Текст книги "Экспериментальный фильм"

3

Я полагаю, возможно ошибочно, что люди, читающие эти строки, в большинстве своем не имеют понятия, по каким именно признакам фильм можно отнести к разряду экспериментальных. Я и сама не слишком хорошо разбиралась в этом предмете – до той поры, пока мне не пришлось подготовить лекцию, которую я всегда, в любой аудитории, начинаю с вопросов: «Слышал ли кто-нибудь о фильме «Андалузский пес»? Том самом, что Луис Бунюэль и Сальвадор Дали сняли в 1929 году? Смотрел кто-нибудь «Полуденные сети» Майи Дерен? Фильмы Кеннета Энгера?

– Нет, мисс.

– Что ж, Универитет соцсетей спешит на помощь.

После этого я присоединяю ноутбук к проектору и сопровождаю свои рассуждения визуальным рядом. «Андалузский пес» начинается с кадра, в котором парень правит опасную бритву. Кстати, это сам Бунюэль, хотя особого значения это обстоятельство не имеет. Субтитры сообщают «Однажды» на французском. Проверив остроту бритвы большим пальцем, парень выходит на балкон, и, сжимая бритву в пальцах, смотрит на полную луну. Следующий кадр – крупный план молодой женщины. Она сидит в кресле, погрузившись в спокойное ожидание. Рука парня с бритвой, стоящего рядом, лежит у нее на плече. Легкое облако набегает на луну, и мужчина разрезает бритвой глаз женщины. Стекловидное тело вытекает, как желток из разбитого яйца.

То, что мы видим после этого – продолжение фильма, согласно субтитрам, происходит «восемь лет спустя», – представляет собой непрерывный поток сознания, объединенный лишь поэтической метафорой. Многие кадры с первого взгляда кажутся знакомыми, ибо образы этого фильма вскоре стали визитной карточкой сюрреализма как жанра. То же самое можно сказать про большинство картин Дали и фильм «Скромное обаяние буржуазии» (1972), изобилующий повторами и вереницами сновидений, вытекающих одно из другого. Рана, кишащая муравьями, человек, который буквально тащит за собой на веревке груз католического воспитания: два огромных рояля, наполненных гниющими трупами ослов, Десять заповедей, пара растерянных монахов. Все это оттуда, из «Андалузского пса». Оттуда же – драка между двойниками, мужской рот, превращающийся в волосатую подмышку, которая, в свою очередь, оборачивается мотыльком «мертвая голова» – сексуальность, грех в религиозном понимании, фрейдистско-юнгианский подтекст, который выпирает отовсюду. Так Энгер будет настойчиво использовать гомосексуальные порнографические клише – моряков в общественном туалете, мужчину, в штанах у которого оказывается бенгальский огонь, а Дерен вновь и вновь возвращаться к образу ключа, ножа и мрачной фигуры в плаще с капюшоном, с серпом в руках и зеркалом вместо лица. Смысл всего этого – не в том, чтобы поведать историю со связным сюжетом, а в том, чтобы пробудить подсознание зрителей, заставив его порождать собственные образы.

По слухам, собираясь на премьерный показ «Андалузского пса», Дали и Бунюэль набили карманы камнями – на тот случай, если придется обороняться от разгневанных зрителей. Мера предосторожности далеко не такая безумная, как кажется; всего пятнадцать лет назад зрители подняли на премьере балета Стравинского «Весна священная» настоящий мятеж. Известно, что глава сюрреалистов Андре Бретон подговаривал своих знакомых «саботировать» премьеру фильма. Но в тот вечер любители кино отнеслись к фильму вполне доброжелательно, чем вызвали недовольство Бунюэля. «Что делать с людьми, которые восхищаются всем, что кажется им новым, даже если это противоречит их глубочайшим убеждениям? Что делать с лживой, продажной прессой, что делать с тупым стадом, которое видит красоту и поэзию там, где звучит отчаянный и страстный призыв к убийству?»

Да, когда реакция зрителей противоречит твоим ожиданиям, это не может не раздражать. Но точка зрения, которую я пытаюсь выразить, состоит в следующем: совершенно не имеет значения, о чем тот или иной экспериментальный фильм, потому что этот жанр отвергает повествовательность, как традиционную, так и любую другую, ради гипнагогии. Режиссер хочет нагнать на зрителя скуку, вызвать у него раздражение, вогнать в транс и только после этого вынудить зрителя сделать шаг навстречу. Все мы привыкли к тому, что нам рассказывают истории. Получив ворох бессвязных образов и метафор, мы пытаемся выстроить из них четкий сюжет. Дерево, яблоко, голова, шишка, всемирное тяготение… Человек сидел под деревом, яблоко упало ему на голову, он открыл закон всемирного тяготения, но на макушке у него выросла шишка. Конец. От этой привычки трудно отделаться.

Что касается меня, озарение, связанное с экспериментальным кино, пришло ко мне во время просмотра фильма Дерека Джармена «Синева», на который я отправилась, планируя написать для «Лип» ретроспективный обзор, посвященный его творчеству. Фильм, снятый умирающим от СПИДа и почти ослепшим режиссером, предоставляет зрителям возможность в течение почти двух часов любоваться залитым яркой синевой экраном, в сопровождении многоуровневого и захватывающего саундтрека. Наблюдать, как люди реагируют на это – или пытаются подавить свои реакции, – само по себе увлекательное зрелище.

Теоретически, нет ничего более нелепого и бесполезного, чем слепой режиссер – полагаю, с этим никто, включая самого Джармена, спорить не будет. Тем не менее не сомневаюсь, что Джармен знал: когда люди будут смотреть его фильм, он сможет управлять их сознанием. Знал, что каждый зритель будет отчаянно пытаться «снять» в своей собственной голове несуществующий фильм, просто для того, чтобы не сойти с ума. Помню, в первый раз, когда я показала студентам инсталляцию Сорайи Муш «Как небеса широки», и спросила, есть ли у кого-нибудь вопросы, парень, сидевший в среднем ряду, поднял руку и заявил:

– Да, мисс. Вопрос такой – что это было?

– Что ж, друзья мои, – ответила я. – То, что мы с вами видели, относится к так называемому третьему потоку канадского кино, потоку, который не имеет отношения ни к студии «Телефильм», ни к Квебеку. Подобный фильм можно снять самостоятельно, не прибегая к посторонней помощи и не обращаясь в государственные структуры за деньгами – хотя, если вы попросите, вам, возможно, и не откажут в финансировании. Дело в том, что между экспериментальным кино и голливудским спекулятивным жанровым кинематографом пролегает настолько огромная, насколько возможно, пропасть.

Смысл показа экспериментальных фильмов для меня состоит в том, чтобы продемонстрировать – если выйти за рамки традиционной системы, любому режиссеру может сойти с рук отсутствие как такового «смысла». Можно пойти против голливудских правил, согласно которым это в кино самое главное. Потому что в экспериментальном кино фильм сам по себе – смысл, вопрос и ответ, всё в одном.

В своем чистейшем виде, если все сделано правильно, когда вы смотрите экспериментальный фильм, вы входите в чужие сны. Вы впускаете в свое подсознание другого человека, надеясь, что его видения мирно уживутся с вашими.

* * *

Мне часто приходилось бывать на студии «Урсулайн», и я знала, как добраться туда кратчайшим путем, не пытаясь поймать такси: сесть на любой автобус, идущий на север. Доехать до Шербурна, потом пересесть на трамвай, идущий по Карлотон и дальше по Колледж. Выходить лучше всего на Огус-стрит, перед самым Бахерстом. Потом придется немного пройтись пешком в сторону Нассау, до Кенсингтон-маркет, в самом центре которого находится бывший гараж, на верхнем этаже которого и обосновалась студия «Урсулайн».

Основанная в 1994 году коалицией театральных и киноактеров, опечаленных отсутствием подходящей площадки для выступлений, студия служит с тех пор альтернативным кинотеатром и местом встречи тех, кто находится на задворках кинематографического мира – как создателей фильмов, так и их потребителей. Хотя раз в два года «Урсулайн» поучает весьма значительные денежные вливания из городских и федеральных источников, большую часть ее бюджета составляют кассовые сборы, платные услуги, а также доходы, которые приносит мастерская по ремонту велосипедов – базирующаяся в том же месте и тоже ориентированная на местное сообщество.

Итак, днем на первом этаже здания занимаются починкой велосипедов, а также проводят мастер-классы, обучая желающих собирать велосипеды самостоятельно. Вечером первый этаж запирается, зато второй распахивает свои двери для занятий совсем иного рода: моноспектаклей, фестивалей и «мировых премьер», на которых присутствует восемь бедолаг, примостившихся на складных стульях. Каждое лето «Урсулайн» превращается в крохотный киноуниверситет. В течение месяца здесь проводятся семинары и мастер-классы, которыми руководят именитые режиссеры со всего мира. Плати двести баксов, и тебе, что называется, дадут в руки удочку и снасти. Иными словами, научат включать камеру, объяснят, как с ней управляться, а потом даже помогут найти зрителей для твоего шедевра, заставив наиболее безропотных участников семинара посмотреть его от начала до конца. Этот опыт мне принес пару неплохих статей для «Лип».

Благодаря усилиям нынешнего руководства, студия выпускает также небольшой ежеквартальный журнал, посвященный экспериментальному театру (под названием «Ранящие»). Студии принадлежит также веб-дистрибьютер StreamStore, который занимается продвижением снятых на «Урсулайн» фильмов. Возможно, у кого-то может возникнуть впечатление, что в таком квартале, как Кенсингтон, столь элитарная организация выглядит чужеродной. Подчеркнутая аполитичность «Урсулайна», возможно, тоже кажется неуместной среди скопища книжных магазинов с анархистской литературой, веганских ресторанов и благотворительных магазинов, которые с начала 1960-х годов заполонили квартал. Этот район, подчеркнуто антикорпоративный, всегда привлекает студентов и иммигрантов, хотя некоторые, наиболее видные его обитатели, как это ни удивительно, принадлежат к высшим кругам общества, к финансовой и медийной элите Торонто, откуда предпочли самоустраниться.

К числу подобных добровольных изгнанников относился и организатор того памятного вечера, составивший программу сомнительных развлечений. Именно благодаря деятельности этого человека я попала в Уксусный дом – и так далее.

Вроб Барни родился в 1962 году и получил при рождении имя Роберт Джеймс Барни. Дополнительную букву он приписал к своему имени уже в школе, не желая иметь общих инициалов с тремя своими старшими братьями, Ричардом, Робином и Рейном. Бывший житель Северного района, он, подобно миссис Уиткомб, родился в Чейсте, но впоследствии перебрался в Овердир. Радар мой уловил его в 2006-м, после дебюта на Изнанке, кинофестивале, ежегодно проводившемся в Торонто. В 2010 году он влился в коллектив студии «Урсулайн», заменив выбывшего Макса Холборна.

(Я много слышала о Холборне, но ни разу не видела ни одного из его фильмов, не была с ним знакома и даже плохо представляла себе, как он выглядит. Алек Кристиан был чрезвычайно забавен, но я узнала о нем в первую очередь благодаря его сотрудничеству с Сорайей Муш, у которой несколько раз брала интервью в ту пору, когда они с Алеком руководили «Стеной любви» – еще одной студией экспериментального фильма. Кстати, впоследствии Сорайя Муш стала наставницей моей бывшей студентки, Сафи Хьюсен. Мне кажется, в течение года, предшествовавшего показу в «Урсулайн», Холборн отошел в тень, и никто, включая Муш, его толком не видел. Сначала умерла его жена, потом у них с Муш вышла бурная ссора по поводу последнего проекта, и в результате он, что называется, слился. Муш, по ее собственным словам, умела переключаться, и, отойдя от всего связанного с кинопроизводством, по крайней мере не прекратила работать. Что касается Холборна, о нем было известно, что он заперся в своем доме и более оттуда не выглядывал.)

Оглядываясь назад, должна признать, что с самой первой своей статьи я была достаточно – точнее сказать, чрезвычайно – сурова к Вробу Барни. Его неискренность и показушность, мягко говоря, раздражали меня. Бог свидетель, я пользовалась – и, надо признать, вполне заслуженно – репутацией человека, который проникается к людям неприязнью без всяких на то веских причин и на вопрос «почему» не может предложить другого ответа, кроме как «да пошел ты, вот почему». В свою защиту могу лишь сказать, что Барни отнюдь не пользовался всеобщей симпатией – этот человек обладал несчастливой способностью настраивать против себя людей, не прикладывая для этого никаких усилий.

Дело в том, что в Торонто люди, занимающиеся экспериментальным кино, подразделяются на две категории. В первую входят фанатики, которые вследствие своих философских взглядов принимают решение не иметь ничего общего с коммерческой киноолигархией. Я называю их Грирсониты, в честь Джона Грирсона, чувака, основавшего Национальный совет по кинематографии Канады. Именно ему принадлежит высказывание «Вымысел – это искушение для скучных людей». К этим людям я питаю определенное уважение, так как они решили возделывать каменистую и неплодородную почву. При этом в Канаде достаточно снять подобие коммерческого фильма – то есть историю со связным сюжетом, которая занимает примерно 90 минут экранного времени и соответствует регламенту вещания, – чтобы обеспечить себе весьма симпатичную карьеру на ТВ. Однако фигня, которую снимают Грирсониты? Не приносит ни шиша.

Вторая категория – люди, которые снимают экспериментальное кино, ибо в этом маленьком пруду они чувствуют себя крупными рыбами, и это доставляет им наслаждение. Вроб Барни, несомненно, принадлежит именно к этой категории.

Вроб постоянно подавал заявки на гранты, хотя деньги у него имелись, и это ни для кого не было секретом. После того как его бабушка и ее муж погибли во время лодочной прогулки, Рассет, отец Вроба, неожиданно для себя стал наследником весьма щедрых «благотворительных пожертвований», полученных от некоей эксцентричной семьи Сайдерстан. Эти средства он удачно вложил в компанию¸ из которой вскоре выросла мини-империя Рэмбл Барни, сеть преуспевающих магазинов одежды и снаряжения для активного отдыха, имевшей свои отделения в Торонто, Оттаве и некоторых других городах. Таким образом юный Роберт (пока еще Роберт) вырос в достатке и довольстве, и решительное намерение его старших братьев заняться семейным бизнесом предоставило ему свободу осуществлять собственные артистические грезы. Братья его были наследниками, которые выстроились в ряд согласно убыванию собственной значимости; он оставался запасным игроком, которому иногда оказывали щедрую поддержку, а все остальное время игнорировали. Естественно, вел он себя соответствующим образом.

К его чести, надо признать, что он обладал хорошим вкусом. Тем не менее создать хоть что-нибудь оригинальное он был неспособен. То, чем он занимался, можно назвать «коллажным искусством, соединением разнородных фрагментов – как в альбоме Beasty Boys «Paul’s Boutique», где каждая песня представляет собой собрание музыкальных цитат, надерганных из самых разных источников. Именно по этой причине после выхода альбома против группы было возбуждено судебное дело, в результате которого было принято положение, ограничивающее использование сэмплов в музыкальных композициях. Если ты строишь собственный дом из обломков других домов, не стоит разыгрывать удивление, когда в один прекрасный день твое долбаное сооружение рухнет.

Кстати, Вроб Барни любил сравнивать cебя с Максом Эрнстом – таким, каким он был в начале пути. В период своего увлечения дадаизмом Эрнст создал целую книгу из картинок, вырезанных из иллюстрированных журналов и соединенных самым неожиданным способом. Разница состояла в том, что Эрнст был способен создавать картины сам и, завершив определенный этап своего творчества, более никогда не возвращался к принципам, использованным в Semaine de Bonte [3]3
    Неделя доброты (фр. Semaine de Bonte) – книга-коллаж Макса Эрнста (1891–1976), впервые опубликованная в 1934 году и содержащая 182 изображения, собранных из разрезанных викторианских энциклопедий и новелл.


[Закрыть]. Что касается фильмов Вроба, мне не удалось заметить в них ни одного кадра, который можно было бы счесть самобытным. Он промышлял исключительно воровством.

В тот вечер он предложил публике нечто под названием «Безымянные 13», то есть собрание из тринадцати крохотных фильмов без названия. Каждый из них шел минут по десять, и на первый взгляд не представлял собой ничего, кроме различных художественных «выкрутасов», которых я привыкла ожидать от всего, что выпускалось под его именем: документальные кадры выпусков новостей, переснятые с телеэкрана, перемежаемые вставками жесткого порно, огромная фотография марионеток, на фоне которой маршируют совершенно голые чуваки в масках из папье-маше – в общем, фокусы, призванные вызвать шок, но шокирующие только своей банальностью.

Примерно в середине, однако, что-то изменилось.

Началось все с рамки кадра, которая внезапно пришла в движение и начала сжиматься. Мне потребовалось чуть более минуты, чтобы вспомнить – идея похищена из «безкамерного» фильма Йозефа Робаковски «Тест 1». Режиссер, проделав в темной пленке множество дырок, использовал чрезвычайно мощный проектор, и в результате во время киносеанса поток интенсивного света буквально атаковал зрителей, одновременно создавая эффект «послеобраза», следа изображения, уже исчезнувшего из поля зрения.

Вроб, используя ту же самую технику, значительно расширил диаметр отверстий, так что они «съели» практически всю раму, и, пользуясь вспышкой и приемом размытого кадра, замаскировал переход к совершенно другому фильму. Сначала это были короткие отрывочные фрагменты – каждый длился не дольше пары секунд, создавая образ, но не давая возможности его интерпретировать. Но постепенно фрагменты становились длиннее, шире, и я в конце концов смогла разобраться в механике: он проделал в темной пленке отверстие, повторив прием, использованный в «Тест 1», затем установил пленку на объектив камеры и снял второй набор образов, представляя их так, словно они сами появляются в «окне» отверстия.

Уяснив себе метод Вроба, я продолжала наблюдать за появлением новых кадров, поначалу с вежливым любопытством, потом с беспокойством, прищуриваясь и пытаясь оценить происходящее, потом с растущим интересом. К тому моменту, когда погасло последнее мерцание (скорее, резкий переход в темноту, чем затухание), я всецело находилась во власти увиденного.

Знаете, я могла бы исписать целую главу киноведческим жаргоном, всеми этими специфическими терминами, цитатами и ссылками. Но я на собственном горьком опыте поняла, как мало интересуют людей – даже тех, кто работает в киноиндустрии, – такая точность формулировок. Помню, в начале моей преподавательской карьеры один из студентов, которому я только что вернула сценарий, испещренный замечаниями, поднял руку и спросил:

– Мисс Кернс, вы написали, что развитие характеров у меня «курсорное». Объясните, что это в точности значит.

– Я имела в виду, что его было не достаточно. По сути, сделали на отвали.

– Почему же вы так и не написали? Что я сделал на отвали?

– Потому что в кинокритике есть для этого специальное слово. Курсорный.

Так что вместо того, чтобы затягивать вас в сферу кинематографической экзотики, я просто воспроизведу непосредственные впечатления, возникшие во время просмотра, – заметки, которые я накарябала в блокноте, не отрывая глаз от экрана.

Очень яркий черно-белый, выглядит как серебристо-серый.

Кусочки отваливаются? Пленка как будто линяет.

Царапины, хлопки, смещение кадра.

Старый немой фильм? 1920-е? Или еще раньше?

Помню, то, что возникало на экране, напоминало снопы, которые раскачивались из стороны в сторону, или тени очень высокой травы, изнывающей под безжалостным солнцем, – труднодостижимый эффект, ибо в те времена, когда миссис Уиткомб снимала свои фильмы, электрических ламп на батарейках еще не существовало. Перед нарисованным задником, напоминающим уходящее вдаль театральное подобие поля, стоят люди в архаических одеяниях, похожих на наряды крестьян из волшебных сказок – штаны в обтяжку, кожаные куртки, холщовые рубахи, плащи с капюшонами. Все это своим средневековым видом вызывает ассоциации с Пляской Смерти.

На первом плане появляется женщина, либо прошедшая по краю задника, либо проникшая через искусно замаскированное отверстие в нем. Она кажется более яркой, чем все, что ее окружает, однако судить о ее облике трудно, ибо белое покрывало окутывает ее с головы до пят, сверкающее покрывало, расшитое то ли перламутровыми блестками, то ли крохотными осколками зеркала. Нагнувшись к какому-то низкорослому малому – возможно, его играл ребенок, – она шепчет ему что-то на ухо. Ребенок, лицо которого украшала фальшивая борода, отшатывается от нее, вскинув руки.

Тут женщина выхватывает руку из-за спины, и я вижу, что она сжимает меч, испускающий в отраженном свете белое сияние, меч, изогнутый и острый, как лезвие косы, сверкающий так ярко, что больно смотреть.

На этом моменте экран погружается в темноту.

«Как правило, не проявляющий интереса ни к каким фильмам, кроме своих собственных, Вроб Барни выделил почетное место «Безымянным 13», ожившей грезе, пронизанной тревогой, взрывоопасной смеси света и яда». Так начиналась моя статья в «Андерграунде». Впрочем, кто бы говорил – в программу входило еще десять фильмов, которые я попросту не запомнила, как мне впоследствии пенял Алек Кристиан. Я не могла престать думать об ощущениях от фильма Барни – он меня по-хорошему беспокоил, вызывал душевный зуд, как песчинка внутри моллюска, будущая жемчужина. Я должна была узнать, откуда это взялось.

Домой я вернулась около часа ночи. Кларк, скорей всего, уснул еще в половине девятого или в девять. Саймон, не выключив свет, дремал, растянувшись на кровати, на груди у него опасно балансировала коробка с ролевой игрой. Так что, едва войдя в квартиру, я услышала сопение, доносящееся из разных концов, неблагозвучный дуэт двух опухших носоглоток, мгновенно обостривший мою пробуждающуюся мигрень. Чем старше я становлюсь, тем сильнее любое изменение атмосферного давления отражается на моих носовых пазухах, безжалостно соединяясь с предменструальным синдромом, который досаждает мне практически постоянно, а также с печальным эффектом, который производит на мои слабые глаза просмотр фильмов в течение целого дня, а иногда в течение целой ночи. Можно было не сомневаться, для того чтобы избежать приступа мучительной бессонницы, мне понадобятся ударные дозы мелатонина, мышечные релаксанты и развлекательный веб-серфинг.

Войдя в кухню, я приступила к своим ежевечерним обязанностям – грязная одежда в стиральную машину, грязная посуда – в посудомоечную. Покончив с этим, я вернулась в гостиную и устроила ноутбук на столе. Это был громоздкий железный монстр со стеклянной столешницей, который нам подарили родители Саймона, как видно, рассчитывая, что мы будем устраивать вечеринки и званые обеды. В ту пору еще не выяснилось, что Кларк не в состоянии выдерживать многолюдные сборища более десяти минут подряд. Я расшифровала и отредактировала свои заметки, добавила две тысячи слов, посвященных описаниям и анализу, и подключилась к Wi-Fi, готовясь опубликовать статью.

Занимаясь всем этим, я неотрывно думала о фильме, воспроизводя его отрывками, затмевающими скучные подробности моей жизни. Этот фильм буквально сводил меня с ума, маски, костюмы, смутные намеки – все это напоминало мне о чем-то, но я никак не могла вспомнить, о чем именно. К кино это не имело отношения, это я знала точно. Возможно, это была фотография или картина. Нажав «Опубликовать», я открыла свои источники и принялась их просматривать. Заметки о волшебных сказках, заметки о мифологии, об оккультизме, гравюрах, резьбе по дереву, светотенях, коллаже – Эрнст, Магритт, Кнопф, Бош, Леонора Каррингтон, Ремедиос Варо. Немое кино. Комиксы. Сюрреалисты и декаденты всех направлений.

Тем временем предчувствие головной боли, с которым я боролась, медленно, но верно превратилось в настоящую боль: глазные яблоки горели, шейные мускулы напряглись и одеревенели. Меня тошнило и одновременно клонило в сон. Откинувшись на спинку дивана, я закрыла глаза и попыталась расслабиться, сделав несколько глубоких вдохов и выдохов. Надавила большими пальцами на переносицу и принялась наблюдать, как под закрытыми веками возникают причудливые узоры из красных искр и спиралей, переплетающихся в темноте.

Вслед за этим настал черед звона в ушах и обонятельных галлюцинаций. Моя левая ноздря ощущала запах свежескошенного сена, дыма и плесени, словно поблизости горел сарай, а правая улавливала ароматы влажной земли, схваченных заморозками зеленых побегов и прелых листьев. Справа раскинулся лес после осеннего дождя, глухой и темный.

Потом настала тишина. Глухая, серая тишина, не наполненная абсолютно ничем.

Когда я открыла глаза, было почти четыре часа утра. Головная боль, к счастью, исчезла. К тому же теперь я знала, что мне искать.

Книга, о которой идет речь, хранится у меня по сей день, с закладкой между страницами 112 и 113, там, где начинается глава «Сны и ночные кошмары», книга с потертыми ламинированными углами, в мягкой обложке, украшенной размытой репродукцией картины Эмили Карр «Среди елей». Называется она «Найди свой голос: подсказки и проекты развития навыков творческого письма, с третьего по восьмой уровни» (под редакцией Луанн Келлерман, издательство Седлинг Пресс, Торонто). Это пособие для учителей, представляющее собой развернутые рекомендации к урокам литературы для пятого класса, поразило мое воображение настолько, что по окончании года я предпочла забыть, что книгу нужно вернуть в библиотеку. Все уроки основаны на поэмах, рассказах, легендах и волшебных сказках, в основном канадских, так как подобный отбор всегда представлялся наиболее предпочтительным. Так уж повелось.

Глядя на эту книгу, невозможно догадаться, чем она могла так меня заинтересовать. Но мы все знаем, корешок книги имеет обыкновение трескаться именно в том месте, которое мы чаще всего открывали, даже если это было так давно, что книга кажется совершенно незнакомой.

Открыв ее именно там, я нашла, что искала.

Госпожа Полудня

Сказка вендов

Найдена и переведена миссис А. Макалла Уиткомб

Впервые напечатана в сборнике «Дочь Королевы змей: славянские легенды и фольклор».

«Однажды в полуденные часы один юноша вспахивал поле, чтобы потом его засеять. Было очень жарко, и ему хотелось бросить работу и уйти с поля. Шапка его промокла от пота насквозь. Но отец юноши умер, мать целыми днями занималась шитьем, чтобы заработать на жизнь, и некому было помочь ему.

Вскоре, когда солнце встало прямо над головой юноши, явилась Госпожа Полудня. Она была высока ростом и прекрасна, ее белокурые волосы рассыпались по плечам, глаза ее сияли, а в руке она держала ужасающе острые железные ножницы, которые сверкали в солнечных лучах подобно молниям.

– Сегодня тяжелый день для пахоты, а у тебя нет даже глотка воды, чтобы промочить горло, – сказала она юноше. – Разве ты не хочешь немного отдохнуть?

Но мать юноши предупреждала его, что Госпоже Полудня нельзя доверять. Поэтому он, не бросая своей работы, почтительно поклонился и ответил:

– Нет, госпожа, мне некогда отдыхать, ибо я должен вспахать и засеять это поле. Тогда у нас с матерью будет хлеб и мы сможем пережить следующую зиму. Благодарю вас за вашу доброту, но мне ничего не нужно.

Когда Госпожа Полудня услыхала эти слова, глаза ее сверкнули, словно лезвие раскаленного меча. Она склонилась так низко, что лицо ее оказалось прямо напротив лица юноши, а волосы окутали его, подобно покрывалу. Жар, исходящий от ее тела, был так силен, что юноша чувствовал – он вот-вот задохнется или щеки его зажарятся, как кусочки свиной грудинки.

– О, я вижу, ты добрый и почтительный сын, который выполняет все просьбы своей матери, – ласково сказала Госпожа Полудня. – Но неужели ты не хочешь ненадолго оставить плуг и утолить жажду, дабы после продолжить работу с новыми силами? Погляди, я принесла тебе кружку воды, чистой и холодной. Ты сможешь ее выпить, если осмелишься взглянуть на меня.

Но юноша в ответ лишь покачал головой и склонил ее еще ниже.

– Благодарю вас, госпожа, но я не могу оставить работу, и я не достоин того, чтобы смотреть на вас – ведь я всего лишь простой крестьянский парень и мне негоже считать себя ровней такой благородной особе, как вы.

– Ты считаешь меня благородной?

– Я знаю, что это так, госпожа.

– Но только по чужим рассказам. Подними голову и взгляни на меня.

Как ему хотелось это сделать! Жар, исходивший от нее, был так силен, что у юноши пересохли губы, а кожа едва не трескалась. Свет, который она испускала, был так ярок, что казалось, на плечах у нее не голова, а солнце, обрамленное длинными золотистыми волосами. Волосы эти, не заплетенные в косы и не перехваченные лентами, ниспадали с головы до ног, босых ступней, которые казались бы очень изящными, если бы не ногти, подобные когтям из латуни.

– Я не могу этого сделать, госпожа, – ответил юноша и закрыл глаза от ужаса, ибо жуткие сверкающие ножницы приблизились к его шее.

Неожиданно Госпожа Полудня убрала ножницы, а голос ее стал так нежен и певуч, что уже не походил на человеческий.

– Так как ты был со мной вежлив и любезен и отвечал с почтительностью, приличествующей моему положению, я награжу тебя. До тех пор, пока на твое поле будут падать солнечные лучи, оно будет щедро плодоносить. Я же более тебя не потревожу.

В другой день некий зрелый годами мужчина пахал свое поле, проклиная собственный удел и палящее солнце. Он хлестал своего мула до крови и вместо того, чтобы усердно трудиться, без конца жаловался. И хотя полдень еще не наступил, солнце встало прямо у него над головой, и явилась Госпожа Полудня во всей своей ужасающей красе.

– Сегодня тяжелый день для пахоты, а у тебя нет даже глотка воды, чтобы промочить горло? – Пахарь поднял глаза и нахально взглянул прямо ей в лицо.

– Что за глупый вопрос! – сказал он. – На этом поле жарче, чем в адском пекле. У тебя что, есть с собой вода?

– Конечно. Могу я узнать, тебе приятно смотреть на меня?

– Почему нет. Ты девка красивая, рослая. Только вот ума у тебя, видно, совсем нет. Разве ты не видишь, что я умираю от жажды? Дай мне воды, да побыстрее!

– Нет. Воды я тебя не дам, ибо ты говорил со мной без почтительности, приличествующей моему положению, – сказала Госпожа Полудня. – Я награжу тебя совсем по-другому.

С этими словами она выпрямилась во весь рост и сверкнула глазами так, что ослепила злополучного пахаря. Поэтому он даже не пригнулся, когда она выхватила блестящие ножницы и отрезала ему голову.

– Теперь возвращайся домой, если сможешь, и пусть твоя жена пришьет тебе голову назад, – повелела Госпожа Полудня. – Затем подожди, когда к тебе вернется зрение, и вновь принимайся за работу, да смотри, работай усерднее, чем прежде. До конца дней своих ты будешь жить в страхе, ибо не все в этом мире так милостивы, как я.