уже забрал. Он боялся показывать на пол. Это был не пол, а подвал. Там лежало нечто, похожее на маленькую коричневую какашку. Он был до смешного осторожен. «Позаботься сам, на прошлой неделе уже вышел облом». Я поднял какашку, это была коричневая сигарета, потом вернулся к Терри, и мы пошли в номер ловить кайф. Облом вышел и на этой неделе. Это был табак «Дархэмский бык». Надо быть мудрее со своими деньгами.

Нам с Терри пора было принять окончательное решение. Мы решили ехать стопом в Нью-Йорк на остаток денег. В тот вечер она стрельнула пять баксов у сестры. У нас их было тринадцать или даже меньше. Так что мы, не заплатив за жильё, собрали манатки и доехали на пригородном трамвае до Аркадии, Калифорния, где у подножия снеговых гор находится ипподром Санта-Анита. Был вечер. Мы направлялись вглубь американского континента. Держась за руки, мы прошли несколько миль по дороге, чтобы выбраться из населённого пункта. Это был субботний вечер. Мы голосовали под дорожным фонарём, когда мимо нас внезапно стали проноситься машины, полные подростков с плакатами. «Ё! Ё! Победа! Победа!» – орали они во всю глотку. Они прокричали нам «яху», возликовав от встречи с парнем и девушкой на дороге. Дюжины таких машин пролетали мимо, полные молодых лиц и «хриплых молодых голосов», как это обычно говорят в таких случаях. Я ненавидел их всех. Кем они себя мнили, когда вопили «яху» кому-то на дороге только потому, что сами они были молокососами из старшей школы, а их родители вырезали ростбиф по воскресеньям? Кем они себя мнили, когда смеялись над девушкой, попавшей в неприятные обстоятельства вместе с мужчиной, который хотел быть любимым? Мы думали о своём. Благословенный стоп не случился. Нам пришлось вернуться в город, нам был нужен кофе и, к нашему несчастью, нам пришлось пойти в единственное открытое заведение, кафе-мороженое рядом со школой, и все эти подростки сидели там и смотрели на нас. Теперь они увидели, что Терри была мексиканкой, дикой кошкой пачуко; и что её парень был ещё хуже.

Она повела своим красивым носом и сразу же вышла обратно, и мы блуждали в темноте вдоль придорожных кюветов. Я нёс сумки. Мы дышали туманом в холодном ночном воздухе. Наконец я решил укрыться с ней от мира на ещё одну ночь, а утро пусть катит ко всем чертям. Мы вошли во двор мотеля и взяли удобный маленький номер за четыре доллара, с душем, полотенцами, радио и прочим. Мы крепко обнимали друг друга. Мы приняли ванну, а потом долго и серьезно разговаривали, сперва с включенным светом, а потом без него. Что-то было доказано, я в чём-то её убедил, она это приняла, и мы заключили договор в темноте, затаив дыхание, а затем лежали довольные, как маленькие ягнята.

Утром мы резко переключились на новый план. Мы сядем на автобус до Бейкерсфилда и будем там собирать виноград. После нескольких недель работы мы поедем в Нью-Йорк без фокусов, на автобусе. Мы с Терри отправились в Бейкерсфилд в чудесный полдень: мы сели в автобус, расслабились, говорили, смотрели, как проплывает мимо сельская местность, и ни о чём не беспокоились. В Бейкерсфилд мы приехали ближе к вечеру. План состоял в том, чтобы обойти всех оптовых торговцев фруктами в городе. Терри сказала, что на работе мы можем жить в палатке. Мысль жить в палатке и собирать виноград прохладным калифорнийским утром пришлась мне по душе. Но работы не было, и было много суеты: все давали нам бессчётные советы, но работа не материализовалась. Тем не менее мы съели китайский ужин и пошли дальше, бодрые телом. Мы прошли через пути Саусерн Пасифик в мексиканский квартал. Терри болтала со своими собратьями, спрашивая о работе. Уже стемнело, и на маленькой улочке мексиканского квартала горела одна яркая лампочка: киношные палатки, фруктовые ларьки, магазинчики «всё-по-пять-и-десять», и сотни хлипких грузовиков и забрызганных грязью тарантасов. Целые мексиканские семьи сборщиков фруктов бродили вокруг и ели попкорн. Терри общалась со всеми. Я начал отчаиваться. Что мне было сейчас нужно – и Терри тоже – так это выпить, поэтому мы купили кварту местного портвейна за тридцать пять центов и пошли на грузовую станцию, чтобы там с ней расправиться. Мы нашли место, где бродяги собрали ящики, чтобы жечь костры. Усевшись там, мы принялись за вино. Слева от нас стояли грузовые вагоны, грустные и грязно-рыжие под луной; впереди светились огни Бейкерсфилда и разметка аэропорта; справа был огромный полукруглый алюминиевый склад. Ах, это была славная ночь, тёплая ночь, пьяная ночь, лунная ночь, такая ночь, чтобы обнимать свою девушку и говорить, и плевать, и воспарять к небесам. Мы так и сделали. Она была пьяной маленькой дурочкой и не отставала от меня, обгоняла меня и продолжала болтать до полуночи. Мы никуда не ушли от этих ящиков. Изредка проходили бомжи, проходили мексиканские мамаши с детьми, подъехала машина и полицейский вышел отлить, но большую часть времени мы были одни и всё больше и больше смешивали наши души, пока нам не стало ужасно трудно сказать «пока». В полночь мы встали и пошли к шоссе.

У Терри возникла новая идея. Мы поедем стопом в Сабиналь, её родной город, и будем жить в гараже её брата. Со мной всё было в порядке. На дороге я велел Терри сесть на мою сумку, чтобы она выглядела как несчастная женщина, и сразу же остановился грузовик, и мы побежали к нему, все такие радостные. Это был хороший человек; его убогий грузовик взревел и пополз вверх по долине. Мы добрались до Сабиналя почти перед рассветом. Я допил вино, пока Терри спала, и вполне опьянел. Мы сошли и бродили по тихой зелёной площади маленького калифорнийского городка – остановочного пункта на C.-П. Мы пошли искать приятеля её брата, который скажет нам, где он. Никого не было дома. На рассвете я лежал на спине на лужайке городской площади и повторял снова и снова: «Ты не скажешь, что он делал в Уиде, а? Что он делал в Уиде? Ты не скажешь, а? Что он делал в Уиде?» Это была фраза из картины О мышах и людях, когда Бёрджесс Мередит разговаривал с хозяином ранчо. Терри хихикнула. Все, что я делал, было ей по душе. Я бы мог лежать там и дальше, пока женщины не пойдут в церковь, и ей будет всё равно. Но в конце концов я решил, что мы скоро устроимся у её брата, и отвел её в старый отель у путей, и мы легли нормально поспать.

Ярким солнечным утром Терри встала и пошла искать своего брата. Я проспал до полудня; когда я выглянул в окно, я внезапно увидел проходивший мимо поезд С.-П. с сотнями бродяг, они лежали на платформах и весело катились вместе с пакетами вместо подушек и комиксами перед носом, а некоторые жевали славный калифорнийский виноград, собранный во время остановки на разъезде. «Чёрт!» – закричал я. – «Хууу! Это земля обетованная». Все они были из Фриско; через неделю все они вернутся в таком же великолепном стиле.

Терри пришла со своим братом, его приятелем и её ребёнком. Её брат был дикий мексиканский кошак, всегда готовый выпить, очень клёвый парень. Его приятель был крупным вялым мексиканцем, он говорил по-английски без особого акцента, громко и стараясь понравиться. Я заметил, что он положил глаз на Терри. Её маленького мальчика звали Джонни, ему было семь лет, он был темноглазым и милым. Ну ладно, все в сборе, и начался ещё один дикий день.

Её брата звали Рики. У него был 38-й Шевроле. Мы погрузились в него и помчались неизвестно куда. «Куда мы едем?» – спросил я. Объяснил приятель – его звали Понсо, так его все называли. Он него воняло. Я выяснил, почему. Он зарабатывал тем, что продавал навоз фермерам; у него был грузовик. У Рики всегда было три или четыре доллара в кармане, и он был просто счастливчиком. Он всегда говорил: «Ладно, чувак, вот и ты – давай, давай!» И он выдал. Он выжал семьдесят миль в час из этой старой развалюхи, и мы поехали в Мадеру за Фресно, чтобы поговорить с фермерами насчёт навоза.

У Рики была бутылка. «Сегодня мы пьём, завтра мы работаем. Чувак, давай, глотни!» Терри сидела сзади со своим ребёнком; я оглянулся и увидел на её лице прилив радости от возвращения домой. Красивая зелёная сельская местность в октябре в Калифорнии сводит с ума. Я весь подобрался и был готов к работе.

«Куда мы едем, чувак?»

«Мы едем, чтобы найти фермера с навозом где-то в окрестности. Завтра мы приедем на грузовике и заберём его. Чувак, мы сделаем кучу денег. Ни о чём не беспокойся».

«Мы все в этом деле!» – кричал Понсо. Я видел, что это так – куда бы я ни попал, все были в этом деле. Мы помчались по безумным улицам Фресно и по просёлочным дорогам к фермерам долины. Понсо выходил из машины и вёл путанные разговоры со старыми мексиканскими фермерами; конечно, из этого ничего не вышло.

«Что нам надо, так это выпить!» – крикнул Рики, и мы поехали в салун на перекрёстке. Американцы всегда пьют в салунах на перекрёстках днём по воскресеньям; они приводят туда своих детей; они болтают и ссорятся над пивом; всё отлично. Ближе к ночи дети уже плачут, а родители уже пьяны. Они тащатся обратно домой. Всюду в Америке, где бы я ни был, в салунах на перёкрестках пили целыми семьями. Дети едят попкорн и чипсы и играют на заднем дворе. Мы так и сделали. Рикки, я, Понсо и Терри сидели, пили и шумели под музыку; маленький Джонни болтался без дела с другими детьми у музыкального автомата. Солнце стало краснеть. Ничего не было сделано. Да и что было делать? «Mañana», – сказал Рики. – «Mañana, чувак, мы всё сделаем; глотни ещё пива, чувак, давай, давай!»

Мы вышли и сели в машину; мы двинули в бар на шоссе. Понсо был большим, голосистым, громким типом, он знал всех в долине Сан-Хоакин. Из бара на шоссе мы с ним вдвоём поехали на машине на поиски фермера; в результате мы оказались в мексиканском квартале Мадеры, высматривая девушек и пытаясь склеить их для него и для Рики. И затем, когда пурпурные сумерки спустились на виноградную страну, я тупо сидел в машине, пока он спорил с каким-то старым мексиканцем у кухонной двери о цене арбуза, который старик вырастил у себя на огороде. Мы получили арбуз; мы съели его на месте и побросали корки на грязный тротуар старика. Всевозможные милые девочки расхаживали по темнеющей улице. Я сказал: «Где мы, чёрт побери?»

«Не волнуйся, чувак», – сказал большой Понсо. – «Завтра мы сделаем кучу денег, сегодня не беспокойся». Мы вернулись, подобрали Терри, её брата и ребёнка, и поехали по шоссе в сторону вечерних огней Фресно. Все мы хотели есть. Во Фресно мы переехали через железнодорожные пути и ворвались на дикие улицы мексиканского квартала. Странные китайцы выглядывали из окон, созерцая ночные воскресные улицы; группы мексиканских цыпочек расхаживали в брючках; из музыкальных автоматов вырывался мамбо; гирлянды горели, как на Хэллоуин. Мы зашли в мексиканский ресторан и взяли такос и пюре из пёстрой фасоли, завёрнутое в тортильи; было очень вкусно. Я вынул свою последнюю сияющую пятидолларовую купюру, связывавшую меня с берегом Нью-Джерси, и заплатил за себя и за Терри. Теперь у меня было четыре доллара. Мы с Терри взглянули друг на друга.

«Где мы будем сегодня спать, бэйби?»

«Я не знаю».

Рики был пьян; теперь он говорил только «давай, чувак, давай, чувак», нежным и усталым голосом. Это был долгий день. Никто из нас не знал, что происходит или что предрешил Господь. Бедный маленький Джонни заснул на моей руке. Мы поехали обратно в Сабиналь. По дороге мы резко тормознули у закусочной на 99-м шоссе. Рики решил взять ещё одно пиво. Позади закусочной стояли домики на колёсах и палатки, а несколько номеров с фанерными стенками изображали мотель. Я спросил о цене, она составляла два бакса. Я спросил Терри, что она думает, и она сказала «хорошо», ведь сейчас у нас на руках был ребёнок, и надо было сделать, чтобы ему было уютно. Итак, после нескольких бутылок пива в салуне, где угрюмые оклахомцы накачивались под ковбойскую музыку, мы с Терри и Джонни пошли в комнату мотеля и собрались заснуть. Понсо продолжал торчать в салуне; ему было негде спать. Рики спал у своего отца в хижине на винограднике.

«Где ты живешь, Понсо?» – спросил я.

«Нигде, чувак. Я должен жить с Большой Рози, но она выгнала меня прошлой ночью. Сегодня я залезу в свой грузовик и буду в нём спать».

Звенели гитары. Мы с Терри вместе смотрели на звёзды и целовались. «Mañana», – сказала она. – «Завтра всё будет в порядке, как ты думаешь, Сал – правда ведь так?»

«Конечно, детка, mañana». Это всегда было mañana. Всю следующую неделю всё, что я слышал, было mañana, это прекрасное слово, и наверное, оно означает рай.

Маленький Джонни прыгнул в постель, одежда и всё такое, и заснул; песок сыпался из его обуви, песок Мадеры. Мы с Терри вставали среди ночи и стряхивали песок с простыней. Утром я встал, умылся и прошёлся вокруг. Мы были в пяти милях от Сабиналя на хлопковых полях и виноградниках. Я спросил большую толстую женщину, хозяйку лагеря, свободны ли какие-нибудь палатки. Самая дешёвая, доллар в день, была свободной. Я выудил доллар и вошёл внутрь. Там были кровать, плита и треснувшее зеркало, висевшее на опоре; это было восхитительно. Мне пришлось наклониться, чтобы войти, и когда я это сделал, там была моя бэйби и её мальчик. Мы ждали, что Рики и Понсо прибудут с грузовиком. Они прибыли с бутылками пива и начали напиваться в палатке.