Текст книги "Экспериментальный фильм"

Я вытащила из сумки потрепанную книжку «Найди свой голос», заложенную там, где начиналась «Госпожа Полудня». Маттеус погрузился в чтение. Я молча ждала.

– Очень любопытно, – произнес он наконец, поднимая на меня глаза. – Вы с Вробом явно мыслите в одном направлении.

– Каком именно?

Он извлек из ящика стола наполовину исписанный блокнот, потертая кожаная обложка которого была оклеена вырезками из газет и журналов, какими-то странными словами и фразами, вклинившимися между чудовищами в стиле Кроненберга, составленными из фотографий животных и птиц. Почерк Вроба, густо покрывавший страницы, действительно был ужасен. Маттеус, пролистав блокнот, продемонстрировал мне страницу, на которой Вроб, судя по всему, составил список потенциальных авторов загадочных фильмов, обнаруженных в дупле. Прищурившись, я разобрала в середине списка несколько раз подчеркнутое имя: М (Неразборчиво) А. М. Уитк[и]н[к].

– Вроб как-то сообщил мне, что страдает синдромом неконтролируемого гипографического порноцентризма, – усмехнулся Маттеус, заметив, как я пялюсь на фамилию. – Когда он пишет от руки, это сразу видно. Думаю, он перепрограммировал проверку орфографии в своей электронной почте, что может быть… небезопасно для работы.

– Боже, как же это тупо.

– Во всех смыслах, – буркнул Маттеус, по-прежнему листавший «Найди свой голос». – Хотя кандидатура миссис Уиткомб не так уж плоха, – добавил он, слегка вскинув бровь. Вряд ли Вроб имел в виду мистера – Артур известен в основном не как творец, а как покровитель искусств. Другое дело его супруга. В музее есть целый зал ее картин, хотя, признаюсь, я не слишком внимательно их разглядывал. Но, когда я искал в Сети упоминания о ней, обнаружил интересную мелочь – картину Густава Кнауфа. Это художник-декадент, один из самых талантливых последователей Одилона Редона. В 1909 году он устроил в Брюгге акт самосожжения, который, естественно, закончился его смертью. За год до этого супруги Уиткомб, совершая свадебное путешествие, встретились с ним в кафе Брюмер, его любимом местечке, и выразили ему свое восхищение. Если хочешь, пришлю тебе ссылку.

– Известно, что у нее была камера. И она снимала фильмы.

– Документальную хронику спиритических сеансов, – пожал плечами Маттеус. – Нет никаких доказательств, что она снимала столь изощренное кино.

– Хорошо, но что насчет перекличек с легендой о Госпоже Полудня?

Маттеус вздохнул и закрыл книгу, заложив ее пальцем.

– Послушай, Луиз, мне бы хотелось, чтобы все было так просто. Мы говорим с тобой о заре кинематографии в Северной Америке. По идее, в ту пору снимать фильмы мог каждый – и делал это, если мог позволить себе приобрести оборудование и пленку. И да, я больше склонен думать, что фильмы из Адской ямы сняты любителем, таким как Айрис Уиткомб. Вероятность того, что их снимал профессионал, заключивший контракт со студией вроде Джейпери, крайне мала. Хотя ее тоже нельзя сбрасывать со счетов…

– У Хьюго Балкарраса есть своя теория относительно исчезновения миссис Уиткомб. И эта теория напрямую связана с ее кинематографическими экспериментами.

– Что она на портативном проекторе смотрела в поезде фильм, снятый на нитратной пленке, и сгорела дотла?.. Не смеши меня.

Я улыбнулась, словно в знак согласия, и продолжала гнуть свою линию, не обращая внимания на раздражение, вспыхнувшее во взгляде Маттеуса.

– Такое совпадение нельзя сбрасывать со счетов. Конечно, можно привести примеры, когда оно оказывалось делом случая, но таких случаев крайне мало. Особенно в кино.

Он снова вздохнул.

– Не хочу ни на чем настаивать, но если эти фильмы снимала Айрис Уиткомб на сюжет вендской сказки, причем ее собственной версии, то она должна предшествовать появлению фильмов. Согласна?

– Согласна.

– Тогда посмотри на авторские права. На информацию о предыдущих публикациях.

Он передал мне книгу, придерживая нужную страницу двумя пальцами. Вот она, прямо под его ногтем: «Дочь Королевы змей. Вендские легенды и фольклор». Опубликовано в 1925 году. Именно в этом году миссис Уиткомб была наконец официально объявлена умершей.

Шок – шок разочарования, от самого открытия и от того, что я сама его спровоцировала – был столь сильным, что я на несколько мгновений буквально лишилась дара речи.

– Все равно, мне хотелось бы увидеть те, другие фильмы, – в конце концов сказала я. – Те, что ты купил в музее.

– С удовольствием. Позвони, и мы обо всем договоримся.

Я кивнула, убирая книгу в сумку. Маттеус снова вздохнул, на этот раз приняв сочувственный вид.

– Жаль, что мы расстаемся на такой грустной ноте. Поверь, я был бы рад, сложись все так, как ты хотела, но иногда наши теории не находят подтверждения. Так или иначе, ты провела настоящее расследование.

– Угу.

– И собрала кучу информации о кадрах из «Безымянных 13», верно? Думаю, это не бесполезно.

– Угу. Хоть что-то лучше, чем не ничего.

– Всегда считал, что это хороший, очень хороший подход.

Я снова кивнула, растянула губы в улыбке, и как ни в чем не бывало пожала ему руку. «Что тебе еще остается, самодовольный придурок», – вертелось у меня в голове.

В тот вечер Кларк пел без умолку, вертя перед глазами прищепкой для белья, кружился на месте и закидывал голову, пытаясь ускорить мир. Он щелкал, ухал, хохотал и издавал звуки, подобные тем, что издает перезагружающийся компьютер. Он исполнил песенку из «Томаса-паровозика» и песенку из «Беги, Диего, беги!». Когда дело дошло до «Играй со мной, Сезам!», мне отчаянно захотелось выкопать труп Джима Хенсона и плюнуть ему в лицо. Ситуацию отягощало то, что с моим желудком и кишечником творилось нечто ужасное. Внутренности мои судорожно сжимались, словно пытались разорвать свою оболочку. Просидев полчаса на унитазе, я ретировалась в спальню, проглотила пригоршню таблеток Робакасет, надеясь заглушить боль¸ надела наушники и включила звук на полную мощность, взрывая собственный мозг музыкой Жослин Пук. Почти весь вечер я провела, разбирая и систематизируя свои заметки. Все это время Кларк прыгал и извивался в поле моего зрения, отчаянно пытаясь обратить на себя внимание. Мой сын в чем-то похож на кошку – если хочешь, чтобы он был рядом, он вырывается и убегает, но, как только ты перестаешь его замечать, он завывает: «Вернись к мамочке! Маааама! Мама, ты будешь танцевать? Мама, ты должна его поцеловать!»

Как и всегда, когда Кларк стал окончательно невыносим, за него взялся Саймон. Он раздел его, искупал в ванне, накормил ореховыми чипсами и беконом. После этого уселся на унитаз и принялся без конца перематывать одну и ту же сцену из диснеевской «Принцессы и лягушки»: падение доктора Фасилье, его злополучные друзья с того света, пришедшие получить компенсацию за драгоценный кровавый талисман, разбитый Тианой, и с торжеством указывающие, что на ней не слизь, а сопли. Кларк хохотал, как сумасшедший, десятый раз пересматривая все это. Я тем временем пялилась на экран, обновляя свой Тамблер [8]8
    Tumblr – платформа для микроблогинга; чаще всего блоги содержат больше визуального, чем текстового контента и часто посвящены кино или сериалам.


[Закрыть] снова и снова; в глазах у меня начало двоиться, больное плечо гудело – я повредила его еще в начальной школе, и в результате в одном из моих шейных дисков развилось дегенеративное заболевание. Теперь я вынуждена постоянно принимать противовоспалительные средства, ухудшающие состояние моего желудка. Мысль о том, что я совершенно не подхожу для роли матери, тем более – матери этого мальчика, непрестанно вертелась у меня в голове. За ней следовала еще более печальная мысль о том, что никому на этом свете, включая себя, я не могу предложить ни помощи, ни поддержки.

Господи боже, я совершенно свихнулась на этих сраных фильмах. Можно подумать, они были мои.

Но были не мои, конечно. И не Вроба. В равной степени, в чем весь чертов смысл. В отличие от Вроба, у меня не хватало даже наглости «позаимствовать» несколько кадров, добавить собственных тупеньких выдумок и объявить, что я создала нечто новое… Кишка тонка. Но не этим ли я, в своей жалкой сущности, занималась? И Маттеус это увидел и, воздержавшись от комментариев, посмеялся про себя?

Вот оно, типичное желание всякой белой женщины – воткнуть в карту булавку, к которой прикреплен флажок с ее собственным именем. Открыть что-то, существующее испокон веков, отправиться туда на всех парусах и заявить живущим там людям – теперь это принадлежит мне, а вы катитесь ко всем чертям. Нет ничего печальнее, чем глупая баба, не способная в этом мире забытых чудес отыскать тему, о которой стоит писать, мрачно подумала я, погружаясь в дрему рядом с мирно сопящим Саймоном. Можно было не сомневаться, утром у меня будут болеть челюсти – результат ночного зубовного скрежета.

К счастью, той ночью обошлось без снов, и когда я проснулась, глаза мои смотрели яснее. Я восприняла это как знак. Оглядываясь назад, полагаю, что это, возможно, и был знак…

…однако смысл его не имел ничего общего с тем, о чем думала тогда я.

6

Для того, чтобы довести до ума интервью с Вробом, мне понадобилось часа полтора, может два. Я занималась этим, сидя в своем любимом кафе «Бальзак», поблизости от рынка Святого Лаврентия. Памятуя конец своего разговора с Маттеусом, я старательно обходила тему миссис Уиткомб, хотя и сочла возможным упомянуть, что Вроб «многим обязан неизвестному канадскому кинематографисту», кадры из фильмов которого придают «Безымянным 13» мистическое очарование. «Такой пассаж ему не слишком понравится, – пробормотала я себе под нос, и тут же добавила: – Ну и пусть себе злится на здоровье. Мне на это ровным счетом наплевать».

Нажав «опубликовать», я, повинуясь неодолимому желанию проверить, не оставил ли кто-нибудь комментариев к моему предыдущему обзору, вошла в почту. Звуковой сигнал сообщил, что поступило новое письмо – из национального киноархива. Это была та самая ссылка на картину Кнауфа, которую обещал мне Маттеус. Я нажала на нее, и на экране возникла картина, выполненная в довольно странной цветовой гамме (преобладали оттенки серого и голубого, густые тени залиты темно-синим, мелкие детали подчеркнуты серебристыми и бирюзовыми тонами). Угловатые фигуры одновременно напоминали Тулуз-Лотрека и Яна Торопа – на память мне сразу пришло знаменитое кафе Брюмер. Чередование полос света и тьмы, фоновые персонажи, намеченные лишь грубыми мазками, – все это порождало ощущения, сходные с теми, что производят так называемые «оккультные» портреты бельгийского символиста Жана Девиля: вытянутые, светящиеся лица, экстатически поднятые к небу глаза. В центре картины, чуть в стороне от танцпола, была изображена женщина в зеленом платье. Сидя за шатким столиком, она раскладывала пасьянс. Лицо ее закрывала вуаль, одна рука была спрятана в зеленой меховой муфте, другая рука, раздающая карты, поражала острыми и невероятно длинными черными ногтями.

В нижнем правом углу картины была изображена пара, сидящая за столиком. «Не исключено, что это супруги Уиткомб», предположила я. Мужчина, высокий, широкоплечий, слегка сутулый, явно был старше своей спутницы. В круге света от керосиновой лампы видно было, как он покровительственным жестом касается ее руки. Женщина тоже была высокой и статной, так что их плечи находились практически на одном уровне. Она была вся в белом; скромная и откровенно немодная кружевная сетка или шапочка была приколота к роскошным вьющимся темно-медовым волосам. Нижнюю часть лица скрывала тонкая белая шаль, глаза прищурены, оттенок трудно уловить, но зрачки казались острыми, как булавочные головки. Женщина слегка склонила голову, повернув ее вполоборота, словно прислушиваясь к словам своего спутника.

«Интересно, что он тебе говорит? – мысленно поинтересовалась я. – То, что ты хочешь услышать? Или, напротив, совсем не хочешь?»

«Картина „Встреча ночью“, признанная, помимо печально знаменитого „Черного Благовещения“ самым известным произведением Кнауфа, сочетает ночной импрессионизм Мане с тематической неопределенностью Жана Девиля, – сообщал текст, помещенный ниже. – Не исключено, что связанные романтическими отношениями пожилой мужчина и молодая женщина, изображенные на переднем плане, – канадские поклонники Кнауфа, с которыми художник переписывался в 1908 году. Критики настойчиво пытались провести параллель между зеленой дамой в центре – соблазнительной, но опасной возлюбленной – и современной Кнауфу рекламой, пропагандирующий абсент (к которому художник питал пристрастие). Как указывает Анрик де Хюверне в своей статье 1997 года, посвященной декадансу в Брюгге, весьма похожую женскую фигуру можно увидеть на картине Дегува де Нункве «Кафе Брюмер»: рядом с дамой изображен мужчина с размытыми чертами лица, которого иногда идентифицируют как Кнауфа.

Позднее я забрала Кларка и отвезла к маме, и этот процесс занял значительно больше времени, чем я рассчитывала, главным образом потому, что через каждые пять шагов Кларк останавливался и кружился посреди тротуара. При этом он пребывал в прекрасном настроении и не собирался вредничать; он пулей выскочил из школьного автобуса, крича растерянному водителю: «Пока, спасибо за помощь, скоро увидимся!» Я схватила его за руку и потащила в магазин на первом этаже нашего дома – там имелся банкомат, а мне требовалась наличка.

– Мама! Хочешь его поцеловать? – вопил он.

– Очень хочу, зайка, – ответила я, набирая пин-код. – Только подожди минутку.

– Ма-а-а-а-а-а-ма!

– Зайка, всего минутку.

Но Кларк всегда делает только то, что ему нравится. У него есть свой способ расслабиться после школы – подняться наверх, раздеться то трусов, шлепнуться в кресло перед папиным компьютером, надеть наушники с лягушачьими мордочками и смотреть ролики по Интернету. Правда, вскоре он начинает громко петь и хохотать, так что наушники теряют всякий смысл. В этом момент я обычно говорю:

– Милый, настало время выключить компьютер и заняться чем-то другим.

Обычно он повинуется, хотя и не безропотно.

– Не надо выключать компьютер.

– Нет, солнышко, вообще-то надо.

– Не надо!

– Надо, и прямо сейчас!

– А-а-а-а-а! – обычно кричит он в такие моменты и тут же произносит, подражая мне даже тоном:

– Не кричи, нет никаких причин кричать.

После этого он обычно убегает в ванную или в свою комнату, в любом случае оглушительно хлопнув дверью. В ванной он бесконечно долго писает, в комнате начинает бесконечно долгий танец. И так всякий раз.

Если все происходит именно так, день относится к разряду неплохих. В такие дни, заметив, что довел меня до белого каления, Кларк внезапно наскакивает на меня сбоку и целует – тыкается губами в мой локоть или живот, точно клюющая птица. После этого он довольно ухмыляется и, распевая какую-нибудь чушь («Я не хотел рыгать!», «Ку-ду!», «Плохой робот!»), уносится прочь, точно он – Дорожный Бегун, а я – Койот [9]9
    Дуэт персонажей мультфильмов «Луни Тьюнз». Общий сюжет состоит в том, что Хитрый койот пытается поймать своего врага – Дорожного бегуна, но ему это никак не удается.


[Закрыть].

Сегодня я решила нарушить привычный сценарий, отведя Кларка к бабушке, и это вывело его из равновесия. Не то чтобы ему не нравится у нее бывать; бабушку он любит, в этом нет никаких сомнений. Но бывают недели, когда он отказывается выражать свои чувства тем способом, который готова принять она, и в результате между ними нарастает непонимание. «Вижу, он больше не любит свою старую Ней-Ней», – вздыхает мама, а я едва сдерживаюсь, чтобы не взорваться и не заорать: «Ну что, значит, мне надо работать над тем, чтобы научить его говорить нужные слова, когда ты нажимаешь на соответствующие кнопки. Будет здорово, если мы сделаем из него говорящего попугая, верно? Это намного важнее, чем привить ему навыки связной речи и научить контролировать себя. Наша главная задача – втолковать ребенку, чей словарный запас состоит из мультяшных диалогов, что проявлять благодарность – это намного важнее, чем чувствовать ее. Вбить в голову, что его святая обязанность – твердить «я люблю тебя, Нэй-Нэй» вне зависимости от того, что он в этот момент чувствует».

Я слишком хорошо знаю, что все это звучит ужасно, и поэтому стараюсь держать язык за зубами. Тем более, что следующая мысль, которая приходит мне в голову после этого, звучит примерно так: «И почему ты должна получить от него то, что обычно не получаю даже я? Ты что, в особом положении? Не забывай, ты моя мать, а не его».

Остается только радоваться, что пока у меня хватает ума не озвучивать подобных рассуждений.

Кларк упорно вертелся на месте. Я взяла его за руку, побуждая двигаться вперед, и он тут же попытался вырваться; я сжимала его ладошку все крепче, волоча его, как на буксире. К тому времени, когда мы дошли до маминого дома, мое несчастное плечо отчаянно ныло. Когда мама открыла дверь, Кларк, не удостоив ее взглядом, бросился в комнату, где стоял компьютер. Обнять и поцеловать бабушку он согласился только после долгих уговоров. Я опустилась на диван, и, не в силах удержаться от постанывания, принялась растирать шею, в которой что-то хрустело и трещало.

– Неважно выглядишь, – заметила мама. Не в силах пожать плечами, я лишь кивнула в знак согласия. – Нет, правда, ты точно в порядке?

– Не лучше и не хуже, чем всегда.

– Печально.

– Да, пожалуй.

– Я имею в виду, по идее, тебе должно становиться лучше, так? Учитывая, как долго это тянется. Все это…

– Возможно. Но увы.

«Прости, мама, если тебе надоели мои вечные страдания, – думала я по себя. – Но увы, такова жизнь, по крайней мере моя. Вряд ли я смогу тут хоть что-то исправить. Тем более, на моих плечах лежит слишком много забот. Все, что я могу обещать, – постараться страдать не так заметно».

– И настроение не очень. Как твой последний обзор?

– Нормально.

Мама метнула в меня пронзительный взгляд, но не стала настаивать на более подробном ответе, за что я ей была крайне благодарна.

– Луиз, все, что я хочу, – чтобы тебе достойно платили за то, что ты делаешь, – произнесла она наконец. – Ты ведь вкалываешь как проклятая. Все здоровье растратила.

– Мне бы тоже хотелось получать достойные деньги, мама. Но то, чем я занимаюсь сейчас, – это нечто вроде инвестиции. Помнишь, как я начинала? Поначалу приходится работать бесплатно, чтобы сделать себе имя, зато потом…

– Ты начинала давным-давно.

– Что посеешь, что и пожнешь, – вздохнула я. – Если надо кого-то винить в отсутствии денег, вини экономику.

– Как говорится, такое уж сейчас время.

– Именно так.

Еще несколько минут мы перебрасывались подобными репликами, потом мама предложила оставить Кларка на ночь, тем самым давая нам с Саймоном редкую возможность устроить свидание. Я согласилась и отправила Саймону сообщение, попросив после работы заехать за мной к маме. После этого мы попытались объяснить Кларку, какая участь ожидает его сегодня, но тут нас ожидало разочарование – он категорически отказывался нас понимать до того самого момента, как в дверях появился Саймон. Увидев его, Кларк торжественно провозгласил:

– Папа, мама, Кларк – счастливая семья. А теперь пора ехать домой.

– Нет, зайка. Ты останешься с Ней-Ней. Мы ведь обо всем договорились, разве ты не помнишь?

– Не помнишь!

– Но мы же договорились. Ты должен остаться здесь.

– Ты не должен остаться здесь! Ты должен идти домой!

– Нет.

– Нет, нет, нет! Это гнусно! СИИ ЭСС ААЙ!

– Послушай, парень! – Саймон взял Кларка за руку и отвел в сторону, давая мне возможность надеть пальто. – Ты можешь шуметь сколько угодно, это ничего не изменит. Так что просто прими это, хорошо? Вы с Ней-Ней отлично проведете время, а завтра мы тебя заберем. Ты понял меня, Кларк? Посмотри на меня, парень! Ты меня понял?

– Вижу, в последнее время он сильно тебя раздражает, – заметила мама, пока я, стараясь не морщиться от боли в плече, просовывала руки в рукава пальто.

– О’кей, – только и могла я ответить.

– Прошу тебя, Луиз, постарайся держать себя в руках и не выказывать раздражения. Дети ведь все понимают.

– ДА, понимают. И знаешь, я хочу, чтобы он понял – в этом мире помимо него есть другие люди, с которыми нужно считаться. И не все идет так, как он хочет, такова уж жизнь. К тому же ты знаешь, какой он. Кричит «не хочу Ней-Ней, не хочу Ней-Ней», а потом мы уходим, и ты становишься для него центром вселенной. Не сомневаюсь, сегодня будет то же самое.

– Это тебя не оправдывает, Луиз. Ты же его мать.

– Ага, и ничто не может меня оправдать. Так же, как и Кларка. Во всем виновата генетика.

Едва эти слова слетели с моих губ, я горько о них пожалела. Мама метнула в меня взгляд, исполненный скорее боли, чем укоризны, но не успела ничего сказать – в коридор выскочил Саймон, выбравший для своего появления столь подходящий момент, что это казалось подозрительным. Растянув губы в нарочито-жизнерадостной улыбке (очень похожей на «диснеевскую улыбку» Кларка), с помощью которой он всегда скрывает напряжение, он сообщил:

– Я поставил ему «Сыграй мою музыку» на твоем DVD-плеере, Ли. У него есть целый пакет чипсов с беконом. Думаю, мы можем сматывать удочки.

Мама кивнула, не сводя с меня скорбного взора. Я хотела отвернуться, но не могла.

– Попрощайтесь с ним все равно, прежде чем уйти. Не исчезайте.

– Конечно.

– Звучало это все не очень, – осторожно заметил Саймон, когда мы спускались в лифте. – Поговорим? Или просто забудем?

– Просто забудем, – ответила я, таращась на тусклую поцарапанную дверцу лифта так упорно, словно хотела увидеть собственное отражение. А может быть, не собственное, но отражение кого-то, достойного взгляда. Зная при этом, что смотреть я, скорее всего, не смогу.

– Ты задумывался, когда именно возненавидел себя? – хотелось мне спросить у Саймона, когда мы, сидя в нашем любимом японском ресторане, ждали заказанные суши. Но спрашивать не имело смысла. Наверняка он ответил бы: «Нет, не задумывался. Но я часто думаю, когда ты возненавидела себя, не говоря уж о том почему». Я слишком хорошо знала, что не способна ответить на этот вопрос, по крайней мере дать такой ответ, который удовлетворил бы Саймона.

Мне было тридцать шесть лет, когда я забеременела, возраст достаточный, чтобы гинекологи объявили меня «старородящей». В ночь, когда начались роды, я уже переносила две недели, и на следующий день врачи собирались спровоцировать у меня схватки. К тому моменту я весила больше двухсот фунтов, в значительной степени из-за отеков, руки мои были густо покрыты зудящей сыпью и бляшками. Такая крапивница часто встречается у рожающих в первый раз – опасности она не представляет, но приносит кучу неприятных ощущений. Крошечные пузырьки, наполненные воздухом, причиняли боль, стоило мне двинуть пальцем. В последний месяц я пережила несколько тревожных моментов – тест на сахар, указывающий на возможность преднатального диабета у ребенка, ложное отхождение вод. Но вот наконец роды начались. Все шло нормально – так по крайней мере мне казалось, ведь сравнивать было не с чем. Но, по ощущениям, все шло, как надо – возможно, благодаря эпидуральной анестезии, на которую я согласилась без малейших колебаний.

После второй или третьей схватки из меня без предупреждения хлынула жидкость, будто я описалась. Это произошло так внезапно, что я даже не успела смутиться. Саймон держал меня за руку, когда я тужилась, потом останавливалась, чтобы перевести дух, хрипло вздыхала и снова начинала тужиться. Так повторялось много раз, и казалось, конца этому нет.

Через тринадцать часов проклюнулась голова Кларка; врач обратила внимание, что он начал крутить шеей, слово не знал, в какую сторону смотреть, выходя в этот мир. Она порекомендовала делать кесарево сечение. Мне этого не хотелось, но я вынуждена была согласиться. Помню, когда меня везли в операционную, я рыдала, как сумасшедшая, и извинялась перед каждым, кто попадался на пути. В операционной на бедра мне надели нечто вроде ширмы, чтобы я не видела, как меня разрежут и извлекут на свободу; и вот они дали его мне в руки. Желтоватый, опухший, он был сплошь покрыт моей кровью. Черные волоски, неожиданно густые, облепили голову, глаза были выпучены, словно у испуганной лягушки. Он тихонько скулил, шевеля руками и растопыривая крохотные пальчики. Весил он девять фунтов четыре унции. «Красавчик», – утверждали врачи. Одна из моих подруг связала для него шапочку с изображением черепа и костей, в которой он запечатлен на своих первых фотографиях. Ему никак не удавалось ухватить сосок, наверное потому, что мои груди были такими огромными и раздувшимися. Пять лет спустя мне пришлось делать операцию по уменьшению груди, потому что они так и не уменьшились. Медсестра буквально сунула сосок ему в рот и поддерживала его голову, когда я, в полусне, в первый раз кормила его. От наркоза я отходила несколько дней.

Для нас обоих это было травматично – но роды это всегда травма. В прежние времена мы оба, скорее всего, погибли бы. На самом деле я пытаюсь сказать вот что: я никогда не испытывала злобы к ребенку, ставшему причиной всех этих мучений, не страдала от послеродовой депрессии (в отличие от своих подруг), не винила его за боль и невосполнимый урон, причиненный моему телу, за уродливый шрам, оказавшийся вдвое длиннее обычного. Живот у меня так обвис, что промыть шрам без посторонней помощи было невозможно, и он почти сразу инфицировался.

Кларк был моим ребенком, и, едва он появился на свет, я осознала, что он является частью меня. Мы практически не разлучались, в течение многих месяцев мы спали в одной кровати, если изредка я выпускала его из рук, нас разделяло расстояние всего в несколько футов. Кларк рано начал улыбаться, рано начал смеяться, рано начал ползать. Когда я хотела его убаюкать, я клала рядом с ним что-нибудь из своей одежды, зная, что мой запах подействует на него успокоительно. Когда он слышал мой голос, в его глазах вспыхивала радость. Я никогда не сомневалась в том, что он меня любит. И уж тем более не сомневалась в том, что я люблю его.

Однако в тяжелые моменты я сознаю с пронзительной остротой: львиная доля нашей родительской привязанности направлена на ребенка, которого мы хотим получить, ребенка, которого, как нам кажется, мы заслуживаем, а не на того, которого получили в действительности. Не сомневаюсь, мама и папа ожидали вовсе не такую дочку, как я. Кто будет мечтать о девочке, которая постоянно пребывает в меланхолии, девочке, чей разум блуждает неведомо где, девочке, которой реальная жизнь представляется скопищем кошмаров. Девочке, которая хотела на все наложить фильтр вымысла и притвориться, что реальность выглядит по-другому, чтобы сделать выносимым это разочарование: наш ограниченный, выборочный опыт, ловушка разрушающейся оболочки, способность в основном воспринять только конечность всего – даже в моменты наслаждения.

Мечты о будущем Кларка, приходившие, когда он был младенцем … Все они безвозвратно развеялись. Все, что мне осталось, – настоящее. Иногда оно кажется невыносимым, но на самом деле это не так. В этом мире нет ничего невыносимого. Грустно, но правда.

– Дам тебе пенни, если скажешь, о чем думаешь, – улыбнулся Саймон, встретив мой взгляд.

– Не хочу попусту тратить твои деньги, – покачала я головой.

– Мои деньги, мне и решать, как их тратить.

– Ладно, ладно. Не удивительно, что мы вечно не можем вовремя выплатить налоги.

Мы уже выяснили, что в кинотеатрах Торонто не идет ни одного фильма, ради которого стоило бы два часа высидеть в кресле, и решили, что лучший вариант для сегодняшнего вечера – ассорти из суши-роллов и бобы эдамаме, в сопровождении легкого флирта. За этим должно было последовать все, что мы в эту неделю записали на PVR [10]10
    PVR (Presonal Video Recorder) – персональное видеозаписывающее устройство.


[Закрыть],– тоже неплохой способ скрасить часок-другой. Однако по дороге домой я обнаружила, что в мыслях упорно возвращаюсь к маме, с которой нам никак не удается друг друга понять. Причина этого непонимания была для меня очевидна. Каждая из нас абсолютно уверена, что лучше разбирается в жизни, в человеческих отношениях, в том, что нужно Кларку. И конечно, каждая из нас слишком хорошо знает, что нужно другой.

– Все, что я хочу, – чтобы она признала, что, возможно, иногда я знаю, о чем говорю, – сказала я Саймону, закрывая двери квартиры. В ответ он пожал плечами, метнулся в кухню поставить чайник, а вернувшись, произнес:

– Но ведь она желает добра Кларку, верно? И не ее вина, что она не представляет, что для него добро, а что зло. Как и все мы. Это неизведанная территория, по которой мы все передвигаемся на ощупь – и мы с тобой, и сам Кларк.

– Да…

– Вот видишь. – Повисла пауза. Струйка пара из носика чайника поднималась все выше. – Ты обижаешься на Ли, потому что она считает, что лучше знает, как воспитывать Кларка, верно? Постоянно требует, чтобы ты на него не давила. Говоря откровенно, по этому вопросу я склонен согласиться с ней. Кларк прежде всего ребенок, и об этом надо помнить. Для детей самоконтроль – серьезная проблема.

– Дети имеют обыкновение взрослеть. Кларк может остаться таким на всю жизнь.

– Он тоже повзрослеет. Возможно, медленнее, чем другие дети.

– Возможно?

– Откуда нам с тобой знать! Человек способен совершать резкие скачки в своем развитии. Он аутист, но это вовсе не значит, что он дурак. Одно тебе могу сказать точно – совершенно не важно, сколько времени займет этот процесс. Настанет день, когда он станет взрослым. А это означает, что ему придется жить в реальном мире, и с этим ничего не поделаешь.

– Все это верно. Но… – Я помедлила. – Мы не сможем быть рядом с ним всегда. Настанет день, когда мы уйдем. И мама тоже, еще раньше, чем мы. Он останется в этом мире совсем один.

– И что тебя пугает, Луиз? Думаешь, кроме нас его никто не будет любить? Да ты посмотри на него, какой он обаятельный.

– Он такой наивный.

– Ты говоришь так, словно это недостаток.

– Наивность может обернуться весьма серьезным недостатком. – В ответ Саймон лишь раздраженно вздохнул. – Скажи мне, что я не права, – взмолилась я.

– Не могу. Хотя ты действительно не права. Но лишь до определенной степени.

Несколько долгих мгновений мы смотрели друг на друга, и каждый был уверен в своей правоте. Наконец чайник засвистел. Тогда я вздохнула, опустила глаза и подумала:

Поживем – увидим.

* * *

Так что мы пили чай, в основном молча, потом занялись уборкой, то есть собрали и водворили на место все те бесчисленные предметы, которые, по обыкновению, разбросал по всей квартире Кларк – футляры от DVD, игрушки, пластиковые стаканы, пустые контейнеры, в которых не было ничего, кроме крошек от чипсов. Когда я загружала посудомоечную машину, Саймон подошел и смущенно прочистил горло. Взглянув на него, я заметила, что он прячет что-то за спиной, и против воли улыбнулась. Он улыбнулся в ответ.

– Ну, – произнес он, – я думал подарить тебе это в конце вечера. А потом решил, что будет неплохо поднять тебе настроение прямо сейчас.

– Спасибо, – промямлила я, тронутая и удивленная одновременно. Саймон редко дарил мне подарки без повода. Иногда я намекала, что мне нужна та или другая вещь, но когда он наконец понимал мои намеки, неизменно выяснялось, что я уже купила ее сама, и это обстоятельство, естественно, расхолаживало Саймона. Он вручил мне коробку, в которой я сразу узнала фирменную упаковку Amazon.