Текст книги "Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953"

В хозяйстве и обществе эпохи позднего сталинизма наблюдается поразительное разнообразие видов взяточничества. Многие из описанных здесь случаев являются плодом своего времени, неотделимым от послевоенных сталинских лет, когда отголоски войны еще постоянно давали о себе знать и воздействовали на все аспекты советской жизни. Неформальные отношения процветали, по мере того как люди пытались освоиться в системе, на которую наложили отпечаток война и ее последствия в дальнейшие годы. Для советских граждан взятка являлась предпочтительным (пусть и рискованным) выбором в экономике, где рынки притеснялись, нехватка всевозможных товаров и услуг носила эпидемический характер, а бюрократия отличалась неэффективностью и некомпетентностью.

В последние годы послевоенного сталинизма взяточничество было характерно уже не только для людей, отчаянно нуждавшихся в самом необходимом и старавшихся наладить жизнь в период кризиса. Оно стало средством улучшения условий жизни для населения, которое все еще сталкивалось с трудностями, но поднялось выше уровня бедности. Желание иметь недавно появившиеся потребительские товары, предметы обстановки, отдельные квартиры (вместо комнат в коммунальных) подталкивало представителей постепенно растущего среднего класса и самих элит сокращать путь сквозь дебри канцелярской волокиты и обходить длинные очереди. Взяточничество и теневые рынки позволяли негибкой системе функционировать. Можно сказать, должностные лица, которые улаживали дела, нарушая правила, помогали стране оправиться от последствий военной катастрофы.

Вместе с тем злость на служебную коррупцию смешивалась с недовольством из-за появления «нового класса» бюрократов, привилегированной и укрепившейся элиты, которая вела себя так, словно «владела» должностями, и стремилась взимать за них «аренду». Функционеры, бравшие взятки, казалось, считали себя выше закона и олицетворяли все более негибкую и бюрократизированную советскую систему. Широкомасштабная послевоенная реконструкция страны предоставляла госаппарату новые и новые возможности. У разрастающейся бюрократии, особенно ее верхушки (номенклатуры), по-видимому, крепло ощущение неуязвимости, по мере того как чиновники упрочивали свои позиции в СССР, оставившем позади эпоху террора. Не только номенклатура становилась больше и переставала бояться преследования, зачастую будучи защищена своим начальством в партийных и государственных органах. Мелкая бюрократия – малооплачиваемая, не слишком связанная профессиональным этосом – тоже продолжала быстро расти. Многим ее представителям взяточничество казалось удачным способом повысить доходы¹¹⁴. Имеющиеся материалы указывают на значительную степень преемственности между коррупцией в поздний сталинский период и коррупцией, свойственной брежневской эпохе. Отнюдь не свидетельствуя о каком-либо резком разрыве между сталинскими годами и дальнейшими периодами, эти примеры демонстрируют, что определенная преемственность превалировала.

Данные условия, по-видимому, подтверждают мнение Катрин Вердери об одной из особенностей послевоенного социализма на советском пространстве¹¹⁵. Государство обещало гарантировать людям достоинство, удовлетворяя их основные нужды, и закрепило такое право в конституции. Необходимость после великой победы в войне давать взятки государственным бюрократам – чтобы получить приличное жилье, билет на поезд, работу, медицинскую помощь, паспорт – лишала их этого достоинства. Разочарование советских граждан, которым приходилось переплачивать за то, что, по их мнению, государство обещало им предоставить, возрастало.

Но наихудшей новостью, наверное, стала зараженность взяточничеством самих правоохранительных ведомств, о чем пойдет речь в следующей главе.

2. «Рви цветы, пока они цветут»: Очерк взяточничества в органах охраны правопорядка и уголовной юстиции

В 1942 г. судья Московского городского суда А. А. Праушкина предупредила коллегу-юриста В. А. Чурсину, что той следует быть осторожнее, иначе сослуживцы обратят внимание на ее поведение: Чурсина имела подозрительные встречи с заявителями в совещательных комнатах, ходила обедать с людьми, чьи дела рассматривались судом. Вместо того чтобы внять предостережению, Чурсина, давая младшей сотруднице кое-какие советы о том, как дополнительно заработать, съязвила: «Ты век прожила и ума не нажила. Рви цветы, пока они цветут»¹. Позже обе судьи были осуждены за получение десятками взяток от людей, дела которых назначались к слушанию в их кабинетах.

В СССР времен позднего сталинизма случаи «сорвать цветы» предоставлялись в изобилии. Обстоятельства создавали широкий спектр возможностей приработка с использованием служебного положения. Правоохранительные органы не были исключением. Собственно, именно они, зачастую по весьма неожиданным причинам, предлагали величайшие искушения. Взяточничество в правоохранительных органах превратилось в одну из самых распространенных и прибыльных разновидностей, оставаясь таковой вплоть до распада Советского Союза в 1991 г. (и в дальнейшем).

Давали взятки представители общественности, оказавшиеся не в ладах с законом, а принимали судьи, прокуроры и сотрудники милиции². Если в предыдущей главе давался обзор общей картины незаконных платежей должностным лицам и функций таких взяток в сталинском обществе и хозяйстве, то в этой – рассматривается по сути неизвестная сторона деятельности правоохранительных органов и всесторонне изучаются особые разновидности взяточничества, в которых были замешаны судебные и милицейские работники.

Конечно, в данном исследовании отнюдь не предполагается, будто все представители закона (или хотя бы большая их часть) брали взятки. Невозможно узнать точно, сколько из них вступали в незаконные сделки с гражданами и как часто совершались подобные операции. Скорее, здесь намечается контекст и выявляются причины имевшего место взяточничества.

Судебные и милицейские ведомства служат прекрасным полем для исследования факторов, которые соблазняли (или даже заставляли) многих людей предлагать и требовать подношения. В частности, массовые аресты, одна из главных черт сталинизма, вкупе с усложненными юридическими процедурами подвергли правовую систему тяжким испытаниям и привели к многообразной коррупции среди ее должностных лиц. Со своей стороны, работники суда, милиции и прокуратуры в избытке имели возможности «левых» доходов. Многие такие возможности отвергали, но кое-кто рисковал ими воспользоваться.

Одним из ключевых факторов, стимулировавших взяточничество, являлось рьяное преследование государством большинства типов «неофициальной» экономической деятельности. Это преследование было тесно связано с одержимостью режима идеей защиты «государственной» или «социалистической» собственности. В то же время чрезвычайные трудности снабжения и производства вели к учащению случаев «спекуляции» – перепродажи товаров по ценам выше официальных³. Борьба с должностными преступлениями и спекуляцией во время и после войны вылилась в сотни тысяч арестов. Отягощая нагрузку на правоохранительные органы, она совпала по времени с денежной реформой, что привело к ряду процессов против людей, якобы наживавшихся на денежных операциях⁴. Число осужденных и величина получаемых ими сроков заключения росли⁵. А исключительно строгие законы против хищения государственной собственности стали особо важным фактором распространения незаконных сделок в правовой системе. Граждане пытались, договариваясь с ее представителями, избежать суровых наказаний за мелкие хищения на работе, растрату ведомственных средств и ценностей или воровство колхозной продукции.

Данная глава также предлагает контекст для понимания экстраординарного скандала в связи со взяточничеством в ряде высших московских судов в 1947-1951 гг., о котором пойдет речь в главах 7 и 8. (Несколько других важных причин взяточничества среди сотрудников правоохранительных органов, включая маленькие оклады, низкий статус и слабый профессионализм, будут глубже анализироваться в главе 5.)

Какие условия способствовали установлению неформальных связей между работниками правоохранительных органов и просителями в послевоенный период? Ключевым элементом являлись массовые аресты определенных типов преступников. В послевоенные годы произошло резкое снижение числа обвиняемых в политических преступлениях – «предателей», «контрреволюционеров» и прочих «врагов» (если не считать Украину и недавно присоединенные западные приграничные земли)⁶. Фактически в 1946-1952 гг. за политические преступления было осуждено меньше 10 % из приблизительно 5 млн чел., получивших приговоры к лишению свободы⁷. Наряду с этим, однако, множество людей арестовывалось за так называемые преступления против социалистического хозяйства, против государственной и личной собственности и должностные злоупотребления. Эти «неполитические» преступления рассматривались в обычных судах.

Важнейшую роль в наплыве дел о неполитических преступлениях в суды играли аресты, последовавшие в результате все более драконовских законов относительно хищения государственной и личной собственности, включая августовский указ 1932 г. и, особенно, указы от 4 июня 1947 г. Эти и другие подобные законы привели к осуждению в 1944-1952 гг. свыше 2,1 млн чел.⁸ В 1940 г. доля осужденных за хищения среди узников Гулага составляла всего 1,9 %; накануне же смерти Сталина она подскочила до экстраординарных 49,3 % (свыше 1,2 млн чел.) – указы от 4 июня 1947 г. сделали свое дело⁹. (Еще 66 тыс. заключенных были осуждены за спекуляцию.) Для большинства обвиняемых в преступлениях после войны промежуточной станцией между гражданской жизнью и Гулагом служили обычные суды.

Рассекреченные архивы партии, прокуратуры и правовой системы показывают, что с лета 1947 г. судьи и прокурорские работники оказались на пути настоящего юридического цунами. Огромное количество дел (а достаточно скоро – официальных судебных жалоб на осуждение) грозило затопить прокуратуру и суды с головой. За период с июня 1947 г. по декабрь 1952 г. только по указу от 4 июня ежегодно осуждалось от 162 тыс. до 387 тыс. чел., пик пришелся на вторую половину 1947 г. Почти всем осужденным за хищения госсобственности, даже самые мелкие, давали чрезвычайно долгие сроки заключения¹⁰. В июне 1947 г. средний срок лишения свободы за хищение государственной собственности составил 8,7 года. На судей давила партийная верхушка, и обязательные приговоры варьировались от 7 до 10 лет лагерей; около 10 % осужденных получали еще больше – от 11 до 20 лет¹¹. Средний срок заключения за хищение личной собственности повысился от 1,5 года в 1937-1940 гг. до 6,2 года в июне 1947 г. – декабре 1952 г.

Обвиняемые отнюдь не были профессиональными ворами: более 90 % признанных виновными в хищении госсобственности в 1950 г., например, не имели судимостей в прошлом¹². Законы против спекуляции также способствовали повышению количества арестов и ужесточению приговоров за неполитические преступления. Еще в 1946 г. 38 % осужденных приговаривались к заключению до года. Но в июне 1947 г. около половины получили 6 лет и больше¹³.

Как во всех современных обществах, сотрудники милиции, низовые «специалисты оперативного реагирования», обладали достаточным могуществом, чтобы требовать незаконную плату с людей, оказавшихся не в ладах с законом. Центральные власти даже выражали обеспокоенность в связи с повсеместной коррупцией в органах охраны правопорядка. В справке 1948 г. о преступлениях милицейских работников написано: «Среди других преступлений, совершаемых работниками милиции, взяточничество носит распространенный характер и приобретает особо важное значение, если иметь в виду, что этот вид преступления среди работников милиции способствует увеличению преступности среди населения»¹⁴.

Возможностей эксплуатировать запуганных граждан у органов внутренних дел имелось в избытке. Ради левого дохода некоторые их сотрудники делали вид, будто они могущественнее, чем было на самом деле. Согласно одному докладу для Верховного суда СССР, сотрудник Министерства государственной безопасности (МГБ) признался, что получил 12 тыс. руб. от заключенного, просившего, чтобы его содержали в заключении в Московской области, а не отправили куда-нибудь в глушь далеко от дома¹⁵. Кроме того, в марте 1948 г. он взял у жены осужденного 4 800 руб., пообещав ее мужу быстрое освобождение из лагеря, что явно превышало полномочия взяточника. Как часто бывало, неспособность выполнить условия сделки его и погубила. Факт взятки вскрылся, после того как жена осужденного пожаловалась в органы внутренних дел, что по делу ее мужа нет никаких подвижек, и пришла в ярость, когда упомянутый сотрудник не вернул ей деньги¹⁶.

Некоторые милицейские работники брали взятки за то, что отпускали людей после ареста или просто не арестовывали подозреваемых. В Тернопольской области Украинской ССР 33-летний Михаил Собчак предложил начальнику местного отделения милиции двух цыплят и 37 яиц за прекращение уголовного дела против его жены, которая обвинялась в самогоноварении (Собчак попался и получил год тюрьмы)¹⁷. Прокуратура в 1952 г. вскрыла крупный скандал в милиции города Иваново. Она обвинила девять работников милиции в требовании взяток за устройство освобождения из-под стражи лиц, обвинявшихся в воровстве и спекуляции¹⁸.

В апреле 1947 г. офицер милиции заставил двух человек, укравших сено из колхоза, заплатить ему 3 500 руб. за освобождение¹⁹. Тот же милиционер потребовал 100 руб. от человека, обвинявшегося в краже теленка. В 1952 г. партийное расследование в торговых сетях Киева обнаружило, что ряд милиционеров, а также работников прокуратуры и судей, будучи подкуплены, покрывали хищения в огромных размерах в розничных торговых организациях²⁰.

Порой сотрудники милиции трясли тех, кому угрожал арест, или вымогали взятки у их родни. В декабре 1951 г. некий Б. Л. Крикун написал письмо в Московскую городскую прокуратуру, сообщая, что после ареста его отца к нему домой пришел неизвестный гражданин и, назвавшись милиционером, пытался вымогать деньги²¹. Прокуратура арестовала по этому делу двух человек. Первый из них, Иконников, работал в ОБХСС. Он пользовался доступом к служебным материалам для вымогательства денег у родственников обвиняемых. Его партнер с компрометирующими сведениями на руках ходил по домам и требовал взятки за прекращение дел. Он навестил таким образом три семьи, ошибочно полагая, что объекты шантажа никому о нем не расскажут. В действительности намеченные жертвы отказались платить, а одна из них выдала предприимчивых офицеров²².

Вариант подобной операции имел место в Москве в 1950 г.: два милицейских инспектора вымогали деньги за молчание у работников розничной торговли, предъявляя им доказательства того, что они наживаются на дефицитных товарах. За один день инспекторы обошли три магазина и, видя, что продавцы продают товары по завышенным ценам и прикарманивают разницу, требовали взятку за сокрытие таких действий. За 600 руб. и бутылку коньяка два инспектора соглашались уничтожить рапорт о задержании²³. мились» от «моторизованного» населения. В Ростовской области, к примеру, старший автоинспектор потребовал 5 тыс. руб. у родных водителя, вызвавшего аварию; взамен инспектор скрыл тот факт, что водитель нарушил правила дорожного движения. Через две недели гаишник вернул этому шоферу права за два отреза материи на платье. Следователи установили, что инспектор незаконно обогащался несколько лет и потратил 100 тыс. руб. на строительство дачи²⁴.

Как во многих советских учреждениях, основанные на взяточничестве отношения в ГАИ заходили гораздо дальше злоупотреблений отдельных сотрудников, приобретая систематический характер и распространяясь на самые разные уровни этой организации. В анонимном письме, полученном КПК в 1947 г., говорилось, что ряд сотрудников ГАИ Московской области злоупотребляют служебным положением. Начатое КПК секретное расследование выявило детали целой «пищевой цепочки». На низшем уровне рядовые дорожные инспекторы требовали взятки у водителей, которые давали их, чтобы не иметь дальнейших неприятностей, не связываться с судами или не платить штрафы²⁵. Это был классический пример «кормления» – обирания бюрократией населения, которому она теоретически служила. В докладе следователей действительно использовано слово «кормиться» для описания действий гаишников. В июле 1946 г. МВД выпустило директиву, запрещавшую инспекторам взимать на дорогах штрафы наличными – главный источник взяток для инспекторов. Однако в результате, говорится в докладе, милиционеры теперь отбирают у нарушителей права до уплаты наложенного штрафа, что дает водителям другой стимул к предложению взяток, а инспекторам – другой способ «кормиться» за счет владельцев автомобилей. Гаишники в свою защиту заявляли, что водители хотели им заплатить, предпочитая отдать деньги сразу, вместо того чтобы ехать потом за своими правами в отделение ГАИ.

Второе звено пищевой цепочки, подношения, также наблюдалось во всей красе в рядах московской автоинспекции. В верхах организации начальник Московской ГАИ Максимов требовал «подарков» от подчиненных, если те хотели сохранить работу. Следствие выяснило, что инспекторы действительно заваливали его презентами. Главный инспектор Ленинского района два-три раза в неделю снабжал начальника овощами и ягодами; инспектор Дугин носил ему молоко и овощи; другой «кормил» его свининой; инспектор Волченков привозил ему на квартиру картошку и другие овощи. Один инспектор починил боссу костюм; другие купили радиоприемник и приобретали билеты в театр; еще один три дня делал в его квартире ремонт²⁶. В докладе ГАИ характеризуется как классическая

пищевая цепочка, которую прекрасно распознали бы большинство бюрократов (и их подчиненных) в XIX в. Следователи упрощенно винили одного Максимова как начальника Московской ГАИ, не выделяя системные стимулы и давление, заставлявшие водителей предлагать взятки, инспекторов – принимать их, а нижестоящих сотрудников – передавать «откаты» вышестоящим по служебной лестнице.

Одна из разновидностей взяточничества, превалировавших в тот период, характерна для судей, которые противоправно взимали плату за незаконное вмешательство в гражданские дела. Как показано в предыдущей главе, судьи имели возможность выдавать документы, удостоверяющие личность, разрешать жилищные споры, освобождать людей от уплаты налогов, рассматривать другие гражданские иски. Некоторые брали деньги за выполнение или ускорение выполнения этих задач. Одна из сторон могла заплатить судье за решение в свою пользу в деле о разводе, жилищном вопросе или споре с соседями. В других случаях судьи выдавали важные документы и разрешения, касающиеся работы, проживания или социальных льгот.

Однако, если посмотреть, какого типа дела о взяточничестве расследовались, видно, что наиболее прибыльные возможности чаще всего предоставляли судебным работникам уголовные дела. В советских государственных и партийных архивах зафиксировано множество случаев, когда юристы за деньги или подарки оказывали противозаконную помощь в делах, связанных с хищением государственной собственности, «спекуляцией», злоупотреблением служебным положением и нарушениями суровых законов о труде.

Конечно, дела военного времени с участием судей отражают отчаяние населения. Но вместе с тем они свидетельствуют об изобретательности отдельных фигурантов²⁷. В конце 1944 г., когда еще шла война, в Коминтерновском и Сокольническом районах Москвы на рассмотрение суда попала примечательная серия дел. Прокуроры обвиняли нескольких судей в получении взяток за мягкие приговоры и решения. С начала 1943 г. работники молокозавода, арестованные за воровство, давали судьям взятки, в том числе одежду и тысячи рублей, за оправдательные вердикты. В одном случае судья принял от обвиняемого отрез шерстяной ткани и женские туфли. В сентябре 1944 г. работники бани № 4 Коминтерновского района были арестованы за кражу и нелегальную перепродажу мыла. Директор бани связался с уборщицей в суде, которая и выступала посредницей между персоналом бани и судьей. Через уборщицу обвиняемые заплатили последнему 6 тыс. руб. за легкие приговоры; все они получили по году исправительных работ вместо обычных двух лет. Правда, одну осужденную банщицу и смягченный приговор не устроил. Она обратилась к той же уборщице и договорилась о новом сокращении срока – до шести месяцев²⁸.

Как правило, роль посредников исполняли канцелярские работники, использовавшие свое потенциально выгодное положение «привратников» между судьей и общественностью. Служившая секретарем в военном трибунале Москвы О. В. Спримон имела доступ как к материалам дел, так и к официальной печати трибунала. Она регулярно фабриковала и отправляла в лагеря и колонии Гулага фальшивые копии решений трибунала о смягчении приговоров. С июня 1943 г. до конца 1944 г., по словам сотрудника Министерства юстиции, Спримон устроила освобождение из заключения 11 чел.²⁹ За такие услуги она брала плату и с самих осужденных, и с их родственников. Платили ей часто наличными, но она также принимала и продукты, и мануфактуру, и ценности. За 18 месяцев, согласно данным следствия, Спримон получила взятки по меньшей мере на сумму 200 тыс. руб.

Взяточничество в связи с мелкими преступлениями в военное время имело место и в сельских судах. Судье А. Н. Стариковой, члену партии, окончившей всего шесть классов школы, было 24 года в марте 1944 г., когда она стала судьей народного суда Завьяловского района Удмуртской АССР, одной из тех женщин, которых срочно назначали судьями, заполняя вакансии, освободившиеся после ухода мужчин на фронт³⁰. Согласно докладу Министерства юстиции, она регулярно принимала персональную плату от людей, просивших о снисхождении, иногда наличными, иногда натурой. В 1944 г. она позволила осужденному спекулянту избежать заключения за 1 500 руб. и 20 яиц. За 1 100 руб. и вожделенные наручные часы судья Старикова приговорила двух женщин, осужденных за мелкое хищение госсобственности, к исправительному труду по месту работы, а не в лагере. Получив 16 кг баранины и 3 кг сала, она избавила от лагерей некоего Чукавина, назначив ему условный срок за нарушение постановления о трудовой дисциплине от 26 июня 1940 г.³¹ Всевозможные торговцы черного рынка, мелкие воришки, прогульщики – классические мишени сталинских репрессий – находили путь в сельский суд Стариковой и общий язык с судьей, договариваясь о смягчении приговоров.

На суды из года в год оказывали сильный нажим, требуя суровых обвинительных приговоров. В августе 1949 г. заместитель министра юстиции П. А. Кудрявцев бранил судей за недостаточно серьезное отношение к указу от 4 июня о хищении государственного имущества. До сих пор, заявлял он, слишком многие судьи ведут себя чересчур «либерально», предпочитая назначать наказания за хищение госсобственности и другие «серьезные преступления» по минимуму, а не по максимуму³². Некоторые, по его словам, даже безосновательно оправдывали расхитителей, несмотря на то что «главная работа всех судебных органов – борьба с хищениями». Кудрявцев упрекал судей в том, что многие из них неправомерно проводят различие между преступлениями против госсобственности и политическими преступлениями. «Почему-то, – саркастически замечал он, – когда в военном трибунале рассматривается дело о контрреволюционном преступлении, то у судьи рука не дрожит, когда он определяет такую меру, как лишение свободы на 25 лет, а когда разрешается дело о ворах и жуликах, тоже врагах народа, то судья прибегает к минимальной санкции и сила закона полностью не применяется»³³. Политические власти добивались максимальных приговоров, настаивая, чтобы судьи не проявляли снисходительности к обвиняемым только потому, что их преступления не носили контрреволюционного характера³⁴.

Массовые репрессии за неполитические преступления (и очень долгие сроки заключения за некоторые из них) возымели неожиданные последствия – рост внутри самой правовой системы рынка сделок купли-продажи, на котором люди пытались купить милость к подсудимым, получавшим крайне суровые приговоры³⁵. Как ни парадоксально это может показаться, произвольные массовые аресты и необычайно большие сроки наказаний за неполитические преступления создавали гигантские возможности для работников правоохранительных ведомств³⁶. Некоторые (разумеется, отнюдь не все) милиционеры, прокуроры, судьи, адвокаты не упускали случая набить карманы³⁷. Стражи закона, готовые рисковать, незаконно принимая подарки или деньги, в судах эпохи позднего сталинизма пережили недолгий, но золотой век процветания.

Там не только открывался широкий простор для взяточничества, но и спрос на смягчение приговоров со стороны населения был огромен. Кто в основном предлагал взятки судьям? Согласно официальным документам и рассказам современников, люди в военные и послевоенные годы по большей части прибегали к взяткам, чтобы предотвратить осуждение – или добиться освобождения – кого-либо из членов семьи. Режим невольно сотворил легионы потенциальных взяткодателей из семей сотен тысяч посаженных «расхитителей» и «спекулянтов». Что интересно, арестовывали чаще всего мужчин, а взятки за освобождение осужденных давали главным образом их жены (вместе с детьми и родителями)³⁸. Можно утверждать, не боясь преувеличения, что родные приговоренных к лагерям за хозяйственные преступления и хищения госсобственности составляли значительную долю тех, кто предлагал взятки судьям и прокурорам.

Огромное количество арестов и суровость наказаний за мелкие преступления рождали впечатление (зачастую верное), что многих арестовывают и сажают ни за что³⁹. Такое ощущение возникало и у судей, рассматривавших дела, и у адвокатов, и у части населения. Некоторых представителей пострадавшей стороны оно побуждало исправить предполагаемую несправедливость при помощи взятки работникам правовой системы. Раненый фронтовик Соловьев рассказывал о своем деле: «Я считал себя неправильно осужденным и, имея большую семью, искал выхода из постигшего меня несчастья, и вот к чему меня привело обращение к Шевченко [т. е. подкуп судьи. – Дж. А.]»⁴⁰. Взятки часто давались именно с целью добиться правильного и законного приговора (а не ради отмены решения как такового), и это лишний раз доказывает, что перекосы сталинского правосудия служили одной из главных (хоть и нечаянных) причин противоправных платежей в судах. На процессах по делам о взяточничестве многие судьи пытались защищаться, заявляя, что не брали взяток, а просто принимали «знаки благодарности» за исправление ошибок, допущенных некомпетентными судами низшей инстанции.

Как отмечали некоторые руководители правовых ведомств, обязательные длительные сроки наказаний за хищения и хозяйственные преступления смущали многих граждан и, возможно, смятение толкало их на поиск неформальных способов корректирования судебных вердиктов. 19 июня 1948 г. генеральный прокурор СССР Сафонов писал секретарю ЦК Жданову по поводу приговоров, которых требовали постановления о борьбе с хищениями, выпущенные в предыдущем году: «Иногда такие приговоры не совсем понятны гражданам, и у них создается представление о несоответствии тяжести преступления и наказания, так как наказания за другие серьезные преступления по отношению к наказаниям за кражу явно занижены»⁴¹.

Вдобавок некоторые подсудимые и их родные просто не могли разобраться в правовой системе. Как поведал на суде один грузин, которого обвиняли в даче взятки, бывший районный прокурор сказал ему, что суд неправомерно осудил и приговорил его сестру. По словам обвиняемого, он не понимал, что, платя адвокату, работавшему по делу сестры, «нарушал законный порядок обжалования приговора»: «Я сам не знал, как написать жалобу, так как русского языка я не знаю, в юридических вопросах не разбираюсь»⁴².

На закрытом совещании в феврале 1948 г. председатель Верховного суда Голяков подтвердил мысль, что народ не в силах постичь законы о хищениях. Как он сказал собравшимся руководителям министерств юстиции и госконтроля, ни судьи на местах, ни рядовые граждане не понимают как должно указы от 4 июня 1947 г. и требуемые ими суровые наказания. Фактически законопослушные советские люди симпатизируют преступникам. Судьям, заявил он, следует лучше разъяснять законы массам: «Пока широкие массы народа не будут еще понимать нашей судебной политики, трудно бороться с преступностью. Мы увеличиваем кару; а количество преступников – не уменьшается… Где же результаты нашей работы? Надо же воздействовать не только на преступника, но и на массы, т. е. чтобы в массах росло правосознание, росло уважение к закону и нетерпимость к преступлению… Товарищ Сталин говорил, что надо объявить бойкот всем преступникам, чтобы сама масса проявила ненависть к этим преступникам, а у нас так разбирают дела, что у народа только симпатия к преступникам. Суд должен действовать от имени массы и народа, а у нас не понимают этого, и колхозники пишут, что зря осудили нашего парня или нашу женщину [курсив мой. – Дж. X.]»⁴³. В этом любопытном замечании Голяков утверждает, что карательная политика вызывает в народе сочувствие к осужденным за нарушение закона. Судьи, по его словам, недостаточно разъясняли смысл и цель указов от 4 июня. На деле некоторые судьи сами не понимали эти законы или не полностью осознавали их значение.

В ноябре 1948 г. заключенный Гулага послал в Совет министров Берии примечательное письмо, в котором подытожены многие из огромных (и непредвиденных) последствий указов от 4 июня 1947 г. – для сталинской правовой и карательной системы, для советского населения и для народного доверия к судам⁴⁴. Автор 8-страничного письма – Т. З. Сараев, бывший секретарь Октябрьского райкома партии Челябинской области. Письмо Сараева свидетельствует о глубоком осознании того, что указы от 4 июня несправедливо карали множество честных и лояльных советских граждан. Оно заслуживает внимания благодаря целому ряду моментов: прежнему руководящему партийному посту автора (возглавлявшего районный партийный комитет в большой области); его несомненной и неизменной преданности партийным идеалам; широте его кругозора и опыта; проницательным замечаниям о последствиях для страны несправедливого осуждения стольких неполитических узников (сам Сараев был осужден за хищения, а не за политическое преступление); наблюдениям по поводу невинных людей, заключенных в лагеря.