Текст книги "Миллион мелких осколков"

Закончив есть, я откидываюсь на спинку стула и замечаю Леонарда, который направляется ко мне с подносом. Ставит поднос на стол, садится напротив, разворачивает салфетку и протирает свои серебряные приборы.

Как ты, малыш?

Хорошо.

Неужели хорошо?

Да, хорошо.

Впервые слышу от тебя такое.

Разобрался кой с каким дерьмом.

То есть?

Не твое дело.

Когда-нибудь мы потолкуем с тобой.

Не будет этого.

Тебе надоест ходить одиноким засранцем, захочется с кем-нибудь поговорить, и мы потолкуем с тобой.

Не будет этого.

Ничего, я терпеливый, своего дождусь.

Я смеюсь.

Да-да, терпеливый, своего дождусь. Попомни мои слова.

Я беру поднос, встаю.

Удачи тебе во всем, Леонард.

Это еще что значит?

Удачи тебе во всем.

Я отворачиваюсь, отношу поднос на конвейер и направляюсь к выходу из столовой. Проходя по стеклянному коридору, разделяющему мужчин и женщин, замечаю Лилли, которая сидит за столом одна. Взглянув на меня, она улыбается, наши глаза встречаются, и я улыбаюсь в ответ. Она опускает глаза, я останавливаюсь и смотрю на нее. Она поднимает глаза и снова улыбается. Кажется, девушки красивее я не видел. Глаза, губы, зубы, волосы, кожа. Черные тени под глазами, шрамы на запястьях, я их углядел. Она носит нелепую одежду, которая больше нее на десять размеров, она носит печаль и боль, которая больше нее на сто размеров. Я стою и смотрю на нее, все смотрю, смотрю, смотрю. Мужчины проходят мимо, другие женщины начинают обращать на меня внимание, а Лилли не понимает, что со мной, зачем я стою и смотрю, и на щеках у нее появляется румянец, и он прекрасен. Я стою и смотрю. Смотрю, потому что знаю – там, куда я ухожу, ничего красивого не увижу. Крэк продают не в сказочных дворцах и не в сувенирных лавках, курят его не в роскошных отелях и не в загородных клубах. Крышесносный дешевый алкоголь не подают в мишленовских ресторанах, в дорогих барах, в гурманских гастрономах или в винных бутиках. Я ухожу в мрачные закоулки жутких трущоб, где заправляют жуткие типы, которые толкают отраву отбросам общества. Там не увидишь никакой красоты, ничего даже отдаленно похожего на красоту. Там только барыги, наркоманы, преступники, шлюхи, сутенеры, убийцы и рабы. Там наркотики, бутылки, шприцы, колеса, дым, смрад, блевотина, кровь, гниль, разложение и распад человека. Я провел много времени в таких местах. Уйдя отсюда, я разыщу такой притон и останусь там, пока не сдохну. А пока не ушел туда, я хочу насмотреться на прекрасное. Насмотреться в последний раз, чтобы, умирая, вызвать в своем сознании этот образ, чтобы, испуская дух, представить себе лицо, от которого рождается улыбка, и посреди смертного ужаса найти хоть малое прибежище человечности.

Какая-то тетка подходит к Лилли, наклоняется и шепчет что-то ей на ухо, Лилли качает головой и пожимает плечами. У тетки такой вид, словно она наделена властью, я не хочу доставлять Лилли неприятности из-за своих причуд. Дожидаюсь, пока она снова взглянет на меня, улыбаюсь ей, она улыбается в ответ прекрасной, удивительной улыбкой, и в сознании у меня запечатлевается образ, о котором я мечтал. Прощай, Лилли. Я сохраню твой образ, милая. Прощай, благодарю тебя. Я иду на лекцию, нахожу место в заднем ряду, сажусь и смотрю прямо перед собой, не замечаю никого и ничего. Через пятнадцать минут меня здесь не будет, отправлюсь отсюда прямиком в ад. В принципе, исполнить то, что я задумал, проще простого. Встал, прошел к выходу, вышел. Но вдруг мой план начинает шататься. План дает трещину, решимость тает.

Я собираюсь умереть. После смерти я буду мертв, исчезну, перестану существовать. Не буду мыслить, дышать, чувствовать. Наступит чернота, и она будет всегда. Наступит тишина, и она будет всегда. Я собираюсь умереть. Я глубоко вздыхаю. Я поступаю правильно. Я поступаю правильно. Я поступаю правильно. Пора закончить этот спектакль, пора убраться со сцены. Мне невыносима моя жизнь, невыносим я сам. Я не в силах взглянуть себе в глаза, не в силах выдержать отражение своего лица в зеркале. Я пытался исправиться, но не смог. Пора умирать. Леонард садится рядом, смотрит на меня. Я смотрю прямо перед собой.

Зачем ты надел эту теплую куртку?

Не реагирую.

Замерз, что ли?

Не реагирую.

Зачем ты надел эту теплую куртку?

Не сводит с меня глаз.

Отвечай, мелкий засранец.

Смотрю прямо перед собой.

Зачем ты надел эту теплую куртку?

Не реагирую. Он протягивает руку, кладет мне на плечо, трясет меня.

Почему ты пожелал мне удачи во всем?

Я убираю его руку со своего плеча, кладу ему на колени, поворачиваюсь и смотрю ему прямо в глаза.

Отстань от меня, черт тебя подери.

Он тоже смотрит мне прямо в глаза.

Почему ты пожелал мне удачи во всем?

Отстань от меня, старина. Отстань, черт тебя подери.

Я отворачиваюсь от него, смотрю прямо перед собой. Чувствую, что он по-прежнему не сводит с меня глаз. Понятия не имею, чего ему надо, какое ему дело до меня и чего он добивается. Если хочет остановить меня, ему это не удастся, я по-любому уйду. Мне пора умирать.

Лекция начинается, он отворачивается от меня, смотрит на сцену. На сцене парень примерно моих лет начинает рассказывать свою историю. Пацаном он попивал пивко, покуривал травку, а в четырнадцать взялся за ум. Вступил в Анонимные Алкоголики, открыл для себя Высшую силу, и это изменило его жизнь. В школе стал круглым отличником, поступил в Гарвард. Сейчас он инвестиционный банкир, помолвлен и собирается жениться. Он по-прежнему ходит на собрания, полностью полагается на Высшую силу, каждый вечер встает на колени и молится перед сном. Когда рассказывает о своем нечестивом прошлом, называет пиво варевом, а траву косяком. Он говорит, как прятался за углом и отхлебывал из фляжки в школе во время танцев. Он говорит, что страдает от стыда и чувства вины за свои поступки.

Меня не колышет этот парень ни с какой стороны. Меня не колышет, что он пил варево и покуривал травку, прятался за углом и отхлебывал из фляжки. Я не считаю эти шалости мало-мальски серьезной наркозависимостью. Я не считаю, что подобные шалости требуют лечения. Я полагаю, этот парень вступил бы в группу «Двенадцати шагов» даже потому, что он много смотрит телевизор, обжирается хот-догами, подолгу играет в пришельцев или часто ковыряет в носу. Нашел бы повод. Я полагаю, что не попадись ему «Двенадцать шагов», он отыскал бы свидетелей Иеговы или христиан-пятидесятников, хасидов или группу спасения неопознанных летающих объектов. Я полагаю, что причина его вступления в общество Анонимных Алкоголиков не травка и не пивко, не пристрастие к ним, а просто потребность быть частью какой-то общности. Быть частью – меня это никогда особо не привлекало, за эту радость я и горсти дерьма не дам. Я всегда жил в одиночестве. И умру в одиночестве.

Встаю, пробираюсь между рядами к выходу. Когда прохожу мимо Леонарда, он хватает меня за руку. Я вырываю руку, продолжаю путь, иду мимо сидящих людей, выхожу из зала, выхожу из отделения, выхожу из корпуса. Оказываюсь на улице, кругом холод, дождь, ветер, слякоть и мрак, на меня набрасывается тьма и все то, что прячется в ней.

Наглухо застегиваю куртку, поднимаю воротник, делаю глубокий вдох и всматриваюсь во тьму. Там меня ждут. Алкоголь, наркотики, барыги, наркоманы, преступники, шлюхи, сутенеры, убийцы, рабы, бутылки, шприцы, колеса, дым, смрад, блевотина, кровь, гниль, разложение и распад человека. Все это прячется во тьме и ждет меня.

Я покидаю навес над крыльцом и пускаюсь в путь. Шаг за шагом, все дальше и дальше. Холод хватает и не отпускает, дождь хлещет, под ногами хлюпает слякоть, месиво из глины и воды, тьма такая, что хоть глаз выколи. Дальше, дальше и дальше, шаг за шагом, меня ждут, меня ждут. Я одолел метров десять, слышу, как открывается дверь, оглядываюсь – Леонард выходит на крыльцо. Он без куртки, вмиг промок насквозь, спешит ко мне.

Эй, малыш.

Я отворачиваюсь, продолжаю свой путь. Слышу, как хлюпают его шаги, как они ускоряются, Леонард приближается. Я знай иду своим путем.

Погоди секунду, малыш.

Не тормозить, не останавливаться, не оборачиваться.

Куда ты намылился?

Шаги ближе.

Куда ты намылился?

Рука на моем плече. Скидываю ее.

Погоди секунду, малыш.

Рука на моем плече. Скидываю ее. Две руки на моих плечах. Они сильнее, чем я ожидал. Останавливают меня, разворачивают. Леонард насквозь промок, с него капает вода. Он говорит.

Куда намылился?

Я скидываю его руки с себя.

Отстань от меня.

Делаю шаг прочь.

Куда намылился?

Он делает шаг за мной.

Подальше отсюда.

Чего хочешь?

Обдолбаться.

Только попробуй.

Уж не ты ли мне помешаешь?

Я.

Останавливаюсь, оборачиваюсь, беру его за горло, давлю на кадык. Я не хочу, чтобы он увязался за мной, помешал мне. Я во тьме, где хоть глаза выколи. Я на пути к Дому.

Отстань от меня, старина.

Я толкаю его на землю. Он хватается за горло, кашляет. Я продолжаю путь, свет из окон клиники меркнет, тьма плотнее окутывает меня. Слышу, как Леонард поднимается и направляется за мной, сжимаю кулаки и готовлюсь дать ему отпор посерьезнее.

Вижу я твои кулаки, малыш, вижу. Ничего ты кулаками не добьешься.

Продолжаю путь.

Даже если ты мне врежешь сейчас, все равно я разыщу тебя и верну сюда.

Он идет за мной.

И сколько раз ты сбежишь – столько раз я тебя разыщу. Пока наконец твоя дурацкая башка не встанет на место, и ты не возьмешься за ум.

Продолжаю путь.

Ты не знаешь, кто я, понятия не имеешь, кто я, но имей в виду, у меня есть кой-какие возможности, и я ими воспользуюсь, черт подери. Я буду тебя возвращать снова и снова.

Я останавливаюсь, оглядываюсь. Он в нескольких шагах от меня. Он тоже останавливается и смотрит на меня.

Снова и снова, малыш. Я от тебя не отступлюсь.

Сказано тебе – отвяжись.

Идем обратно.

Нет.

Куда ты намылился?

Надраться.

А потом?

Потом видно будет.

Потом смерть.

Может быть.

Смерть – это смерть. Это навсегда.

Знаю.

Обратной дороги нет.

Знаю.

Зачем тебе это надо?

Я так решил. Ничего другого не остается.

Неправда.

Он делает шаг навстречу.

Еще шаг – и я ударю тебя.

Я дам сдачи.

Не дашь.

Чего ты так боишься, малыш?

Пошел ты на хер.

Он делает шаг навстречу.

Чего ты боишься?

Сдай назад, старина.

Он смотрит на меня, я на него. Он отступает назад и говорит.

Сам-то я никого не боюсь, но куча людей тут обосралась со страху из-за тебя. Эд и Тэд больше не садятся ко мне за стол, потому что боятся – вдруг ты набросишься на них. Целый день только и разговоров о том, как ты опустил Линкольна и хохотал ему в лицо, когда он попробовал наехать на тебя. Хоть лично я от всех твоих выходок в полном восторге, все же не стоит так себя вести. Это нехорошо, малыш.

Уж такой я человек.

В душе ты не такой.

Пошел на хер.

Меня не проведешь.

Пошел на хер.

Меня не проведешь.

ПОШЕЛ НА ХЕР.

Ладно, посылай меня. Ступай, раздобудь еще дури или чего там тебе надо, обдолбайся и сдохни под забором в моче и говне. Это славный конец, малыш, достойный конец. Есть чем гордиться.

Я так решил.

Если думаешь, что ты сам так решил, сильно ошибаешься. Решает за тебя отрава, на которую ты подсел, она управляет тобой и не позволяет завязать. Когда уйдешь отсюда, отрава добьет тебя, а это неправильно, черт возьми.

Может, и неправильно. А может, правильно.

Неправильно, дуралей. Так что как насчет того, чтобы вернуться в клинику и вести себя как мужчина, черт возьми? Как насчет того, чтобы вернуться назад и побороться, черт возьми? Как насчет того, чтобы вернуться и вести себя разумно, и выказать чуток достоинства, совсем чуток достоинства, черт возьми?

Исключено.

Почему?

Потому.

У тебя хватает сил терпеть, когда сверлят зубы без наркоза, у тебя хватает сил запугать этих обдолбанных дебилов так, что они в штаны наложили, у тебя хватает сил жить так, чтобы сторчаться до этакого состояния, так неужели у тебя не хватит сил, чтобы вернуться в клинику и попробовать вылечиться?

Нет.

Почему.

Я уже пробовал. Не получилось.

Почему?

Трудно.

Жить вообще трудно, малыш. Нужно стать трудолюбивым. Нужно принять решение, бороться, вести себя как мужик, черт возьми. Если ты готов при мысли об этом наложить в штаны, тогда, может, и правда лучше уйти. Значит, ты и так уже умер.

Я смотрю на него, он на меня. Он смотрит на меня не так, как другие, – в его взгляде нет ни жалости, ни скорби, словно смотрят на конченого человека. В его взгляде злость, упрямство, решимость. В его взгляде правда, а только правда имеет значение. Правда. Не знаю, почему он пошел за мной, почему ему не все равно на меня, но по его глазам вижу: он думает то, что говорит. И он исполнит то, что говорит.

Какого хера тебе это надо, возиться со мной?

Затем, что надо.

Зачем?

Неважно, зачем. Важно, что я здесь, и я от тебя не отстану, говори что хочешь, делай что хочешь. Ты можешь упростить жизнь мне и себе – вернуться в клинику прямо сейчас, ты можешь все усложнить – тогда мне придется кликнуть своих ищеек. В любом случае ты пробудешь в клинике, пока не поправишься.

Не могу обещать, что поправлюсь.

Обещай только, что попытаешься.

Я смотрю на него.

Попытка не пытка, малыш.

В его глазах правда. А только правда имеет значение.

Попытки-то нечего бояться.

Правда.

Просто попытайся.

Я делаю глубокий вдох. Смотрю на него. Я в кромешной тьме, хоть глаза выколи, мне там привычно. Если не считать времени в клинике, я прожил не под кайфом четыре дня из последних шести лет. Мои попытки завязать были обречены. Среди спиртного, среди наркоты, среди людей, которые употребляют. Я сидел на системе. Я весь целиком, физиологически, эмоционально и умственно, подсел на два вещества. Я полностью, физиологически, эмоционально и умственно, подсел на свой образ жизни. Я ничего другого не знаю, ничего другого не помню, ничего другого не умею. Не знаю, смогу ли теперь стать другим. Не поздно ли. Мне страшно даже пытаться. До усрачки страшно. Я всегда считал, что у меня две возможности: тюрьма или смерть. Я никогда не рассматривал завязку как возможность, потому что не верил, что она возможна. Мне до усрачки страшно.

Я смотрю на Леонарда. Я не знаю его. Не знаю, кто он такой, чем занимается, как оказался в клинике. Не знаю, почему он следует за мной и возится со мной. Я знаю только его глаза. Я знаю только, что в его глазах злость, упрямство, решимость и правда. Я знаю только, что мне нравятся его глаза, я верю им. Я знаю только, что его глаза отличаются от тех глаз, которые смотрели на меня все эти годы – осуждали, жалели, вычеркивали. Я знаю только, что этим глазам можно верить, потому что мне знакомы чувства, которые вижу в них.

Двадцать четыре часа.

Что значит двадцать четыре часа?

Я останусь здесь еще на двадцать четыре часа. Если буду чувствовать себя так же, как сейчас, то уйду.

Тогда я пущу по твоему следу своих ищеек.

Давай. Я головы им поотрываю.

Он улыбается.

А ты грозный засранец, малыш.

Помни об этом, старина.

Он смеется.

Иди ко мне, я хочу тебя обнять.

Я не двигаюсь с места.

Я согласился остаться еще на двадцать четыре часа. Это не значит, что буду с тобой обниматься или что мы теперь друзья.

Он снова смеется, шагает ко мне, протягивает руки и обнимает.

Просто попытайся, и все.

Я вырываюсь, он машет туда, где еле видны освещенные окна клиники.

Чертовски холодно, я насквозь промок и не хочу подхватить простуду. Идем обратно.

Я не хочу снова слушать идиотскую лекцию.

Это твое дело – слушать или нет. Главное, чтоб ты находился в клинике – больше мне ничего не надо.

Мы идем обратно, я открываю дверь, вхожу. Свет горит ярко, я этого не выношу, мне до усрачки страшно.

Прямо до смерти.

Страшно.

До усрачки.

Я на улице. Сижу на деревянной скамейке позади главного здания клиники. Справа и слева от меня по пустой скамейке, передо мной маленькое озерцо. Мне холодно, я дрожу, а по лбу и груди течет пот, руки, ноги и сердце дрожат мелкой дрожью то быстрее, то медленнее, зуб на зуб не попадает, во рту пересохло, а куртка, брюки, рубашка, ботинки, носки – все кишит клопами. Я их вижу, слышу, чувствую и все же понимаю, что их на самом деле нет. Мне холодно. Я вижу клопов, слышу, чувствую клопов, но знаю, что их на самом деле нет. Мне холодно.

Я не спал и вряд ли смогу в ближайшее время уснуть. Я пытался заснуть, но Уоррен храпел, Лысый Коротышка храпел, а Джон стонал, ворочался, кричал во сне, и я думал о своем решении остаться здесь еще на двадцать четыре часа. Мой ум согласился с этим решением, и мое сердце согласилось, ум и сердце готовы его исполнить, но мое тело не согласно, категорически возражает и протестует. Организм требует алкоголя и наркотиков, требует в больших количествах. Я встал, шагал по палате под симфонию храпов, стонов и вскриков в надежде переубедить свое тело, уговорить его, но безрезультатно. Организм требует своего, и в гробу он видел эти двадцать четыре часа. Осталось еще восемнадцать часов. Я не ношу наручных часов, не смотрю на часы, но и без того знаю. Осталось еще восемнадцать часов.

Я вышел из палаты, вышел из отделения, пару раз обошел вокруг всех корпусов. Везде темно и тихо, кроме терапевтического отделения. Там горит свет, оттуда слышатся крики. Я постоял, послушал и тоже закричал в ответ. Кричал во всю глотку, но меня никто не услышал и никто мне не ответил. Я кричал во всю глотку, но меня никто не услышал.

Я отыскал скамейку, сел на нее и сижу, деревянные доски промокли, и мои штаны тоже. Смотрю на озеро. Поверхность воды черная, гладкая, между обломанных веток и мертвых листьев плавают тонкие, длинные, хрупкие льдинки. Ночь сгустилась, как бывает перед рассветом, буря затихла, ветер и дождь со снегом прекратились. Я смотрю на озеро, обливаюсь потом, зуб на зуб не попадает, сердце дрожит мелкой дрожью то быстрее, то медленнее и болит, и повсюду ползают эти чертовы клопы. И что ни делай – от них не избавиться.

Я думаю о ней. Я думаю о ней даже тогда, когда не хочу. Я думаю о ней, потому что не могу забыть ее, потому что все время оглядываюсь на прошлое, в котором была она. Ее невозможно заменить. Я не могу забыть то, что было и никогда не повторится. Я не могу примириться с тем, что ее нет, нет, нет. Я не могу примириться с тем, что это я довез ее до кинотеатра. Я был с ней. Я любил ее. Я отвез ее. Я думаю о ней даже тогда, когда не хочу.

Через два дня после того, как впервые побывал у нее, я снова отправился к ней в комнату. Перед этим выхлебал бутылку вина и выкурил пачку сигарет, отрепетировал, что скажу ей, когда она откроет дверь. Подошел к двери, замер и уставился перед собой. Сердце колотилось, руки дрожали, голова кружилась.

Я постучался, и другой голос, не ее, попросил подождать минутку. Я стоял, ждал, а сам трясся от страха, трясся от страха, и вот дверь открылась, на пороге стояла высокая Девушка с пухлыми красными губами, улыбкой до ушей, каштановыми волосами и карими глазами. Это была не она.

Я прям ждала, что ты зайдешь.

Ты кто?

Люсинда. Подруга Эд. Пройдешь?

Спасибо, да.

Я зашел в типичную общежитскую комнату: два стола, два окна, два старых кресла, груды тетрадей и книг, пара коробок из-под пиццы, несколько пустых банок из-под пива, ковры на стенах, стереопроигрыватель в углу, на нем стопка CD, антресоли с двумя кроватями. Оглядевшись, я заметил ее – она сидела на кровати и читала книгу. Свет падал из окна на ее лицо, за всю жизнь я не видел ничего прекрасней. Если б мое сердце в ту минуту остановилось, я бы умер счастливым, сознавая, что жизнь моя исполнилась до конца – я увидел все, что хотел и ради чего родился. Умереть. Дайте мне умереть.

Люсинда открыла маленький холодильник, вынула пару банок пива.

Хочешь?

Нет.

Не против, если я выпью?

Пей, если хочешь.

Люсинда открыла банку, она отложила книгу, и они обе стали смотреть, как я вынимаю из кармана пакет. Товар был качественный, лучший из того, что я мог раздобыть, и уж точно лучше всего, что продавали на кампусе. Зеленый, волокнистый, ядреный товар, запах такой, что даже через полиэтилен пробивается. Я бросил пакет Люсинде.

Берете?

Она открыла пакет.

Настоящий друг.

Сделала глубокий вдох.

Почем отдаешь?

Закрыла пакет.

Даром.

Брось.

Да.

С чего вдруг?

Настроение хорошее.

Спасибо.

Я дам тебе номер телефона. Если потребуется добавка, просто позвони и скажи, что от меня. Они подвезут.

Спасибо тебе.

Никому не давай этот номер. Обычно я так не поступаю, и они не любят, когда им звонят незнакомые люди.

Люсинда села в кресло, вытащила лист бумаги из пачки, расстелила на коленях и начала вытряхивать содержимое пакета.

Сам с нами покуришь?

Я чувствовал, что она смотрит на меня с антресолей. Я смутился.

Я не курю опий.

Честно?

Честно.

Я открыл дверь.

Пока.

Спасибо тебе.

Я кивнул и, закрывая дверь, бросил на нее взгляд – она смотрела на меня, и наши глаза встретились, она улыбнулась, и я понял: не только я нервничал и не только у меня руки тряслись. Я хотел бы умереть. Хотел бы умереть тогда.

Тьма рассеивается, восходит солнце. Красные, желтые и оранжевые краски расползаются по темно-синему фону, щебет проснувшихся птиц россыпью отражается от черного зеркала озера, вслед за ночью уходит пронизывающий холод. Я встаю, иду в отделение, роса на пожухшей траве пропитывает ботинки, я смотрю, как мои ноги уничтожают кристальное совершенство капель утренней росы – капли росы пополняют список того, что я разрушил, не сумел сберечь и сохранить, пополняют список красоты, которая исчезла по моей вине. Я не останавливаюсь. Уничтожаю, не останавливаясь, не меняя курса, не оглядываясь. Оглядываться больнее всего, поэтому иду вперед.

Открываю дверь, прислушиваюсь – внутри тихо, никто еще не проснулся. Прохожу к себе в палату, иду в ванную, снимаю одежду, шагаю под душ, включаю воду. Та же хрень, что и всегда. Вода обжигает, кожа краснеет, мне больно, больно, больно, я стою и терплю, потому что так мне и надо, потому что ничего другого не знаю и не умею. Больно – терпи, так тебе и надо. Обычная хрень, что и всегда. Выхожу из душа, вытираюсь, подхожу к запотевшему зеркалу, очищаю островок, смотрю на себя. Синяки под глазами проходят. Опухоль под носом прошла, хотя горбинка останется навсегда. Отек с губ сошел, вид у них почти нормальный. Поэтому шов на щеке стал заметнее. Он обветрился, почернел, засох, нитки напоминают колючую проволоку, рана затягивается, на ее месте образуется шрам. Оттопыриваю нижнюю губу, чтобы изучить рану изнутри. Черные нитки переплетаются, как зловещая изгородь. Проколы выделяются ярко-красными точками на бледно-розовом фоне. Они больше не кровоточат, не сочатся, рубцуются постепенно.

Перевожу взгляд выше. Хочу посмотреть себе в глаза. Хочу разглядеть, что там, под тонким слоем светло-зеленой радужки, в глубине, внутри меня, что там прячется. Едва взглянув, отворачиваюсь. Принуждаю себя повернуться обратно, но не могу. Много лет я не смотрел прямо себе в глаза. Хотел, но не хватало духу. Пытался себя заставить, но не мог. И сейчас не хватает духу, и я не уверен, что когда-либо хватит. Может, больше я никогда не увижу светло-зеленую радужку. Есть места, откуда не возвращаются. Есть потери, которые не восполняются.

Обматываюсь полотенцем вокруг бедер, иду в палату проверить, не проснулись ли соседи. Уоррен сидит, и Лысый Коротышка сидит, они разговаривают. Джон еще спит, свернувшись в позе зародыша, во сне засунул палец в рот и сосет. Я направляюсь к Уоррену.

Доброе утро.

Привет, Джеймс. Как ты?

Хорошо.

Вид у тебя усталый.

Плохо спал.

Он кивает.

Бывает.

Я хотел у тебя кое-что попросить.

Что именно?

Перочинный ножик, или маникюрные ножницы, или что-нибудь острое.

Зачем тебе что-нибудь острое?

Нужно.

Хочешь порезать себя?

Я улыбаюсь.

Если б я хотел порезать себя, раздобыл бы что-нибудь посерьезнее, чем перочинный ножик или маникюрные ножницы.

Он смотрит на меня, улыбается.

Да, пожалуй.

Он наклоняется, открывает тумбочку, достает пару маленьких блестящих маникюрных ножниц. Протягивает мне.

Спасибо, Уоррен.

Возвращаюсь в ванную. Пар рассеялся, зеркало отпотело. Подхожу к нему, рассматриваю шов на щеке. Он обветрился, почернел, засох, и нитки напоминают колючую проволоку. Хочу убрать их. Надоело выглядеть, как чудовище Франкенштейна. Если вытащить нитки, шрам потом будет больше, но я ничего не имею против шрамов, лишний шрам меня не волнует. Кладу ножницы на белый фарфор раковины, включаю горячую воду, отрываю кусок туалетной бумаги, смачиваю его и смываю засохшую кровь со стежков. Нитки нужно очистить перед тем, как вынимать, чтобы легко скользили сквозь кожу, не разрывали ее, и дырки не увеличились. Раньше я пренебрегал очисткой шва, и результаты оказались довольно плачевными, так что на эту процедуру не стоит жалеть времени. Снова смачиваю бумагу, прикладываю ко шву, выбрасываю. Смачиваю бумагу, прикладываю ко шву, выбрасываю. Смачиваю бумагу, прикладываю ко шву, выбрасываю. Нитки размокают, вода пропитывается кровью, стекает по щеке и подбородку. Лицо не вытираю, чтобы не тратить время напрасно.

Таким размачиванием очищаю шов от запекшейся крови. Беру ножницы и начинаю разрезать нитки. Снаружи двенадцать стежков, разрезаются они легко, никаких проблем. Разрезав, вытягиваю обрезки. Вынимаются тоже легко, крови в отверстиях появляется чуть-чуть. Шрам будет заметным, но не безобразным. Небольшой полукруг на щеке. Еще одна памятка в моей жизни. Но на этом работа не кончена.

Оттопыриваю нижнюю губу. Внутри все обстоит хуже, болячки зажили не так хорошо, потому что их постоянно раздражают слюна и пища. К тому же я задеваю их языком, да и стоматолог, когда орудовал во рту, сыграл свою роль. В принципе, от швов тут мало пользы.

Нахожу самый ближний шов. В левом нижнем углу рта, возле основания челюсти. Одной рукой оттягиваю губу, другой беру ножницы, засовываю их в рот, разрезаю стежок, вздрагиваю, появляется тонкая струйка крови. Я действую методично, разрезаю один за другим двадцать девять стежков на внутренней стороне щеки. Покончив с разрезанием, вытягиваю нитки, из отверстий идет кровь, заполняет рот, я включаю холодную воду, делаю глоток, полощу рот, выплевываю. Раковина становится ярко-розовой, на лице появляются красные разводы, обрезки ниток лежат с краю на раковине, ножницы сжимаю в руке. Больно, но не так, чтобы слишком.

Дверь в ванную открывается, оглядываюсь – входит Лысый Коротышка, видит меня, падает на колени и кричит: он кончает себя, он кончает себя; из палаты доносится шум, в ванную врывается Уоррен.

Что ты делаешь?

Снимаю швы.

Уоррен подходит ко мне. Лысый Коротышка ползет к унитазу.

Ты же сказал, что не будешь резать себя.

Я и не режу.

Что-то не похоже.

Я снимаю швы.

Швы снимать должен доктор.

Мне приходилось это делать раньше, невелика наука.

Лысый Коротышка начинает блевать. Уоррен подходит к нему, встает на колени рядом. Я отрываю кусок бумаги, смачиваю, вытираю лицо. Закончив, выбрасываю окровавленный кусок в мусорное ведро, подхожу к унитазу и смотрю, как Лысый Коротышка блюет. Мне смешно, но я удерживаюсь от смеха, не хочу его обижать, хватит и того, что напугал. Когда его перестает выворачивать, я говорю.

Мне очень жаль.

Он смотрит на меня, вытирает лицо.

Я не хотел тебя напугать.

Ты псих.

Я не отвечаю.

Ты псих, псих ненормальный.

Я не отвечаю, потому что он абсолютно прав. Я псих, псих ненормальный.

Не подходи ко мне.

Я не хотел тебя напугать.

Убирайся.

Я поворачиваюсь, выхожу из ванной, иду в свой угол. Джон проснулся, смотрит на меня.

Чего там?

Я одеваюсь.

Я снимал швы, а Лысый Коротышка вошел, увидел кровь, решил, что я совершил самоубийство, и перепугался.

Джон улыбается.

А я однажды совершил попытку самоубийства.

Какой ужас.

Никакой не ужас. Забавно.

В самоубийстве нет ничего забавного, Джон.

Я подвесил себя, когда мастурбировал, а после того, как кончил, вытолкнул стул из-под ног. Тут мама входит да как заорет.

Какой ужас.

Да никакой не ужас. Забавно.

Одевшись, оставляю Джона наедине с его забавными воспоминаниями, Лысого Коротышку – с унитазом и Уорреном, а сам иду в кладовку, беру швабру, ведро, бутылку моющего средства, бумажные полотенца и направляюсь в общий сортир. Мыть его мне совсем неохота, но я остался здесь, а пока я здесь, буду выполнять все свои обязанности. Ходить в столовую. Усиленно питаться. Посещать лекции. Делать свою работу. Буду прилежно соблюдать все правила, которые должен соблюдать. Никакого алкоголя, никаких наркотиков. Осталось пятнадцать часов.

Открываю дверь в сортир, ставлю причиндалы. Несколько пятен на писсуарах, обрывки туалетной бумаги на полу, в остальном порядок. Убрать это – раз плюнуть.

Начинаю с унитазов. Быстро оттираю пятна бумажным полотенцем, грязные куски спускаю в унитаз же. Бумага отправляется в путь по трубам, в канализацию, канализация со мной заодно. Расправится с бумажным полотенцем. Отмываю раковины, они сияют. Шваброй протираю пол, он блестит под тонким слоем мыльной воды. Мусор выношу в большой контейнер. Тут его скопилась целая тонна, с каждым днем становится больше.

Возвращаюсь в сортир. Оцениваю свою работу. На мой взгляд, я справился. Кругом чистота. Отношу ведро, швабру, бутылку с моющим средством на место, иду в столовую. Встаю в очередь, получаю завтрак, нахожу пустой стол, сажусь и приступаю к еде. Вот уже две недели, как я ем по расписанию. Каждый день, по три раза в день. Чувствую, что мое тело положительно отзывается на еду. Сил становится больше. Энергия понемногу прибывает. Начинаю набирать вес. Каждые несколько часов просыпается аппетит. Уже давно я не испытывал голода к пище. Я испытывал голод к другим веществам и набивал себя ими до отвала, но про еду вспоминал в последнюю очередь. Говорят, что человек нуждается прежде всего в пище, жилье и сексе. Говорят, что у человека три базовые потребности. У меня в жизни было время, когда я обходился без пищи, жилья и секса и вообще не искал ни того, ни другого, ни третьего. Не понимаю, как себя понимать. Замечаю Леонарда – он идет ко мне, кладу вилку, он улыбается с таким видом, будто не ожидал меня тут встретить, машет мне. Я поднимаю палец вверх, он садится и смеется.

Рад видеть тебя по-прежнему здесь.

Осталось еще четырнадцать часов.

Все-таки хочешь свалить?

Какая-то часть меня хочет.

Какая часть?

Та, которая накостыляет тебе по заднице, если помешаешь мне.

Ну, этим ты меня не запугаешь.

Почему?

Потому что я могу вынести сколько угодно костылей по заднице.

Какого хера тебе надо со мной возиться?

Потому что надо.

Зачем?

Тебя это пока не касается.

Ты тут командуешь мной, решаешь, что мне делать, что нет. По-моему, меня это очень даже касается.

Ты все неправильно воспринимаешь, малыш. Я не командую, просто хочу тебе помочь.

Зачем?

Леонард откидывается на спинку стула.

Мы с тобой друзья?