Текст книги "Жизнь в моей голове: 31 реальная история из жизни популярных авторов"

Лорен Оливер
Свет и тьма

Я забыла, как у меня впервые случилась депрессия, самая настоящая депрессия, хотя знаю, что это было, когда я училась в средней школе. Помню тот день, когда я, ученица восьмого класса, гуляла с мамой под невероятно ярким весенним небом и изучала облака, стараясь найти знаки, говорящие о том, должна ли я совершить самоубийство.

Моя юность и ранняя зрелость были наполнены фантазиями о смерти. Меня давила машина, я падала с высокого карниза, меня застреливал незнакомец: во многих моих фантазиях я была пассивной жертвой не зависящих друг от друга обстоятельств. Со временем такие фантазии стали более конкретными и более ясными – я представляла передозировку или что я разрезала себе вены в ванной – опасные формы ментальных игр для девушки, которая резала себе запястья уже не раз, иногда не глядя на последствия.

Не помню, когда началось подобное; это была мелодия, которая, словно червяк, забурилась в мое сознание. У меня случались временные облегчения, приступы счастья и ликования, но они походили больше на бред, какой бывает у больных лихорадкой, когда недомогание усиливается. Болезнь повлияла даже на мои попытки стать счастливой через уход от реальности, через секс с незнакомцами, через безбашенность и какой-то дикий экстаз.

Точно так же, как я не помню, когда это началось, не помню и как мне стало лучше, хотя пришлось приложить для этого определенные усилия. Я до сих пор пью лекарства. При том, что больше не посещаю психотерапевта – я делала это на протяжении почти двух десятилетий и снова немедленно пойду к нему, если потребуется.

Помню я и другой весенний день почти двадцатью годами позже того дня, когда я выискивала в облаках знаки, стоит ли мне умереть: на пробежке в Проспект-парке я внезапно остановилась со слегка перехваченным от удивления дыханием и услышала лишь гулкое эхо у себя в голове, словно звук ветра пронесся сквозь пустую раковину.

Мелодия, грустная мелодия, говорящая мне, что я нелюбима и неспособна любить, что я одинока, что моя жизнь всегда будет пустыней, постепенно выжигающей мою способность кричать, умолкла. Она просто… исчезла. Испарилась. Я завершила пробежку с чувством удивления, а также замешательства. Как я умудрялась так долго жить с этим ужасным воем в голове? Что все время чувствуют остальные люди – легкость и свободу?

У психических болезней – у тех, кто страдает ими, пишет о них, живет с ними, – есть проблема с имиджем. Главная часть проблемы, думаю, заключается в самом слове «болезнь». Оно автоматически подразумевает гниение и заразу, короткий промежуток времени, разрушающий тело, который нужно как можно скорее преодолеть. Но спектр психических болезней – от легких депрессий к расстройствам личности и до острой шизофрении – обнаруживает, что этот термин далеко не точен.

Он слишком ограничен, поскольку предполагает два и только два варианта: здоровье и болезнь, хорошее и плохое.

Но дело в том, что многие люди с психическими заболеваниями чувствуют себя хорошо, хотя и больны. Я всегда буду склонна к депрессии и буду лечить ее лекарствами; но это не противоречит тому, что мне хорошо в моем сбалансированном мире. Я считаю так потому, что, садясь писать это эссе, я поначалу чувствовала своего рода сопротивление, упрямое желание ничего не говорить, а также чувство, будто сказать мне особо нечего.

Было время, когда я стыдилась своей болезни и скрывала ее. Потом превозносила ее и верила, что она определяет мою личность. Теперь я чувствую, что стыдиться тут совершенно нечего и гордиться тоже нечем. Фактически депрессия вообще никак со мной не связана. Я не в ответе за ту противную мелодию, что запечатлелась в моей голове, хотя я могу сделать шаги, направленные на то, чтобы забыть ее. Но она не имеет для меня никакого значения. Она не делает меня мной. Это просто умственный процесс, издержки обработки информации нашим мозгом. Что-то будто застревает в нас и зачастую надолго. Наверное, лучше назвать психическую болезнь «психическим заиканием» – такое определение менее обвиняющее и более широкое. Если вы страдаете психической болезнью, значит, с вами что-то не в порядке. А если у вас «психическое заикание», то что ж… кто иногда не спотыкается.

Это, полагаю, поможет решить одну из самых больших проблем, с которыми сталкиваются те, кто пишет о психическом здоровье: нужно осознать идею о том, что психически больных нельзя описать одной фразой и, что особенно важно, их невозможно полностью понять через призму их болезни. Люди с самыми разными психическими болезнями остаются людьми. Они «заикаются» в большей или меньшей степени. Иногда «заикание» настолько сильное, что приводит к обсессивному поведению. Но этих людей невозможно понять через призму психической болезни, равно как и через призмы простуды или рака.

С другой стороны, люди могут быть подвержены осуждению, отчуждению и чувству тотального одиночества. И реагируют они на эти вещи обычно одинаково. Совершенно ясно, что, когда психически больные – «заикающиеся» – люди наносят вред себе или другим, они отвечают не только на мелодию, которая крутится у них в голове, но и на испытываемое ими отторжение со стороны общества.

У меня имеется определенное «психическое заикание». А у кого его нет? У каждого из нас есть уникальное созвездие сильных и слабых сторон. Здесь нечего стыдиться и нечем гордиться; это естественное явление, в точности как настоящие созвездия, которые подчиняются своим законам и приносят свет в темную вселенную.

Дженнифер Л. Арментроут
Запасной вариант

Бывают дни, когда я не слишком активна в социальных сетях, но обычно я изо всех сил стараюсь быть примерным пользователем Твиттера. Этот вечер, однако, отличался от других, и я помню о нем, хотя с тех пор прошло немало месяцев. В Твиттере обсуждалась только что вышедшая книга и наряду с множеством очень верных комментариев относительно использованных в ней слов и фраз речь зашла о том, что один из персонажей назвал себя «сломанным». Если я правильно помню, этот герой не имел психического заболевания, но каким-то образом разговор перешел на депрессию. Некоторые участники книжного сообщества, в основном другие писатели, говорили о том, как обидно и неверно употреблять слово «сломан», описывая психические проблемы того или иного персонажа/человека.

Помню, у меня по спине бежала дрожь, добираясь до основания черепа, когда я читала один твит за другим, где утверждалось, что очень неправильно чувствовать/говорить такое. Разумеется, Твиттер не впервые так зациклился на том, чтобы указывать людям, что им чувствовать/думать, и дискуссия сошла с рельсов и направилась прямиком в Страну Вещей-которые-лучше-не-ворошить-даже-десятифутовым-шестом (билет на одного, пожалуйста), но это еще один пример того, что нам так хочется, чтобы были услышаны наши собственные истории. Нам порой не удается внимательно выслушивать других, сочувствовать им. Мы так хотим быть правыми, что нам не всегда удается понять и прислушаться к тому, что опыт у каждого свой, особенно, когда дело касается психических расстройств. Нам не удается осознать, что, обсуждая разговоры об «отверженных», иногда мы сами кого-то отвергаем.

Мы также забываем, даже если мы сами писатели, какие силу и значение имеют слова.

Было что-то невероятно раздражающее в том, чтобы читать сообщения, написанные людьми, искренне желающими блага другим, но скорее наносящими им вред в ходе обсуждения психических заболеваний. В моем случае, и не только в моем, такой вред чертовски значим.

Все, о чем я могла думать: что почувствовала бы семнадцатилетняя Джен, читая высказывания людей, которыми она восхищается, и почему ее мысли и чувства не только неправильны, но и обидны? Потом я подумала о всех других людях, которые считали себя сломанными или даже неполноценными, а не нормальными или хотя бы «правильными», и каким ударом ногой в живот им покажутся слова тех, кто заявляет, что они оскорбляют других.

Как будто кому-то нужен лишний повод осуждать себя.

Если ты чувствуешь себя сломанным или больным, это не обязательно равносильно тому, что ты чувствуешь себя хуже кого-то другого. Кроме того, такие ощущения не подразумевают, что ты всегда одержим ими. И это никогда, НИКОГДА не значит, что твои мысли насчет собственной депрессии или другого психического заболевания обижают или оскорбляют кого-то. Потому что они не имеют к этим людям никакого отношения. А только к тебе. Все остальные могут спокойно покинуть сцену.

Большинство людей, у которых есть психические проблемы, знают, что нужно быть очень осторожными, рассказывая о них, чертовски осторожными. Любой психолог, друг, просто человек, хоть немного знакомый с исследованиями психических расстройств, в курсе, что лечение ни в коем случае не подразумевает, что больному нужно говорить, будто он кого-то принижает или оскорбляет. Наоборот, оно требует переосмысления того, как вы относитесь к себе, и изобретения более эффективных способов, при помощи которых можно справиться с болезнью. Необходимо скорректировать ваши базовые представления.

Мне хотелось начать ковровую бомбардировку Твиттера. Что я в общем-то и сделала. Не только потому, что изучала психологию и работала в этой области, но и потому, что знаю, что такое молчать о своей депрессии. Сдерживать мрачные мысли, сидеть и наблюдать за тем, как все остальные распространяются о вашей проблеме, а вам неловко выйти вперед и поделиться собственным опытом. Знаю, каково это – иметь Запасной вариант.

Запасной вариант – это план (так сказать, план Б), который болтался где-то на задворках моего разума с тех пор, когда я еще была подростком, выходя на поверхность в те моменты, когда моя жизнь начинала напоминать стиральную машину, которую заело на бесконечной программе отжима.

Запасной вариант – просто кодовая фраза, способ заставить меня не так бояться того, что эти два слова на самом деле значат. Это словно взять что-то уродливое и страшное и украсить его. Повесить на него бумажный фонарик. Эти два слова нейтрализуют тот факт, что меня до сих пор пробивает холодный пот, когда я думаю о том, что они действительно означают и на что я способна в самые мрачные моменты своего существования.

Запасной вариант – это я, решающая не участвовать в гонке, выйти из нее, когда чувствую, что больше не хочу этого, совсем не хочу. Это следующий шаг, который атакует мою голову, когда что-то не ладится, или я получаю плохую новость, или слишком расстроена, или… ну, продолжать можно бесконечно. Он всегда рядом. Иногда он оборачивается мелким несносным комаром, и ты можешь отогнать его куда подальше. А в другое время он же становится размером со слона, топает своими ножищами, и его никак нельзя проигнорировать.

В то время как тревога подобна сломанной сигнализации, срабатывающей, даже если никто не ломится в дом, депрессия для меня сродни навязчивой подруге, время от времени заявляющейся в гости без приглашения, которую так просто не выставить. Она всегда пребывает в ожидании идеального момента для того, чтобы вернуться в мою жизнь. Депрессия упивается страданием и негативом, а Запасной вариант – специалист по лжи. Он говорит, что я никому не нужна и ничто в мире не имеет для меня значения; мне никогда не станет хорошо, на мне слишком много ответственности и дедлайнов, и все проблемы будут решены, если свести счеты с жизнью. Существуют четыре вещи, которые вам следует знать о Запасном варианте и обо мне.

1. Запасной вариант – это самый отвратительный способ смириться с проблемами, известный человеку.

2. Запасной вариант – это депрессия.

3. Запасной вариант – это самоубийство.

4. Запасной вариант глубоко спрятан во мне, это та часть меня, о которой очень мало кто знает.

Видите ли, я не ассоциируюсь у людей с самоубийством и депрессией. Если не считать конференций, на которых мое расслабленное лицо вечно создает впечатление, будто я хмурюсь, я всегда улыбаюсь. Люди склонны считать меня забавной и доброй. Я всегда шутила, что, когда умру, эпитафия на моей могиле будет следующей: Здесь лежит Джен; она была… милой. Многие – читатели, друзья и даже члены семьи – полагают, что я почти всегда держу себя в руках. Благодаря своей способности видеть людей насквозь, я часто могу брать на себя их проблемы. Я умею слушать. Вот почему мне казалось, что психология хорошо подходит мне, и я занялась ею в колледже. Большинство людей считают меня спокойной и достаточно счастливой. И, знаю, некоторые могут вопрошать: а с чего это мне впадать в депрессию? У меня довольно удачная карьера, потрясающая семья и тонны друзей.

Но я могу стать сюрпризом.

Вы знаете, каким. Когда человек, от которого вы меньше всего этого ждете, кончает жизнь самоубийством. Без каких-либо заметных знаков или предзнаменований. Вот такой сюрприз. Это могла быть я. И это все еще могу быть я. И у меня уходит очень много времени на то, чтобы распознать, что эта не-вполне-правильная часть меня – та, что чувствует себя ущербной и, может, немного надломленной, – действительно я. Мне потребовалась вечность, чтобы понять, что предупреждающие знаки, которые я могу распознать, существуют в действительности.

Мою депрессию обычно вызывает стресс, и я обычно справляюсь с ним достойно – если не считать периодически вырывающейся из меня отборной брани, но иногда он нарастает и нарастает до тех пор, пока мои мышцы не напрягаются и я не могу вспомнить, когда в последний раз улыбалась. Если дело доходит до такого, моя старая навязчивая подруга вскидывает голову и входит ко мне со всем своим багажом через переднюю дверь без приглашения.

И она крепко вдарила мне в 2016 году во время одной важной конференции книголюбов. Подогреваемая стрессом депрессия собиралась с силами несколько месяцев, а потом со всего размаху обрушилась на меня как наисильнейший ураган. Утром во вторник я лежала в кровати на расстоянии в несколько сотен футов от моих друзей, авторов и читателей. Я не хотела больше в этом участвовать и вообще делать хоть что-нибудь. Я опять чувствовала, будто в моей голове что-то сломалось, и думала о Запасном варианте. И, боже, я думала о нем всерьез. Мой ум метался в поисках подходящего способа сбежать, предвкушая тишину, о боже, тишину, потому что у меня в голове никогда не бывает по-настоящему тихо, и я психовала как маленькая сердитая девчонка, у которой забрали ее кусок пирога.

Трудно описать словами, каково это – искренне раздумывать над тем, как покончить с собой. Конечно, вы можете сказать, что это какой-то абсурд, но я воспринимала все слишком реально. Я одновременно была и словно окоченевшей, и чрезмерно чувствительной. Все казалось слишком ярким, слишком мрачным, слишком громким и слишком тихим.

Я находилась в таком состоянии, то выходя из него, то снова поддаваясь ему, многие месяцы, и никто, ни одна живая душа не имела понятия об этом.

Но я не хотела стать тем сюрпризом.

Я не хотела прибегать к Запасному варианту, ведь я отказалась от него однажды, когда мне было семнадцать.

Почти двадцать лет спустя я не могла даже припомнить все детали, которые вызвали у меня желание совершить самоубийство. Что бы ни случалось со мной, как бы отвратительно я себя ни чувствовала, теперь, двадцать лет спустя, мои горести кажутся столь незначительными, что я не могу вспомнить, что навело меня на мысль о том, что моя жизнь не стоит того, чтобы ее прожить. Поверьте мне: когда люди говорят об очень серьезных сиюминутных проблемах, а спустя годы понимают, что дело не стоило выеденного яйца, они не лгут. Это очень верно. То, что мне казалось вечностью ранее, нынче обернулось огромным ничем. Но что сопровождало меня все эти годы, как тень, которая не оставляла даже темноте, – это то, что случилось в ту самую секунду, когда я проглотила последнюю таблетку. Это самая первая мысль, пришедшая мне в голову, стоило мне только положить пластиковую упаковку на тумбочку.

Я не хочу умирать.

До сих помню горький вкус таблеток и еще более едкий приступ паники. Что я натворила? Что я натворила? Что я натворила? Этот вопрос снова и снова крутился у меня в голове. О, боже, что я натворила? Я немедленно поняла, что выбрала не тот вариант.

Я до сих пор помню, какое сильнейшее сожаление испытала.

И это сожаление до сих пор со мной.

Какие отличия от того случая были на этот раз? Я не стала молчать. Я сказала своей подруге нечто такое, что было трудно произнести вслух, трудно до сих пор. В пятницу вечером, когда мы сидели у меня в номере, я призналась, что у меня в голове бродят ужасные мысли. Когда же мне было семнадцать, я ничего никому не говорила. До того самого момента, когда стало почти что поздно.

Запасной вариант – это когда уже поздно. Для большинства людей все в жизни поправимо, непоправим только Запасной вариант. Нельзя отменить самоубийство. Ты не можешь переиграть. Не можешь ни о чем сожалеть.

Мне невероятно повезло, что моя попытка не удалась. Это не означает, что я до сих пор не сражаюсь с депрессией и теми мрачными, ужасными, коварными мыслями. Это не означает, что мне легко признаться в них, открыться кому-то.

Написание этого эссе стало, возможно, одним из труднейших дел в моей жизни. Я чуть было не поставила под ним псевдоним. Не из-за стыда или чувства вины. Я человек замкнутый, поэтому делиться чем-то подобным для меня не нормально. Но я думаю о семнадцатилетней себе и о всех, кто молча живет с депрессией. Думаю о позорном клейме и невежестве, связанных с депрессией, которые актуальны до сих пор. Я знаю о том, что я не единственная, кто живет с Запасным вариантом в своих потаенных мыслях.

Я не единственная, кто время от времени чувствует себя сломанной.

Вот почему я согласилась на то, чтобы мое имя стояло под чем-то настолько личным, как это эссе. Писать об этом ужасно, но как бы банально это ни звучало, если мой опыт поможет хоть кому-то узнать, что он не один такой, что сотни голосов, кричащих в Твиттере или в реальной жизни, далеко не всегда правы, тогда дело того стоит. Если кто-то откажется от Запасного варианта, опять же, дело того стоит. И будет стоить всегда.

Жизнь постоянно идет вперед и всегда имеет смысл.

Эми Рид
Близнецы

Мои склонность к психоактивным веществам и депрессия – близнецы. Они появились на свет одновременно. У них один и тот же источник, то же самое сплетение эмоциональной травмы, молчания, химии и крови.

Официально это называется «сопутствующее расстройство» или «двойной диагноз». Я бы могла многое поведать вам о научной стороне дела, но я писательница, а не ученый, и потому просто расскажу свою историю.

Год, когда мне исполнилось тринадцать, стал наихудшим годом моей жизни. Я не была готова к своей внешности, не была готова к тому, что на меня уже не смотрели как на маленькую девочку. Не готова к новой школе, наркотикам и травившему меня однокласснику-социопату. Не готова к еще одной новой школе несколько месяцев спустя, к еще большему количеству наркотиков, не готова для секса, на который я не дала полного согласия. И, разумеется, к тому, чтобы существовать среди всего этого в одиночку, а родители мало обращали на меня внимания.

В первый раз, когда я попробовала наркотики, то забыла о том, что надо было бы испугаться. Мне только-только исполнилось тринадцать. Во второй раз я сделала это самостоятельно. Я чувствовала себя в безопасности, обнаружив в себе нечто такое, что дало мне силы контролировать свои чувства.

С самого начала мне понравилось заниматься этим в одиночку. Где-то глубоко внутри я понимала, что для девочки тринадцати лет неестественно так наслаждаться этим. Но мне было наплевать. Секреты давались мне легко. Я, сколько себя помню, всегда держала какие-то стороны моей жизни в тайне.

На следующий год я опять оказалась в новой школе. Предполагалось, что я начну все с начала, но, конечно же, я оставалась тем же человеком. Я присутствовала там наполовину. Я знала, что нужно завести друзей, но не помнила, как улыбаться. Я едва могла говорить. Меня окружали секреты, давила эмоциональная травма, с которой я не умела справляться. Было начало девяностых. В те годы никто не говорил о посттравматических стрессах, особенно по отношению к ученицам средних классов, учащихся на одни пятерки и так хорошо умеющих хранить свои секреты.

О нанесении себе вреда тоже было не принято говорить. Я думала, это мое изобретение. Думала, что этим в мире занимаюсь одна я. Я сидела в своей комнате вечером со швейной иголкой или булавкой и нагревала ее на пламени свечи так, что она раскалялась. И колола себе руки до тех пор, пока не начинала чувствовать боль только в одной точке. Тяжкое бремя моих негативных эмоций в эти моменты испарялось. Но потом они, конечно же, возвращались.

В восьмом классе я стала носить с собой тупой карманный нож. Я садилась на пол своей ванной комнаты рядом с наполненной водой ванной и боялась залезть в нее, боялась осуществить свой план. Я подносила нож к кисти и наблюдала, как на ней отпечатывается лезвие, когда я давила на него. Я занималась этим часами. Но я никогда не нажимала на лезвие достаточно сильно.

Не знаю, взаправду ли я хотела умереть. Не знаю, хотела ли я смерти навсегда. Знаю лишь, что хотела перестать чувствовать. Хотела спастись от самой себя. Наркотики и нанесение вреда глушили боль год или около того, но к тому времени, как мне исполнилось четырнадцать и я училась уже в четвертой средней школе, что бы я ни делала, я не могла сдерживать свои чувства.

Я видела два выхода из положения: умереть или попросить о помощи. Умереть не получалось. Что-то не позволяло мне воткнуть в себя лезвие того ножа. Я инстинктивно держалась, хотела выйти из тьмы, глубинное чувство самосохранения возвращало меня к жизни.

И потому я попросила помочь мне. Хотела бы я вспомнить, как это произошло. Хотела бы иметь пошаговую инструкцию к этому, листок бумаги, который я смогла бы размножить и дать по копии каждому, кто испытывает боль. Вот как надо просить помощи, значилось бы на нем. Как признаться маме, что тебе необходим доктор. Как не умереть.

Но такой инструкции у меня нет. Честно говоря, я мало что об этом помню. Я забыла о многих важных деталях. Смутно всплывают в памяти боль и молчание, перемежаемые тусклыми воспоминаниями вне какого-либо контекста, воспоминания об отчаянном плаче, затем о тяжелом одеяле холодного отчуждения, о металле, прижатом к кисти, но не входящем в нее. А потом я оказалась в кабинете врача. Затем у психотерапевта. После у меня появился пузырек с таблетками, призванными спасти мою жизнь. Это происходило опять же в начале девяностых. Писком моды был прозак.

Что я помню, так это дрожь и волнение, с которыми положила в рот первую таблетку. Наконец-то я увидела проблеск надежды. Я испытывала трепет, принимая новое лекарство, почти что потрясение, думая о том, что вот сейчас почувствую некий подъем.

Тогда я не знала, что антидепрессанты не вызывают подъема. Они существуют для того, чтобы заставить тебя почувствовать состояние, более близкое к нормальному, вызывают «серые» эмоции, вместо попеременных черных и белых. Зачастую проходит несколько недель, прежде чем они начинают работать и добиваются эффекта такого слабого, что ты часто не замечаешь его. Они не ставят мгновенно все на свои места. Не собирают воедино то, что было сломано. Они меняют ход химических процессов, но не оказывают влияния на прошлое. Они не стирают воспоминания.

Но антидепрессанты спасли мне жизнь. Мне больше не хотелось умереть. Мой разум прекратил скатывание по спирали в некое мрачное место, но даже с изменившейся химией в мозгу я оставалась собой. На свете так много всего страшного, кроме самоубийства, а я если чего и хотела, так только забвения. И продолжала искать его.

У меня были две недели чередования подъемов и спадов – я то чувствовала слишком многое, а то вообще ничего. Антидепрессанты сгладили мое состояние, но я подпустила драматизма с помощью собственной изобретательности. Я то ли искала остроты ощущений, то ли бежала от ее отсутствия. Я была хомяком в горящем колесе. Столь многое в моей жизни не поддавалось контролю – моя семья, мое тело, мое прошлое, мои эмоции. Когда я приняла наркотики в первый раз, то у меня появилось чувство, будто я контролирую хоть что-то. Я могла включать и выключать свои ощущения. Я даже могла вызывать новые.

Наркотики и алкоголь всегда действовали на меня и на моих друзей по-разному. Я казалась больше под кайфом, чем они, и более пьяной. Становилась слабой. Меня рвало чаще, чем их, и я чаще теряла сознание. Они знали, когда надо остановиться, я – нет. Они могли пить и курить или не делать этого, я – нет.

То же самое происходило с моими эмоциями в целом. Другие не обратили бы внимания на то, что приводило меня в состояние невменяемости. Боль и страдание длились у меня дольше и были более сильными, чем у них. Мои эмоции усугублялись до анекдотических пропорций. Я не знаю, была ли я чувствительнее, чем остальные, или же просто не могла управлять ими так же хорошо, как они. Мои чувства были опасны для меня и подобны взрывчатке. Они не поддавались контролю. Я им не доверяла.

Вот как я сама себя лечила: Когда мне было эмоционально больно, я больше пила и добавляла наркотиков. Когда боль от них становилась невыносимой, я какое-то время воздерживалась от этого. Но временная трезвость позволяла чувствам вернуться, и депрессия с тревогой стремительно заполняли вакуум, поскольку я не знала, как с ними справиться. И я опять начинала «выталкивать» их из себя. Иногда я принимала лекарства, иногда нет. Иногда это даже не имело никакого значения, поскольку я была напичкана гораздо более сильными химическими веществами, руководившими моим мозгом.

И подобная беготня туда-сюда, и прыжки от одной боли к другой оказались единственным известным мне способом существования.

Мне было шестнадцать, когда я впервые попала в центр реабилитации. Как только я там очутилась, мне удвоили принимаемую дозу антидепрессантов. Я ничего не чувствовала в течение почти двух лет, что было просто прекрасно. Я стала заниматься большинством предметов в местном общественном колледже, потому что не могла вернуться в мир обыкновенных старших классов. У меня было очень мало друзей, но они оказались хорошими и лояльными, и некоторые из них остаются моими лучшими друзьями до сих пор. Я рано оставила колледж, начала работать на заправке и провела лето в летнем лагере. Почти два года я не принимала наркотики и алкоголь, но это было темное и одинокое время.

Я хотела бы быть одной из тех, кто любил колледж, кто познакомился там с лучшими друзьями, кто приходит на встречи выпускников, предается ностальгии и носит майку своей альма матер. Но если честно, те два года, что я провела в престижном гуманитарном колледже, оказались едва ли не худшими годами моей жизни. Впервые мне было трудно учиться, что сокрушило мою и без того низкую самооценку. Первая серьезная паническая атака случилась у меня на первом курсе, я два дня не могла выйти из комнаты в общежитии, и мне пришлось позвонить в службу психиатрической помощи. Большинство дней я была под кайфом с того момента, как просыпалась, и пока не отключалась вечером. Я запиралась в комнате, включала Эллиотта Смита и боялась всего на свете. После того, как я набрала пятнадцать фунтов на первом курсе, на втором я подхватила пищевое расстройство и падала от него в обморок, если вставала слишком быстро. Я спала с людьми, которые мне не нравились. У меня было очень мало теплых чувств к друзьям. Я ненавидела себя.

Однажды утром, за несколько недель до окончания второго курса, я проснулась после недельного наркотического «марафона», села в машину и поехала домой из Портленда в Сиэтл. Я уже несколько дней не была на занятиях. Почти не выходила из своей комнаты на чердаке дома, где жила с людьми, с которыми больше практически не могла разговаривать. Мой нос был в таком ужасном состоянии, что мне пришлось начать курить вещества, которые прежде я только нюхала. Я не могла вспомнить, когда в последний раз ела. У меня не было денег. Я все разрушила.

Долгое время я говорила себе, что со мной случился нервный срыв. Я жила с мамой и начала три раза в неделю ходить к психоаналитику, но не сказала ни ей, ни психоаналитику – да и себе – о той роли, которую сыграла наркомания в моем решении покинуть колледж. Я работала неполный рабочий день в кофейне. И тусовалась с друзьями из школы. Я снова начала регулярно принимать лекарства, которые забросила, будучи в колледже. Я была очень неприкаянной. Наркотики я почти не употребляла, но по сути ничего у меня не изменилось. Сеансы психоанализа позволяли отрешиться от вызывающих боль вещей, с которыми я отказывалась бороться. Я все время думала о себе, но на самом-то деле не решала своих проблем.

Так что мне было делать? Само собой, я захотела уехать. Бегство от проблем так хорошо сказывалось на мне в прошлом (добавьте сюда сарказма). Я с парочкой приятелей загрузила фургон, и мы отправились в Сан-Франциско, не имея какой-либо цели, работы и постоянного жилища. Я знала лишь, что мои мечты осовить интеллектуальную профессию потерпели крах. Знала лишь, что больше не хочу жить у мамы в полуподвале. Знала лишь, что должна убежать.

Вскоре после того, как мы приехали в Сан-Франциско, мне исполнился двадцать один год. Вот где и когда я действительно научилась пить и обнаружила в себе истинную любовь к алкоголю.

Мне было двадцать с небольшим, я жила в Сан-Франциско и встречалась с барменшей, обожавшей вечеринки. Работала в сфере обслуживания. Изучала кино во второсортной художественной школе, потому что боялась сунуться в хороший колледж. Я до предела сузила свой мир. В него входили около двух с половиной соседей в Сан-Франциско и несколько моих любимых баров. Я прекратила принимать лекарства, чтобы не мешать их с алкоголем.

Вот что значило для меня быть молодой и прекрасной в этом городе: большинство ночей я провела с мусорным ведром у кровати, чтобы было куда сблевать. Целую неделю я не могла покинуть дом, потому что каждый раз, когда я хотела выйти из двери, у меня случалась паническая атака. Я постоянно звонила подруге на работу в страхе, что у меня передозировка. (Я сидела дома и напивалась, в то время как она ночами работала в баре.)

Через пару лет наши отношения распались, как распадаются все отношения, построенные на выпивке и тусовках. Я перебралась в студию с тараканами, которую едва смогла себе позволить с моей мизерной зарплатой официантки. Закончила школу, встретила хорошего парня и переехала к нему на другой берег залива в Окленд. К тому времени мы встречались всего пару месяцев. Это было двенадцать лет тому назад. Этот парень теперь мой муж. Нет нужды говорить, что ему пришлось вытерпеть слишком многое.