Текст книги "Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953"

Сараев (уже просидевший в лагере 18 месяцев) сразу же признается в любви и верности Сталину, партии, революции и родине. Он не диссидент⁴⁵. Он пишет, что жестокие послевоенные законы против хищений государственной и личной собственности были абсолютно необходимы. Он приветствует решительную борьбу советского правительства с ворами, бандитами и прочими врагами советского государства после войны и неурожая 1946 г.: «Отсюда вытекает, что Правительство совершенно правильно и своевременно издало Указ от 4.VI-47 г. об охране государственной и частной собственности граждан». Правоохранительные ведомства должны защищать социалистическую собственность и государственный аппарат и от внутренних, и от внешних врагов советской власти, каковых следует поголовно выявлять и сокрушать.

Признав, что в советском обществе таятся опасные «преступные элементы», автор письма резко меняет направление рассуждений. Некоторые работники судов и прокуратуры, предупреждает Сараев, преследуют и осуждают невиновных. Они совершают серьезные ошибки, «аналогичные, в большей или меньшей степени, ошибкам 1937 года». «Своими неправильными методами работы, – пишет он далее, – они вредят нашему государству, озлобляют народ, искусственно преувеличивают преступность и врагов народа в стране». Фактически ошибочные обвинения со стороны следователей прокуратуры играют на руку «англо-американскому империализму», поскольку настраивают советских людей против руководства.

Обращаясь к собственному гулаговскому опыту, Сараев замечает, что многие тысячи заключенных, прошедших через лагерь, где он содержится, все четыре года войны боролись против фашизма: «Храбро сражались за Москву, за Сталинград, за Курск и т. д. Они имеют правительственные награды и неоднократные благодарности от Иосифа Виссарионовича Сталина…» Однако «многие и очень многие из них привлечены к уголовной ответственности и осуждены неправильно». Следователи прокуратуры сфабриковали дела против них либо раздули тяжесть совершенных ими проступков: «Ко всем людям подходят с одной меркой – преступник. Человек, случайно допустивший незначительную ошибку в работе, или вор-рецидивист, или заядлый враг Советской власти». Сараев приводит пример ряда людей, встреченных им в лагере, которых неправильно осудили и приговорили к большим срокам – всех за хищение госсобственности. Члены партии, чьи подчиненные растрачивали средства, получили суровые приговоры, хотя начальники о преступлениях даже ничего не знали. «Простые, необразованные» люди отсиживают чудовищно долгие сроки за мелкие преступления. Он рассказывает о деле некоего Г. А. Бархатова, глухого, неграмотного человека, работавшего механиком в гараже. Однажды у него в зажигалке кончилась горючая жидкость, и он налил туда две чайные ложки казенного бензина общей стоимостью на 18 копеек: «Следователь в грозном духе составил обвинительный материал, а судья осудил на 8 лет… Неужели работники прокуратуры считают приговор суда правильным?»

«Можно было бы, – сетует автор, – привести десятки и сотни других фактов, когда суды лишают свободы на 10-20 лет за небольшие преступления, за 5-6 кг картофеля, за 750 гр. муки, за 7 кг соли и т. д.». Сараев призывает создать специальную комиссию для проверки работы прокуратуры и судебных органов и освободить всех невиновных. Это, по его заявлению, «сократит преступность в стране минимум на 60-70 %». Иными словами, он уверен, что до 70 % заключенных осуждены или приговорены неправильно. Однако, указывает он, когда осужденные или их родные подают жалобы на несправедливые приговоры, почти все они сразу отклоняются⁴⁶. «Только вера в правительство, в ЦК ВКП(б) и лично в Иосифа Виссарионовича Сталина придает силы апеллировать об освобождении из заключения и о восстановлении в рядах ВКП(б)», – заключает Сараев.

Письмо Сараева передает возникающее у части общества при виде волны арестов за хищения госсобственности ощущение, что органы уголовной юстиции попросту не работают как надо, растущие сомнения по поводу осуждения огромного количества невинных людей за мелкие нарушения. Многие из этих людей вместе с их родными искали неформальные способы исправить предполагаемую несправедливость. Сделки на основе незаконных подношений служили одним из таких способов.

Важно отметить, что, по всей видимости, даже беря взятки, определенные пределы судьи не переступали. В мире взяточников существовала некая мораль. Почти во всех делах, материалы по которым я видел, судьи, принимавшие незаконную плату, проявляли снисходительность лишь к хозяйственным и имущественным преступлениям (но не политическим и не насильственным). Это объяснялось несколькими причинами. Во-первых, судьи, видимо, полагали, что брать взятки в случае хозяйственного или имущественного преступления менее рискованно; во-вторых, несоразмерность наказания за мелкие хозяйственные нарушения или кражи вдохновляла родственников на попытки добиться освобождения обвиняемых; в-третьих, посредники тоже не столь охотно участвовали в сделках, касающихся политических или насильственных преступлений; наконец, большинство судей, кажется, считало морально недопустимым освобождение уголовников, совершивших насильственные преступления, или «врагов правительства». В случае же неполитических преступлений многие оправдывали свои действия на том основании, что в известной степени восстанавливали справедливость.

Судя по имеющимся документам, купить заступничество за лицо, обвиняемое в политическом или насильственном преступлении, удавалось крайне редко. Обнаружено очень мало примеров, когда прокуроры или судьи принимали взятки за особый подход к делам людей, обвинявшихся в контрреволюционных преступлениях по ст. 58⁴⁷. Судья Верховного суда Шевченко дал показание, что, когда его попросили вмешаться в дело Чачиашвили (за плату), он отказался, поскольку последнего арестовали за «контрреволюционное преступление»⁴⁸. Точно так же есть лишь ничтожная горстка примеров документированных дел, в которых обвиняемому, совершившему насильственное преступление, помогал судья за взятку⁴⁹. Неясно, отказывались ли судьи вмешиваться в такие дела по этическим соображениям или не желали идти на риск куда более серьезного наказания в случае разоблачения⁵⁰.

Таким образом, хотя некоторые судьи проявляли готовность освобождать – за деньги – осужденных за имущественные, хозяйственные или служебные преступления, считая таковые словно не дотягивающими до некоего невидимого порога, они не хотели переступать этот порог ради «опасных» преступников. В общем спектре уголовных дел, видимо, существовали определенные категории, в рамках которых судьи и прокуроры позволяли себе рискнуть. Осужденные по таким делам не являлись закоренелыми преступниками. Это были главным образом мелкие растратчики, воришки, работники-несуны, крестьяне, таскавшие продовольствие из амбаров и с полей, дельцы теневой экономики. Как правило, судьи (и, скорее всего, прокуратура с милицией) не находили подобных преступников «опасными» и, вероятно, могли оправдать в собственных глазах отмену их осуждения. Политических же преступников они полагали угрозой обществу, так же как убийц, бандитов и вооруженных грабителей.

Как мы видели, число дел, попадающих в категорию, где взяточничество считалось «приемлемым», быстро росло в ходе ожесточенной борьбы с хищениями и хозяйственными преступлениями в 1945-1949 гг. Массовое осуждение за неполитические преступления создало огромную армию людей, добивающихся особого к себе отношения. Это был как раз тот тип «преступников», с каким определенные судьи охотнее всего шли на сделки.

Судей нельзя назвать типичными советскими взяточниками. Они не распоряжались дефицитными товарами и услугами, которые пользовались чрезвычайно высоким спросом и стоили приплаты сверху, – квартирами, продуктами, документами, освобождением от работы, военной службы или обременительных государственных обязательств. Зато судьи продавали справедливость, которую советским людям обещали как их неотъемлемое право в социалистическом обществе (и гарантировала, пусть только на бумаге, сталинская Конституция 1936 г.), но которой многие считали себя лишенными.

Еще одну важную профессиональную группу, находившуюся в особенно удобном положении для того, чтобы пользоваться возможностями, которые открылись благодаря лавине арестов и судебных дел, составляли адвокаты. Они играют ведущую роль при любом обсуждении коррупции в советских судах (да и в любых судах), так как служили посредниками во многих неформальных сделках между просителями и судьями.

Начиная с середины войны и особенно сразу после нее адвокаты оказались в центре спора по поводу дополнительной «платы за услуги», которую они порой требовали. В судах военного и послевоенного времени у адвокатов стало обычной практикой брать с клиентов деньги сверх стандартных, весьма скромных официальных тарифов, установленных за юридические услуги государством (эти тарифы были разработаны в 1932 г., когда правительство запретило оказание юридических услуг частниками)⁵¹. В своем кругу адвокаты несколько саркастически именовали такую доплату «микст» (сокращение от «максимальное использование клиентов сверх тарифа»).

Вероятно, правильнее всего рассматривать «микст» как дополнительную плату за услуги. Такая плата в принципе не являлась взяткой, хотя сами юристы часто называлии ее нарушением правил адвокатуры. Тем не менее из-за «микста» прокуроры несправедливо предъявляли многим адвокатам обвинения во взяточничестве, тогда как те, скорее, просто совершали этический проступок, беря с клиентов лишнее.

Разумеется, многие адвокаты считали «микст» заслуженной компенсацией за дополнительные разъезды или канцелярскую работу, особую сложность дела или жалобы. По всем рассказам, с конца 1930-х или начала 1940-х гг. «микст» представлял собой повсеместное и неприкрытое явление в сталинской (и послесталинской) правовой системе. (Оригинальных исторических исследований на тему «микста» в военное время и в период позднего сталинизма не существует⁵².) Несколько юристов засвидетельствовали распространенность «микста» во время и сразу после войны. Одна женщина-адвокат сказала следователям в 1951 г., описывая период 1941-1947 гг. (и, возможно, несколько преувеличивая): «Я утверждаю, что в тот период в Москве буквально все адвокаты брали большие суммы денег от клиентов, так называемые “миксты”, и помню, что за сумму 25 тысяч рублей, которую брали адвокаты с клиентов, – их не привлекали к уголовной ответственности, а исключали из членов Коллегии адвокатов. Поэтому я относилась к этому вопросу, как к обычному явлению»⁵³. Судя по свидетельствам адвокатов, официального оклада юриста с трудом хватало на жизнь. Некая Князева рассказывала знакомому, что, уволившись в 1945 г. из армии, работает адвокатом и «ей тяжело живется». Князева просила знакомого, сотрудника Министерства юстиции, «подыскать для нее клиентуру, так как нужно было, как она выразилась тогда, “заработать”»⁵⁴.

Спрос на помощь адвокатов при переговорах с правовой системой был огромен. В одном только 1945 г. клиенты использовали услуги адвокатов, прикрепленных к московским судам, свыше 170 тыс. раз. Согласно статистике Министерства юстиции для ЦК, за первую половину 1950 г. более 700 тыс. чел. по всему СССР обращались к представителям адвокатуры с вопросами или просьбами об услугах; адвокаты действовали в 191 тыс. уголовных дел и более чем в 50 тыс. гражданских⁵⁵. В Москве стандартная плата, установленная в юридических консультациях при судах за наем адвоката для составления простого заявления, равнялась 50-100 руб.⁵⁶ Адвокаты, вопреки правилам, часто запрашивали в 5-10 раз больше.

Порой они говорили – или, по крайней мере, намекали – клиентам, что не станут особо стараться ради клиента, если им не доплатят. К примеру, в 1945 г. некоего Голикова, главу потребсоюза в Московской области, обвинили в хищении госсобственности. Назначенный ему судом адвокат, который по официальной ставке должен был представлять обвиняемого в суде за 1 тыс. руб., потребовал у его жены 9 тыс. руб. Юрист сказал ей, что дополнительные восемь тысяч нужны ему на «расходы», не уточнив, на какие именно. «Он только меня очень просил, – рассказывала жена Голикова, – никому об этом не говорить и приносить ему деньги только на квартиру. Я его как-то спросила: “Куда вы расходуете такие деньги, ведь вы живете без детей с женой?” Луговской мне ответил: “Это надо государству”. Я ему поверила, думая, что он действительно кому-либо по закону вносит эти деньги на расходы, связанные с ведением дела мужа». Тот же адвокат требовал деньги сверх тарифа и в других случаях⁵⁷.

Адвокаты нередко давали клиентам понять, будто это судья требует денег за решение дела в их пользу. Запрашивая с клиента на несколько тысяч рублей больше обычной ставки, они намекали, что часть «гонорара» пойдет судье для гарантии успеха. Как показали расследования, клиенты иногда верили, что адвокат передал судье взятку, даже если он ничего подобного не делал. Порой адвокат мог даже обещать вернуть клиенту деньги, если его подзащитный не получит желаемого результата⁵⁸. В действительности же чаще всего деньги просто присваивались адвокатами⁵⁹. На одном процессе 1951 г. в Москве суд признал нескольких адвокатов виновными в выманивании взяток у клиентов в 1945-1947 гг. Эти юристы хвалились перед просителями своими прекрасными неофициальными отношениями с судьями, или, как гласил приговор, «игнорируя свои обязанности по содействию осуществлению советского правосудия, распространяли среди лиц, обращавшихся к ним за юридической помощью, слухи о своих личных знакомствах и связях с судебными работниками»⁶⁰. А вместо того чтобы передавать взятки судьям, прикарманивали деньги.

Порой адвокаты действовали как посредники, ожидая «комиссионных» по достижении удачного результата. В качестве одного из условий «сделки» с клиентом они выставляли требование премии, если благодаря их посредническим усилиям удастся добиться оправдания или сокращения срока приговора. В деле «группы» из девяти спекулянтов шерстяными тканями, о котором в ноябре 1951 г. МГБ докладывало Маленкову, ленинградский адвокат Б. Л. Ляцкий получил «вознаграждение» в размере 3 тыс. руб. за посредничество в подкупе судьи. Адвокаты часто выступали посредниками в сделках между подсудимыми (или их родственниками) и судьями, поскольку занимали удобное положение для подобного рода переговоров. (Секретари, консультанты, канцелярские служащие и другие судебные работники, контактировавшие как с судьями, так и с просителями, тоже зачастую служили посредниками.) В случае Ляцкого платила дочь одного из обвиняемых спекулянтов⁶¹. Взятка открылась благодаря сообщению осведомителя ленинградской милиции, что, когда дело было прекращено, судья, адвокат и один из подсудимых вместе отправились отмечать это в ресторан. Один как будто раскаивающийся адвокат заметил на своем процессе: «На работу в адвокатуру я пошел не с целью наживы, хотя здесь имеются все возможности получать и давать взятки»⁶².

Очевидно, существовала всеобщая уверенность в том, что доступ к профессионалам-практикам, способным помочь пробраться сквозь те или иные бюрократические лабиринты (юристам или врачам в случаях, связанных с системой здравоохранения), либо стоит дополнительных затрат, либо требует личных знакомств. Многие, не имея нужных контактов (именуемых в просторечье «блатом»), считали необходимым нанять адвоката с хорошими связями хотя бы для того, чтобы их дело рассмотрели и решили по справедливости. Если говорить о ценности таких связей, то один обвиняемый в даче взятки заявил в свое оправдание, что в недорогих государственных юридических службах работают одни «вчерашние студенты, а следовательно, малоопытные люди». Другой обвиняемый сказал, что прекрасно понимает свою жену, уплатившую адвокату 2 тыс. руб. (гораздо больше официальной ставки), «так как мне совершенно ясно, что бесплатно никто ничего не делает». Женщина-адвокат из Харькова даже утверждала, что, если бы она не брала дополнительную плату за свои услуги, клиенты не шли бы к ней, полагая, что толку от нее не будет⁶³.

Должностные лица, готовые брать деньги из-под полы, могли эксплуатировать это мнение о неадекватности услуг, предоставляемых государством. Один обвиняемый взяткодатель на своем процессе пренебрежительно отозвался об адвокатуре, отражая общее настроение: «Я вообще это дело, т. е. дело Цыпенюк, хотел передать адвокату, но полагал, что адвокат отнесется формально, не будет прилагать все усилия, чтобы помочь мне в этом деле»⁶⁴. Сам генеральный прокурор Сафонов рассказывал об адвокате Сендерове, который хвастался перед клиентами тем, что некогда работал помощником министра юстиции, в доказательство своих «широкиx связей с судебными работниками»: «Сендеров при этом всегда бравировал якобы имевшимися у него близкими связями с руководящими работниками Министерства юстиции и Верховного суда»⁶⁵. Отчаяние родственников обвиняемых и запутанность судебных процедур помогали убедить людей в том, что приплата адвокатам – единственный способ добиться нужных результатов, а если они не заплатят, исход скорее всего будет печальным. Женщина, продавшая корову, чтобы наскрести денег на адвоката, писала: «Я хотела чем-либо помочь своему сыну, который, по моему мнению, был осужден неправильно». Она настаивала, что не давала взятку – просто платила адвокату за помощь: «Я была уверена, что обязана сделать из сына хорошего и порядочного человека, и решила эти деньги дать [адвокату] с тем, чтобы он помог в деле сына»⁶⁶.

Процесс адвоката Берты Радчик в июле 1949 г. высвечивает некоторые элементы механизма «микста». Суд спросил Радчик, признавшуюся, что несколько раз выступала посредником в передаче взяток, о крупных суммах наличными, которые милиция обнаружила в ее квартире при аресте. «Происхождение моих тысяч, – ответила она, – я могу объяснить тем, что в последние годы своей адвокатской деятельности я усиленно брала так называемый “Микст”, который я начала брать только со времени моей совместной работы с адвокатом Коммодовым в Чкалове [так назывался тогда г. Оренбург. – Дж. А.]. В то время я была в затруднительном материальном положении, и адвокат Коммодов, узнав, что я никогда не беру от клиентов “Микст”, назвал меня дурой и склонил к систематическому получению с клиентов “Микст”». Радчик описала выгодность дополнительной платы: «“Микст” я начала брать с 1943 года. В один месяц в Чкалове я проводила не менее 15 дел, а за каждое я брала по 2 000, 3 000, 5 000 рублей “Микст”»⁶⁷.

Для большинства людей такие суммы представляли собой огромные деньги, и готовность платить их показывает, как сильно люди жаждали добиться в суде положительных результатов. Адвокат Радчик в показаниях на процессе осудила «микст» как неэтичную практику, мешающую правильному вынесению решений и нормальному функционированию суда в целом: «“Микст” порождает большие вредные последствия для дела правосудия. Ибо, когда адвокат берет “микст”, он вступает в личные взаимоотношения с клиентом, и этим стирается беспристрастное отношение к разрешаемому делу. С другой стороны, когда адвокат вступает в личные взаимоотношения с членами суда, то этим он, естественно, влияет на вынесение неправосудного приговора». По ее словам, работая в Чкалове, она потеряла «совесть» и «честь» советского гражданина. Радчик признала свои ошибки, не преминув, однако, подстраховаться: «Я признаю свою вину, что своими действиями причинила ущерб Советскому правосудию, хотя и за “Микст” никогда не ставился вопрос о криминале»⁶⁸.

Некоторые адвокаты защищали практику дополнительной платы, утверждая, что их клиенты сами настаивали, чтобы они приняли подарок за хорошо сделанную работу. В одном случае адвокат уверял: его клиенты добровольно «в знак благодарности помимо всего всегда» давали ему «подарки, деньги в сумме 300, 500, 1 000 и больше рублей». Эти персональные «премии» вручались вдобавок к судебной пошлине, которая выплачивалась суду⁶⁹. Данный пример говорит о том, что, вероятно, большинство адвокатов думали о «миксте» не как о взятке, а как о получении (может быть, неэтичном, но не преступном) доплаты, добровольно предлагаемой за дополнительные услуги⁷⁰.

Весной 1948 г. на вопрос «микста» обратил внимание министр государственного контроля Л. З. Мехлис на совещании с руководящими работниками Министерства юстиции, осуществлявшего надзор за адвокатурой. Мехлис, настаивавший на криминализации предложения и получения «микста» как взяточничества, выразил глубокое недовольство, даже раздражение в связи с ситуацией в адвокатуре. Он противопоставил мощь Красной армии слабости Министерства юстиции в его попытках контролировать гонорары, требуемые адвокатами: «Брали мы Будапешт, брали Прагу, брали Варшаву и не можем взять шайку, которая там сидит. Что за министерство и что за замы министра и зам. по кадрам, которые не могут изменить положение в Московской адвокатуре. Это безобразие. Нет ни одного министерства такого, как министерство юстиции»⁷¹. Есть все основания предположить, что мишенью возмущения Мехлиса служила отнюдь не только неофициальная плата адвокатам – а общая неспособность партии контролировать незаконную деятельность сотрудников судебных и правоохранительных органов во всем государственном аппарате. СССР разгромил фашистов, но не мог искоренить преступность среди собственных госслужащих, даже в Москве. Сопоставление нацистской Германии и адвокатов в устах Мехлиса усиливает осуждение последних как «врагов»⁷². С точки зрения Мехлиса и других партийных руководителей, судебной системой – главным оружием революционного государства и средством утверждения социалистической законности – изнутри манипулировали адвокаты, которые ослабляли ее своей алчностью и моральной нестойкостью. Случай «микста» лишний раз подчеркивает официальное мнение, что взяточничество представляло серьезную идеологическую проблему⁷³.