Текст книги "Миллион мелких осколков"

Джеймс.

Я иду дальше, не оглядываюсь.

Твоя обязанность по-прежнему мыть общий сортир.

Я иду дальше, не оглядываюсь, только показываю ему через плечо средний палец.

Джеймс.

Поднимаю палец повыше.

ДЖЕЙМС.

Иду своим путем по коридорам к столовой. С каждым шагом растет потребность выпить, или принять что-нибудь посильнее, или то и другое вместе. Ноги все труднее отрывать от пола, шаги замедляются. Голову заполняет одна-единственная мысль и крутится там, крутится, крутится. Мне позарез надо нажраться. Позарез надо нажраться. Позарез надо нажраться. Позарез надо нажраться.

Прохожу по стеклянному коридору, который отделяет мужчин от женщин, встаю в очередь. Пахнет едой, и по запаху ясно, что это утренняя еда. Яичница с беконом, сосиски, блинчики, французские тосты. Пахнет охренительно вкусно. В большом горшке чуть в стороне – овсянка. Черт бы подрал эту овсянку. Отвратно-серое говнистое месиво. Пахнет едой, и по запаху ясно, что это утренняя еда. Яичница с беконом, сосиски, блинчики, французские тосты.

Очередь продвигается. Я все ближе к раздаче, ближе и ближе. И все сильнее мое желание нажраться. Оно достигло таких размеров, что это не просто мысль, оно достигло таких размеров, что вытеснило все мысли. Это одержимость. Основной инстинкт. Дайте что-нибудь. Заполнить себя. Дайте что-нибудь. Заполнить себя.

Хватаю поднос, прошу раздатчицу, которая стоит за стеклянным прилавком, дать мне бекон, и сосиски, и блинчики, и французские тосты. Она дает всего понемногу, прошу еще. Она дает добавки, мне все равно мало. Прошу еще. Она говорит – нет, на тарелку больше не влезает.

Хватаю пачку салфеток, какие-то приборы, нахожу пустой стол, завешиваю салфетками рубашку Уоррена, сажусь, беру бутылку сиропа, поливаю яичницу, бекон, сосиски, блинчики и французские тосты сиропом и начинаю поглощать пищу. Запихиваю в рот все подряд, не глядя, не чувствуя вкуса, мне плевать, что я ем и какой у еды вкус. Неважно. Главное, набить себя чем-то, и я намерен запихнуть в себя как можно больше и как можно скорее. Дайте что-нибудь. Заполнить себя. Дайте что-нибудь. Заполнить себя.

Опустошаю тарелку. Щеки, пальцы, салфетки, прикрывающие рубашку Уоррена, испачканы яйцом, беконом, сосисками, блинчиками, французскими тостами и сиропом. Облизываю пальцы, вытираю щеки, срываю салфетки с рубашки, сминаю их и бросаю на поднос, снова облизываю пальцы. Хочется еще, но на какое-то время я утолил свой голод. Откидываюсь на спинку стула, оглядываюсь вокруг. Поток мужчин и женщин движется по стеклянному коридору. Они натыкаются друг на друга, переглядываются, идут рядом, но не заговаривают. Чувствуется напряженность.

В женской половине почти все места заняты. Одни женщины перед завтраком приняли душ и навели марафет, другие нет, между ними заметно расслоение по социально-экономическому статусу. Богатые сидят с богатыми, средний класс со средним классом, бедные с бедными. Богатых больше, чем средних, средних больше, чем нищеты. Богачки беседуют, смеются, к еде почти не притрагиваются, ведут себя, как на курорте. Средний класс менее оживлен, но вид имеет вполне довольный. Беднота пришла без макияжа, они почти не разговаривают. Налегают на еду, уплетают за обе щеки так, словно ничего вкуснее никогда не пробовали и вряд ли когда-нибудь попробуют.

Я сижу один, но почти все столы в мужской половине заняты. У мужчин расслоение происходит не по классовому принципу, а в зависимости от предпочитаемых веществ. Пьяницы сидят отдельно, кокаинщики отдельно, крэкеры отдельно, героинщики отдельно, амфетаминщики отдельно. Внутри каждой группы есть две категории. Первая категория – профессионалы. Они серьезно употребляли и вконец удолбали себя. Другая категория – любители. Они только баловались, и в принципе их организм сохранен. Профессионалы дразнят любителей, говорят, что им не место среди серьезных людей. Любители отвечают не словами, а только взглядом, который означает: «Слава тебе господи, что мне не место среди серьезных людей». Эд, Тед и Джон сидят среди профессионалов, Рой, его приятель, Уоррен и Коротышка – среди любителей.

Я сижу один, поглядываю на всех, пытаюсь понять, что я-то тут делаю, и отчаянно хочу раздобыть хоть что-нибудь, чтобы нажраться. Еда заглушила инстинкт на время, но я знаю, что скоро он снова проснется и будет еще сильней, чем раньше. Дайте что-нибудь. Дайте что-нибудь посильнее. Наполнить себя быстрее. Наполнить себя так, чтобы коньки отбросить. Леонард садится рядом со мной. На нем новый «Ролекс» и новая гавайка. На тарелке у него только сосиски и бекон, больше ничего.

Привет, малыш.

Он разворачивает салфетку, кладет на колени.

Привет.

Он берет другую салфетку, протирает нож, вилку и край стакана с апельсиновым соком.

Когда тебе починили зубы?

Вчера.

Что сделали?

Поставили две коронки и одну пломбу.

Я показываю слева.

А в этих заделали каналы.

Я тычу в два передних зуба. Стоят крепко.

Обезболили хорошо?

Вообще не обезболивали.

Не пизди.

Ей-богу.

Вообще ничего не вкололи?

Нет.

Сверлили каналы в передних зубах без наркоза?

Ну.

Леонард смотрит так, словно мои слова не укладываются у него в голове.

Впервые слышу о таком садизме.

Да, пришлось попотеть.

Попотеть – тут не самое подходящее слово.

Пришлось до хера попотеть.

Он смеется, откладывает вилку.

Где делают таких ребят, как ты, малыш?

Что ты имеешь в виду?

Откуда ты такой взялся?

Я много где жил.

Например?

А почему ты спрашиваешь?

Из интереса.

Брось интересоваться.

Почему?

Я не хочу заводить здесь друзей.

Почему?

Не люблю прощаться.

Ну, без этого не проживешь.

Проживешь.

Я встаю, беру поднос, снова встаю в очередь, беру еще еды, еще салфеток, направляюсь к пустому столу в углу, сажусь и ем. На этот раз медленнее. Чувствую, как с каждым проглоченным куском желудок растягивается. Ужасно неприятное чувство, но остановиться не могу. Глотаю кусок за куском, чувствую себя все хуже и хуже. Смотрю на еду, она больше не вызывает аппетита, но это не важно. Глотаю кусок за куском, чувствую себя все хуже и хуже. Дайте что-нибудь. Заполнить себя. Дайте что-нибудь. Заполнить себя.

Опустошив тарелку, встаю и медленно, медленно иду через столовую к конвейеру, ставлю на него поднос, и он уезжает в посудомойку. Оборачиваюсь – передо мной стоит Лилли. Хоть мы виделись совсем недавно, но я толком не разглядел ее, да особо и не смотрел на нее во время двух наших встреч. У нее черные волосы длиной до лопаток, синие глаза. Не голубые, как арктический лед, а синие, как глубокая вода. Кожа очень бледная, очень, очень, а губы пухлые и алые, как кровь, хотя она не пользуется помадой. Фигура хрупкая, исхудавшая. Джинсы старые, потертые, очень велики и висят на ней мешком. Она держит поднос и улыбается. Зубы у нее ровные и белые, сразу видно, что от рождения, без всяких брэкетов и без отбеливающей пасты. Я улыбаюсь в ответ. Она говорит.

Тебе сделали зубы.

Да.

Красиво вышло.

Спасибо.

Поживаешь хорошо?

Не очень. А ты?

Я в порядке.

Рад.

Я обхожу ее и иду к выходу. Знаю, что она смотрит мне вслед, но не оглядываюсь. Иду по коридорам, захожу в актовый зал, нахожу свободное место среди пациентов своего отделения и сажусь. Леонард садится рядом со мной, тогда я встаю и пересаживаюсь, чтобы нас разделяло пустое кресло. Он смотрит на меня и смеется. Я не обращаю на него внимания.

Начинается лекция. Тема – «Прими решение и доверься Богу». Мужик, который читает лекцию, вот уже десять лет как ведет трезвый образ жизни. Если случаются неприятности и что-то в жизни складывается не так, он доверяется Богу и идет на собрание Анонимных Алкоголиков. Бог решает его проблему на свое усмотрение, когда лучше, когда хуже, но сам мужик уже не заморачивается. Он просто ждет и надеется, ждет и ходит на собрания, и полагает – что бы ни случилось, это будет единственно правильным. Когда он разглагольствует про Бога и про свое доверие к этому альфа-самцу – всемогущему Богу, – его глаза сияют. Этот блеск мне хорошо знаком, видел его миллион раз – у тех, кто обдолбался до чертиков крепкой хорошей дурью. Этот Бог стал его наркотиком, который вставляет не по-детски, и мужик ловит от него полный кайф. Он парит высоко, как воздушный змей, возбужденно разглагольствует и неистовствует, мечется туда-сюда по сцене, Бог там и Бог сям, Бог здесь и везде, бла-бла-бла. Будь я поближе к нему, сумей дотянуться, врезал бы ему по хайлу, лишь бы заткнулся.

Он заканчивает, все под большим впечатлением, хлопают в ладоши. Я встаю, иду на выход. За дверью меня поджидает Кен.

Привет, Джеймс.

Привет.

Пройдем ко мне ненадолго.

Зачем?

Пришли результаты анализов, доктор Бейкер хочет поговорить с тобой.

Ладно.

Мы идем по ярко освещенным коридорам, которые напрягают меня, Кен пытается поддержать светский разговор, но мне не до Кена. Мне не до Кена, потому что потребность нажраться растет, внутри меня рождается крик, и думать ни о чем другом я не могу, ни на чем не могу сосредоточиться. Я готов убить сейчас ради выпивки. Убить. Выпить. Убить. Выпить. Убить.

Мы идем в терапевтическое отделение, Кен заводит меня в приемную и велит подождать. Сам уходит, я закуриваю и смотрю телевизор. Сигарета хороша на вкус, согревает мне горло, легкие, и хоть это самый слабенький из наркотиков, к которым я привык, но все же это наркотик, и зашел он охуенно. Плевать, как это скажется потом, главное, что сейчас мне хорошо.

В углу стоит кофемашина, я встаю и наливаю себе чашку кофе. Кладу сахара столько, что он больше не растворяется, делаю глоток, кофе такой горячий, что обжигает, и мне это нравится. Почти в тот же миг сердце начинает биться чаще, и хоть я равнодушен к кофе, но все же это наркотик, и зашел он охуенно. Я чувствую себя охуенно.

Возвращается Кен, говорит, что доктор ждет, я встаю, и Кен проводит меня через терапевтическое отделение в чистенькую беленькую лабораторию. Там три стула, окно, блестящие металлические стеллажи с инструментами, лабораторный стол вдоль стены и рентгеновский аппарат – висит возле двери. Доктор Бейкер сидит на стуле, в руках папка. Когда мы входим, он поднимается навстречу.

Здравствуй, Джеймс.

Он протягивает руку, я пожимаю.

Здравствуйте, доктор Бейкер.

Мы садимся.

Можно взглянуть на твои зубы?

Я улыбаюсь.

Прекрасно. Доктор Стивенс сказал, что ты держался как герой.

Доктор Стивенс очень добр ко мне. Поблагодарите его, когда будете говорить с ним в следующий раз.

Обязательно.

Скажите, зачем вы меня пригласили.

Доктор Бейкер открывает папку.

Я получил результаты анализов, которые мы брали несколько дней назад.

Очень плохо?

Он смотрит в папку, глубоко вздыхает. Откидывается назад и смотрит на меня.

Он говорит.

У тебя серьезно поражены нос, горло, легкие, желудок, мочевой пузырь, почки, печень и сердце. Я никогда не видел у человека столь молодого возраста такого сильного поражения внутренних органов. Нужно провести дополнительное обследование, чтобы уточнить характер заболеваний, и, если ты согласен, мы проведем его. А из тех данных, которые имеются, можно сделать несколько важных выводов. Во-первых, ты счастливчик потому, что вообще еще жив. Во-вторых, если ты основательно напьешься или примешь любой сильнодействующий наркотик, то с большой вероятностью умрешь. В-третьих, если начнешь снова регулярно пить или принимать наркотики, то умрешь через несколько дней. Твой организм так пострадал от длительного и разнообразного издевательства, что больше не выдержит.

Кен смотрит на меня, доктор Бейкер смотрит на меня. Я смотрю в пространство, в окно, за которым по-прежнему беснуется буря. Теперь я знаю наверняка то, что давно подозревал. Я почти мертвец.

Сегодня чертовски приятный день.

Говорит доктор Бейкер.

Это не повод для шуток, Джеймс.

Я смотрю на него.

Я знаю, но что, черт подери, я могу сказать? Мне только что вынесли смертный приговор.

Говорит Кен.

Что ты имеешь в виду?

А как вы думаете, что я имею в виду?

Мы здесь для того, чтобы помочь тебе, Джеймс. Мы здесь, чтобы помочь тебе исправиться и научить, как перестать убивать себя. Если ты будешь выполнять наши рекомендации, следовать программе, которую мы составим, ты проживешь долго и счастливо.

Мне только что вынесли смертный приговор.

Это не значит, что он будет приведен в исполнение. Доверься нам.

Я смотрю на доктора Бейкера.

Вы хотите мне еще что-нибудь сказать?

Я надеюсь, что ты доверишься нам, дашь нам шанс помочь тебе. И я молю Бога, чтобы ты остался здесь.

Я смотрю на него. На глазах у него слезы, вид расстроенный. Ясно, что он огорчен и разочарован. Мне осточертело огорчать и разочаровывать людей, осточертело смотреть на их расстроенные лица. Все это я видел слишком часто. Этот доктор будет последним, кого я расстроил.

Спасибо, что уделили мне время и внимание. Я благодарен вам обоим. Спасибо.

Я встаю, открываю дверь, выхожу из лаборатории, закрываю за собой дверь и направляюсь в свою палату. Хотя мне только что сообщили, что дальнейшее употребление алкоголя и наркотиков убьет меня, и убьет очень быстро, все, чего я хочу сейчас, это хорошая выпивка или доза крэка. Дико хочу. Дайте мне что-нибудь. Дико хочу. Наполнить себя. Готов убить ради этого. Дайте что-нибудь. Готов убить ради этого. Наполнить себя. Я подыхаю.

Все люди вокруг меня, буквально все, заняты повседневными хлопотами. Пациенты идут на консультацию или на терапию, врачи и наставники лечат и наставляют. Одни получают помощь, другие ее оказывают, и все делают всё добровольно. Больные организмы восстанавливаются, мозги вправляются, люди налаживают свою жизнь, они следуют программе, они веруют в программу. Они перевернули новую страницу жизни, они полны веры в будущее, а как долго оно продлится, неважно. Сегодня они верят. Ума не приложу, как это им удается.

Вхожу в свою палату: кто-то подобрал Библию и Большую книгу, которые я выбросил, и положил обратно на тумбочку. Они промокли, страницы помялись, обложки порвались. От того, что книги на месте, что кто-то снова подсунул их мне, меня охватывает бешенство. Хватаю их, несу в ванную и запихиваю в мусорное ведро, к использованным лезвиям, ватным палочкам и сопливым платкам. Бросить бы их в унитаз да сверху насрать, но случится засор.

Возвращаюсь в палату, ложусь на кровать, закрываю глаза, последние слова доктора Бейкера проникают в сознание, проясняют ум, ослабляют инстинкт и замедляют сердцебиение. Я выслушал свой приговор. Несколько дней регулярного приема алкоголя или наркотиков – и мне конец. Я буду мертвецом, меня не станет, я исчезну. Перестану существовать в каком-либо виде, воплощении, форме. Наступит тьма, и она будет вечной. Вообще-то я всегда знал, что мой конец будет таким. Вообще-то я всегда понимал, что убиваю себя наркотиками и алкоголем. Понимал, когда напивался, понимал, когда качал по вене, понимал, когда втирал в десны, понимал, когда дышал в пакетик. Никто не виноват, только я сам. Я всегда все понимал. И не мог остановиться.

Воображаю себе мой некролог. Всю правду о моей жизни отбросят и заменят красивой ложью. Ни слова о том, как я жил, вместо этого – выражения типа «любимый сын», «любящий брат», «верный друг», «способный студент». Люди поменяют представление обо мне: из мерзкого подонка я превращусь в беспомощного страдальца, из опасного придурка – в бедную жертву, из обдолбанного наркомана – в несчастного ребенка. Будут говорить – боже мой, какая утрата. О, кем он мог бы стать! Перед ним открывались такие возможности, и что случилось? И все это будет вонючая ложь, все до последнего слова – ложь.

Я прекрасно понимаю, кто я такой, что натворил и почему стою на пороге смерти. Я смотрю правде в глаза, а правда очень проста. Я алкоголик, наркоман и преступник. Вот кто я такой, и только так обо мне и нужно вспоминать. Не надо розовой лжи, не надо выдумок, не надо притворного умиления и неискренних слез. Слез я не заслужил. Я заслужил, чтобы обо мне говорили правду, ничего другого я не заслуживаю, и я начинаю сочинять в уме правдивый некролог. Сочиняю некролог, который должен бы появиться, но никогда не появится. Начинаю с самого начала, придерживаюсь фактов, подхожу к финалу, каким я его представляю. Джеймс Фрей. Родился в Кливленде, штат Огайо, 12 сентября 1969 года. Стал тайком прихлебывать спиртное в семь лет. Впервые напился в десять. Впервые сблевал с перепоя в десять. Выкурил первый косяк в двенадцать. В тринадцать пил и курил регулярно. Впервые вырубился в четырнадцать. В пятнадцать три задержания. За управление автомобилем без прав, за вандализм и порчу частной собственности, за пребывание в состоянии опьянения в общественном месте и покупку алкоголя в несовершеннолетнем возрасте. Ночь провел в тюрьме. В пятнадцать впервые попробовал кокаин, кислоту и кристаллический мет. В шестнадцать еще три задержания. Стал употреблять алкоголь и наркотики перед занятиями в школе. Стал продавать алкоголь и наркотики одноклассникам. Стал вырубаться и блевать регулярно. В семнадцать еще три задержания. Впервые по статье Тридцать шестой «Вождение под воздействием алкоголя или наркотиков» был поставлен на учет. Отправился в тюрьму на неделю. Пил и кололся каждый день. В школе, дома, везде. Блевал и вырубался по семь раз в неделю. Впервые попытался завязать. Результат – делириум тременс, белая горячка. Выпил, чтобы прошла. В восемнадцать лет два задержания. Первый передоз, первое алкогольное отравление. Еще раз попытался завязать, продержался два дня. Впервые блевал кровью, первое носовое кровотечение, вызванное кокаином. Девятнадцать лет. Отрубался по пять раз в неделю. Первый раз обоссался в постели. Трясучка, если не выпить. Первый раз проснулся, не имея понятия, где нахожусь и как туда попал. Двадцать лет. Отрубался по семь раз в неделю. Блевал по семь раз на дню семь дней в неделю. Начал курить кокаин, амфетамин и «ангельскую пыль». Двадцать один. Три задержания. Нападение с оружием, нападение на офицера при исполнении служебных обязанностей, вождение под воздействием алкоголя или наркотиков, сопротивление при аресте, попытка подстрекательства к бунту, хранение наркотиков с целью распространения, нанесение увечья. Отпущен под залог. Впервые покурил крэк, стал курить крэк регулярно. Один передоз, три алкогольных отравления. Двадцать два года. Постоянное злоупотребление алкоголем, постоянное злоупотребление наркотиками. Принимал что придется, где придется, когда придется. Постоянная тошнота. Блевал и срал кровью каждый день. Четыре раза пробовал завязать. Дольше двенадцати часов ни разу не продержался. Двадцать три года. Злоупотребляю сильнее, здоровье быстро ухудшается. Сижу на системе. Два передоза, алкогольное отравление как норма. Редко понимаю, где нахожусь и как туда попал. Дважды пытался завязать, продержался в общей сложности шесть часов. Упал с пожарной лестницы, разбил лицо. Поступил в реабилитационный центр. Ушел из реабилитационного центра. Умер через два дня. В организме обнаружена смертельная доза алкоголя и кокаина. Смерть объясняется случайной передозировкой. Следовало бы считать самоубийством. Спланированным самоубийством. Покойный никого и ничего не оставил после себя. Семья поставила на нем крест, друзья поставили на нем крест.

Мой разум ясен, инстинктивный порыв прошел, сердце бьется медленно и ровно. Мысленный некролог завершен. Он завершен, к нему не придраться. Голая правда, пусть ужасная, но правда – это главное. Именно так обо мне нужно вспоминать, если вспоминать вообще. Вспоминать правду. Это главное.

Мой разум ясен, инстинктивный порыв прошел, сердце бьется медленно и ровно. Я принял решение, и это меня успокоило. Именно так я себе все и представлял, сейчас просто прояснились детали. Я уйду отсюда и прикончу себя. Уйду отсюда, раздобуду выпивки и крэка, сторчусь до смерти. Я уйду отсюда, уйду без оглядки, уйду, не попрощавшись. Я жил в одиночку, боролся в одиночку, терпел боль в одиночку. И умру в одиночестве.

Обдумываю, когда лучше уйти. Не хочу, чтобы меня засекли, хочу уйти быстро, незаметно, без сцен. Для этого нужна темнота. Темнота защищает, скрывает, утешает. Темнеть начинает ближе к обеду, но мое отсутствие на обеде бросится в глаза. Всем положено являться на обед, принимать пищу по расписанию, и, хотя у меня нет друзей, мое отсутствие все равно заметят. После обеда начинается лекция, это более подходящий момент. Во время лекции все снуют туда-сюда. Кто выходит в туалет, кто покурить, кто на встречу с наставником или мозгоправом, кто поблевать. Никто не забеспокоится, если я уйду с лекции, а когда хватятся, пройдет часа три-четыре, и я буду уже далеко, где меня не найдут. Я скроюсь в темноте. Останусь один. Останусь в покое. Никто не вернет меня назад.

Мой разум ясен, инстинктивный порыв прошел, сердце бьется медленно и ровно. Я уйду отсюда и прикончу себя. Эта мысль вызывает у меня улыбку. Эта мысль вызывает у меня улыбку, потому что она мрачная и ужасная. Эта мысль вызывает у меня улыбку, потому что в смерти больше нет загадки для меня, а без тайны нет страха. Эта мысль вызывает у меня улыбку, потому что я предпочитаю улыбаться, а не плакать. Эта мысль вызывает у меня улыбку, потому что скоро все закончится. Наконец-то все закончится. Наконец-то все закончится. Слава богу.

Я делаю глубокий вдох и думаю, сколько вдохов мне еще осталось. Чувствую, как бьется сердце, и думаю, сколько ударов еще осталось. Провожу руками вдоль тела – оно теплое и мягкое, а скоро станет холодным и твердым. Ощупываю волосы, глаза, нос, губы. Ощущаю, как пробиваются усы. Касаюсь кожи на шее, груди, руках. Скоро все это сгниет. Разложится на молекулы, рассыплется в прах. Исчезнет. Ни следа не останется. Пепел к пеплу, прах к праху. Обратимся в то, из чего возникли. Скоро я буду гнить, разлагаться, рассыпаться.

Услышав, как открывается дверь, сажусь. Входят Рой и Линкольн. Рой ухмыляется, Линкольн кривится. Линкольн говорит.

Чего делаешь?

Сижу.

Почему не в группе?

Охота побыть одному.

Надо общаться.

Не хочется общаться.

Тут не всегда делают то, что хочется.

Если вы пришли лаяться из-за группы, я сейчас пойду туда. Если пришли лаяться по другому поводу, отвалите.

Линкольн оборачивается к Рою.

Рой.

Рой делает шаг вперед.

Ты не вымыл общий сортир сегодня.

Я смеюсь. Рой смотрит на Линкольна. Линкольн говорит.

Не вижу ничего смешного.

Этот кретин наезжает на меня.

Рой говорит.

Я ни на кого не наезжаю. Ты не вымыл общий сортир сегодня.

Я снова смеюсь.

Отвали, Рой.

Рой смотрит на Линкольна. Линкольн смотрит на меня.

Там грязно, Джеймс. Он только что показывал мне.

Я смотрю на него.

Я вымыл его часа в четыре утра. Отполировал так, твою мать, что он блестел. Если сейчас там грязно, значит, кто-то гадит, скорее всего, он сам и гадит, чтобы докопаться до меня.

Рой говорит.

Неправда.

Я смеюсь.

Пошел ты, Рой.

Он оборачивается к Линкольну. Скулит, как шкодливый пацан.

Это неправда.

Линкольн говорит.

Неважно, было там чисто в четыре утра или нет. Твоя обязанность следить, чтобы там было чисто всегда, а сейчас там грязно, как в жопе. Ты должен пойти и снова вымыть.

Как бы не так.

Именно так.

Как бы не так, подавись ты.

Именно так.

Ты башкой трахнулся, если думаешь, что я хоть пальцем прикоснусь к этим туалетам. Я вымыл их утром, а Рой нагадил там, чтобы докопаться до меня. Пусть Рой и отмывает теперь, на хер.

Линкольн делает шаг вперед, я откидываюсь на спинку кровати. Он нависает надо мной, приближает свое взбешенное лицо.

Ты пойдешь и отмоешь их, нравится это тебе или нет, и пойдешь прямо сейчас, и посмей еще хоть слово возразить. Понял меня?

Я вскакиваю с кровати, стою, глядя ему глаза в глаза.

А то что? Ты заставишь меня?

Смотрю ему прямо в глаза.

Ты заставишь меня?

Смотрю ему прямо в глаза.

Ну, давай, Линкольн. Что ты сделаешь?

Мы смотрим друг на друга, дышим тяжело, челюсти сжаты, оба замерли в стойке, как перед прыжком. Я знаю, что он ничего не сделает, и это дает мне преимущество. Я знаю, что если он тронет меня, то лишится своей должности. Я знаю, что он слишком дорожит своей работой, чтобы рисковать ей из-за меня. Я понимаю, что он размяк за годы трезвости и что черная одежда, ботинки, стрижка – это все неспроста, а для создания имиджа крутого парня. Я знаю, что ничего он не сделает, и мне смешно от того, что он зашел так далеко. Я хохочу ему в лицо. Он говорит.

Не вижу ничего смешного.

Я снова хохочу.

Не буду я чистить твои сраные туалеты, Крутой мужик. На хер твои туалеты.

Я обхожу его стороной.

Джеймс.

Я не останавливаюсь.

Ни хера не буду.

Я прохожу мимо Роя и выхожу из палаты, иду на верхний ярус, выпиваю чашку кофе, выкуриваю парочку сигарет, и никотин с кофеином делают свое благое дело. Сердцебиение учащается, а мысли замедляются, вместо рук начинают подрагивать ноги. Никотин с кофеином достаточно крепки, чтобы подействовать, но недостаточно крепки, чтобы подбить меня на безобразия. Мне нравятся кофеин с никотином, особенно в сочетании. Один бодрит и возбуждает, другой успокаивает и замедляет. Они как прилив и отлив, так что я наслаждаюсь обоими полюсами спектра. То ускорение, то замедление, и все оттенки, что между ними. Приятно экспериментировать с дозами и степенями, приятно управлять своим кайфом. Все равно что стрелять по мишени. Я испытываю ощущения, получаю удовольствие и не подвергаюсь опасности. Я полностью контролирую свои действия и свои чувства. Но это как в перестрелке – едва начнется стрельба всерьез, а не по мишени, весь самоконтроль летит к чертям. К чертям собачьим. Тут уж набирай скорость, накручивай обороты, еще и еще. Пока не сдохнешь.

Групповые занятия заканчиваются, народ отправляется в столовую на обед. Я иду следом, ем за одним столом с Леонардом. Он задает кучу вопросов, я не отвечаю ни на один. Он находит это забавным, я тоже, в какой-то момент он сдается и начинает травить байки про наших коллег-пациентов. У всех одно и то же. Все имел, все просрал, остался без ничего. Теперь пытается все вернуть. Великая Американская Трагедия.

После обеда идем на лекцию про то, как важно прилагать усилия и вести здоровый образ жизни. Я не слушаю ни фига, мне вообще начхать, а Леонард кидает монетки в Лысого Коротышку, моего соседа по палате. Он целится в лысый череп и радуется, если попадает в самый центр лысины. Почему-то Коротышка это терпит. Лекция заканчивается, мы возвращаемся в отделение, и я иду на свой первый сеанс групповой терапии. Тема – искупление вины. Группу ведет Кен, все обсуждают, необходимо ли покаяние. Кен считает, что это обязательно, с ним почти все согласны. Покаяние позволяет начать жизнь с чистого листа, избавиться от пагубных пристрастий, освободиться от прежней жизни. Не важно, простят тебя или нет. Важно, что ты раскаиваешься, просишь о прощении и признаешь свою вину.

С этой точкой зрения не согласны только самые отпетые в группе. Они осознают: то, что они натворили, не подлежит прощению. Они не хотят предаваться раскаянию, потому что вспоминать о том, что натворили, и после этого быть отвергнутыми – слишком больно. Они хотят идти дальше и все забыть, даже если забыть невозможно. Я тоже среди таких. Я знаю, что меня простить нельзя, и не стану даже просить об этом. Моим искуплением будет моя смерть. Те, кого я мучил, больше не увидят меня, не услышат меня, не вспомнят обо мне. Я больше не смогу мучить их, отравлять им жизнь, причинять им боль, как раньше. Забудьте меня, если получится. Забудьте, что я существовал, забудьте все, что я сделал, что бы я ни сделал. Мое самоубийство – вот моя просьба о прощении. Если даже она будет отвергнута, забудьте обо мне. Прошу, забудьте.

После окончании группы все собираются на нижнем ярусе, и начинается церемония выписки. Рой и его дружок покидают клинику. Срок их пребывания закончился, они прошли свои программы и теперь готовы к возвращению в большой мир. Каждый получает Медаль и Камень. Медаль означает, что они обрели трезвость, Камень – что они полны решимости оставаться чистыми. Каждый произносит небольшую речь. Примерно половина присутствующих терпеть их не может и считает говном, но другая половина восхищается ими и желает удачи. Я сижу в заднем ряду с Леонардом, который читает спортивную страницу «Юэсэй тудей» и ругается шепотом.

Церемония заканчивается, все аплодируют, Рой обходит собравшихся, чтобы обняться и попрощаться. Меня он огибает стороной, его дружок тоже. Вид у обоих счастливый, в глазах блеск неофитов. Они сжимают Медаль и Камень, просят приятелей расписаться на обложке их экземпляров Большой книги. И все же в обоих можно заметить неуверенность и испуг. Кажется, будто они убегают и пытаются спрятаться от чего-то. Кажется, они понимают, что за ними кто-то охотится. Бьюсь об заклад, что они продержатся месяц, не больше. Месяц в лучшем случае.

Все расходятся по своим палатам и готовятся к ужину. Я тоже иду к себе и готовлюсь к побегу. Снимаю «оксфордку» Уоррена, надеваю свою футболку, пишу Уоррену записку с благодарностью, прячу в нагрудный карман «оксфордки» и кладу рубашку на его кровать. Возвращаюсь к своей кровати, пишу еще одну записку, в ней указываю адрес клиники, прошу вернуть куртку по этому адресу и отдать Хэнку, благодарю Хэнка за его доброту и дружбу. Записку кладу в нагрудный карман куртки, чтобы ее обнаружили, когда найдут мое тело, надеваю куртку, оглядываюсь вокруг – не оставил ли каких-нибудь своих вещей, но у меня нет своих вещей. Заглядываю в тумбочку, под кровать, под одеяло, в медицинский шкаф, в душ. Ничего. У меня ничего нет.

Иду в столовую, встаю в очередь, беру поднос, вдыхаю запах съестного, он расползается по организму, я чувствую голод. Я голоден, голоден, голоден, я хочу жрать, много-много. Сегодня на ужин рубленый бифштекс с картофельным пюре, подливой и брюссельской капустой и яблочный пирог. Все это я люблю, и хорошо, что именно это будет моей последней нормальной едой в жизни. Я беру столько, сколько женщина за прилавком согласна выдать, прихватываю приборы и салфетки, нахожу пустой стол, сажусь, расстилаю салфетку на коленях, делаю глубокий вдох. Возможно, это последняя нормальная еда в моей жизни.

Бифштекс отличный, сочный, мягкий, а пюре из настоящей картошки, и подливка теплая, густая, пропитанная вкусом говядины. Я ем медленно, смакую каждый кусочек, жую, пока он не растворится во рту. Мама готовила нам с Братом рубленый бифштекс, когда мы были маленькие, точь-в-точь такой же, один раз в неделю. Я ел такой бифштекс в детстве и ем сейчас, во время своей последней трапезы, и от этого накатывают воспоминания о детских ужинах, и не только о них. Отец пропадал на работе или разъезжал по командировкам, а мы с Братом были в школе или носились где-нибудь возле дома. Каждый вечер в шесть тридцать садились ужинать вместе с Мамой. Она вкусно готовила и любила этот обычай – ужинать с нами. После ужина мы смотрели телевизор или играли, или она нам читала. Когда Отец бывал дома, мы проводили время вместе, все вместе, пока не наступала пора нам с Братом ложиться спать. Мы были Семьей, счастливой семьей, и оставались ей, пока я не начал выделываться. Как здорово, если б моя семья оказалась сейчас здесь. Хоть наша связь и распалась за последние годы, но все равно было бы славно в последний раз поужинать с ними. Вряд ли у нас нашлись бы общие темы для разговора, но все равно было бы славно повидать их и попрощаться. Вряд ли у нас нашлись бы общие темы для разговора, но все равно было бы славно пожать им руку, сказать, что мне жаль, что все так вышло, что в том, кем я стал, нет их вины. Вряд ли у нас нашлись бы общие темы для разговора, но я хотел бы попросить их, чтобы они забыли меня.