Текст книги "Тяжелые годы"

Глава XX

Было десять часов утра, когда настала решающая минута. На заре было туманно, пасмурно, в шесть полил дождь, потом вдруг стало удушливо жарко. Такой сентябрь мог поспорить с июлем.

А в то время, когда маленький отряд английских добровольцев подбирался, крадучись, под прикрытием ночного мрака к Квебеку, начальник охраны города, французский офицер Зергор, спал крепким сном, так же, как и вся его стража. В его руки рок предал судьбу Новой Франции. Но он был убит еще раньше, чем успел протереть глаза от глубокого сна.

Двадцать четыре добровольца взобрались по стенам со стороны реки, хватаясь за кусты, цепляясь за каждый выступ скал, припадая лицом к земле, продвигаясь лишь по нескольку дюймов в минуту. Безымянные смельчаки переиначили в эту ночь старую карту мира. Они проложили дорогу главным силам, и тогда тонкой струйкой, точно муравьи, потянулись красные мундиры по открытой для них тропе.

Джимс находился в своем батальоне, прибывшем на поле битвы в шесть часов утра из лагеря на берегу Сен-Шарль. Лежа на земле, он следил за тем, как все росли и росли силы англичан, превращаясь из муравьиной кучи в могучую гору. Вокруг него расстилались равнины Авраама, и он думал о том, что не кто иной, как прапрадедушка Туанетты, окрестил так эту местность. Мало-помалу им начало овладевать чувство покоя, точно близился момент, когда ему суждено было, наконец, найти то, чего он искал вот уже несколько лет.

На глазах у Джимса англичане группировались и строились в боевой порядок. Семь часов… Восемь… Девять… Позади него мчался введенный в заблуждение Монкальм, спеша через мост, опоясывавший реку Сен-Шарль. На окраине равнины находился генерал Вольф, этот поэт и философ с лицом мальчика, готовившийся к славе или смерти. На узких улицах города расположились орды индейцев, раскрашенных в яркие цвета, отряды изможденных, изголодавшихся, обманутых канадцев, готовых в последний раз отстаивать свои дома, французские батальоны в белых формах со сверкающими штыками, много недель уже получавшие голодные пайки, но горевшие желанием постоять за Монкальма.

Равнина купалась в теплых лучах солнца, точно огромный ковер, отливавший всеми красками осени – зеленью на золотом. Можно было уснуть, будучи убаюканным этим невозмутимым покоем, негой теплого дня и бездонной синевой неба. Джимс закрыл глаза, и перед ним поплыли знакомые образы – Туанетты, отца, матери, Эпсибы Адамса. Здесь почти полтора века тому назад паслись стада Авраама Мартина, прапрадедушки Туанетты. И Джимсу казалось, что он очутился на знакомой земле, по которой ступали когда-то его ноги, на которой жила его душа. Он слышал ласковый шепот земли, к которой с нежностью прикасались его руки, точно лаская пальцы Туанетты.

В городе зазвонили колокола. Новая Франция молила о победе. Монкальм ждал подкреплений, которые так и не явились. Заиграли трубы, загрохотали барабаны, гордо развевались знамена. Полторы тысячи канадцев и индейцев расположились среди маисовых полей, кустов и холмиков. Бой начался, и вместе с тем начала рушиться Новая Франция.

Десять часов…

Что-то порвалось, очевидно, в душе Монкальма. Его трезвое суждение изменило ему. Он отдал роковой приказ наступать, и результатом его был триумф английского оружия.

Французы построились пятью густыми колоннами, – четыре белых и одна синяя. Англичане стояли длинной крепкой стеной в шесть человек шириною. Между противниками лежало совершенно ровное пространство. Вздумай англичане пойти в атаку, и в историю были бы занесены другие страницы. Но англичане ждали, а в наступление пошли французы.

Среди наступавших был Джимс Бюлэн. Уже в самом начале он был ранен в плечо, и кровь горячей струей текла по его пальцам. Он не испытывал никакой боли. Какая-то странная сонливость охватывала его, в то время как он шел вперед, подвигаясь в атаку. Он видел, как Монкальм объезжал свои ряды, поощряя их и воодушевляя личным примером. Он видел его зеленый, вышитый золотом мундир, сверкающую кирасу у него на груди и слышал его вопрос, обращенный к солдатам: «Не хотите ли немного отдохнуть перед боем?» И повсюду слышался один ответ: «Мы никогда не чувствуем себя усталыми до боя!».

Сорок-пятьдесят шагов вперед, затем остановка. Потом снова вперед, затем опять остановка. Так велось в те дни наступление на открытом месте. При каждой остановке солдаты стреляли, заряжали ружья и снова подвигались вперед. Но красная линия противника, вопреки всем правилам войны, еле шевелилась и продолжала стоять стеной. Правда, в стене образовались пробоины, там, где люди падали, залитые кровью, но те, что оставались, не делали ни малейшего движения и ждали, держа наготове свои двустволки.

Дрожь пробежала по рядам французов. Дыхание начало с шумом вырываться из груди. Нервы напряглись до последнего предела. А над равниной Авраама тихой мелодией разносился в воздухе звон колоколов.

Снова наступающие остановились, и на этот раз не более чем в ста шагах от редеющих рядов англичан, но те все еще не трогались и не стреляли. Сосед Джимса вдруг расхохотался, словно его мозги не выдержали напряжения. Из груди другого вырвался хриплый звук, точно ему нанесли внезапно удар. Джимс делал огромные усилия, стараясь овладеть собой. У него вдруг зародилась в голове забавная мысль: возможно, что, в конце концов, боя вовсе и не будет.

И потом он услышал, как его окликнули по имени. Это был голос матери. Он отозвался и бросился бы вперед, если бы его не оттянули назад чьи-то руки. Позади себя он услышал шепот: «Сошел с ума!» Он протер глаза, чтобы отогнать наваждение, и выронил ружье. Его зрение прояснилось. Он увидел красную линию противника, открытое пространство, отделявшее его от англичан, и между французами и англичанами какое-то существо…

Те, кто смог пережить этот день, никогда не забудут того, что им привелось увидеть. Это записано в истории и французов и англичан. В продолжение нескольких секунд противники смотрели не друг на друга, а на собаку. Да, на старую, тощую собаку, которая проходила между врагами, хромая, так как одной ноги у нее недоставало.

Джимс сделал усилие над собой, желая окликнуть ее. Из груди его вырвалось, наконец:

– Потеха!

В этот момент снова прозвучал приказ Монкальма:

– Вперед!

Вместе с другими Джимс устремился навстречу смерти, ничего не видя перед собой, беззвучно шевеля губами. Он уже не видел больше ни солнца, ни красной стены англичан. Он только слышал топот бесчисленных ног и звон колоколов. Но затем и эти звуки потонули в грохоте залпов.

Англия открыла стрельбу на расстоянии сорока шагов. Франция горами трупов покрыла землю.

Вместе с первыми рядами павших рухнул замертво и Джимс Бюлэн.

Глава XXI

Много времени прошло, пока Джимс снова услыхал наконец мелодию колоколов. Когда миновала черная ночь, окутывавшая его мозг с тех пор, как он пал на равнине Авраама, он обнаружил, что находится в госпитале под присмотром заботливых сестер милосердия. А между тем у него оставалось еще такое ощущение, точно всего лишь несколько минут тому назад он слышал треск английских ружей.

Была уже середина октября. Ни Монкальма, ни Вольфа не было уже в живых. Квебек представлял собой сплошные руины, а Англия нераздельно господствовала в Новом Свете. Джимс ни на одну минуту не забывал трехногого пса, проходившего между линиями врагов в памятный сентябрьский день. Он никому не обмолвился ни единым словом об этом существе, даже старшей сестре, матери Сен-Клод, уделявшей ему особенное внимание. С каждым днем в нем росла и крепла уверенность, что виденное им на поле брани было лишь иллюзией, обманом зрения в результате перенапряжения нервов.

Тем не менее, стоило ему увидеть собаку на улицах Квебека, и он первым делом смотрел, все ли у нее ноги.

Он не совершал долгих прогулок, и к тому же бродил всегда один. Джимс встречал многих товарищей по оружию, но те не узнавали его, а у него не было желания открываться им. Он до такой степени отощал, что скорее напоминал человека, приближающегося к смерти, чем находящегося на пути к выздоровлению. Он ходил, тяжело опираясь на палку, сгорбленный, с ввалившимися глазами, с лицом изможденным, как у старика, с руками тонкими, как плети. Тот небольшой интерес к жизни, который еще оставался в нем раньше, казалось, испарился вместе с его иссякшими силами.

Немного оживило его рыцарское отношение англичан к побежденным. Это находило отклик в его английской крови, унаследованной от матери. Как это ни казалось невероятным, но англичане вели себя как друзья, отнюдь не как победители. Начиная с бригадира Меррея и кончая рядовыми солдатами, все относились к французам вежливо, великодушно, делились с голодающими жителями хлебом и табаком, безвозмездно помогали им отстраивать разрушенные жилища и всячески старались завоевать расположение этих людей, обманутых и разоренных губернатором Новой Франции, его разнузданными приспешниками и развратным, безвольным королем сего придворной кликой.

Джимс всем своим существом воспринимал эту дружбу недавних врагов. Вначале он оставался молчаливым, держался в стороне ото всех и говорил лишь тогда, когда того требовала от него элементарная вежливость. Он замечал, что многие останавливают на нем свой взор с выражением искренней жалости, и порой, когда ему становилось трудно держаться на ногах, чужие руки приходили немедленно на помощь. Его силы возвращались очень медленно, но на второй неделе после того, как он стал сам передвигаться, случилось нечто такое, от чего кровь начала быстрее переливаться в его жилах.

Он однажды подслушал на улице разговор двух солдат. Они говорили о собаке, о трехногой собаке, неторопливо прошедшей между линиями врагов, когда англичане готовились уже открыть огонь по французам.

Когда Джимс вернулся в госпиталь, мать Сен-Клод решила было, что у него снова начинается лихорадка, до такой степени он был возбужден. На следующий день он принялся за поиски собаки. Он нашел еще людей, которые видели то, что он узрел собственными глазами во время боя. Он осторожно задавал вопросы, не желая никому открывать причины своего интереса к столь ничтожному обстоятельству. Он твердил себе, что эта собака не могла быть Потехой, но, тем не менее, он искал именно Потеху. Подобное душевное состояние порой тревожило его, и он нередко задавал себе вопрос, не начинает ли он терять разум. Надеяться на то, что Потехе удалось избежать страшной мести Тиоги и самой добраться до Квебека, преодолев сотни миль непроходимой глуши, значило терять рассудок.

Все же он продолжал искать, стараясь уверить себя, что это является попросту развлечением, полезным для его здоровья, и что только любопытство, а отнюдь не надежда, заставляет его искать собаку о трех ногах. Большую часть досуга он проводил в нижней части города, изобиловавшей собаками, но труды его ни к чему не приводили.

Его поиски неожиданно пришли к концу как раз в противоположной стороне города, где жила более богатая часть населения. Нанси Ганьон, урожденная Лобиньер, так описывала этот инцидент в письме к своей любимой подруге Анне Рок, урожденной Сен-Дени. Письмо это, хотя и сильно пострадавшее и выцветшее от времени, сохранилось до сих пор.

«Я только было вышла из дома, как вдруг увидела какую-то странную фигуру, остановившуюся у ворот железной ограды, отделявшей от улицы двор, где маленький Джимс в это время играл со своими кубиками и палочками. Это был солдат в выцветшей форме Новой Франции, и на руке у него красовалась повязка раненого. По-видимому, он лишь недавно встал с постели после продолжительной болезни. Он издал хриплый возглас, зашатался и прислонился к воротам. Я подумала, что он близок к потере сознания, и поспешила к нему на помощь.

Но в этот момент случилось нечто удивительное. Собака, сторожившая мальчика, кинулась на незнакомца, и я, в ужасе от этой неописуемой атаки, закричала что было мочи. Подхватив с земли какую-то безобидную палочку, я собиралась ударить животное, чтобы отогнать его от намеченной жертвы. Вообрази мое удивление, когда я увидела, что человек и животное оба обезумели от радости, очевидно, узнав друг друга.

Поведение собаки, а равно и мой крик напугали бедного мальчика, и он поднял рев. Из дома выбежали Туанетта и мой отец. Я в жизни не забуду того, что произошло потом. Туанетта сперва кинулась к своему ребенку, а потом заметила человека, стоявшего у ворот, и у меня в ушах до сих пор еще отдается дикий вопль, вырвавшийся у нее из груди. Она кинулась в объятия этой жалкой развалины и, рыдая, стала покрывать его лицо поцелуями. Собака не переставала скакать вокруг них, издавая радостный визг, маленький Джимс ревел во всю силу своих легких, а я все стояла, комично подняв палочку, которой я собиралась отогнать собаку.

Конечно, это необычайное зрелище начало привлекать к нам любопытных прохожих, и…»

Вот как случилось, что Джимс нашел свою жену и ребенка. Первые минуты в доме Лобиньер, куда Нанси провела его и Туанетту, следом за которыми шли ее отец и негр, несший на руках ребенка, казались Джимсу столь же нереальными, как и последние минуты боя на равнине Авраама. Нанси усадила его в кресло и принесла ему маленького Джимса, все еще цеплявшегося за шею Туанетты. И тогда только Джимс Бюлэн узнал, что у него есть сын. Он был до такой степени потрясен событиями этих нескольких минут, что даже не заметил слепого Эпсибу Адамса, который, подвигаясь ощупью вдоль стены, пришел узнать, чем вызвана такая суматоха.

А когда они остались одни в комнате Туанетты, последняя рассказала Джимсу, что случилось с ней после ее бегства из Ченуфсио.

Она рассказала ему, как Эпсиба Адамс был взят в плен могауками, бежал от них и снова был захвачен сенеками, как она пыталась смягчить сердце Тиоги, когда слепого Эпсибу привели в Ченуфсио, но все ее труды оказались бесполезными.

– Я была в таком отчаянии, что до сих пор не могу толком отдать себе отчет в том, как все это произошло. Я боялась за тебя, когда задумывалась о том, что ты предпримешь, узнав по возвращении о судьбе дяди Эпсибы. Только войдя в шалаш А-Ди-Ба, и обнаружив там охотничий нож, я поняла, что судьба сама пришла мне на помощь. Я разрезала ремни, которыми был связан пленник, потом прорезала отверстие в задней стене палатки, и мы ползком добрались до байдарок. Но перед этим я передала Лесной Горлице поручение к тебе.

Когда за нами была устроена погоня, и мы снова оказались в плену, у меня в душе погасла последняя искра надежды. Но еще больше была я потрясена, услыхав голос Тиоги, уверявшего, что нам нечего бояться, что никто не намеревается причинить нам зло. Когда мы ступили на берег реки, Тиога скрылся во мраке и Шиндас объяснил нам, что еще за три дня до возвращения в Ченуфсио вождь понял из слов слепого пленника, что он приходится тебе дядей, а мне дорогим другом. Однако было уже поздно спасать его, так как воины были все злобно настроены и жаждали отомстить за убитых товарищей.

Шиндас отправился вперед с поручением для тебя от Тиоги, чтобы ты был вдали от Ченуфсио к тому времени, когда прибудет пленник. Я слушала повесть молодого индейца и постепенно понимала, какие честные и благородные сердца бьются в груди каждого из этих дикарей. Три человека стали предателями по отношению к своему племени, чтобы спасти нас от смерти. При свете факела Шиндас показал мне скальп с волосами, до невероятия похожими на мои собственные, и сам нанес себе ножом удар в бедро. Он собственной кровью смочил страшный трофей, снятый Тиогой с головы какой-то несчастной индеанки.

Я и Эпсиба снова сели в байдарку, конечно, вместе с Потехой. Несколько часов спустя Шиндас присоединился к нам и рассказал, что Тиога плясал вокруг костра пляску смерти и сенеки поверили его рассказу о нашей гибели. Шиндас оставался с нами до тех пор, пока мы не набрели на французских солдат близ форта Фронтенак, и я каждый день перевязывала ему рану.

Туанетта на минуту умолкла, словно пыталась упорядочить быстрый ход мыслей, затем продолжала:

– Я провела однажды несколько минут с Тиогой. Это было в ту ночь, когда он настиг нас, и в то время, когда Шиндас был занят смачиванием скальпа индеанки кровью из своей раны, чтобы скальп казался совершенно свежим. Тиога действительно любил меня, Джимс, не меньше, пожалуй, чем ту, место которой я заняла. Я разыскала его во мраке, но он был холоден, как гранит. Он обещал, однако, сделать все возможное, чтобы ты мог поскорее присоединиться к нам, но говорил, что надо обождать, дабы не вызвать подозрения в жителях Ченуфсио. Потом он прикоснулся ко мне в первый раз. Возможно, что он так ласкал когда-то свою дочь Сой-Иен-Макуон. Он провел рукой по моим волосам и произнес мое имя таким голосом, какого я не слыхала никогда раньше.

Я поцеловала его. Я обняла его обеими руками и поцеловала, но у меня было такое ощущение, точно мои губы коснулись камня. Да, этот человек любил меня, и потому-то меня больше всего мучил вопрос, отчего он не посылает тебя ко мне.

Джимс не мог ответить ей на этот вопрос. Как было ему сказать ей, что он убил Тиогу?

* * *

Весной 1761 года Джимс вернулся в долину Ришелье. Мадам Тонтэр, строптивый нрав которой был значительно укрощен свалившимся на нее горем, передала в полное владение дочери и ее мужа поместье Тонтэр, заявив при этом, что никогда больше не вернется туда. Что же касается Джимса и Туанетты, то их сердца еще больше преисполнились радости при мысли о том, что свой новый дом они построят там, где разыгралась драма, соединившая их до гроба. Руины замка Тонтэр были родным домом не только для них, но и для Эпсибы Адамса. И когда Джимс снова очутился на земле, которую он покинул за пять лет до этого, он написал Туанетте, дожидавшейся его в Квебеке, что холмы встретили его приветливой улыбкой, что луга приветствовали его своей яркой зеленью, а цветы пышным ковром разрослись на земле, где покоились дорогие им обоим существа.

Он приступил к работе вместе с фермерами, последовавшими за ним, а в сентябре послал уже за Туанеттой и сыном. Скова взвились к небу струйки дыма из человеческого жилья, опять заблеяли овцы и замычали коровы на лугах, снова завертелось колесо мельницы. И, как и встарь, Туанетта ездила верхом, держа путь к таинственной долине, но теперь рядом с ней ехал Джимс Бюлэн.

Уже пошел второй год со времени возвращения на старое пепелище, когда на тропинке, что вела к замку с холма Тонтэр, показались какие-то незнакомцы: двое мужчин, женщина и девочка. Эти люди принадлежали к племени сенеков, и мельник, первый заметивший их приближение, подозрительно оглядел их, с трудом скрывая свое удивление, так как мужчины имели дикий и свирепый вид, а женщина была белая и на диво красивая. Незнакомцы гордо прошли мимо мельника и, не обратив ни малейшего внимания на его вопрос, что им нужно, прямиком направились к дому. Когда Туанетта увидела их, она так вскрикнула, что мельник кинулся за своим ружьем.

Старый Тиога пришел в замок Тонтэр, чтобы показать Джимсу след от стрелы, выпущенной из лука его ослабевшей рукой. Вместе с ним явилась Мэри Даглэн, по прозванию Красношейка, Шиндас и Лесная Горлица. И каждый год после этого, вплоть до самой своей смерти Тиога навещал друзей в долине Ришелье. С каждым годом становился все больше тюк мехов и ярких перьев, которые он приносил в подарок детям, так как Туанетта принесла Джимсу еще одного мальчика, а потом девочку; и таким образом, старому воину приходилось немало времени уделять охоте, зная, что его нетерпеливо ждут трое ребятишек.

Каждый год также приходили в замок Тонтэр Мэри-Опичи и Шиндас. Лесная Горлица уже не покинула больше своих белых друзей и не вернулась в Ченуфсио. Ее старый отец Вуску и несчастный брат Токана оба закончили свое земное существование. Она прожила с Туанеттой и Джимсом до девятнадцати лет, затем вышла замуж за фермера де Тюнси, потомки которого до сих пор еще живут в долине Ришелье.

Среди пачки пожелтевших от времени писем находится одно, помеченное июнем 1767 года и адресованное Нанси Лобиньер за подписью Марии-Антуанетты Бюлэн.

«Моя милая, дорогая Нанси!

Глубокая грусть охватила всех обитателей замка Тонтэр. Умерла Потеха, и хотя прошло уже две недели, как мы похоронили ее близ часовни, мы все еще тоскуем по ней, точно мы потеряли родного ребенка. Вчера маленькая Туанетта долго не переставала плакать и все звала Потеху, пока, наконец, не уснула, утомившись от слез. И у меня самой тоже наворачиваются слезы, как только я вспоминаю это преданное животное. Даже Джимс, как ни умеет он владеть собой, отворачивает от меня лицо, когда нам случается проходить мимо часовни.

Со смертью Потехи мы потеряли последнее, что оставалось у нас от былых дней. И еще больше болит мое сердце за бедного дядю Эпсибу. Этот славный пес в продолжение всех этих лет служил Эпсибе поводырем, и мне порою казалось, что они научились разговаривать друг с другом.

Теперь Эпсиба почти всегда сидит один, сторонясь всех, и каждый вечер мы видим, как он, ощупью продвигаясь вперед, направляется к часовне, точно надеясь по пути найти дорогого друга. Ужасная вещь смерть, дорогая Нанси! И как это смешно, что находятся люди, которые проводят грань между душой человека и душой животного. Но я не стану больше донимать тебя ни моралью, ни горестными излияниями, а то ты, пожалуй, пожелаешь, чтобы я писала тебе еще реже.

У нас здесь прекрасная погода, и розы…»