Текст книги "В дороге"

«Как насчёт навоза?»

«Сегодня уже поздно. Завтра, чувак, мы сделаем кучу денег; сегодня мы займёмся пивом. Как насчёт пивка?» Меня не надо было к этому понуждать. «Давай, давай!» – кричал Рики. Я начал понимать, что наши планы сделать из навозного грузовика кучу денег никогда не материализуются. Грузовик стоял рядом с палаткой. Он вонял как Понсо.

Этой ночью мы с Терри пошли спать в сладком ночном воздухе под нашим отсыревшим от росы тентом. Я уже был готов заснуть, когда она спросила меня: «Ты хочешь любить меня сейчас?»

Я сказал: «А как же Джонни?»

«Ему всё равно. Он уже спит». Но Джонни не спал, и он ничего не сказал.

На следующий день парни вернулись с навозным грузовиком и уехали на поиски виски; они вернулись и отлично провели время в палатке. Той ночью Понсо сказал, что на улице слишком холодно, и спал в нашей палатке на земле, укутанный в большой брезент, пропахший коровьими лепёшками. Терри ненавидела его; она сказала, что он крутится вокруг её брата, чтобы стать к ней ближе.

Нам с Терри светило только голодание, так что утром я прошёлся по сельской местности в поисках работы на сборе хлопка. Все советовали мне пойти на ферму через дорогу от лагеря. Я пошёл, и фермер был на кухне со своими женщинами. Он вышел, выслушал мой рассказ и предупредил, что платит всего три доллара за сотню фунтов собранного хлопка. Я вообразил, как буду собирать по меньшей мере триста фунтов в день, и принял эту работу. Он вытащил из сарая несколько длинных брезентовых мешков и сказал, что сбор начинается на рассвете. Я бросился обратно к Терри, вне себя от радости. Там на дороге грузовик с виноградом подскочил на ухабе и разбросал большие гроздья винограда по горячему гудрону. Я подобрал их и забрал домой. Терри была рада. «Мы с Джонни пойдем с тобой и поможем».

«Вот ещё!» – сказал я. – «Ничего подобного!»

«Смотри, сбор хлопка – это тяжёлая работа. Я научу тебя».

Мы съели виноград, а вечером появился Рики с буханкой хлеба и фунтом мускатного винограда, и мы устроили пикник. В большой палатке рядом с нашей жила целая семья сборщиков хлопка из Оклахомы; их дед сидел целый день в кресле, он был слишком стар, чтобы работать; его сын и дочь, а также их дети всякий день на рассвете переходили через шоссе на поле моего фермера и шли на работу. На рассвете следующего дня я пошёл вместе с ними. Они сказали, что на рассвете хлопок тяжелее из-за росы, и можно заработать больше денег, чем днём. Однако они работали весь день от рассвета до заката. Дед приехал из Небраски во время великого бедствия тридцатых – того самого пылевого облака, о котором мне рассказал мой ковбой из Монтаны, – со всей семьёй в тряском грузовике. С тех пор они жили в Калифорнии. Они любили работать. За десять лет сын старика увеличил число своих детей до четырёх, и старшие из них были достаточно взрослыми, чтобы собирать хлопок. За это время они перешли от обнищавшей бедности на полях Саймона Легри к некоей улыбчивой респектабельности в лучших палатках, и это было всё. Они очень гордились своей палаткой.

«Когда-нибудь вернётесь в Небраску?»

«Вот ещё, там нечего делать. Мы хотим купить себе дом на колёсах».

Мы согнулись и начали собирать хлопок. Это было прекрасно. За полем стояли палатки, а за ними виднелись тёмные хлопковые поля, которые простирались к рыжим овражистым предгорьям, а затем к заснеженным Сьеррам, в утреннем воздухе. Это было много лучше, чем мыть посуду на Саут-Мейн-стрит. Но я ничего не знал о сборе хлопка. Я тратил слишком много времени, освобождая белый шарик из треснувшей коробочки; другие делали это одним щелчком. Более того, кончики пальцев стали кровоточить; мне нужны были перчатки или больше опыта. С нами в поле была старая негритянская пара. Они собирали хлопок с тем же благословенным Богом терпением, которое их деды практиковали в предвоенной Алабаме; двигались прямо вдоль своих рядов, согнутые и унылые, и их сумка увеличивалась. Моя спина начала болеть. Однако было прекрасно стоять на коленях, вдавленных в эту землю. В перерывах я отдыхал, положив лицо на подушку из тёмной сырой земли, под птичий аккомпанемент. Я думал, что нашёл работу своей жизни. Джонни и Терри пришли в жаркий сонный полдень, махая мне руками через поле, и встали на сбор вместе со мной. Будь я проклят, если маленький Джонни собирал не быстрее меня! – а Терри точно в два раза быстрее. Они шли передо мной и оставляли мне кучки чистого хлопка, чтобы я складывал их в мою сумку – кучка Терри, как у заправского работника, маленькие детские кучки у Джонни. Я подбирал их с печалью. Что же я был за старик, если не мог поддержать свою задницу, не говоря уж о них? Они провели со мной весь день. Когда солнце сделалось красным, мы вместе пошли назад. В конце поля я высыпал свою ношу на весы; она весила пятьдесят фунтов, и я получил полтора доллара. Затем я одолжил велосипед у ребят из Оклахомы и поехал вниз по 99-му к бакалейной лавке на перекрестке, где купил банки со спагетти и фрикадельками, хлеб, масло, кофе и печенье, и вернулся назад с сумкой на руле. Движение на LA усилилось; парень из Фриско подрезал мой хвост. Я всё время ругался. Я взглянул на тёмное небо и помолился Богу о лучшем прорыве в жизни, лучшей возможности сделать что-нибудь для малых сих, кого я люблю. Никому до меня не было дела. Надо знать, о чём просишь. Терри вернула меня к жизни; она разогрела еду на плите, и это было одно из величайших блюд в моей жизни, я так проголодался и устал. Вздохнув, как старый негр, всю жизнь собиравший хлопок, я откинулся на кровать и выкурил сигарету. Собаки лаяли в прохладной ночи. Рики и Понсо перестали навещать нас по вечерам. Я был этим доволен. Терри свернулась калачиком рядом со мной, Джонни сел мне на грудь, и они рисовали зверей в моём блокноте. Свет нашей палатки горел на ужасной равнине. Ковбойская музыка звенела в придорожной таверне и разносилась по полям, со всей печалью. Со мной всё было в порядке. Я поцеловал мою бэйби, и мы погасили свет.

Утром палатка провисла от росы; я встал с полотенцем и зубной щёткой и пошел в общий туалет, чтобы умыться; затем я вернулся, надел штаны, которые все продрались от ползания по земле на коленях и которые Терри зашила вечером, надел мою рваную соломенную шляпу, которая прежде была игрушечной шляпой Джонни, и пошёл через шоссе со своей брезентовой сумкой для хлопка.

Каждый день я зарабатывал примерно полтора доллара. Этого хватало, чтобы купить продукты вечером на велосипеде. Проходили дни. Я забыл всё о Востоке и всё о Дине и Карло и треклятой дороге. Я постоянно играл с Джонни; ему нравилось, что я подбрасываю его в воздух и опускаю на кровать. Терри сидела и чинила одежду. Я был человеком земли, в точности как и мечтал в Патерсоне. Ходили слухи, что муж Терри вернулся в Сабиналь, чтобы разобраться со мной; к этому я был готов. Однажды вечером оклахомцы обезумели в придорожной таверне, привязали человека к дереву и избили его палками до полусмерти. В то время я спал и только потом услышал об этом. С тех пор я держал в палатке большую палку на случай, если они решат, что мы, мексиканцы, поганим их лагерь с домами на колёсах. Они конечно считали меня мексиканцем; в некотором смысле я им и был.

Но сейчас был октябрь и по ночам становилось всё холоднее. У семьи Оки была своя дровяная печь, и они планировали остаться на зиму. У нас ничего не было, и за палатку тоже надо было платить. Мы с Терри с горечью решили, что нам придётся расстаться. «Возвращайся к своей семье», – сказал я. – «Ради бога, ты не можешь мёрзнуть в палатке с таким ребенком, как Джонни; бедняжке холодно». Терри плакала, потому что я подверг критике её материнские инстинкты; я не имел в виду ничего такого. Когда в один из серых дней на своём грузовике приехал Понсо, мы решили поговорить с её семьей о ситуации. Но меня не должны были видеть, и мне надо было спрятаться в винограднике. Мы отправились в Сабиналь; грузовик сломался, и сразу же начался дикий ливень. Мы сидели в старом грузовике, ругаясь. Понсо вышел и возился под дождём. В конце концов, он был классный парень. Мы пообещали друг другу ещё по портвейну. Приехав, мы отправились в уличный бар в мексиканском квартале Сабиналя и провели там за выпивкой не менее часа. Я покончил с работой на хлопковом поле. Я чувствовал, что моя собственная жизнь зовёт меня обратно. Я отправил моей тёте почтовую открытку через всю страну и попросил ещё пятьдесят.

Мы поехали к хижине, в которой жила семья Терри. Она стояла на старой дороге, бежавшей среди виноградников. Когда мы туда приехали, было темно. Они высадили меня за четверть мили и поехали к двери. Из двери лился свет; шесть других братьев Терри играли на гитарах и пели. Старик пил вино. Я слышал крики и споры поверх пения. Они назвали её шлюхой, потому что она бросила своего нехорошего мужа, уехала в LA и оставила Джонни с ними. Старик орал. Но здесь распоряжалась грустная, толстая смуглая мать, как это всегда бывает среди великих народов на обочине мира, и Терри разрешили вернуться домой. Братья сразу же начали петь весёлые песни. Я сжался под холодным, дождливым ветром и наблюдал за всем через печальные октябрьские виноградники в долине. Мой ум переполняла великая песня «Любимый мужчина», которую поёт Билли Холидей; у меня был свой концерт в кустах. «Мы встретимся ещё, ты вытрешь мои слёзы, и что-то сладко мне прошепчешь на ушко, прижмёшь и поцелуешь, любимый мой мужчина, о как ты далеко, о как ты далеко…» Это не столько слова, сколько великая гармоническая мелодия, и Билли поёт её как женщина, которая гладит своего мужчину по голове в мягком свете лампы. Ветры завыли. Я замёрз.

Терри и Понсо вернулись, и мы потряслись в старом грузовике на встречу с Рики. Рики жил теперь с женщиной Понсо, Большой Рози; мы посигналили ему в шатких проулках. Большая Рози выгнала его прочь. Всё рушилось. Той ночью мы спали в грузовике. Конечно, Терри крепко обняла меня и просила не уходить. Она сказала, что будет собирать виноград и зарабатывать достаточно денег для нас двоих; я же тем временем могу жить в сарае на ферме Хеффельфингера вниз по дороге от её семьи. Мне нечего не надо будет делать, только сидеть весь день в траве и есть виноград. «Тебе это нравится?»

Утром приехали её кузены, чтобы отвезти нас на другом грузовике. Я внезапно понял, что тысячи мексиканцев в этом краю знают всё о Терри и обо мне, и эта история видится им сочной и романтической. Кузены были очень вежливыми и прямо-таки очаровательными. Я стоял на грузовике, любезно улыбался, рассказывал, где мы были на войне и какова килевая качка. Всего было пять двоюродных братьев, и каждый из них был прекрасен. Похоже, они принадлежали к той части семьи Терри, которая не суетилась, как её брат. Но я любил этого дикого Рики. Он поклялся, что приедет в Нью-Йорк, чтобы присоединиться ко мне. Я представил его в Нью-Йорке, отложив всё на mañana. В тот день он напился где-то в поле.

Я вышел из грузовика на перекрестке, и кузены отвезли Терри домой. Они просигналили мне перед входом в дом; отца и матери не было дома, они собирали виноград. Так что днём я мог зайти в дом. Это была халупа с четырьмя комнатами; я не мог представить, как вся семья умудрялась там жить. Мухи летали над раковиной. Сеток от насекомых не было, как в песне «Она окно разбила и вышла прямо в дождь». Терри в это время была дома и возилась с горшками. Её две сестры хихикнули, взглянув на меня. Мелкие дети кричали на дороге.

Когда красный диск солнца стал просвечивать сквозь облака моего последнего долинного дня, Терри привела меня в сарай фермера Хеффельфингера. У фермера Хеффельфингера была процветающая ферма вверх по дороге. Мы сдвинули ящики, она принесла из дома одеяла, и я был готов к всему, кроме огромного волосатого тарантула, который укрывался под крышей сарая. Терри сказала, что он не навредит мне, если я не буду беспокоиться. Я лежал на спине и смотрел на него. Я вышел на кладбище и залез на дерево. На дереве я пел «Голубые небеса». Терри и Джонни сидели в траве; у нас был виноград. В Калифорнии ты жуёшь виноградную мякоть и сплёвываешь кожуру, настоящая роскошь. Настала ночь. Терри пошла домой на ужин и вернулась в сарай в девять вечера с аппетитными тортильями и пюре из фасоли. Я разжёг костёр на цементном полу сарая, чтобы было светло. Мы занимались любовью на ящиках. Терри встала и отправилась обратно в лачугу. Её отец кричал на неё; я мог слышать его из сарая. Она оставила мне плащ, чтобы согреться; я перебросил его через плечо и пробрался через залитый лунным светом виноградник, чтобы посмотреть, что происходит. Я подкрался к концу рядка и встал на колени в тёплую грязь. Ее пять братьев пели мелодичные песни на испанском языке. Звезды склонились над маленькой крышей; дым шёл из печной трубы. Я чувствовал запах пюре из фасоли и чили. Старик рычал. Братья держались своих песен. Мать молчала. Джонни и дети хихикали в спальне. Калифорнийский дом; я скрывался среди виноградных лоз, врубаясь во всё это. Я чувствовал себя на миллион долларов; я был искателем приключений сумасшедшей американской ночи.

Терри вышла, хлопнув за собой дверью. Я подошёл к ней по тёмной дороге. «Что случилось?»

«Ох, мы сражались всё это время. Он хочет, чтобы я завтра пошла на работу. Он сказал, что не хочет, чтобы я тут маялась дурью. Салли, я хочу поехать с тобой в Нью-Йорк».

«Но как?»

«Я не знаю, милый. Я потеряю тебя. Я тебя люблю».

«Но я должен уехать».

«Да, да. Мы ещё раз побудем вместе, и потом ты уедешь». Мы пошли назад к сараю; я занялся с ней любовью под тарантулом. Что в это время делал этот тарантул? Мы немного поспали на ящиках, пока догорал костёр. В полночь она ушла назад; её отец был пьян; я мог слышать, как он рычит; потом он лёг спать, и стало тихо. Звёзды склонились над спящими полями.

Утром фермер Хеффельфингер просунул голову в конские ворота и сказал: «Как поживаете, молодой человек?»

«Отлично. Я надеюсь, что не доставил вам проблем».

«Нисколько. Ты поедешь с этой мексиканской шлюшкой?»

«Она замечательная девочка».

«И очень милая. Похоже, что бык перескочил через ограду. У неё голубые глаза». Мы говорили о его ферме. Терри принесла мой завтрак. Я упаковал свою холщовую сумку и был готов отправиться в Нью-Йорк, сразу как заберу свои деньги в Сабинале. Я знал, что они меня там ждут. Я сказал Терри, что ухожу. Она думала об этом всю ночь и смирилась с этим. Она бесчувственно поцеловала меня посреди виноградника и пошла вдоль рядка. Мы обернулись через десяток шагов, потому что любовь – это дуэль, и взглянули друг на друга в последний раз.

«Увидимся в Нью-Йорке, Терри», – сказал я. Она собиралась через месяц поехать в Нью-Йорк со своим братом. Но мы оба знали, что она не поедет. Через сотню футов я обернулся, чтобы взглянуть на неё. Она уже шла обратно в лачугу, держа в руке мою тарелку для завтрака. Я склонил голову и посмотрел на неё. Ну что же, я опять был в пути.

Я пошёл по шоссе к Сабиналю, жуя по пути грецкие орехи. Я зашёл на пути С.-П. и держал равновесие на рельсах. Я прошёл водонапорную башню и фабрику. Что-то закончилось. Я пошёл в телеграфную контору железной дороги за моим денежным переводом из Нью-Йорка. Было закрыто. Я ругнулся и сел ждать на ступеньках. Билетный кассир вернулся и пригласил меня войти. Деньги пришли; моя тётя снова спасла мою ленивую задницу. «Кто выиграет Мировую Серию в следующем году?» – спросил худой старый билетный кассир. Я вдруг понял, что уже осень, и я возвращаюсь в Нью-Йорк.

Я шёл вдоль путей в длинном печальном октябрьском свете долины, надеясь, что мимо пройдёт товарняк С.-П., и я смогу присоединиться к бродягам и буду вместе с ними поедать виноград и разглядывать комиксы. Он не пришёл. Я вышел на шоссе и сразу же поймал машину. Это была самая быстрая и самая крутая поездка в моей жизни.

Водитель был скрипачом в калифорнийской ковбойской группе. У него была новая брендовая машина, и он шёл восемьдесят миль в час. «Я не пью за рулём», – сказал он и протянул мне пинту. Я сделал глоток и предложил ему тоже. «Вот же чёрт», – сказал он и выпил. Мы доехали из Сабиналя в LA удивительно быстро, покрыв за четыре часа около 250 миль.

Он высадил меня прямо перед студией «Коламбия Пикчерс» в Голливуде; самое время, чтобы забежать и забрать мой отклонённый сценарий. Затем я купил билет на автобус до Питтсбурга. У меня не было денег на весь путь до Нью-Йорка. Я понял это потом, когда приехал в Питтсбург.

Автобус на десять уже ушёл, и у меня было четыре часа, чтобы в одиночестве побродить по Голливуду. Сперва я купил булку хлеба и салями, и сделал себе десять бутербродов, чтобы пересечь страну. У меня оставался доллар. Я сидел на невысокой цементной стенке за голливудской парковкой и делал бутерброды. Когда я трудился над этой абсурдной задачей, великие прожектора голливудской премьеры пронзили небо, гулкое небо Западного побережья. Вокруг меня шумел безумный город на золотом берегу. Это была моя карьера в Голливуде – моя последняя ночь в Голливуде, и я размазывал горчицу на коленках за сортиром на парковке.

14

На рассвете мой автобус проезжал по Аризонской пустыне – Инди, Эли, Саломея (где она танцевала); большие сухие полосы вели к мексиканским горам на юге. Затем мы свернули на север в Аризонские горы, Флагстафф, скальные города. У меня была книга, которую я утащил из голливудского киоска, Le Grand Meaulnes Алена-Фурнье, но я предпочитал читать американский пейзаж, когда мы двигались вдоль него. Каждая выпуклость, подъём и длиннота мистифицировали моё страстное желание. Чернильной ночью мы пересекли Нью-Мексико; на сером рассвете это был Далхарт, Техас; унылым воскресным днём мы проезжали одну равнину Оклахомы за другой; в вечерних сумерках это был Канзас. Автобус ревел. Я собрался домой в октябре. Все едут домой в октябре.

В полдень мы прибыли в Сент-Луис. Я прошёлся вдоль реки Миссисипи, глядя на плоты, плывущие из Монтаны, великие северные плоты Одиссея нашей континентальной мечты. Старые пароходы с их завитками, ещё сильнее завитыми и засохшими от непогоды, сидели в грязи, населённые крысами. Великие послеполуденные облака пересекали долину Миссисипи. Той ночью автобус ревел через кукурузные поля Индианы; луна призрачно освещала собранную шелуху; это был канун Хэллоуина. Я познакомился с девушкой, и мы обнимались почти всю дорогу до Индианаполиса. Она была близорукой. Когда мы вышли, чтобы поесть, мне пришлось вести её за руку к обеденному прилавку. Она купила мне еду; все мои бутерброды закончились. В обмен я рассказывал ей длинные истории. Она ехала из штата Вашингтон, где провела лето на сборе яблок. Её дом был в северной части штата Нью-Йорк. Она позвала меня туда. Мы назначили дату, чтобы в любом случае встретиться в отеле в Нью-Йорке. Она сошла в Коламбусе, Огайо, а я проспал всю дорогу до Питтсбурга. Я устал, как никогда прежде. Мне осталось проехать стопом триста шестьдесят пять миль до Нью-Йорка, и ни цента в моём кармане. Я прошёл пешком пять миль, чтобы выбраться из Питтсбурга, и два стопа, грузовик с яблоками и большой грузовик с прицепом, привели меня в Гаррисберг в мягкой дождливой ночи индейского лета. Я рубил напрямую. Я хотел домой.

Это была ночь Призрака Саскуэханны. Призрак был сморщенным маленьким старичком с холщовой сумкой, по его словам он направлялся в «Канадию». Он шагал очень быстро, велев мне следовать за ним, и сказал, что скоро надо будет перейти через мост. Ему было около шестидесяти; он непрестанно говорил о еде, сколько масла ему дали для блинов, сколько лишних ломтиков хлеба, как старики звали его с веранды дома престарелых в Мэриленде и приглашали остаться на выходные, как он принял хорошую тёплую ванну, прежде чем уйти; как он нашёл совершенно новую шляпу на обочине дороги в Вирджинии, и она была у него на голове; как он заваливал во все Красные Кресты в городках и показывал им свои верительные грамоты Первой мировой войны, а Гаррисбергский Красный Крест не достоин этого имени; как он управлялся в этом нелёгком мире. Но, насколько я мог судить, он был просто почтенным пешим бродягой, и обходил всю Восточную Глушь на своих двоих, бомбя конторы Красного Креста и иногда побираясь на углах Мэйн-стрит ради мелочи. Мы оба были бомжами. Мы прошли семь миль вдоль скорбной Саскуэханны. Это жутчайшая река. Её обрывистые берега заросли кустами, и они, как волосатые призраки, склонялись над неизвестными водами. Чернильная ночь скрыла всё. Иногда из депо за рекой вставала большая красная локомотивная вспышка, освещая жуткие скалы. Маленький человек сказал, что у него в сумке есть отличный пояс, и мы остановились, чтобы он его достал. «Где-то здесь у меня был отличный пояс – я приобрёл его во Фредерике, Мэриленд. Чёрт, неужели я оставил его на прилавке во Фредериксбурге?»

«Ты имеешь в виду Фредерик?»

«Нет, нет, Фредериксбург, Вирджиния!» Он всегда говорил о Фредерике, Мэриленд, и Фредериксбурге, Вирджиния. Он шёл прямиком по дороге и несколько раз чуть не попал под машину. Я брёл вдоль кювета. В любую минуту я ожидал, что бедный маленький безумец улетит в ночи, мёртвый. Мы так и не нашли этот мост. Я оставил его под ж/д виадуком, и поскольку я сильно вспотел от ходьбы, я сменил рубашки и надел два свитера; придорожная закусочная осветила мои грустные начинания. Вся семья вышла на тёмную дорогу и удивлялась, что я тут делаю. Но удивительнее всего было то, что тенорман дул великолепный блюз в этом деревенском доме в Пенсильвании; я слушал и стонал. Дождь усилился. Человек отвёз меня обратно в Гаррисберг и сказал, что я пошёл не по той дороге. Внезапно я увидел маленького бродягу под унылым уличным фонарем с выставленным большим пальцем – бедный несчастный человек, когда-то бедный заблудший парень, теперь разбитый призрак без цента в кармане. Я рассказал о нём своему водителю, и он остановился, чтобы обратиться к старику.

«Послушай, парень, ты идёшь на запад, а не на восток».

«Чё?» – сказал маленький призрак. – «Не говорите, что я не знаю, куда мне идти. Я много лет хожу по этой стране. Я направляюсь в Канадию».

«Но это не дорога в Канаду, это дорога в Питтсбург и Чикаго». Маленький человек с отвращением взглянул на нас и ушёл. Я смотрел, как его маленькая белая сумка качалась и растворялась в темноте печальных Аллегейн.

Я думал, что вся дикая глушь Америки была на Западе, пока Призрак Саскуэханны не показал мне иное. Нет, глушь есть и на Востоке; это та же самая глушь, по которой брёл Бен Франклин в дни быков, когда был почтмейстером; и так же было, когда Джордж Вашингтон был буйным буйволом, врагом индейцев, и когда Даниэль Бун рассказывал истории под фонарями Пенсильвании и обещал найти Проход, и когда Брэдфорд построил свою дорогу, и люди радостно селились вдоль неё в бревенчатых домиках. Для маленького человека не было великих просторов Аризоны, только заросшая глушь восточной Пенсильвании, Мэриленда и Вирджинии, просёлков, чёрных гудроновых дорог, которые изгибались среди таких печальных рек, как Саскуэханна, Мононгахила, старый Потомак и Монокаси.

Той ночью в Гаррисберге мне пришлось спать на скамейке на вокзале; на рассвете меня оттуда выгнали. Разве не правда, что вы начинаете свою жизнь как милый ребенок, верящий во всё под крышей своего отца? Затем наступает день лаодикейцев, когда вы узнаёте о себе, что вы несчастны и горестны и бедны и слепы и наги, и вы с дрожью идёте в облике ужасного скорбного призрака через кошмарную жизнь. Я торопливо вышел из вокзала; я утратил контроль над собой. Все, что я мог видеть этим утром, было белизной, как белизна гробницы. Я был смертельно голоден. Из калорий у меня остались только последние капли от кашля, которые я купил в Шелтоне, Небраска, несколько месяцев назад; я сосал их ради сахара. Просить милостыню я не умел. Мне едва хватило сил, чтобы выбраться за пределы города. Я знал, что меня арестуют, если я проведу в Гаррисберге ещё одну ночь. Проклятый город! Меня подобрал тощий, измождённый человек, который верил в контролируемое голодание ради здоровья. Когда мы катились на восток, и я сказал ему, что умираю от голода, он ответил: «Хорошо, хорошо, для тебя нет ничего лучше. Я сам не ел три дня. Я собираюсь прожить сто пятьдесят лет». Это был мешок с костями, гибкая кукла, сломанная палка, маньяк. Лучше бы меня подобрал богатый толстяк, с такими словами: «Давай остановимся в этом ресторане и возьмём свиные отбивные с бобами». Нет, в то утро мне пришлось ехать с маньяком, который верил в контролируемое голодание ради здоровья. Через сто миль он разжалобился и достал бутерброды с маслом из задней части машины. Они были спрятаны среди его образцов. Он продавал сантехнику вокруг Пенсильвании. Я пожирал хлеб с маслом. Внезапно я расхохотался. Я сидел один в машине, я ждал его, когда он звонил по делам в Аллентаун, и я смеялся и смеялся. Боже, я устал от жизни. Но безумец отвёз меня домой в Нью-Йорк.

Внезапно я оказался на Таймс-сквер. Я проехал восемь тысяч миль по американскому континенту и вернулся на Таймс-сквер; и прямо в час пик я увидел своими невинными дорожными глазами абсолютное безумие и фантастическое ура Нью-Йорка с его миллионами и миллионами, вечно обхаживающими друг друга ради баксов, безумной мечты – хватая, забирая, отдавая, вздыхая, умирая, пока они не будут погребены в этих ужасных кладбищенских городах за Лонг-Айленд-Сити. Высокие башни земли – другой край земли, место, где рождается Бумажная Америка. Я стоял на входе в метро, пытаясь набраться смелости и подобрать прекрасный длинный окурок, и всякий раз, как я наклонялся, мимо меня проносились, заслоняя его, огромные толпы, и наконец он был раздавлен. У меня не было денег поехать домой на автобусе. До Патерсона от Таймс-сквер ещё остаётся сколько-то миль. Способны ли вы вообразить, как я бреду эти последние мили через туннель Линкольна или по мосту Вашингтона в Нью-Джерси? Уже смеркалось. Где был Хассел? Я обшарил площадь в поисках Хассела; его там не было, он был на острове Рикерс, за решёткой. Где Дин? Где все? Где жизнь? У меня был свой дом, куда пойти, своё место приклонить голову и подсчитать потери и прибыль, ведь я знал, что где-то там она тоже была. Мне пришлось выпрашивать двадцать центов на автобус. Наконец я набрёл на греческого православного священника, который стоял за углом. Он дал мне четвертак, нервно взглянув на меня. Я тут же бросился к автобусу.

Когда я вернулся домой, я съел всё в холодильнике. Моя тётя стояла и смотрела на меня. «Бедный маленький Сальваторе», – сказала она по-итальянски. – «Такой худой, такой худой. Где ты был всё это время?» На мне были две рубашки и два свитера; в моей холщовой сумке лежали брюки, порванные на хлопковом поле, а в них были завёрнуты потрёпанные остатки моих туфель хуарачи. Мы с тётей решили купить новый электрический холодильник на деньги, которые я посылал ей из Калифорнии; он будет первым в семье. Она легла спать, а я не мог допоздна уснуть и просто курил в постели. Моя незавершённая рукопись лежала на столе. Был октябрь, дом и снова работа. Первые холодные ветра сотрясали оконное стекло, я успел вовремя. Дин приходил ко мне домой, проспал там несколько ночей и ждал меня; после обеда он разговаривал с моей тётей, пока она работала над большим тряпичным ковриком, сплетённым из всей одежды моей семьи, теперь он был завершён и лежал на полу моей спальни, такой же сложный и богатый, как и минувшее время; а затем Дин уехал, за два дня до моего приезда, пересекая мой путь, скорее всего, где-нибудь в Пенсильвании или Огайо, чтобы отправиться в Сан-Франциско. У него там была своя жизнь; Камилла только что сняла квартиру. Мне никогда не приходило в голову её искать, пока я был в Милл-Сити. Теперь было слишком поздно, и ещё я скучал по Дину.