Текст книги "Жизнь в моей голове: 31 реальная история из жизни популярных авторов"

Э. Кристин Андерсон
Вот как ты распадаешься

До

 
Ты укусила медсестру.
Но не узнаешь об этом,
пока тебе не стукнет двадцать с чем-то.
 
 
Твоя память – тайна,
испещренная пулевыми отверстиями;
иногда гадаешь, а что еще
ты забыла.
 

* * *

 
В дневниках
так много «белых пятен»,
подобных тем пулям или не-пулям,
которыми стреляют в коп-шоу,
где патроны холостые.
 
 
Дневники счастливые,
может, глупые – все мальчики,
и друзья, и мечтательная
влюбленность в рок-звезду.
 
 
Между строчек ложь,
между строчек ты сама,
восстающая против себя день за днем,
туманным днем.
 
 
Ты хранишь их. Они станут твоим оружием.
Слова, что сплетаются в руке,
укутывают тебя, как одеяло.
 
 
Помни это. Потому что теперь все начинается.
 

 
Восемнадцать. Тебе
восемнадцать уже пять месяцев, и приторно-сладкий
май наполняет твои легкие.
 
 
Помнишь, как ты выиграла соревнования по бегу?
И воздух ворвался
в твои вены и остался там?
И ты упала в траву
на линии финиша. Кайфующая от этого
девушка не от мира сего, ставшая звездой.
 
 
О, Поганка, она украла это,
не так ли?
 

* * *

 
Черт, это не ее вина.
Она всего лишь один из игроков,
кроссовки, и все такое. Но она
голос, что ты могла слышать,
всего несколько недель тому назад.
 
 
Голос и тело в придачу.
Голос с лицом, о котором
ты могла рассказать
доктору Какеготам.
 
 
В семнадцать было лучше.
Тревожная, но гордая.
Депрессивная, но сильная.
В семнадцать были убеждения,
но, по крайней мере, в восемнадцать есть он.
 

* * *

 
Ред —
это бульдозер.
Нет.
 
 
Ред – это бабочка.
 
 
Ред путешествует
со скоростью звука
в твоей голове,
и все
вспыхивает.
 
 
Ред – это рождественская елка
и подарки под ней.
Ред – это веснушки
и теплое
летнее солнце. Он
нежная земляника
и темная безопасная
безопасность.
 
 
Ред твой,
а ты принадлежишь ему.
И ничего больше.
 

* * *

 
В личном блоге
ты пишешь о своей
жизни так,
словно это кино.
 
 
Но ты же
не в кино,
правда?
 

* * *

 
Был март, когда Поганка увидела.
 
 
На тебе был розовый свитер,
Рукава, разумеется, длинные.
И она увидела. Юркие глаза,
что всегда смотрят куда надо.
 
 
А, может, куда не надо.
 
 
Это не заставляет тебя остановиться,
но делает все реальным.
 

* * *

 
Ты рассталась с лезвием,
потому что и не хотела начинать.
 
 
О’кей, иногда ты
пускала в ход этот нож —
дешевый, белый, кривой нож
из кухонного ящика.
 
 
Но это слишком тяжело. Царапать
поверхность кожи – это слишком,
и ты спрятала нож
за радиочасы.
 
 
Но ты перестала.
Тебе все равно никогда не удавалось
сделать это хорошо.
 

* * *

 
В прошлом году был приз,
ленты, первое место и
одобрительные возгласы в школе.
 
 
В тот год ты почувствовала
глубокое жало тревоги
на дорожке стадиона.
 
 
Ты сказала подруге, той,
что хотела быть первой,
что она с тобой в одной команде.
 
 
Твоя подруга говорит, чтобы ты не бежала.
Она сказала, что Тренер поймет.
 
 
У травы острый запах,
словно иголки, он как укол
Поганки, нашедшей вену.
 

* * *

 
Ты слышишь ее слова и
чувствуешь, что она не права.
Но она делает это легко. И тебе
тоже все легко,
когда в твоих венах Уныние.
 
 
Смертный грех. Вот что она тебе говорит,
если позволить ей проповедовать.
Забавно, именно здесь ты положила
                                        конец.
 
 
Поганка сама грешница. Ты знаешь
о ее похоти. И ее лжи. Ты знаешь
о ее зависти. Ты знаешь, как тонок слой
ее невинности, и ты знаешь
что это известно только тебе.
 
 
Но она говорит «не беги». И ты
                         впитываешь
слова, будто кто-то втирает в твою кожу
                                         масло.
И ты ложишься и закрываешь глаза
и позволяешь ей выиграть сегодняшний
                                           забег.
 

* * *

 
Он забирает тебя после работы.
Ты в своей красной форме —
это не важно, он знает, что
под ней. Он говорит, что ты хорошенькая.
Он знает, каково это – принимать таблетки.
И ожидать солнечного сияния и радуги,
но потом соглашаться на переменную облачность.
 
 
Ты едешь мимо молла, горячие слова
скопились на теплом языке.
Группа, которую он обязан послушать, и тот
случай с Тат, твоей начальницей.
Ты берешь его за руку, он
сжимает твои пальцы, и обе ваши руки
лежат на рычаге передач, когда вы подъезжаете
к светофору.
 
 
Мороженое? Спрашивает он.
И ты в восторге от идеи. Он напоминает тебе
Оза из «Баффи».
Чертовски искренен. А еще, может, маленького
                                          оборотня,
запертого за калиткой.
 
 
Ты целуешь его липкими
от мороженого губами и думаешь:
Я выйду замуж за этого мальчика,
если он возьмет меня.
 

* * *

 
Вышел ежегодник. Листаешь его, страница
за страницей, вдыхаешь запах свежих чернил,
мелованной бумаги, смотришь на фотографии.
Даже тебя охватило
внезапное чувство товарищества. Словно
последние семь лет, что ты провела, прокладывая
                                                   свой путь
из тени, так же забыты, как первые детские годы.
Ты знаешь,
они пристанут к тебе, как твердая, изжеванная
                                                  жвачка.
 
 
Вот твоя страница в разделе Лучших Людей
                               Выпускного Класса.
Тебя признали Самой Уникальной,
Хотя одна девочка агитировала, чтобы
                                голосовали за нее.
Мама не уверена, что это комплимент.
Это может сделать тебя белой вороной. Но тебе все
                                                          равно.
Заголовок у тебя такой: «Креативная». То есть та,
кто Говорит Начистоту. Та, чья фотография,
                             сделанная в младенчестве,
«потерялась». Вместе с цитатой из твоего интервью.
 

 
Тебе восемнадцать.
Восемнадцать, значит, у тебя есть права,
говоришь ты. Восемнадцать, значит
тату и сигареты,
и лотерейные билеты.
 
 
Из этого тебе нужно
только одно.
И все твои деньги
уходят на музыку.
 
 
Твое лицо горячее и влажное,
Ред на кухне.
Папа смотрит на тебя, он
в форме из музыкального магазина.
 
 
Дикие глаза. Его. Твои тоже.
Он отдает деньги,
потому что хотя тебе страшно,
других ты пугаешь сильнее.
 

* * *

 
Окна открыты,
Шоссе номер 1 ведет в Вустер.
Друг Реда на заднем сиденье.
Alkaline Trio играет
в Палладиуме.
 
 
Dashboard Confessional на разогреве.
Босс достал тебе билеты с огромной скидкой,
и очень жарко.
 
 
Кондиционер в машине Реда
не работает. Это старый «Эклипс»
с вмятиной на капоте. Он держит
твою руку, но ты все еще чувствуешь
взгляд его друга. Его приятель постарше,
уверен, что знает все
обо всем.
 
 
Может, так оно лучше,
что окна опущены,
никто не может болтать всю дорогу.
 

* * *

 
В Палладиуме
приятель пошел за выпивкой.
Ты только что переоделась,
сняла свою рабочую униформу
в вестибюле банка.
 
 
Ты помнишь, что этим утром
ты сделала тату. Ред держал
тебя за руку, пока парень
смотрел «Аполлон 13» и
втыкал иглу в
твою кожу.
 
 
Ты продолжаешь трогать ее —
теперь, когда салфетка,
которую он приклеил
лейкопластырем
(это нормально?)
осталась в урне около банка.
 
 
Ты трогаешь ее
и она кажется нереальной,
но таким кажется все
в последнее время —
распад.
 

* * *

 
Этим утром Татуировщик
сказал Реду – не тебе —
Она девушка крутая, верно?
Он так потрясен,
что ты не плакала.
Тебе хочется думать,
что ты крутая.
Ты не знаешь, так ли это.
 
 
Друг Реда возвращается
со своим напитком. Ты прижимаешься
к Реду. Вместе
вы крутые. А если поодиночке,
то не факт.
 

* * *

 
Вы перестали смотреть «Баффи».
 
 
Дело не в ней. Она по-прежнему
твое сердце. Все,
чем ты хотела бы быть. Спайк
все еще рядом,
как и свита соратников
со сверхспособностями, и
еще новая сестра.
 
 
Может, дело в злодее.
 
 
Этот сезон кажется нескончаемым,
и этот день тоже. Сегодня,
и снова сегодня, и снова сегодня. Это
похоже на миф. Или бред.
 
 
И видеомагнитофон дерьмовый.
Ты пропустила слишком много серий.
До свидания, Баффи. Я буду скучать
                                    по тебе.
 

* * *

 
Когда ты познакомилась с Редом,
то очень испугалась. Ты знала
что тайны все меняют,
что есть люди,
считающие тебя стервой
или просто психованной, или просто
одним из выделывающихся подростков
из сериала для школьников.
 
 
Иногда ты чувствуешь себя
Джесси Спано из той серии
«Спасенных звонком»,
где она подсела на кофеин.
За исключением того, что серия
                               не одна,
и это не кофеин. Это ты.
 
 
И тогда вспоминаешь записку,
которую ты написала Реду.
 
 
Эй, я должна тебе кое-что сказать.
И он ответил: Да, о’кей.
И ты говоришь: У меня депрессия.
Он отвечает: У меня тоже…
 
 
хорошо, что скорость снижается,
                   снижается, снижается.
 

 
Папина машина – серебристый универсал.
Это «Форд», он пахнет затхлостью, как призрак
прошлого хоккейного сезона. И ты сидишь
на месте водителя.
 
 
Ты не помнишь, как очутилась здесь.
В руке у тебя папин телефон, и ты набираешь
один из немногих номеров, что помнишь:
Бабушка. Бабушка отвечает, и слова
нападают на тебя как торнадо. Заперта.
Напугана. Больница. Лжец. Помощь. Полиция.
 
 
Какая-то часть тебя знает, что Бабушка
не должна испытывать все это.
Но другая часть, что кричит,
мечется по твоему мозгу,
как лев в огне. Ей известно только одно слово:
 
 
Спасите.
 

* * *

 
Игла. Кожаные ремни. Рабочая одежда,
                                     пропахшая
больницей, и слезами, и по́том.
 
 
Черные брюки, черные ботинки у тебя на ногах,
привязанных к каталке. Свет такой яркий.
 
 
Твой мир – головная боль. Ты – головная боль,
полновесный бред, кричишь.
 
 
Отпустите меня домой, говоришь ты. Мне
                                        восемнадцать,
говоришь ты. Отпустите меня домой. Я, нахрен,
                                              нормальная.
 

* * *

 
Проворный атлет, гибкая крепкая деваха, ты
крутишься, и извиваешься, и воешь и наконец
чувствуешь… ты свободна от грубых
кожаных ремней.
 
 
Никто не смотрит на тебя. Ты убегаешь.
Но ты прежде не была здесь,
в этой больнице,
где работает мама. Ты ненавидишь
больницы. Ты всегда их ненавидела.
 
 
Больницы пугают тебя. Они делят
людей на жертв и мучеников,
а ты не такая. И ты бежишь,
босиком, куда?
 
 
Ты видишь маму и ее подругу
в комнате ожидания, за стеклом,
и ты бежишь к ее ногам, хватаешься за ее ногу,
всхлипываешь в ее голубые джинсы. Забери меня
                                                      домой.
 
 
Глаза ее подруги такие круглые, такие добрые,
такие голубые. А маму распирает
неизвестность. Распирает, и распирает,
и распирает, как ураган
утрат, ее глаза опускаются,
и в твое плечо впивается игла.
 

* * *

 
Врач из приемного покоя снова связывает тебя.
Врач из приемного покоя заключает сделку.
Врач из приемного покоя использует ткань,
                              оставляет одну руку
свободной. Маленькая свобода. Маленькая
доброта. Маленькая, маленькая, маленькая ты
в тюрьме с невидимыми дверями.
 

* * *

 
Тебя везут на «Скорой помощи» в Льюистон.
Тебе восемнадцать. Твоя соседка по палате —
пожилая женщина. Всю ночь она твердит медсестре,
что ей нужно усыпить кошек.
 
 
Всю ночь ты вспоминаешь, как медсестра
обыскивала тебя, ища острые предметы, и
дала тебе большую желтую
сумку, которую упаковала твоя мать,
с которой ты надеялась поехать
в колледж. На ней твои инициалы.
 

* * *

 
Говорят, что тех, кто с биполярным расстройством,
трудно протестировать. Что мы умело
притворяемся. Ты это и делаешь.
 
 
Говоришь врачу из Льюистона,
что просто хотела, чтобы твой папа обратил на
                                       тебя внимание,
и он отсылает тебя домой вместе с матерью.
 
 
По дороге ты ешь бургеры. У них вкус грязи,
ведь ты напичкана лекарствами. Они
не выйдут из твоего организма еще много дней.
 
 
Это твое новое бремя. Таблетки. Еще таблетки.
И ты понимаешь, что надо их принимать.
                  Биополярное расстройство для тебя
все равно, что тату. Как бы скрытое.
 
 
Как бы не скрытое.
 
 
И ты будешь носить его до самого колледжа.
Все лето, которое раскроет тебе
правду о дружбе.
 
 
Эта правда осветит тебя,
где лекарства подобны вуали.
И ты заберешь ее с собой
в то время, когда тебе будет девятнадцать.
 

 
Ты не первая,
кто оказался в общаге, кто-то
там уже был.
 
 
Конечно, скоро
она вернется,
да и другие подтянутся.
 
 
Ты привезла с собой целый
семейный арсенал – в том числе Реда —
в то время как у остальных только мама
и папа.
 
 
Реду надо рано уезжать.
У мамы с папой свои планы,
и они уходят.
 
 
Ты плачешь, пока не засыпаешь
на своей верхней кровати,
бормоча что-то в подушку
в новой наволочке.
 

* * *

 
Сейчас октябрь, осень в разгаре.
Ред дает тебе записку
с таким выражением лица,
словно он только что проглотил кирпич,
или змею, или Иисуса.
 
 
Ты разворачиваешь страницы, мягкую,
                                      простую
бумагу в линейку, его
элегантный почерк
покоится на бело-голубом фоне.
Это не письмо о расставании,
говорится там. Первая строчка.
Это не. Но ты поднимаешь глаза,
а у него слезы
на кончиках ресниц.
 
 
Его письмо так прекрасно.
Это самая прекрасная из вещей,
что давали тебе.
Это конец, ты знаешь это,
даже если в нем сказано, что нет.
 
 
Потому что ты доходишь до места,
где на бумаге эти слова,
как громкий аккорд. Я собирался
убить себя до того, как встретил тебя.
А теперь мне хочется жить.
 
 
А затем вот это:
Я не знаю, кто я сам по себе.
 
 
Позже ты будешь гадать, а кто-нибудь
целовал своего бывшего на прощание,
а они плакали и не могли
                                 остановиться.
 

После

 
Тебе тридцать. И ты не знаешь правды.
Тебе тридцать три. И ты не знаешь правды.
 
 
Появились новые способы лечения, новые
                       лекарства, новые идеи,
и ты, когда пишешь, хочешь знать правду.
Та медсестра, возможно, укушенная, – кто она?
 
 
У нее остался шрам? Она ненавидит тебя? Она
бы узнала тебя? Это вообще она? Терапия
                          не помогает от лжи,
что тебе наговорили те, кого ты любишь,
и ты узнала слово: газлайтинг.
 
 
И ты горишь, как свеча. Ты горишь так ярко,
и ты сгораешь, и ты не гаснешь, и ты надеешься,
что горит не газ, а твоя
личность, что ты выжила и отказалась сдаваться
благодаря Редам, которые нашли тебя.
 
 
В мире столько Редов.
И многие из них твои.
 
 
Ты уехала далеко, тебя освещает техасское
                                              солнце,
и ты знаешь, что приняла правильные
решения, и ты носишь свою биполярность,
как ожерелье, просыпаясь с депрессией
каждый день, но все же просыпаясь.
 
 
И ты просыпаешься,
и ты просыпаешься,
и ты просыпаешься и ставишь ноги
на землю,
и ты идешь.
 

Сара Файн
Кое-что

Я чувствую себя так, будто нарушаю правила.

Я собираюсь кое-что вам рассказать, и это такие вещи, о которых я обычно помалкиваю. Вещи, о которых большинство людей не знают и не догадываются. Большую часть времени я думаю, что контролирую и давно пережила эти проблемы, но иногда начинаю сомневаться. Они никогда не исчезают полностью, и мне постоянно приходится прибегать к освоенным мной приемам, чтобы держать их под контролем и справляться с ними – даже сейчас, когда я счастлива более, чем когда-либо.

Я хочу рассказать вам об этих вещах, потому что они очень мешали мне достичь нынешнего состояния и могут мешать вам. А если не вам, тогда, может быть, вашей лучшей подруге, или старшему брату, или той девушке в школьном совете, которая выглядит так, будто держит себя в руках. Уверяю вас, иногда их практически невозможно вычислить.

Прежде чем перейти к этим вещам, я собираюсь поведать вам о двух причинах, почему я предпочитала молчать о них. Первая: вдобавок к тому, что я являюсь писательницей, я также клинический психолог. Важная составляющая нашей работы – этика, и в том числе установление границ: нам следует разглашать личную информацию, лишь когда она может действительно помочь клиенту в достижении терапевтических целей. Кстати говоря, под определение «разглашение информации» попадает все, что становится известно публично, включая то, чем я делюсь в социальных сетях или, например, в сборниках эссе. Я никогда особо не нарушала правила и не хочу делать что-то такое, что может помешать лечению или отвлечь от него.

Что является второй причиной, по которой я предпочитаю не говорить об этих вещах? Ну, именно по этой причине я все-таки собираюсь поговорить о них.

У меня есть некий опыт, который, глядя назад, я представляю как линию, делящую мою жизнь на «до» и «после», хотя это было куда сложнее, чем так. Я сидела в кабинете директора общежития. Студентка второго курса колледжа. Помню раздражающее мигание верхнего света и так же раздражающее дружелюбие на лице парня. Его звали Джоэл – вежливый и выглядящий совершенно здоровым и совершенно искренним, что меня почему-то отталкивало, особенно когда он улыбнулся и сказал, что устроил эту встречу «просто, чтобы узнать, как у меня дела».

И он спросил, как у меня дела.

Я радостно ответила, что прекрасно.

Он молчал где-то минуту, я не имела ни малейшего понятия, что у него в голове, но, может, там вертелась та же мысль, что и у меня: Это очень глупая игра. Мы оба знали, что единственная причина, по которой я здесь сижу, это то, что дела у меня идут далеко не прекрасно. Я просто не понимала, многое ли известно ему. Вот мы и смотрели друг на друга и улыбались, играя в гляделки, и я стиснула зубы, а мои мышцы напряглись до такой степени, что я вся дрожала и чувствовала себя так, будто меня сейчас разнесет на миллиард неравных, неровных кусочков.

Джоэл начал первым.

– Ко мне приходила поговорить твоя соседка по комнате. Она боится за тебя.

Вот дерьмо. Она грозилась сделать это.

Я продолжала улыбаться. Возможно, мои зубы были обнажены.

– Со мной действительно все о’кей. Я посещаю занятия – можешь проверить. И оценки за полсеместра у меня хорошие.

– Она сказала, что ты перестала есть. Говорит, ты режешь себя. Можно взглянуть на твои запястья?

Не думаю, что когда-либо так ненавидела кого-либо, как ненавидела в тот день Джоэла. А соседку еще сильнее. Никогда прежде я не чувствовала себя столь гнусно преданной. Какого черта они от меня хотят? Я появлялась на уроках и то и дело улыбалась и делала вид, что жива. Все, что мне нужно было взамен, – так это, чтобы мне верили. Никому не положено знать, что большую часть времени я мертва, а в остальное время меня терзает такая сильная боль, что нанесение себе порезов ощущается как оправдание и облегчение одновременно, как поощрение и заслуженное наказание. Но я держала все это в тайне! Никто ничего не должен был увидеть! То есть я периодически делала это с четырнадцати лет, и никто ничего не замечал. Хотя в общежитии, где спят чуть ли не вповалку, прятаться было значительно труднее.

Я продолжала ненавидеть ее за то, что она это заприметила. И ненавидела его за то, что он меня уличил. Но главное, я ненавидела себя, потому что была слишком слабой и ничтожной. Я ненавидела то, что чувствовать себя счастливой и общаться с другими людьми для меня было невероятно трудно, хотя для всех остальных – легче легкого. Я ненавидела доказательства того, что я абсолютный лузер.

А теперь Джоэл хотел посмотреть на мои запястья. Мое лицо горело. Глаза тоже. Пальцы вцепились в кромку длинного рукава, пряча то, что было под ним. Я чувствовала такое унижение, что мне казалось, будто я задыхаюсь. Я не могла отвертеться. Я была совершенно уверена, что, если скажу нет, да пошел ты, я ухожу, он не оставит меня в покое. Хуже того, он может попытаться остановить меня, а этого я хотела избежать во что бы то ни стало. Поэтому я заставила себя опустить рукава, подняв ладони к потолку. Я была побеждена. Он сказал, что мне нужно обратиться в консультационный центр.

Я сказала ему, что не собираюсь делать это.

Потом «нужно» превратилось в «обязательно». С ласковой улыбкой он сказал, что если я не пойду туда добровольно, то «мы» прибегнем к другим мерам. Скажем, попросим научного руководителя уменьшить мою нагрузку. Или позвоним родителям. Этот засранец хотел уничтожить последнюю причину, по которой я все еще вставала с кровати, и разбить сердца единственных двух людей, кто еще верил, что у меня все хорошо, я цела и невредима.

Я сказала, что пойду в центр.

Так что в тот день я оказалась в комнате ожидания в консультационном центре.

Джоэл пошел туда со мной под предлогом, что ему нужно размять ноги, притворяясь, будто не боится, что я просто пройду мимо здания, если у меня не будет личного сопровождающего. Он поговорил с администратором. Затем, слава тебе господи, велел ей не спускать с меня глаз и убыл восвояси.

Я всегда была хорошей девочкой и никогда не попадала в какие-либо неприятные истории. Хорошо училась, играла в теннис. Пела в хоре. Была звездой школьного драмкружка. Состояла членом стольких клубов, что не перечислишь. Я трудилась изо всех сил, дабы убедить всех, что я идеальная, пуленепробиваемая, с великолепным будущим, уравновешенная, преуспевающая.

А теперь меня разоблачили. Сидя там, я хотела стать невидимкой. Подтянула ноги к груди и старалась казаться как можно меньше. Каждый, кто смотрел в мою сторону, мог видеть, что я печальна и разбита. Никто никогда не выглядел таким жалким.

Вся эта ложь сидела во мне очень глубоко. Мой мозг стал моим врагом, стыд удерживал от того, чтобы обратиться к кому-то за помощью, в которой я откровенно нуждалась. Поэтому я понятия не имею, откуда в моей голове появилась вдруг следующая мысль. Это было своего рода чудом. Вот она:

Все находящиеся в этой комнате ожидания тоже нуждаются в помощи.

Так-то вот. Ничего глубокого и заумного. Простая, точная мысль.

Она стала началом «после».

«После» было долгой ухабистой дорогой, по которой я иду до сих пор. По ходу дела мне подыскивали лечение (и не один раз), и я училась принимать поддержку тех людей, кто был готов заботиться обо мне. Я пришла сюда не сама, но усердно работала и горжусь этим.

Для людей, имеющих дело с психическими болезнями, помощь и стремление к выздоровлению подразумевают некоторое число препятствий, не последним из которых является стигматизация. Многие знают о социальной стигматизации, о неверных и вредных представлениях других людей о том, что такое депрессия, тревога, расстройства питания et cetera. Если вы думаете, что не сталкивались с ними, спросите себя, слышали ли вы, как кто-нибудь походя называет поведение или характер плохого человека «биполярным». Подумайте о том, что многие верят, что психические болезни означают буйное и непредсказуемое поведение, что депрессия – это непростительная слабость, которую каждый может преодолеть сам, если хорошенько постарается, или что анорексия – просто состояние, с которым легко справиться, при условии, что упрямая девчонка или мальчишка будут что-то есть, во имя всего святого. Социальная стигматизация психических больных – вещь реальная, пусть даже в последнее время появились признаки, что ситуация улучшается, такие как результаты опросов, показывающие, что все больше людей понимают, что психические болезни вызываются нейробиологическими факторами (перевод: НЕ ВАША ВИНА), а не являются проявлениями дурного характера. Те же опросы выявляют существование множества неверных представлений. Если вы откровенно рассказываете о своих психических болезнях, значит, рискуете быть непонятыми. И, думаю, отчасти поэтому я так отчаянно пыталась скрыть то, как много мне приходилось бороться. Но это была не единственная причина.

Существуют несколько исследований о том, что называют самостигматизацией, и некоторые находят, что для людей, ищущих помощи, она может оказаться более важным фактором, чем страх дискриминации. В этом случае неверные мысли проникают в ваш мозг, подобно сквоттерам. Они присасываются, как клещи, поселяясь в лобных долях мозга. И чертовски трудно изгнать их оттуда.

Самостигматизация опасна. Она делает мучительные, тяжелые вещи еще более тяжелыми. Вы уже чувствуете себя плохо, хуже себя контролируете, напуганы до смерти, а потом еще имеете дело с тем, что вам стыдно ощущать себя слабыми. В результате вам не хочется активно искать помощи, которая может спасти вашу жизнь.

Если бы моя соседка по комнате (которой я вечно буду благодарна) не захотела рисковать дружбой со мной ради того, чтобы попытаться спасти меня, самостигматизация продолжала бы держать меня в заложницах. Честно говоря, если бы Джоэл не оказался таким добросовестным и чутким (да, я благодарна и ему тоже), не загнал бы меня в угол и не дошел со мной до комнаты ожидания, то кто знает, чем бы все кончилось. Она – эта самая самостигматизация – могла бы одолеть меня.

Как показало недавнее исследование, значительный процент студентов-медиков – которые, казалось бы, более информированы о психических болезнях и потому могут быстрее распознать их и получить нужную помощь – менее склонны искать ее, если страдают от депрессии, поскольку тогда они будут чувствовать себя менее умными.

Ирония, заключающаяся в этом, поразительна, правда? И так же болезненна, как несправедлива. Отчасти потому я редко говорила о моем прошлом опыте – и потому я говорю о нем сейчас. Если вы когда-либо чувствовали нечто подобное, то могу заверить вас, вы далеко не одиноки в этом.

Слишком уж просто каждый день испытывать боль и думать, что вы единственный лузер на свете. Слишком просто смотреть на других людей и ду– мать, что, конечно же, они все счастливы и им не приходится воспринимать свой мозг как дикое животное, способное напасть на них в любой момент. Слишком просто позволить химическим веществам, внедряющим в ваш мозг ошибочные мысли (которые ведут к страхам, вызывают учащенное сердцебиение, и бесконтрольные слезы, и уверенность в том, что вы никогда не будете счастливы, и желание исчезнуть навсегда), убедить вас и в том, что вы сами виноваты. Слишком просто задавать себе вопрос, почему, черт возьми, ты не можешь сам во всем разобраться.

Это так просто, что я до сих пор спрашиваю себя об этом. Да. Я являюсь доктором наук в данной области. У меня многолетний опыт, как профессиональный, так и крайне личный. Я нормально функционирую и не наносила себе физического вреда более двадцати лет, даже в самые трудные и темные времена, когда была подвержена сильному стрессу. Я очень хорошо знаю, что я не лузер, не неудачница. И ТЕМ НЕ МЕНЕЕ мне каждый раз приходится преодолевать стыд, когда я подумываю о том, чтобы рассказать кому-то то, что я здесь понаписала.

И все же я говорю вам об этом. Это один из способов победить самостигматизацию. Он называется стратегическим саморазоблачением. Надо говорить с людьми, которые, с вашей точки зрения, поймут вас, потому что имеют правильные представления о психических заболеваниях (помня о том, что такое понимание есть не у всех). Надо устанавливать контакт. Когда вы способны на это, как я сейчас, можно выступать в защиту себя и других.

Надо учиться быть добрым к себе. Учиться давать отпор странным, обманчивым, тягостным мыслям. Практиковаться в этом, потому что, черт побери, здесь нужна практика. Надо слушать, что говорит вам ваш разум, и спорить с ним, когда он изощряется в какой-то бессмыслице.

Я делаю это каждый день. Теперь более автоматически, чем прежде. Обращаю внимание на свое самочувствие, и когда настроение у меня улучшается, проделываю мысленный путь назад, к той самой мысли, из-за которой направление ветра изменилось. Вытаскиваю ее из черепной коробки и подношу к свету.

Фактически я делаю это и сейчас. Потому что, пока я пишу свое эссе, несколько мыслей попытались сбить меня с пути истинного:

В действительности ты не понимаешь, о чем говоришь.

Хм, думаю, что понимаю. И не заставляй меня объяснять почему, мой дорогой мозг. Ты сам это знаешь.

Ты не говоришь ничего такого, чего люди не знали бы.

Никогда не вредно выслушать правильное мнение еще раз.

Это будет самым плохим эссе в сборнике.

ЛОЛ. Ну да, возможно. Но ты взгляни на других авторов. Это чертовски хорошая компания. И меня пригласили присоединиться к ней.

Что ты будешь делать на следующем собеседовании на работе, если твои боссы прочитают эссе и решат, что ты переусердствовала с самообнажением?

Я улыбнусь и на этот раз не буду стискивать челюсти до такой степени, что будут видны зубы. Объясню, что решила быть откровенной и честной, вместо того чтобы предаваться самостигматизации. Я не становлюсь худшим профессионалом из-за того, что пережила все это. Я не становлюсь худшей писательницей. Я не становлюсь худшим человеком. Как и все остальные, я больше, чем просто мой опыт, – я то, что я из него извлекаю. И когда мне был дан шанс поделиться этим опытом с читателями, которым, вполне может быть, нужны общение, и самоутверждение, и надежда, я воспользовалась им.

И это того стоило.