Текст книги "Миллион мелких осколков"

Из-за двери доносятся голоса, там оживление. Значит, наступило время ужина. Подхожу к Джону, сажусь на стул возле его кровати. Он все еще прячется под одеялами и подушками, все еще бормочет и плачет, поносит и проклинает себя.

Джон?

Он замолкает, лежит тихо.

Джон?

Тишина.

Джон?

Чего тебе?

Пора на ужин.

Я не хочу есть.

А чего ты хочешь?

Остаться здесь.

Это глупо.

Уходи.

Вылезай и пошли ужинать.

Уходи.

Не уйду, пока ты не вылезешь.

Нет. Уходи.

Он откидывает одеяла и насупившись смотрит на меня исподлобья. Я смеюсь.

Чего смешного?

Крутой мужик из тебя не очень-то.

Я круче, чем ты думаешь.

Может быть, но по виду не скажешь.

Он корчит нелепую гримасу и рычит. Я снова смеюсь.

Так не лучше.

Нет?

Нет.

Он расслабляет лицо, оно принимает обычное выражение.

Я хочу остаться один.

Сейчас тебе не следует оставаться одному, Джон.

Я хочу побыть один.

Лучше сейчас побыть среди людей. Станет легче.

Откуда ты знаешь?

Знаю.

Ничего ты не знаешь.

Поверь мне, знаю.

Джон смотрит вверх – на меня, потом вниз – на одеяло.

Вставай, пошли.

Он смотрит на меня.

Такая мука, Джеймс.

Я знаю.

Все б отдал, лишь бы полегчало.

Я знаю это чувство.

И как ты поступаешь?

Живу с ним и надеюсь, что когда-нибудь полегчает.

Он смотрит вниз.

Ага.

Он смотрит на меня, спускает ноги с кровати, встает, я тоже встаю, мы выходим из палаты. Идем в отделение, встаем в конец очереди. Еду уже доставили, разложили на столе верхнего яруса. Очередь тянется сверху вниз, через лестницу. По мере того как мы продвигаемся и приближаемся к еде, ее запах будоражит во мне аппетит. Хочется наброситься на еду, немедленно, сию секунду, и жрать, пока не лопну. Хочу, хочу, хочу. Топлива хочу. Сию секунду, черт подери.

Когда ступаю на лестницу, голод становится просто невыносимым. Руки дрожат, сердцебиение учащается, я возбужден, голоден, весь на взводе. Смотрю, не отрываясь, на еду. Ничего не вижу, не слышу, не замечаю. Каждая секунда кажется часом, каждый шаг – марафонской дистанцией. Хочу, хочу, хочу. Топлива хочу. Сию секунду, черт подери. Готов убить всякого, кто попытается отнять у меня еду. Готов убить всякого, кто попытается остановить меня. Голод, голод, голод, голод.

Наконец-то я у стола, беру тарелку, сую пластмассовый нож, пластмассовую вилку и бумажную салфетку в карман. Еда разложена на подносах, в горшках, и человек из ресторана раздает ее, а Леонард стоит рядом и наблюдает. Он спрашивает, чего мне положить, а я отвечаю – всего. Он спрашивает, какую часть турдакена я предпочитаю, а я отвечаю, что понятия не имею, что такое турдакен, сгодится любая часть, мне плевать, главное – побольше. Леонард смеется, когда я прошу добавки еще и еще. Плевать я хотел на его смех. Мне необходимо топливо.

Сажусь на диван рядом с Джоном, вытаскиваю вилку из кармана, но руки так трясутся, что не могу с ней управиться, запихиваю еду в рот прямо руками. Я не обращаю внимания, что ем, не чувствую вкуса и почти не жую – лишь бы кусок не застрял в горле. Вкус не имеет значения, смакование к черту. Главное – заполнить себя. Это все, что мне требуется сейчас. Побольше жратвы, чтобы заполнить себя.

Съедаю все, что набрал, и иду за добавкой. Съедаю ее и иду за добавкой. Съедаю ее и иду за добавкой. Съедаю ее. Наконец-то я полон, битком набит. Я утолил этот голод, справился с этой мукой, мне хорошо. Сердце не трепыхается, руки не дрожат, возвращается способность соображать и воспринимать, проходят раздражение, возбуждение, злость. Голода нет. Как хорошо, когда тебе хорошо. Как хорошо, когда ты у себя.

Делаю глубокий вдох. Чувствую, как желудок вздымается к глотке. Пока не дотянулся. Но продолжает вздыматься быстро, неотвратимо.

Встаю, Джон спрашивает, куда я, отвечаю – скоро вернусь, иду в палату. Поднимаюсь по лестнице, прохожу через верхний ярус в короткий коридор. Когда открываю дверь, желудок уже подкатывает к горлу. Быстро, неотвратимо. До унитаза метров десять. Подступает уже неумолимо, сжимаю губы, дышу через нос. Пока ел, я не чувствовал вкуса пищи, зато теперь чувствую. Рис с бобами, рыба и мясо. Острые специи, хлеб.

Дышу через нос, спешу к унитазу. Пытаюсь удержаться, но содержимое желудка рвется наружу. Начинаю давиться. Распахиваю дверь в ванную, приникаю к унитазу, откидываю крышку и блюю. Быстро, сильно. Сплошным потоком. Еще и еще, и еще. Лицо горит, горят губы и рот. Боль из сердца отдает в подреберье, в левую руку и в челюсть. Горло сжимают спазмы, желудок тоже. Еще, и еще, и еще. Еще, и еще, и еще.

Поток иссякает, делаю пару вдохов, разгибаюсь, спускаю воду в унитазе, перехожу к раковине, умываюсь, полощу рот, горло, промываю нос и делаю большой глоток холодной воды, он остужает нутро.

Футболка испачкана, поэтому снимаю ее, иду в свой угол палаты, надеваю новую, чистую – и тут дверь приоткрывается, Джон просовывает голову.

Джеймс?

Да.

Тебя к телефону.

Кто?

Не знаю, трубку снимал не я.

Скоро буду.

Переодевшись, иду в телефонную кабинку. Открываю дверь, сажусь, беру трубку.

Алло.

Женский голос.

Привет.

Голос мне знаком, но кто это – не могу сообразить.

С кем я говорю?

Не узнаешь?

Нет.

Обидно.

Не стоит на меня обижаться.

Как прошел день?

С кем я говорю?

Моя бабушка считает, что ты симпатичный.

Так вот чей это голос. Улыбаюсь.

Очень мило с ее стороны.

Сказала, у тебя красивые глаза.

Не подозревал.

Чего так?

Это длинная история.

Очень длинная?

В двадцать три года длиной.

И правда, длинная.

Да.

Пауза. Улыбка не сходит с моего лица.

Ладно, я позвонила просто так, передать тебе бабушкины слова.

Я рад, что ты позвонила.

Завтра увидимся?

Наверное.

Почему наверное?

Это длинная история.

Она смеется.

Надеюсь, все-таки увидимся.

Хорошо бы.

Пока.

Спасибо, что позвонила.

Пожалуйста.

Вешаю трубку, смотрю на нее, улыбка не сходит с моего лица. Встаю, открываю дверь, выхожу, а улыбка не сходит с моего лица, направляюсь в палату, прохожу мимо Джона, он спрашивает, не хочу ли поиграть в карты, отвечаю – не спал прошлую ночь, дико устал, но в другой раз обязательно поиграю, он говорит – ладно. Возвращаюсь к себе в палату, улыбка не сходит с моего лица, ложусь на кровать, беру книгу из тех, что привез Брат. «Война и мир», «Дон Кихот», «Дао дэ цзин» – это китайская философия. Открываю «Войну и мир». Улыбка не сходит с моего лица. Я читал «Войну и мир», но она стоит того, чтобы перечитать. Улыбка не сходит с моего лица. Начинаю читать. Не могу продраться через первое предложение. Улыбка не сходит с моего лица. Я не спал сорок часов кряду. Улыбка не сходит с моего лица. Осталось пятнадцать минут. Улыбка не сходит с моего лица.

Руки падают.

Глаза закрываются.

Улыбка не сходит с лица.

Просыпаюсь, иду в ванную, принимаю душ, мою голову, чищу зубы и бреюсь. Жду, что опять подступит тошнота, но все спокойно. Выходя из ванной, останавливаюсь возле унитаза, смотрю на него. Каждое утро, сколько себя помню, он был мне и другом, и врагом. Он принимал и поддерживал меня, только он да я знали, насколько я болен. Мне осточертел унитаз. Посылаю его на хер. Показываю ему средний палец и смеюсь. Выхожу из ванной, надеваю новую одежду. Надеваю новые тапки. Иду к расписанию работ. У меня новая обязанность – варить кофе. Наполняю стальную кофеварку промышленного размера, включаю, проверяю, все ли в порядке. Когда кофе готов, наливаю себе чашку. Пробую, получилось вкусно. Варить кофе куда легче и приятней, чем чистить общий сортир. Иду в столовую. Беру тарелку каши, стакан апельсинового сока, выискиваю место, чтобы сесть. Замечаю Леонарда, он сидит с Эдом и Тедом. Иду к их столу, сажусь рядом. Леонард смотрит на меня и говорит.

Не был уверен, что увижу тебя сегодня утром.

Я дико устал, поэтому вчера вечером остался.

Эд говорит.

А куда ты собирался?

В полет.

На чем?

На крэке с водкой.

Тед говорит.

Ты на крэке торчишь?

Да.

Я тоже.

Эд говорит.

Ужасное дерьмо.

Тед смотрит на Эда.

Сам ты ужасное, тупое, сталелитейное дерьмо.

Может, я и тупой…

Леонард говорит.

И еще урод.

Эд смотрит на Леонарда, показывает ему средний палец.

Может, я ужасное и тупое дерьмо.

Тед смеется, Эд продолжает.

Но все же я не настолько тупой, чтобы курить такую гадость. Это ж наркотик черных гетто.

Тед говорит.

Ага, то-то ты умник сидишь тут. Нажрешься водки, а потом разливаешь расплавленный металл на своем сталелитейном заводе.

У меня не было ни одной аварии.

А где волосня?

Это не из-за аварии. Из-за драки. Пробили башку.

У Эда на голове, как всегда, бандана. Я говорю.

А что случилось с твоими волосами?

Ничего.

Леонард говорит.

Он носит свою идиотскую бандану не потому, что ему нравится.

А что случилось-то?

Ничего.

Тед говорит.

Или ты сам расскажешь, или я расскажу.

Попробуй только расскажи.

Расскажу, если ты не расскажешь.

Эд смотрит на меня, говорит.

Я закрутил с одной замужней. Однажды сидим мы в баре, и тут входит ее муженек. Мы решили свалить, но он успел заехать мне бутылкой по голове. Я упал, он еще врезал мне по башке. Я почти вырубился. А он хвать меня за волосы – вот здесь.

Эд делает хватательное движение надо лбом.

Он как будто знал, гад такой, что я девять месяцев назад сделал пересадку волос, он рвал и рвал, пока все волосы не выдрал к чертям собачьим. И теперь у меня череп лысый, как жопа, и весь в шрамах.

Я моргаю.

Черт.

Тед говорит.

А ты спроси его, как он отомстил этому ублюдку.

Эд говорит.

Заткнись, Тед.

Расскажи, расскажи, как ты отомстил.

Сейчас я тебе начищу задницу.

Тед смотрит на меня.

Никак он ему не отомстил. Позволил этому ублюдку выдрать все свои пересаженные волосы подчистую и ничего ему не сделал. Я б отстрелил этому ублюдку яйца, сделал из них яичницу и послал его матушке.

Завтрак пролетает, как один миг. Я сижу, слушаю перепалку Эда и Теда, их рассказы, смеюсь, когда Леонард поддразнивает их.

Эд – алкоголик и дебошир, он попадал в рехаб уже четыре раза. За него платит профсоюз, у которого щедрая медицинская программа. Сейчас профсоюз платит в последний раз, вот и направил Эда в этот центр – потому что он самый лучший. Эд очень благодарен, говорит – если уж здесь мне мозги не вправят, то я конченый человек. Эд не женат, но у него четверо детей, все мальчики. Он говорит, что все такие же чокнутые придурки, как он сам. Говорит, в жизни он никого так не любил, как их.

Тед – наркобарыга и угонщик автомобилей, которого недавно арестовали за вступление в половую связь с несовершеннолетней дочерью шерифа из Луизианы. У Теда и без того на счету два обвинения в особо тяжких преступлениях, а за третье по Закону о трех штрафных карточках ему светит пожизненное заключение. Он вышел под залог и приехал сюда в надежде убить двух зайцев – подлечиться и заработать пару очков в глазах властей, потому что власти вообще-то благосклонно относятся к людям, которые прошли лечение. За свое лечение от крэка Тед платит деньгами, которые заработал на торговле крэком. Он не женат, и детей у него нет, зато есть целый выводок, как он выражается, шлюшек с первоклассными задницами.

Эд и Тед – хорошие парни, которые случайно стали плохими, они мне нравятся, и я могу с ними общаться. Хоть мы родом из разных концов страны, и возраст у нас разный, и проблемы тоже, но во многом мы похожи. Алкоголики. Наркоманы. Преступники.

Я доедаю завтрак, иду на лекцию, сижу и слушаю, как медсестра толкует о пагубном влиянии алкоголя и наркотиков на состояние печени, и когда мне уже невмоготу это слушать, замечаю Леонарда – он кидает монеты в лысину Лысого Коротышки. Попадает примерно раз из трех.

Лекция заканчивается, я встаю и направляюсь к выходу, и тут замечаю Джоанну, которая стоит сбоку от двери. Она жестом подзывает меня, я подхожу.

Здравствуй, Джеймс. Помнишь меня?

Да.

Как меня зовут?

Джоанна.

Она улыбается.

Не против ненадолго зайти ко мне в кабинет?

Хорошо.

Идем по лабиринту коридоров, останавливаемся у двери. На двери табличка «Джоанна П., 312». Джоанна открывает дверь, заходим.

На стенах фотографии бейсбольных игроков, газетные вырезки про Кубок Чикаго, фотографии самой Джоанны, которая скачет верхом или стоит на вершинах гор, диплом Гарварда, диплом Нортвестерна и два чучела больших рыб. На столе разбросаны бумаги, полка завалена книгами. У одной стены два больших, удобных на вид кресла, у другой – потертый диван. В углу чучело утки.

Садись на стул или в кресло. Куда тебе хочется.

Сажусь в кресло. Она обходит стол, садится за него и подвигает мне пепельницу.

Здесь можно курить?

Я собираюсь. Хочешь кофе?

Да.

Какой ты пьешь?

Черный.

Она поворачивается к кофейнику, наливает две чашки кофе. Я зажигаю сигарету. Она поворачивается ко мне, подает чашку.

Спасибо.

Осторожней, он крепкий.

Я люблю покрепче.

Она смеется, закуривает.

Ты знаешь, зачем я тебя пригласила?

Сказать мне что-нибудь хотите.

Мы получили результаты психологического теста, который ты проходил на прошлой неделе. Хочу их с тобой обсудить.

Хорошо.

Есть у тебя какие-нибудь вопросы для начала?

Нет.

Она вынимает папку, открывает.

Тест, который ты выполнял, называется ММРI-2, это означает Миннесотский многоаспектный личностный опросник, вторая редакция. Он позволяет на основе эмпирических данных оценить психологические особенности личности, что помогает врачам при диагностике психических расстройств и при выборе лечения. Он также помогает врачу или другому специалисту составить общий психологический портрет любого индивида.

Она подносит сигарету ко рту и затягивается.

Ты меня слушаешь?

Да.

Она выпускает дым.

Он используется в школах, офисах, клиниках, больницах, судах, тюрьмах, в армии и в таких уважаемых организациях, как НАСА, ФБР и ЦРУ. Это высоко стандартизированный тест, который наиболее широко применяется и признан лучшим универсальным методом диагностики из ныне существующих.

Она снова затягивается.

Есть вопросы?

Почему он Миннесотский?

Она выпускает дым.

Его разработали два профессора из университета Миннесоты. И опубликован он в издательстве университета Миннесоты.

И что вы узнали из него?

У тебя сильно выраженная депрессия. Очень низкая самооценка. Ты склонен к конфронтации и агрессии и порой переходишь от конфронтации к агрессии. Демонстрируешь поведение, нацеленное на саморазрушение, у тебя низкая устойчивость к фрустрации и стрессу, ты обычно переживаешь стресс внутри себя и реагируешь на него саморазрушением. Ты безответственен, обидчив, склонен к манипуляциям и враждебности, имеешь психологическую предрасположенность к наркозависимости.

Я смеюсь.

Ничего смешного, Джеймс.

Продолжайте.

Это не шутки.

Когда смеешься, легче. Продолжайте, пожалуйста.

Она смотрит в папку.

Ты сильно озлоблен. Очень. Просто очень.

Она смотрит на меня.

Кроме того, у тебя очень высокий интеллект.

Я отпиваю глоток кофе.

Похоже на правду.

Вот как?

Все, кроме интеллекта, конечно.

Почему ты так считаешь?

Будь я и вправду такой умный, я бы так не обхерачился.

В принципе, у наркоманов интеллект часто бывает намного выше среднего уровня.

Почему?

Это уж ты мне объясни.

Ну, может, нам хватило ума сообразить, как дерьмово устроен этот мир, и мы считаем, что наркотики – единственный способ существовать в нем.

Значит, ты согласен с тем, что у тебя имеется наркозависимость.

Я снова смеюсь.

Да.

Я не была уверена, что ты согласишься.

Я согласен.

Отлично, это первый шаг к излечению.

Если это первый из «Двенадцати шагов», то дальше я не пойду.

Ты начинаешь злиться.

Да.

Почему?

Сейчас меня бесит мысль, что излечение невозможно.

Это все, что тебя бесит?

Нет.

Что еще?

Много дерьма кругом.

Она смеется.

То есть тебя бесит все?

Я улыбаюсь.

Звучит глупо, но это так. Меня бесит практически все.

И давно это так?

Всю жизнь.

А когда ты был маленьким?

Мои первые воспоминания – это злость и боль.

Очень плохо.

Уж как есть.

Я думаю, искать причины твоей злости – слишком длинный путь к решению твоих проблем. Единственный способ справиться со злостью – взять под контроль твою зависимость, и этот единственный способ – «Двенадцать шагов», поверь мне. Другого нет.

Только не «Двенадцать шагов».

Она глубоко вздыхает, откидывается назад. Я закуриваю вторую сигарету.

Ты знаешь, каков процент излечений в этой клинике?

Нет.

Около семнадцати процентов. Речь о пациентах, которые ведут трезвый образ жизни в течение года после выписки.

Отстой.

Это самый высокий процент излечения по всем реабилитационным центрам в мире.

Полный отстой.

Я работала в шести центрах, сама алкоголик и наркоман и сама убедилась – единственная штука, которая по-настоящему помогает, это «Двенадцать шагов».

Что-то вы не сильно похожи на алкоголика и наркомана.

Все, кто тут работает, – алкоголики и наркоманы, даже санитары и посудомойки. Так что если тебе нужна помощь, то куда ни глянь – люди, которые могут помочь.

Это утешает.

Безусловно.

Сколько времени вы чистая?

Шестнадцать лет.

Долго.

Ты тоже можешь прийти к такому результату, нужно только слушать, что мы говорим, даже если тебе это покажется смешным, и верить нам.

Если вы будете упоминать число «двенадцать», со мной этот номер не прокатит.

Это единственный путь, Джеймс. Единственный.

Я хочу признаться вам кое в чем.

Я буду тебе очень благодарна за откровенность.

Я собирался уйти отсюда позапрошлым вечером.

Куда ты хотел пойти?

Туда, где можно найти отраву. Чтобы добить себя.

Почему же не ушел?

Вы знаете Леонарда?

Знаю.

Леонард остановил меня.

Полная неожиданность для меня.

Почему?

Это отдельный разговор.

Почему?

Поговорим об этом в другой раз.

Может, другого раза не представится.

Ты серьезно?

Да.

Ты на самом деле хочешь умереть?

Я понимаю, что дальше так жить, как жил, невозможно, а в «Двенадцать шагов» не верю. Люди вроде вас твердят, что это единственный путь. Так что должен же я как-то избавить себя от этой убогой жизни, а своих родных от дальнейших мучений.

Ты на самом деле хочешь умереть?

Я ненавижу себя, меня все заебало.

Почему же ты до сих пор здесь?

Я пообещал Леонарду остаться еще на двадцать четыре часа. А тут в приемный день нагрянул мой Брат с парой старых друзей. И день получился офигенный, я такого не упомню за многие годы. И через двадцать четыре часа я был такой замотанный и довольный, что мысли о смерти куда-то подевались.

Но в твоей жизни может быть еще много таких офигенных дней.

Вряд ли, если я не завяжу.

Ты вполне способен завязать.

Нет, если путь только один.

Путь только один, и ты способен его пройти.

Я отрицательно трясу головой.

Нет.

Она откидывается на спинку стула, закуривает новую сигарету, внимательно смотрит на меня. Я смотрю на нее. Она говорит.

Ты должен ответить на два вопроса, Джеймс. Первый вопрос – хочешь ты жить или нет, и мне кажется, что хочешь. Мне кажется, в глубине души ты осознаешь, что убивать себя не следует. Мне кажется, есть два Джеймса – одного ты показываешь миру, а другого прячешь глубоко внутри. И ты понимаешь – Джеймс, спрятанный внутри, вполне заслуживает того, чтобы жить. Второй вопрос – готов ли ты сделать для излечения все, что требуется, все, что мы будем говорить тебе. Готов ли открыть свой разум навстречу тому, что неизведанно. Ступай и подумай над этим. Человек ты, как нам известно, очень умный. Если захочешь что-то обсудить, приходи ко мне. Если ответишь на эти два вопроса положительно, тоже приходи. Если ответишь отрицательно – что ж, мне очень жаль, но не стану удерживать тебя.

Она внимательно смотрит на меня, я на нее.

У меня вопрос.

Слушаю.

Почему вы не вышвырнули меня отсюда после моей стычки с Роем?

Она подносит сигарету ко рту и делает затяжку.

Линкольн с Кеном именно так и хотели поступить. Я с тобой не была знакома, но мы хорошие друзья с Хэнком. И когда Хэнк услыхал, что произошло, он пришел ко мне и сказал, что такой человек, как ты, не мог напасть на Роя. Хэнк сказал, что он знает доброго, славного, спокойного, скромного парня, и притом самого мужественного и волевого из всех, кого встречал. Я поверила Хэнку и сделала все, чтобы ты остался здесь, потому что Хэнк очень просил за тебя.

Мне нравится Хэнк.

А ты нравишься ему.

Так вы с Хэнком друзья?

Мы ходим на охоту и на рыбалку, играем в карты. Он вроде как мой бойфренд.

Я смеюсь.

Передайте ему привет от меня. Скажите, что я бережно обращаюсь с его курткой.

Ему будет приятно.

Мы закончили?

Надеюсь, нет.

Я встаю.

До встречи.

Она встает, протягивает мне визитку.

Здесь номер моего домашнего телефона. Если понадоблюсь, когда меня не окажется на работе, звони.

А что, если вы как раз окажетесь у Хэнка?

Он спит у меня.

Я смеюсь.

Спасибо.

Иду к двери, выхожу из кабинета, закрываю за собой дверь. Иду по ярко освещенным коридорам обратно в отделение. Поднимаюсь на верхний ярус и обнаруживаю, что все собрались на нижнем. Сидят на диванах, на стульях, а перед ними восседает на стуле Лысый Коротышка. Он говорит, а Линкольн стоит в сторонке и наблюдает за ним. Я спускаюсь, сажусь на пол. Не далеко, не близко, а на таком расстоянии, что все слышу, но при этом сам по себе.

Мой самый страшный опыт, которым хочу с вами поделиться, это тот случай, который и заставил меня приехать сюда.

Он смотрит в пол, глубоко вздыхает.

Я из Толедо. Два года тому назад на Хэллоуин девочку из нашего района похитил и убил мужчина в костюме льва. Всех это так потрясло, что наш районный совет принял решение перенести Хэллоуин на первое октября – думали, так будет проще следить за порядком и предотвратить другие убийства. У меня две дочки, Лауре – шесть, а Дженнифер – девять, они очень любят Хэллоуин. Очень артистичные девчушки, Хэллоуин – их любимый праздник, каждый год они наряжаются как принцесса Лея, а я – как Люк Скайуокер. Я сажаю их в свой фургон на заднее сиденье, мы разъезжаем по району от дома к дому и воображаем, будто мы в космическом корабле, а я пилот.

Он замолкает, смотрит на Линкольна. Линкольн кивает, поднимает сжатый кулак в знак поддержки. Лысый Коротышка кивает в ответ и переводит взгляд обратно на нас.

Пару месяцев тому назад я дал слово своей жене – ее зовут Терри, – что брошу пить. Мы заключили договор: если станет невтерпеж и потянет на выпивку, то выпью безалкогольного пива. Зная себя, я пошел и закупил двадцать ящиков этого пойла, девятнадцать убрал про запас, а один поставил в холодильник в гараже. У меня бессонница, без выпивки вообще не заснуть, но оказалось, если вечером выпить пятнадцать бутылок безалкогольного, то этого хватает, чтобы заснуть.

Он глубоко вздыхает.

Так что каждый вечер на протяжении шести недель я спускался в гараж, когда по телику крутили рекламу, и заливался безалкогольным пивом, чтобы потом заснуть. Звучит глупо, но что было, то было, ты всегда поступаешь только так, как можешь, так что пил я это пиво литрами.

Несколько человек смеются. Линкольн строго смотрит на них. Они замолкают.

У моего плана был один недостаток. Пока я пил ненастоящее пиво, мне всегда хотелось настоящего, и чем больше я пил это ненастоящее, тем больше мне хотелось настоящего.

Он замолкает, смотрит в пол. Когда снова открывает рот, его голос дрожит.

А теперь начинается страшное.

Говорит Линкольн.

Ты молодец. Продолжай.

Лысый Коротышка смотрит на него, потом снова на нас.

Однажды моя жена собралась в Нью-Джерси к своей племяннице Тине на Бат Мицву. Вообще-то обычно мы ездим всей семьей, но в тот раз Бат Мицва пришлась на наш районный Хэллоуин, и мы с Терри решили, что я с девочками останусь дома и отпраздную с ними Хэллоуин, а она слетает к Тине на Бат Мицву.

По его щеке катится слеза.

Я отвез Терри в аэропорт, пообещал ей, что не буду пить. Как только она села в самолет, я в аэропорту же помчался в бар и заказал водки с клюквенным сиропом.

Он замолкает, вытирает лицо.

Из бара я отправился в винный магазин, затарился там водкой и клюквенным сиропом и дома все вылакал.

Он вытирает лицо.

Потом я забрался в гараж к соседке Айре и украл две бутылки шардонэ и еще бутылку водки, спустился к себе в подвал и выпил обе бутылки шардонэ.

Слезы катятся ручьем по его лицу.

Потом я нарядился Люком Скайуокером, смешал водку с клюквенным сиропом в огромной фляжке и поехал с девочками. Они чувствовали, что со мной творится что-то неладное, но пытались веселиться.

Он вытирает лицо.

Уж не знаю точно, в какой момент, только я отрубился прямо за рулем, когда девочки вышли у какого-то дома.

Он рыдает.

Они вернулись, постарались меня поднять, но они же маленькие девочки, а я тяжелый.

Рыдает.

Они пошли к нашему соседу Лену за подмогой, а когда вернулись с Леном и с его женой Джинни, увидели, что я обоссался – в моче и костюм Люка Скайуокера, и фургон.

Рыдает.

Лен растолкал меня, а когда я очнулся, полез драться. Понимаете, у Лена огромная лохматая шевелюра, и мне с пьяных глаз показалось, что это человек в костюме льва, тот самый, который убил девочку два года назад.

Рыдает.

Боже мой.

Рыдает.

Боже мой.

Останавливается, вытирает лицо, глубоко вздыхает. Все молчат. Он поднимает глаза.

Лену пришлось связать меня поводком, чтобы утихомирить, и срочно вызвать мою жену из Нью-Джерси.

Он всхлипывает.

Я опозорил себя, своих девочек, свою жену.

Раздаются несколько смешков.

Я стал посмешищем для всего района.

Он едва не падает со стула, рыдая, всхлипывая, прячет лицо в ладонях. Несколько человек начинают смеяться. Линкольн смотрит на них и говорит.

Замолчите.

Смех становится громче, к нему присоединяются новые голоса. Лысый Коротышка поднимает глаза. Линкольн говорит.

Это не смешно.

Смех становится громче. К нему присоединяются новые голоса. Лысый Коротышка растерян. Линкольн говорит, уже более громким голосом, более властным.

Это не смешно.

Комната взрывается. Лысый Коротышка вскакивает, убегает с рыданьями, стонами и криками. Линкольн стоит перед опустевшим стулом.

Вы действительно считаете это смешным?

Взрыв смеха.

Ничего смешного.

Все понемногу успокаиваются.

Человек перед вами вывернул душу наизнанку. Душу, черт подери, наизнанку вывернул.

Тишина.

Открылся перед вами, рассказал о самом постыдном случае в жизни, о том случае, когда он достиг дна и понял, что нуждается в помощи.

Молчание.

Открыться очень тяжело, для этого нужна отвага, и он заслуживает уважения, а вы тут ржете, черт подери.

Линкольн качает головой, понижает голос.

Вы считаете себя такими крутыми парнями только потому, что торчали на сильных наркотиках и упали глубже, чем он. Но когда я спросил – кто готов рассказать о своем самом глубоком падении, добровольцев почему-то не нашлось. Никто не вызвался, все жопой к стулу приросли, как испуганные мальчишки.

Он указывает в ту сторону, куда убежал Лысый Коротышка.

Пусть этот человек послужит вам уроком, пусть его поступок послужит вам уроком. У него хватило отваги, он открылся, он был честен, он стал уязвим для вас, сидящих в этой комнате. Открытость – главное правило жизни в этом месте, он его принял, и это поможет ему излечиться.

Линкольн собирается уходить.

Подумайте над этим. Хорошенько подумайте.

Он оглядывается на ходу.

Хорошенько подумайте.

Он уходит. В холле полнейшая тишина. Все смотрят друг на друга, смущенные и пристыженные, ждут, чтобы кто-нибудь заговорил. Леонард встает.

Линкольн прав, нужно извиниться перед парнишкой, но все равно я нахожу эту историю дико смешной.

Все смеются. Леонард стоит, смотрит на часы.

Время ужина. Я в столовую.

Он выходит, остальные тоже встают, направляются в столовую. Я поднимаюсь, иду за всеми, занимаю очередь, набираю еды на поднос. Сажусь, слушаю перепалку Эда с Тедом, смеюсь, когда Леонард поддразнивает их, встаю после еды, отношу поднос на конвейер.

Иду на лекцию. Священник рассказывает о различных вероисповеданиях. Не люблю священников, не верю священникам, пропускаю мимо ушей все его слова. Сижу, буравлю взглядом пол, из головы не выходит Лысый Коротышка. Интересно, где он сейчас, о чем думает. Прокручиваю в голове его историю раз за разом, и с каждым разом она кажется мне безнадежней. Пусть он не скатился до ночлежки, гетто или притона, у него даже есть работа, семья, нормальная жизнь, но он потерял самое важное в жизни любого человека, чего терять нельзя, – человеческое достоинство.

Я знаю кое-что об утрате человеческого достоинства. Знаю, что, когда оно потеряно, остается дыра, глубокая черная дыра, на дне которой – отчаяние, унижение и ненависть к себе, и еще стыд и позор, и еще одиночество, изоляция, ад. Это глубокая, черная, жуткая дырища, и в этой дырище доживают такие, как я, свою просранную, мерзкую, жалкую, нечеловеческую жизнь, и в этой дырище мы подыхаем, одинокие, жалкие, ничтожные, никому не нужные и всеми забытые.

Лекция заканчивается, я выхожу, иду обратно в отделение и приступаю к занятию в группе рациональной терапии. Ее ведет Кен, он объясняет, что алкоголики и наркоманы имеют тенденцию реагировать на стрессовые ситуации иррационально. Рациональная терапия – это метод, который учит сознательно принимать решения вместо иррационального поведения. В любой ситуации оценить все варианты. Не спешить, сохранять спокойствие, выбрать наилучший вариант, наиболее эффективный. Такова философия рационализма.

После занятия начинается очередная церемония выписки. Выписываются трое, но я их не знаю. Срок лечения закончился, они выполнили свою программу, они готовы встретиться лицом к лицу с большим миром. Они радостно получают свои камни и медали, двое прослезились, когда произносили речи.

Церемония завершается, все аплодируют, потом кто-то затевает игру в карты, кто-то смотрит телевизор, кто-то переодевается и идет в спортзал – он в другом конце клиники. Выписавшиеся уходят. Я иду в палату, надеваю куртку Хэнка и выхожу на улицу.

Солнца не видать. Жизнь, которая вчера ощущалась повсюду, застыла. Замерзшая и твердая земля, гнетущий воздух, черное небо, деревья, согнувшиеся под тяжестью заледенелых веток. Курю на ходу, нахожу тропу, шагаю туда, куда она ведет. Под плотным древесным навесом темно и тихо, единственный звук – шорох моих шагов по опавшим листьям.

Прислушиваюсь к этому шороху. Смотрю под ноги. Пытаюсь потерять себя. Забыть, где я и почему, что меня ждет впереди. Забыть про смерть, про тюрьму, про лечение. Забыть тот мир, что за пределами моей головы, забыть тот мир, что внутри моей головы. Забыть все. Весь этот проклятый хлам.

Иду, смотрю, пытаюсь забыть, забыть, забыть. Шорох листьев сменяется хрустом гальки, галька приводит меня к длинному узкому озеру, затянутому хрупкими потрескавшимися пластинками льда. Смотрю на эти пластинки. В просветах между ними видно, как танцуют стаи рыбок, водоросли колышутся и цепляются за что попало. Ледяная скорлупа неподвижна, я останавливаюсь и смотрю на нее. Где-то под ней прячется жизнь. Однажды она избавится от ледяной скорлупы и возродится. Смотрю в просветы между тонкими скорлупками льда. Жизнь возродится. Хочу все забыть, но не выходит.