Текст книги "Homo Incognitus: Автокатастрофа. Высотка. Бетонный остров (сборник)"

На протяжении этих недель Воэн желал освятить своей сексуальностью пункты тайного маршрута, пометить спермой границы будущей драмы. И дело постепенно шло к открытому столкновению с полицией. Однажды вечером в час пик Воэн жестом велел мне остановиться у зеленого светофора и мы сознательно заперли целую очередь машин. Рядом с нами затормозила патрульная машина; полицейский по странной посадке Воэна решил, что мы пережили серьезную аварию. Прикрыв рукой лицо сидящей рядом девушки – кассирши из супермаркета, – Воэн принял позу раненого посла, которого на наших глазах доставали из лимузина. В последний момент, когда полицейский уже вылез из машины, я, не слушая возражений Воэна, нажал на газ.

Устав от «Линкольна», Воэн начал пользоваться автомобилями с аэропортовских стоянок с помощью набора мастер-ключей, которые дала ему Вера Сигрейв. Мы запросто брали с парковки машины, чьи владельцы находились в Париже, Штутгарте или Амстердаме, и возвращали вечером на место. Я уже не в силах был собраться и остановить приятеля. В такой же мере озабоченный его крепким телом, как он сам был озабочен автокатастрофами, я оказался заперт в системе манящей жестокости и возбуждения, сложенной из автомобильных пробок, угнанных нами машин и высвобождающейся сексуальности Воэна.

В эти наши последние с Воэном дни я начал замечать, что женщины, которых он приводит в машину, все больше напоминают цветом волос и фигурой нашу киноактрису. Темноволосая школьница была похожа на юную Элизабет Тейлор, остальные женщины представляли другие отрезки ее жизни.

Глава 19

Воэн, Габриель и я отправились на автомобильное шоу в Эрлс Корт. Спокойный и галантный, Воэн вел Габриель через толпу, гордо выставляя шрамы на лице, как знак сочувствия искалеченным ногам Габриель. Она шла, покачиваясь, среди сотен выставленных на стендах автомобилей; их нитроэмалевые корпуса блистали, как парадные доспехи воинства архангелов. Разворачиваясь на каблуках, Габриель явно наслаждалась безукоризненно чистыми автомобилями; она опускала покрытые шрамами ладони на блестящие кузова, терлась о них израненными бедрами, как шкодливая кошка. Она спровоцировала молодого продавца на стенде «Мерседеса»; он предложил ей проверить белую спортивную машину и с приятным смущением помог поднять искалеченные ноги на переднее сиденье. Воэн даже восхищенно присвистнул.

Мы бродили между стендов с машинами, а Габриель лавировала среди топ-менеджеров автопромышленности и девушек у стендов. Я не отрывал глаз от ее скобки на ногах, от деформированных бедер и коленей, от подрагивающего левого плеча; эти части ее тела словно бросали вызов выставленным безупречным машинам, призывая поспорить с ее ранами. Воэн сопровождал Габриель от автомобиля к автомобилю, помогая подниматься на стенды и садиться в салоны экспериментальных дизайнерских разработок, специальных концепт-каров, – и она смотрелась на заднем сиденье, как злая королева неудержимой технархии.

– Баллард, прогуляйтесь с Габриель, – сказал мне Воэн. – Возьмите ее под руку. Ей будет приятно.

Воэн подначивал меня занять его место. Когда он ускользнул, якобы заметив Сигрейва, я помог Габриель изучить ряд инвалидных автомобилей. Я солидным тоном обсуждал с демонстраторами установку дополнительных органов управления, тормозных рычагов и вариантов трансмиссии. И все время я пялился на части тела Габриель, отраженные в кошмарной технологии инвалидного управления. Я смотрел, как трутся друг о дружку ее бедра, как выпирает грудь под лямкой спинного корсета, смотрел на угловатую чашу лобка, ощущал ее крепкую хватку на своей руке. Играя хромированным рычагом сцепления и глядя на меня через лобовое стекло, моя спутница словно ожидала чего-то непристойного.

Габриель вовсе не сердилась на Воэна, однако именно я первый занялся с ней любовью на заднем сиденье ее машины, в окружении причудливой геометрии инвалидных органов управления. Я исследовал ее тело, нащупывая путь среди ремешков и бретелек белья; незнакомый рельеф ее бедер и голеней уводил меня в уникальные переулочки, на непривычные склоны кожи и мышц. Каждый дефект становился важной метафорой нового насилия. Обводы ее тела, неожиданные соединения слизистой и линии волос, гладких мышц и пещеристых тел стали антологией извращенных возможностей. Я сидел с Габриель в маленьком автомобильчике у ограждения территории аэропорта, держа в ладони ее белую грудь, освещенную огнями взлетающих авиалайнеров, а форма и нежность соска терзали мои пальцы. Наши половые акты превращались в исследовательские экспедиции.

Пока мы ехали к аэропорту, я смотрел, как Габриель управляется с незнакомыми рычагами. Система обратных рычагов газа и рычагов сцепления была разработана специально для нее – и подспудно, как я понял, для ее первого полового акта. Запах тел мешался с магазинным ароматом горчичного ледерина. Мы заглушили мотор около водохранилищ и смотрели, как заходят на посадку самолеты. Прижав левое плечо Габриель к своей груди, я видел примятое телом сиденье; кожаные полушария сочетались с ее ремешками и лямками. Я погладил ладонью правую грудь Габриель, уже сталкивавшуюся со странной геометрией интерьера машины. Меня поражали неожиданные органы управления. Пучок хромированных рукояток был закреплен на стальном стержне, связанном с рулевой колонкой. Удлиненный рычаг скоростей в полу поднимался сбоку, освобождая доступ к вертикальному хромированному лепестку, приспособленному под тыльную сторону ладони водителя.

Привычная к новым объятиям технологии, Габриель откинулась на спину и умными глазами следила за своей ладонью, которая ощупывала мое лицо и подбородок, словно ища отсутствующую хромированную броню. Затем подняла левую ступню, так что ножная скобка уперлась в мое колено. На внутренней поверхности бедра остались желобки от ремешков, канавки покрасневшей кожи с отметинами от пряжек и застежек. Когда я отстегнул скобку на левой ноге, примятая кожа оказалась теплой и нежной, она возбуждала больше, чем слизистая влагалища. Это развратное отверстие, воображаемый половой орган в зачаточном еще состоянии, на старте эволюции, напомнило мне маленькие раны на моем собственном теле, до сих пор несущие следы приборов и органов управления. Я ощупал вмятину на бедре Габриель, канавку, оставленную ниже правой груди ремнями корсета, красные отметины на внутренней стороне правой руки – зачатки новых гениталий, шаблоны сексуальных возможностей, которым еще предстоит возникнуть в сотне экспериментальных аварий. Незнакомые контуры сиденья прижимались к коже моей руки, пока я двигал ладонь к расселине между ягодиц. В темном салоне автомобиля не было видно лица Габриель, откинувшейся на подголовник. Я приподнял ладонью ее грудь и начал целовать прохладный сосок, источавший сладкий аромат: смесь моих собственных выделений и какого-то приятного лекарственного средства. Я прижал язык к удлинившемуся соску, а потом оставил его в покое, чтобы внимательно изучить грудь. Почему-то я ожидал увидеть съемный латексный протез, который надевается каждое утро вместе с корсетом и ножными распорками; и даже слегка разочаровался, увидев настоящую грудь. Габриель, прижавшись к моему плечу, ощупывала пальцем мою губу изнутри, скользя ногтем по зубам. Я играл с ее лобком, запуская пальцы в редкие волосы промежности. Габриель неподвижно сидела в моих объятьях, едва шевеля губами, и до меня дошло: эта утомленная и хромая молодая женщина поняла, что обычные контактные устройства для полового акта – грудь и член, анус и влагалище, сосок и клитор – не принесут нам возбуждения.

В угасающем вечернем свете авиалайнеры в небе тянулись к посадочным полосам аэропорта. К приятному хирургическому аромату от тела Габриель примешивался запах горчичного ледерина. Хромированные рычаги вздымались в тени, как головы серебристых змей, как фауна из металлического сна. Габриель послюнявила мой правый сосок и машинально гладила его, поддерживая маленький намек на сексуальную связь. Я в ответ гладил ее лобок, задевая вялый клитор. Серебристые органы управления вокруг нас знаменовали вершину технологии и кинестетики. Габриель водила ладонью по моей груди. Ее пальцы добрались до маленьких шрамов под левой ключицей – следов от левой половины приборной панели. Когда она коснулась круглых провалов губами, я в первый раз почувствовал, как шевельнулся член. Габриель высвободила его из брюк и продолжила исследовать другие шрамы на груди и животе, трогая их кончиком языка. Одну за другой она визировала эти подписи, оставленные на моем теле приборной доской и органами управления машины. Габриель принялась гладить мой член, а я, оставив ее лобок, начал ощупывать шрамы на бедрах, находя нежные дорожки, оставленные на ее теле рычагом ручного тормоза автомобиля, в котором она попала в аварию. Правой рукой я поддерживал плечи Габриель, ощущая отпечаток рельефной кожи сиденья – точки соприкосновения полусферической и прямоугольной геометрий. Я изучал шрамы на ее бедрах и руках, ощупывал раны под левой грудью, а она изучала мои, расшифровывая созданные нашими авариями коды сексуальности.

Мой первый оргазм выбросил сперму в глубокую рану на бедре, оросив сморщенную кожу. Набрав сперму в ладонь, Габриель помазала серебристый рычаг сцепления. Мои губы не отрывались от шрама под ее левой грудью, изучая серпообразное углубление. Габриель развернулась на сиденье, чтобы я мог изучить раны на ее правом бедре. Не испытывая ни тени жалости к искалеченной женщине, я ощущал вместе с ней возбуждение от этих абстрактных отверстий, созданных в ее теле частями ее собственного автомобиля. В следующие дни мой оргазм случался в шрамах под грудью и в левой подмышке, в ранах на шее и плече – в половых щелях, созданных осколками лобового стекла и циферблатов приборной доски; мой член объединял ту машину, в которой я попал в аварию, и ту, где Габриель оказалась на волосок от гибели.

Я мечтал о следующих катастрофах, способных расширить возможности таких отверстий с помощью новых элементов устройства автомобиля и с помощью будущих технологий. Какие раны создадут новые сексуальные возможности в термоядерных реакторах, выложенных белой плиткой залах управления, в таинственных сценариях компьютерных схем? Обнимая Габриель, я, как учил меня Воэн, воображал аварии с участием богатых и знаменитых, представлял раны, возбуждающие эротические фантазии, необычные половые акты, прославляющие возможности немыслимых технологий. Я представлял жену, пострадавшую в страшной катастрофе – губы и все лицо уничтожены, зато новое зовущее отверстие появилось в промежности в результате удара расщепившейся рулевой колонки; не влагалище, не анус, а именно новое отверстие, которое мы сможем любить всей душой. Я представлял повреждения киноактрис и телевизионщиков, на чьих телах появятся – с помощью отказавшей технологии – десятки дополнительных отверстий, точек сексуального единения со зрителями. Я представлял тело собственной матери в разные годы ее жизни, пострадавшее от ряда катастроф, покрытое отверстиями очень абстрактными и хитроумными, так, чтобы наш с ней инцест был бы все более праздничным. Я представлял фантазии довольных педофилов, заказывающих деформированные тела детей, пострадавших в катастрофах, чтобы смягчить и оросить их раны с помощью собственных покрытых шрамами гениталий; фантазии стареющих педерастов, запускающих язык в фальшивый анус юноши с колостомой.

Все в Кэтрин в то время казалось моделью чего-то еще, бесконечно расширяло возможности тела и личности. Когда она ступала, обнаженная, по полу ванной комнаты, торопливо протискиваясь мимо меня; когда мастурбировала с утра в постели рядом со мной, симметрично раздвинув бедра, и пальцы двигались в промежности, словно скатывая маленькую венерическую соплю; когда спрыскивала дезодорантом нежные провалы подмышек – таинственные вселенные; когда шла со мной к моей машине, ласково барабаня пальцами по моему левому плечу, – все движения и чувства были кодами, значения которых таились среди прочной хромированной обстановки наших мозгов. Коды, таящиеся внутри Кэтрин, освободятся только в автокатастрофе, в которой она погибнет. Лежа рядом с ней в постели, я водил ладонью между ее ягодиц, поднимал и мял по очереди белые полушария, куски плоти, содержащие все программы снов и геноцида.

Я начал думать о смерти Кэтрин детально, пытаясь разработать в мозгу даже более роскошный исход, чем смерть, которую Воэн замыслил для Элизабет Тейлор. Эти фантазии стали частью любовных сигналов между нами, когда мы вместе ехали по автостраде.

Глава 20

К тому времени я убедился, что если киноактриса и не погибнет в автокатастрофе, то Воэн создал все условия для ее смерти. Из сотен миль и половых актов Воэн выбирал необходимые элементы: участок эстакады Вестерн-авеню, проверенный моей аварией и смертью мужа Хелен Ремингтон, отмеченный в сексуальной нотации оральным актом с семнадцатилетней школьницей; правое крыло черного американского лимузина, помеченного рукой Кэтрин на стойке левой двери и прославленного устойчивой эрекцией соска немолодой проститутки; сама киноактриса, выходящая из машины и чуть зацепившаяся за приоткрытое окно – ее недовольную гримасу Воэн запечатлел с помощью трансфокатора; детали газующих машин, мигающие светофоры, качающиеся груди, клиторы, деликатно зажатые, как ботанический раритет, большим и указательным пальцами, стилизация тысяч действий и поз на пути – все это хранилось в голове Воэна, готовое к применению и подходящее для любого выбранного орудия убийства. Воэн постоянно расспрашивал меня о сексуальной жизни актрисы – о которой я не знал ничего, – убеждал меня усадить Кэтрин за чтение подшивок журналов о кино. Часто его половые акты становились моделью того, как он представлял секс актрисы в автомобиле.

Воэн разработал воображаемые половые акты в автомобилях сонма знаменитостей – политиков, нобелевских лауреатов, спортсменов, астронавтов и преступников, – так же, как задумал их смерть. Когда мы гуляли по аэропортовским парковкам, выбирая, какую машину угнать, Воэн допрашивал меня: как, по моему мнению, занимались бы сексом в машине Мэрилин Монро или Ли Харви Освальд, Армстронг, Уорхол, Рэкел Уэлч, какую марку автомобиля предпочли бы и какую модель, допрашивал об их любимых позах и эрогенных зонах, магистралях и автострадах Европы и Северной Америки, об их телах, полных безграничной сексуальности, любви, нежности и эротики.

– …Вот Монро или, допустим, Освальд мастурбировали правой рукой или левой, как думаете? А приборные панели? Оргазм быстрее наступает, если приборы выпуклые или утоплены? Цвет обивки, качество лобового стекла, иные факторы…

И все же в наши последние дни одержимость Воэна разбитыми машинами становилась все более беспорядочной. Фиксация на киноактрисе и сексуальной смерти, которую он для нее разработал, доставляла ему нравственные мучения – ожидаемая смерть все не приходила. Мы теперь не столько ездили по дорогам, сколько сидели в машине на парковке за моим домом на Дрейтон-парк, глядя на листья платанов, что падали в меркнущем свете на мокрый гравий. Часами Воэн слушал переговоры полицейских и «Скорой», и его нескладное тело передергивалось, когда он задевал полную пепельницу с окурками косяков и старым гигиеническим тампоном. Жалея приятеля, я хотел гладить его покрытые шрамами бедра и живот и предложить ему автомобильные раны на моем собственном теле взамен воображаемых, предназначенных актрисе.

Катастрофа, которой я боялся больше всего – не считая гибели самого Воэна, уже свершившейся в моем мозгу, – произошла на Харлингтонской трассе через три дня. Как только на полицейской волне промелькнули и вскоре были опровергнуты первые неясные упоминания о многочисленных травмах киноактрисы Элизабет Тейлор, я догадался, чей труп мы увидим.

Воэн терпеливо сидел рядом со мной, пока я гнал «Линкольн» на запад, к месту аварии, и смотрел потухшими глазами на белые корпуса фабрик и шинных мастерских. Он слушал полицейскую частоту – подробности столкновения трех машин, – постепенно прибавляя громкость, словно хотел услышать окончательное подтверждение на полной мощности.

Через полчаса мы достигли места аварии в Харлингтоне и припарковались на поросшей травой обочине под эстакадой. Столкнулись три машины посреди скоростного перекрестка. Первые два автомобиля – сделанный на заказ фибергласовый спорткар и серебристый «Мерседес» – столкнулись под прямым углом; оторвались два колеса, и разбились моторные отсеки. Потом в спорткар, собравший все выпуклости и «плавники» 1950-х, врезался правительственный седан с женщиной-шофером. Потрясенной, но невредимой женщине в зеленой униформе помогали выбраться из автомобиля, вонзившего капот в зад спортивной машине. Вокруг разбитого корпуса валялись фрагменты фибергласа, как неудачные образцы в студии дизайнера.

Двое пожарных и констебль полиции пытались извлечь мертвого водителя спортивной машины из-под нависшей приборной панели. Женское леопардовое пальто водителя распоролось, открыв разбитую грудь, но осветленные волосы все еще были аккуратно уложены под нейлоновой сеточкой. На сиденье рядом с водителем лежал похожий на дохлую кошку черный парик. Худое изможденное лицо Сигрейва было усыпано осколками безопасного стекла, как будто тело начало кристаллизоваться, уходя из нашего неуютного измерения в лучшую вселенную.

Всего в пяти-шести футах от него на водительском сиденье «Мерседеса» под разбитым лобовым стеклом боком лежала женщина. Толпа зрителей подбиралась к двум машинам, чуть не повалив санитаров, пытающихся достать женщину с водительского места. Полицейский с одеялом в руках назвал ее по имени – это была бывшая телеведущая; дни ее славы уже миновали, но она еще появлялась иногда в телевикторинах и ночных ток-шоу. Когда ее усадили на сиденье, я узнал ее лицо – ныне бледное и сухое, как у старушки. Кружево засохшей крови свисало с подбородка, как слюнявчик. Когда женщину уложили на носилки, зрители, с почтением разглядывавшие раны на ее бедрах и на животе, расступились, чтобы освободить проход к «Скорой помощи».

Двух зрительниц в головных шарфах и твидовых пальто отодвинули в сторонку. Вытянув руки, Воэн пролез между ними. Его глаза как будто не могли сфокусироваться. Воэн схватился за ручку носилок, которую уже держал санитар, и забрался с ними в «Скорую». Пострадавшую женщину подняли в кузов; она дышала рывками через корку крови на носу. Я чуть не закричал полицейским – глядя на оживленного Воэна, склонившегося над лежащей женщиной, я не сомневался, что он сейчас вытащит член, чтобы прочистить заполненную кровью ротовую полость женщины. Приняв взвинченного Воэна за родственника пострадавшей, санитары не обращали внимания, однако полицейский узнал его и, упершись ему в грудь ладонью, велел проваливать.

Воэн реял у закрытых дверей, не обращая внимания на констебля, потом неожиданно ринулся через толпу. Он протолкался к разбитой фибергласовой спортивной машине и неуверенно посмотрел на тело Сигрейва, одетого в парадную кольчугу из битого стекла. Потом бездумно обошел серебристый «Мерседес», не отрывая глаз от пятен крови на сиденье и приборной доске, изучая каждый кусочек странного мусора, материализовавшегося из ниоткуда после катастрофы. Ладонями Воэн поглаживал воздух, повторяя траектории внутренних столкновений в машине.

Позже я осознал, что именно расстроило Воэна больше всего. Не смерть Сигрейва, а то, что в парике и костюме Элизабет Тейлор Сигрейв предвосхитил настоящую смерть, которую Воэн оставлял для себя. И Воэну теперь оставалось лишь официально зафиксировать время и место венчания уже свершившемуся на кровавом алтаре машины Сигрейва.

Мы шли обратно к «Линкольну». Воэн открыл пассажирскую дверь, глядя на меня с некоторым удивлением, словно раньше толком не видел.

– В Эшфордскую больницу. Сигрейва отвезут туда, когда достанут.

– Воэн… – Я пытался придумать, как его успокоить. Хотелось тронуть его бедро, прижать костяшки пальцев левой руки к его губам. – Вы должны сообщить Вере.

– Кому? – Глаза Воэна мгновенно прояснились. – Да Вера уже знает.

Он вытащил из кармана грязный шелковый шейный платок и развернул его на сиденье между нами. В центре лежал испачканный кровью треугольник серой кожи – засохшая кровь еще сияла кармином. Воэн тронул кровь кончиками пальцев, поднес их ко рту и попробовал липкие капли. Этот треугольник он вырезал с переднего сиденья «Мерседеса», куда натекла кровь из ран на животе женщины. Кусок кожи лежал между нами, как святая реликвия, как мощи руки или большеберцовой кости. Для Воэна этот кусок кожи, очаровательный и пикантный, как пятна на клочке плащаницы, содержал всю особую магию и целительную силу современного мученика скоростных автострад. Эти драгоценные квадратные дюймы прижимались к половым губам умирающей женщины, запятнались кровью, текущей из пораненных гениталий.

Воэн убежал в отделение скорой помощи, не замечая криков проходящего мимо санитара. Я сидел в машине у ворот, размышляя, поджидал ли он здесь с камерой, когда привезли мое израненное тело. Теперь пострадавшая женщина, возможно, умирала, давление падало, органы отяжелели от застывшей крови, тысячи неподвижных клапанов в артериях образовали океанскую запруду, остановившую кровоток. Я представил женщину, лежащую на металлической койке в реанимации, окровавленное лицо и разбитая переносица похожи на маску с жуткого Хеллоуина, с обряда посвящения в смерть. Я представлял графики падающей ректальной и вагинальной температуры, угасающей нервной деятельности – финального занавеса умирающего мозга.

По тротуару к машине шагал патрульный-автоинспектор, без сомнения узнавший «Линкольн». Рассмотрев за рулем меня, он прошел мимо, но на мгновение мне стало приятно, что меня связали с Воэном, с неопределенными образами преступления и насилия, сформировавшимися в глазах полиции. Я подумал о разбитых машинах на месте аварии, о Сигрейве, погибшем во время кислотной поездки. В миг столкновения с безумным каскадером телеактриса сыграла в последнем спектакле, сочетав свое тело со стильными обводами приборной панели, а элегантную позу – с жестоким пересечением дверей и перегородок. Я представил эту аварию в замедленном темпе, как столкновение, заснятое на пленку в Лаборатории дорожных исследований. Вот актриса налетает на приборную панель, рулевая колонка гнется под весом большегрудого тела; узкие ладони, знакомые по сотне телевикторин, наносят выпад по острым лезвиям накладок пепельницы и приборов; отрешенное лицо, воспетое в тысяче крупных планов – ракурсом в три четверти, под льстивыми прожекторами, – ударяет в обод руля; переносица ломается, верхние резцы через десну вонзаются в мягкое нёбо. Ее расчленение и смерть стали венцом образа в руках технологии, торжеством неповторимых планов лица и рук, жестов и тона кожи. Каждый зритель унесет с места аварии образ жестокой трансформации этой женщины, комплекса ран, спаявших воедино ее собственную сексуальность и жесткую технологичность автомобиля. Каждый включит воображение и объединит свои нежные слизистые оболочки, свои пещеристые тела с ранами актрисы посредством собственного автомобиля, трогая себя за рулем в самых разнообразных позах. Каждый прикоснется губами к ее кровоточащим ранам, прижмется ноздрями к порезам на левой ладони, приложит веки к обнаженному сухожилию указательного пальца, а спинку эрегированного члена к разодранным стенкам влагалища. Автокатастрофа сделала возможным окончательное и долгожданное единение актрисы с ее почитателями.

Последние дни с Воэном неразрывно связаны в моей памяти с возбуждением, которое я ощущал, думая обо всех воображаемых смертях, с подъемом от близости к Воэну и от полного принятия его логики. Сам же Воэн, как ни странно, оставался угнетенным и подавленным, новый искренний приверженец его не радовал. Когда мы обедали в кафе у автострады, он закидывался таблетками амфетамина, но действовать стимулятор начал только ближе к вечеру. Я уже чувствовал себя доминантным партнером в наших отношениях. Без всяких указаний Воэна я прослушивал частоты полиции и «Скорой помощи» и гонял тяжелый автомобиль по вспомогательным дорогам, спеша к месту происшествия.

Вдвоем мы вели себя все более синхронно, как давно работающие вместе хирурги, жонглеры или комики. Мы не реагировали с ужасом или отвращением на раненых, сидящих в трансе на траве рядом с машиной в дымке утреннего тумана или распятых на приборной доске; мы обрели некую профессиональную отстраненность, в которой проклевывались признаки настоящего участия. Мои ужас и омерзение при виде кошмарных ран сменились светлым пониманием того, что перевод травм на язык наших фантазий и сексуального поведения – единственное средство помочь раненым и умирающим. Насмотревшись в начале вечера серьезных повреждений лица женщины-водителя, Воэн десять минут лежал, поместив член в рот немолодой проститутки, которая едва не задыхалась, стоя над ним на коленях. Воэн крепко удерживал руками голову женщины, пока слюна не потекла у нее изо рта, как из крана. Медленно ведя машину по темнеющим улицам жилых кварталов к югу от аэропорта, я поглядывал через плечо, как Воэн двигает женщину по заднему сиденью с былыми жестокостью и гневом. После его оргазма женщина без сил рухнула на сиденье. Она ждала, пока сперма вытечет из нее на мокрый винил под яичками Воэна, и, тяжело дыша, стирала остатки рвоты с его члена. Глядя на лицо проститутки, собирающей сумку, я видел перед собой лицо раненой женщины-водителя, забрызганное спермой Воэна. На сиденье, на бедрах Воэна, на ладонях немолодой проститутки блестели молочные капли спермы, меняя цвет – красный, желтый, зеленый – в ритме светофора, отражая тысячи ночных огоньков, пока мы неслись по автостраде мимо ореола уличных фонарей и огромной короны света над аэропортом. Казалось, сперма Воэна оросила весь ландшафт, давая силу тысячам двигателей, электросетям и личным судьбам, оживляя малейшие события нашей жизни.

Именно в тот вечер я заметил первую из ран, которые Воэн наносил сам себе. У заправочной станции на Вестерн-авеню он нарочно зажал ладонь дверью машины, изображая травму молодой администраторши после бокового удара в столкновении на парковке отеля. Воэн постоянно ковырял присохшие корки на костяшках пальцев. Шрамы на коленях, уже год как зажившие, вновь начали открываться. Капельки крови проступали через ткань подранных джинсов. Красные пятна появлялись на бардачке, на нижнем крае радиоприемника, помечали черный винил обивки дверей. Воэн подначивал меня ехать быстрее, чем позволяли дорожные условия. Когда я резко тормозил на перекрестке, Воэн нарочно бился о приборную доску. Кровь мешалась с высохшей спермой на сиденьях, пятнала отметинами мои ладони, когда я поворачивал руль. Лицо Воэна стало бледнее, чем прежде; он метался в нервных припадках по салону автомобиля, как беспокойное животное. Его перевозбуждение напоминало мне собственный долгий отход после нехорошей кислотной поездки несколько лет назад – больше месяца я чувствовал себя так, словно в голове моей распахнулось окошко в ад, словно оболочки мозга обнажились в ужасной аварии.