Текст книги "Тяжелые годы"

Глава III

Анри и Катерина засиделись до поздней ночи в беседе с Эпсибой Адамсом, ибо последний на этот раз явился в дом сестры с какой-то определенной целью. Если бы Джимс потихоньку спустился вниз к концу беседы, он заметил бы, что счастливое и радостное настроение предыдущих часов уступило место почти трагически напряженной атмосфере, окутавшей всех троих и явно отражавшейся на лицах его матери и дяди. Богатые дары Эпсибы все еще лежали грудой на столе, но мозг Катерины был занят чем-то более важным, отравлявшим удовольствие, доставленное видом красивых вещей, и радость обладания ими.

Речь шла о войне. Уже этой весной 1749 года американские дебри стали приходить в волнение под действием слухов о надвигающейся опасности. В скором времени предстояло превратить восточную часть вновь открытого континента в пожарище страстей и ненависти!

Английский король Георг II и французский король Людовик XV разыгрывали комедию безмятежной дружбы после мира, заключенного в Экс-ла-Шапель. Франция погребла цвет своей молодежи на полях битвы Европы, сухопутная армия Англии была низведена до восемнадцати тысяч, ее морские силы исчислялись еще меньшей цифрой. Естественно, что неизмеримым колониям обеих держав приходилось самим разрешать свои споры, и они, крадучись, надвигались друг на друга, готовясь к смертельной схватке.

Сцена для самого кровопролитного спектакля в истории Америки была уже подготовлена. На юге от долины Ришелье сосредоточились самые ожесточенные враги белых – индейские воины Шести племен, как их тогда называли, а на севере жили сорок разбросанных по всей Канаде племен, остававшихся верными союзниками Новой Франции. А дальше, за этими дикими вассалами, находились с одной стороны одиннадцать сотен тысяч английских колонистов, стороживших все побережье от Мейна до Джорджии, с другой же около восьмидесяти тысяч душ, включая женщин и детей, вынужденных охранять безграничные пространства Новой Франции, простиравшиеся с севера на юг от Канады до Мексиканского залива и с востока на запад от Аллеганских гор до Скалистых.

Вот об этом-то неравенстве сил враждующих и о беспощадных краснокожих, которые, по уверению Эпсибы, когда-нибудь сметут на своем пути все живое вплоть до долины Ришелье, и шла речь в этот вечер. Но, увы, его слова не производили никакого почти впечатления на Бюлэна.

– Пусть будет война, если это неизбежно, – стоял на своем Анри. – Сердце Новой Франции позади непроходимой стены утесов и лесов, а имея на своей стороне такие преимущества, восемьдесят тысяч людей могут померяться силами с миллионом англичан, если тем вздумается прийти сюда. Но зачем говорить о войне, брат, когда вокруг нас царит мир, когда мы живем в полном довольстве, а вокруг нас – прекрасная страна, созданная для радости и честного труда. Пусть себе короли грызутся или веселятся, как им угодно. Я буду другом и той и другой стороне, я не причиню царапины ни тем, ни другим. Каковы бы ни были причины, которые вызовут войну, я ни за что в мире не мог бы поднять оружие против соотечественников Катерины, равно как она никогда не стала бы восстанавливать меня против моих. Зачем же нам трогаться отсюда? Ведь это такое прелестное место! Здесь нейтральная территория, и мы, оставаясь нейтральными, находимся как раз на своем месте. Индейцы племен ожидави и могауков жили под нашей крышей точно так же, как гуроны и альтонквины. А уж если такие заклятые враги встречаются при таких обстоятельствах в одном и том же месте, то какие же основания имеем мы для боязни и опасности?

Катерина слушала, и гордость сияла в ее глазах. Когда муж умолк, она добавила:

– Анри любит индейцев, и я, со своей стороны, тоже научилась любить их. Они все наши друзья.

– Друзья! – фыркнул Эпсиба. – Послушай, Анри, если я называю тебя глупцом, то лишь потому, что я тревожусь о Катерине и Джимсе. Убери их отсюда в такое место, где опасность не висит день и ночь над головой. Убери их в Сент-Лоранс, если хочешь, или на юг, откуда Катерина прибыла сюда. Выбери то или иное, в противном случае никакие силы в мире не спасут вас! – крикнул он, и голос его звучал необычайно страстно.

– Никакой войны не будет! – упрямо твердил Анри. – И Англия, и Франция обескровили себя на полях битвы в Европе. Мир, который был заключен в октябре прошлого года, не будет нарушен при нашей жизни, брат. И те и другие получили вдоволь, и теперь они подобны двум покойникам, беспомощно распростертым на спине!

– Я тоже так думаю, – кивнув головой, заметила Катерина, и легкая дрожь пробежала по ее телу. – Мне сдается, что теперь война прекратилась на много лет.

Эпсиба надул щеки, точно два пузыря, потом сразу втянул их в себя, издавая при этом забавное чмоканье губами. Это была гримаса, оставшаяся у него с детства и служившая для выражения последнего предела возмущения. Катерина невольно улыбнулась, взглянув на него, хотя в то же время пальцы ее нервно теребили край платья.

– Глупцы! Простаки! – ворчал Эпсиба. – Я вам говорю, что ни Георг II, ни Людовик XV не будут даже знать о войне, которая разгорится здесь, пока не окажутся залитыми кровью все леса между английскими колониями и Новой Францией. Поймите вы, что, в сущности, война уже началась! Французские и английские негоцианты вступают в бой, где бы им ни случалось столкнуться на границе, а наемные убийцы одной стороны собирают скальпы для своих хозяев. Да чего вам больше – даже белые и те присоединились к этой отвратительной игре с тех пор, как Массачусетс отправил Ловвеля с отрядом в пятьдесят человек на охоту за индейскими и французскими скальпами (хотя приказ гласит – только индейскими! – но это только для проформы!), и за это они получают пять шиллингов в день и премию за каждый скальп своим чередом. В области Нью-Йорка сэр Вильям Джонсон отсчитывает английские денежки за человеческие волосы, а французы (и ты великолепно знаешь, что это правда, Анри!) платят по сто крон одинаково за скальпы белых и красных. Индейцы стали торговать человеческими волосами, вместо того чтобы охотиться за зверями, так как цены на волосы выше, да и сбыт более обеспеченный.

Это еще не все. И англичане, и французы, не стесняясь, пускают в ход и виски, и оружие, и деньги, чтобы дикари там больше сатанели. А вы тут сидите, точно голубки, столько-то скальпов стоимостью в пятьдесят фунтов каждый, с открытыми окнами, с незапертыми дверями, совершенно забыв о благоразумии. Тогда как в нескольких милях от вас, за холмом, Тонтэр обучает своих фермеров владеть оружием, устраивает бойницы в замке, укрепляет тяжелые двери, коротко говоря, превращает свой дом в крепость, так как он знает, что ждать от страны, населенной могауками, и, по мере возможности, готовится к достойной встрече.

– Его дело военное, – ответил Анри Бюлэн, нисколько не тронутый страшной картиной, которую нарисовал ему шурин. – Помимо того, Тонтэр, согласно дарованной ему грамоте, должен сделать из своего дома укрепление, независимо от наличия войны.

– К тому же, – поддержала его Катерина, – его жена и дочь остаются все время при нем. Между тем, если бы существовала какая-нибудь опасность, он, без сомнения, отправил бы куда-нибудь женщин.

Она поднялась со стула, подошла к брату сзади и обвила обеими руками его шею.

– Эпсиба, – начала она, – мы прекрасно знаем, что ты говоришь сущую правду. Вдоль границы, с которой ты вернулся, происходит страшная резня, и Анри потому и привел сюда меня и Джимса, чтобы быть в стороне от кошмарного кровопролития. Ты сейчас сам себя побил своим же оружием. Не кто иной, как ты, братец, должен уйти от жизни, полной опасности, и поселиться с нами. Вот тогда наше счастье было бы безоблачно.

– У нас тогда будет здесь сущий рай, – вставил Анри.

– Я подыщу тебе жену, которая будет любить тебя беззаветно, – продолжала Катерина, – а пока у тебя не будет своих детей, Джимс наполовину твой.

Эпсиба осторожно высвободился из ее объятий.

– Вот именно ради Джимса вам следовало бы перебраться в такое место, где поблизости есть учитель, – сказал он, ухватившись в отчаянии за последний аргумент, так как все остальные были разбиты.

– Во всей Новой Франции, во всех английских колониях не найдется лучшего учителя, чем Катерина! – гордо заявил Анри. – Поскольку это касается языка, то она и по-французски и по-английски научила его большему, чем могла бы дать ваша школа в Олбани или колледж в Квебеке, – тем более, – что в первой он воспитывался бы англичанином, во втором французом. А сейчас он так же, как и его родители, и француз, и англичанин, чуждый ненависти к той или иной нации.

– О, в этом я абсолютно убеждена! – подтвердила Катерина. – Я молю только Бога, чтобы Джимс никогда не был воином.

Когда Эпсиба отправился на чердак, где для него была приготовлена постель, он постоял минуту со свечой в руке у изголовья мальчика, который, зажав в руке красный бархат, спрятанный под подушку, о чем-то грезил и улыбался. Но вдруг улыбка сбежала с уст спящего и сменилась угрюмым выражением лица. Эпсиба вспомнил слова сестры, и губы его беззвучно прошептали:

– Ничего им не удастся с тобой сделать, мой мальчик, сколько бы они ни молились. Придет пора, и ты станешь воином, – и воином, умеющим наносить сильные удары!

А потом он беззвучно разделся, задул свечу и лег в постель.

* * *

Катерина уже с первыми лучами солнца приготовила завтрак, а Джимс, не отставая от старших, помогал отцу во всех работах. Волу был задан корм, телега была уже приготовлена к поездке, и только тогда дядя Эпсиба спустился с чердака. Разговоры о войне, кровопролитии и смерти не оставили ни малейшей тени в душе Катерины, и брат ее, направившийся к роднику близ хижины, чтобы освежиться ледяной водой, слышал, как она весело напевала за работой.

При первых звуках ее голоса он невольно повернул голову на юг, где утренний туман быстро поднимался под действием солнца; его могучие плечи слегка задрожали, точно холод родниковой воды пронизывал все его тело. Он тщательно изучал все извилины, вздутия и углубления таинственной долины, мысленно отмечая, в каком месте появятся могауки и откуда они вынырнут в случае, если его опасения оправдаются.

Внезапно Эпсиба услышал смех, доносившийся со стороны хлева, где находились Анри Бюлэн с сыном. Очевидно, кто-то из них отпустил шутку или заметил что-либо забавное во время работы. Все еще, не будучи в состоянии совладать с дрожью, пробегавшей время от времени по его телу, он снова повернулся к воде и в это время увидел, что рядом с ним стоит Потеха, чуть насторожившись и пристально всматриваясь в неисследованную долину. Ее ноздри раздувались, а в глазах было выражение сильного напряжения и безмолвных злых предчувствий, – точно так же, как в глазах человека.

Эпсиба в изумлении глядел на собаку: вокруг них пели и щебетали птички, из хлева доносились веселые голоса, серые голуби носились над головой, над лесом алело восходящее солнце, и, тем не менее, животное стояло, насторожившись, не обращая ни на что внимания и не спуская глаз со зловещей тихой долины.

При прикосновении Эпсибы Потеха сразу пришла в себя, и напряжение, овладевшее ею, прошло.

– Нужно следить, песик, – вслух произнес человек. – Нужно сторожить и день и ночь. Не сейчас. Но скоро!

И с этими словами он снова начал поливать свое тело студеной водой.

* * *

Когда Джимс, шагая впереди отца и дяди, направился к ферме Люссана, он на этот раз не стал обременять себя ни «воинскими доспехами», ни каким-либо другим нарядным одеянием. На нем был его старый костюм из коричневой домотканины, индейские мокасины и обмотки из лосиной кожи, а на голове меховая шапка, какую носили все пограничные колонисты, с орлиным пером. Из-под шапки спускались до самых плеч его светлые волосы.

Имея при себе один только лук и стрелы, он чувствовал себя легко и свободно; и вместе с тем его юное стройное тело от этого выигрывало, и он представлял теперь собою более привлекательную картину, чем накануне в своем воинском снаряжении.

В это утро, однако, у Джимса не было ни малейшего желания принести вред какой-нибудь птице или зверю. Душа его была преисполнена решимости и восторга. Он знал, что будет драться с Полем Ташем, если тот окажется на ферме Люссана, и принял твердое решение возвыситься, благодаря этому поступку, в глазах Марии-Антуанетты Тонтэр, – предварительно передав ей кусок красного бархата.

Он прибыл первым на двор Люссана. Было только девять часов утра, а распродажа была назначена на одиннадцать. Люссан, его жена, дочь, два сына и три раба, предназначавшихся для продажи, хлопотливо работали с самой зари, и Джимс немедленно начал помогать, чем и кому только он мог. На длинном железном вертеле шумно жарилась уже половина бычьей туши над грудою пылающих угольев орешника. Огромная голландская печь на дворе была полна пекшихся в ней хлебов, столы были уставлены глиняной посудой, а также белоснежными тарелками из тополя. Люссан славился своим виски, сидром и пивом. Три бочонка, поставленных на колоды, выставляли зазывно свои краны, только ожидая, чтобы друзья и соседи явились и открыли бы их. Аппараты для сидра и пивоварения лежали сейчас же позади бочонков, сверкая ярко вычищенной медью, чтобы искушать взоры людей, и можно было заранее сказать, что эти вещи будут хорошо оценены. Повсюду на дворе были выставлены вещи, предназначенные к продаже, тут же сновали взад и вперед злосчастные рабы, утешавшие себя обещаниями Люссана продать их только всех вместе, а не в одиночку.

В скором времени Джимсу уже нечего было делать, и он стал отыскивать плуг, котел для варки мыла и прядильный станок – вещи, облюбованные его отцом. Во время поисков он случайно набрел на стол, уставленный всякой всячиной, и сердце его часто заколотилось, когда он увидел среди других вещей целый ряд английских книг. Джимс не стал даже задумываться над тем, откуда взялись эти книги у фермера, знающего только французский язык. Он думал лишь о том, какой это будет радостью для его матери, если он привезет ей эти сокровища. В общей сложности там было пять книг, Джимс немедленно отправился вести переговоры с Люссаном насчет их стоимости. Не видя никакой ценности в английских книгах, питая мало надежды найти покупателя и будучи к тому же человеком по натуре великодушным, фермер заявил мальчику, что отдает ему книги в награду за помощь, оказанную им утром в работе.

Не помня себя от радости в связи со столь диковинной удачей, Джимс стал дожидаться прибытия отца и дяди Эпсибы и приезда барона Тонтэра. Более близкие соседи Люссана прибыли раньше Бюлэна, но как только последний показался из лесу, Джимс немедленно направился навстречу ему. Потеху он предусмотрительно привязал к одному из колес, прекрасно зная, как будет вести себя собака, случись ему действительно столкнуться с Полем Ташем.

Близилось начало аукциона, и на ферме собралось уже человек пятьдесят мужчин и женщин, а также десятка два ребятишек. Тонтэра все еще не было. Джимс занял позицию в таком месте, откуда на большом расстоянии видна была дорога, по которой должен был приехать Тонтэр. А когда аукционист громовым голосом возвестил, что распродажа начинается, мальчику стало уже казаться, что все его надежды рушатся. Впрочем, он почти тотчас же воспрянул духом, так как приблизительно в полумиле от него показались три всадника. Первый был Тонтэр, второй Поль Таш, а в третьем нетрудно было узнать по тонкой фигуре и широкополой шляпе Марию-Антуанетту Тонтэр собственной персоной.

Укрывшись позади дерева, Джимс следил за кавалькадой, проехавшей так близко от него, что камушек, подброшенный одной из лошадей, упал возле ног мальчика. Руки его сжались в кулаки при виде Поля Таша, но сердце заныло, когда он перевел взгляд с врага на Антуанетту. Она внезапно и сразу превратилась в какую-то леди, которую, он мог бы поклясться, он никогда в жизни не видал. Он до такой степени был поражен происшедшей в Туанетте переменой, что совершенно позабыл об осторожности и, случись кому-нибудь из всадников посмотреть в его сторону, мальчик был бы открыт.

А Туанетта действительно перестала быть той десятилетней девочкой, какой она была вчера, так как сбылась ее старая мечта и она надела свой первый долгожданный костюм для верховой езды, только что привезенный из Квебека. На голове ее красовалась очаровательная бобровая шапочка с большим пером, из-под которой каскадом ниспадали тщательно завитые волосы, перевязанные местами красными ленточками. Туанетта великолепно понимала, что представляет собою красивое зрелище, и от этого сознания все ее тело напряглось, как пружина.

Джимс смотрел ей вслед, чувствуя себя таким маленьким и ничтожным. Туанетта перестала быть Туанеттой и превратилась в сказочную принцессу. А Поль Таш, ехавший рядом с ней, в напудренном парике и в красном кафтане, казался недосягаемым для тех планов, которые строил против него Джимс. Мальчик вышел из-за своего прикрытия и поднял камушек, подброшенный лошадью Туанетты. До него доносились рев аукциониста и голоса фермеров, оспаривавших друг у друга тот или иной предмет. А потом послышался взрыв смеха, среди которого можно было безошибочно узнать оглушительный хохот Эпсибы Адамса. Ни один другой человек во всем мире не умел так смеяться!

Под действием этого голоса Джимс оживился и снова стал самим собой. Он вернулся на зеленую лужайку перед домом Люссана как раз в тот момент, когда Поль Таш помогал Туанетте спешиться. А потом он, к великому своему удивлению и удовольствию, заметил, как дядя Эпсиба протянул Тонтэру руку, и тот пожал ее, после чего оба стали распивать сидр. Аукционист, обладавший какими-то изумительными легкими, нашел ценного союзника в напитках, как правильно рассчитал Люссан.

Благодаря счастливой случайности, вернее, благодаря обширной фигуре мадам Люссан, Джимс оказался, сам того не сознавая, почти рядом с Туанеттой. Она не заметила его, а он стоял, чуть дыша, с наслаждением вдыхая исходивший от нее аромат и ослепленный видом ее широкополой шляпы, лоснящихся кудряшек, красных лент, очаровательных плеч. Но это радостное зрелище было омрачено появлением Поля Таша, который вернулся от одного из бочонков и при виде Джимса презрительно усмехнулся. Вот именно эта усмешка и заставила Туанетту повернуть голову, и она увидела возле себя Джимса, который стоял, держа в руках шапку и пакет, и старался забыть о присутствии соперника.

Протянув ей свой подарок, он сказал:

– Мой дядя Эпсиба вернулся из колоний и принес мне вот эту вещь, чтобы я мог преподнести ее вам. Вы не откажетесь принять, Туанетта?

Он совершенно забыл о существовании Поля Таша. Лицо его покрылось румянцем, когда он почувствовал на себе взгляд изумленной девочки. Она почти улыбнулась и, протянув руку, взяла пакет. Джимс ощутил прикосновение ее кожаной перчатки, заметил румянец, разлившийся по ее щекам, и весь затрепетал от радости. После того, как она обошлась с ним накануне, он едва мог ожидать такой милости с ее стороны.

Туанетта была очарована его поступком, но, сознавая, тем не менее, что на нее смотрят еще другие глаза, она зарделась пуще прежнего. Джимс принял это за выражение удовольствия и уже начал надеяться, что она сейчас поблагодарит его за подарок. Но в эту минуту рядом с ним очутился Поль Таш. Не обращая ни малейшего внимания на Джимса, он увел с собой Туанетту, учтиво взяв у нее из рук пакет. Туанетта успела, однако, обернуться и улыбнуться Джимсу, несмотря на бдительные взгляды своего спутника, который воспользовался этим моментом и незаметно выронил подарок Джимса.

Этот поступок, объяснявшийся презрением к юному обитателю лесов да еще отвратительным характером, скрытым под маскою пышного наряда и изящных манер, вынудил Джимса совершенно забыть про Туанетту, красота, близость и располагающий нрав которой минуту до того целиком поглотили все его мысли. Едва он увидел, как упал наземь пакет, в нем с новой силой вспыхнуло желание привести в исполнение свой план, которое, собственно, и привело его сюда. Туанетта отошла на задний план в той буре чувств, которая нахлынула на него и овладела им. Он видел теперь лишь одного человека на том месте, где раньше их находилось двое, и это был Поль Таш.

В течение немногих секунд Джимс повзрослел на несколько лет и вместе с тем в нем обострились чувства обиды, ненависти и мести. А когда он быстро поднял с земли свой подарок, это было вызвано отнюдь не надеждой спасти его для Туанетты, а желанием воспользоваться Им как поводом для начала военных действий, чтобы швырнуть его в лицо своему обидчику.

Отделившись от толпы, Туанетта и Поль направились к тому месту, где находились лошади, прекрасно сознавая, что их провожает много глаз. Дав собравшимся время полюбоваться ими, они скрылись в саду позади дома.

А возле одной из бочек с сидром быстро крепла дружба между двумя новыми знакомыми – Тонтэром и Эпсибой Адамсом, которые с широкой улыбкой следили за красивой юной парой. Ласково толкнув в бок человека, которого он должен был бы считать заклятым врагом и в ком он нашел очаровательного собутыльника, барон сказал, сопровождая свои слова громким смехом:

– Глядите, друг Адамс! Вот идет пара молодых павлинов, точно на параде! Моя девочка превратилась в юную леди, как только она надела этот костюм и широкополую шляпу. Что же касается этого франта, который ведет себя совсем как кичливый индюк… Гм! Если этот тощий племянничек ваш…

– Тссс! – прервал его Эпсиба. – А вот и он.

Не отдавая себе отчета в том, что за ним следят двое старых вояк, Джимс шел по пятам Туанетты и Поля и находился всего лишь в нескольких шагах от них, когда они завернули за угол дома. Он остановился, радуясь тому, что они направились по дорожке, находившейся вне поля зрения людей, съехавшихся на аукцион. Лишь тогда, когда шедшая впереди пара скрылась из виду, он пустился следом за нею, бесшумно подвигаясь вперед на индейский манер. Он нашел их на краю зловонного и довольно топкого пространства, служившего излюбленным местом отдыха свиньям Люссана. Туанетта стояла, задрав подбородок кверху, слегка приподняв подол своего платья обеими руками, и ее возмущенный взгляд говорил о том, что она вот-вот выльет все свое негодование на спутника, осмелившегося привести ее в такое место.

В этот момент Джимс вышел из-за кустов.

Он был страшно бледен. Все его тело напряглось, точно тетива его лука. Глаза стали почти черные. Он не видел Антуанетты, он едва отдавал себе отчет в ее существовании, он не обратил даже внимания на то, что выражение гнева на ее лице уступило место изумлению, когда она увидела в руке Джимса пакет, который он преподнес ей за несколько минут до этого. Он приблизился к Полю Ташу, и тот, приняв медленность движений и смертельную бледность Джимса за признаки растерянности и страха, попытался скрыть свое собственное смущение громким протестом против «шпионского поведения» юного Бюлэна.

Джимс не ответил ни слова и только протянул пакет, при виде которого слова застряли в горле Поля Таша. Молчание Джимса и жест, с которым он протянул пакет, вызвали волну краски на лице франта. Он видел, что Туанетта невероятно изумлена разыгрывающейся на ее глазах сценой, и, быстро придя в себя, переменил тон. Протянув руку за пакетом, он сказал:

– Прошу прощения! Это очень мило с вашей стороны, что вы принесли этот пакет… который я нечаянно обронил.

Джимс сделал еще один шаг вперед.

– Вы лжете! – крикнул он.

Размахнувшись с бешеной силой, он швырнул пакет в лицо Полю Ташу.

Удар был нанесен с такой силой, что Поль попятился назад, и в это время Джимс набросился на него с быстротой человека, одержимого ненавистью и безумием. Ему никогда не приходилось драться, но он хорошо знал, как дерутся животные. Он видел, как совы раздирают друг друга на части. Он однажды наблюдал за поединком между двумя могучими оленями, окончившимся лишь тогда, когда один из соперников упал с переломанной шеей и испустил дух. Он видел, как осы отрывают головы своим жертвам. И все, что он знал о жестокости, насилии, злобе и стремлении причинить противнику возможно больше ущерба, он вложил в свою атаку.

Поль Таш завыл от боли, а с уст Антуанетты сорвался пронзительный крик. Джимс услышал его, но это не имело сейчас для него никакого значения. Его мечты были разбиты, и хотя Туанетта на деле оказалась свидетельницей поединка, как он рисовал себе в воображении, он совершенно забыл про нее и помнил лишь о своей неизбывной ненависти к Полю.

При первой атаке пальцы Джимса ухватились за роскошный кафтан врага, и послышался треск разрываемой ткани и кружев, после чего в ход пошли когти, и оба противника тесным клубком покатились по земле. Полю удалось сильным напряжением отбросить от себя Джимса, но когда они оба поднялись, у них был такой страшный вид от покрывавшей их жидкой грязи, что Туанетта в ужасе прикрыла лицо руками. Тем не менее, она снова открыла глаза, точно зачарованная этим жутким зрелищем.

Джимс поднялся с земли, захватив полную горсть грязи, которую он так метко запустил в Поля, что у последнего, словно не стало половины лица. И когда тот вне себя от бешенства кинулся на своего врага, у него был такой страшный вид, столь противоречивший чистенькому франту из Квебека, что у Антуанетты дыхание занялось. А потом у нее на глазах снова переплелись в один клубок два тела, до ее слуха доносилось шумное, прерывистое дыхание, и, наконец, зловещая тишина была прорезана громким проклятием, сорвавшимся с уст Поля Таша, а Джимс отлетел назад и растянулся на спине.

Он в то же мгновение вскочил на ноги и, опустив голову, точно козел, бросающийся в атаку, ринулся на Поля Таша. Тот, однако, успел уже протереть глаза и, вовремя заметив быстрый натиск врага, посторонился, но в то же время нанес меткий удар, от которого Джимс ничком растянулся в грязи. Снова его рука набрала полную горсть грязи, и он вторично запустил ею в противника; но Поль Таш, наученный опытом, быстро наклонился, и заряд, пролетев над его головой, частично распластался на Туанетте.

Увидев, что ее новенький костюм для верховой езды весь запачкан жидкой грязью, девочка пришла в ярость, кинулась на Джимса, «обрабатывавшего» тем временем Поля руками, ногами и когтями, и обрушилась на него со всей силой и хлесткостью своих кулаков и языка. Джимс видел, какую беду он натворил, он понимал, что руки, с такой силой трепавшие его волосы, принадлежат не Полю, а Туанетте. Тем не менее, он, невзирая на предательское нападение с тыла, снова ринулся в атаку, считая и на этот раз Поля виновником всех зол. Разве случилось бы нечто подобное, не вздумай он так трусливо и подло наклониться и дать заряду попасть в Туанетту? Теперь он уже дрался не с целью завоевать расположение Туанетты, не за нее, а против нее, против Таша, против всего человечества. Туанетта, трепавшая его за волосы и колотившая его кулачками по спине, тем самым возвела поединок до героических высот.

Сейчас он видел себя самым настоящим мучеником, и это придавало его худым рукам и телу столько бешеной силы, что его более крупный, но и более изнеженный враг не выдержал натиска и оба опять грохнулись на землю. Туанетта не смогла удержать равновесия и последовала за ними. Ее длинное платье запуталось под ногами дерущихся, сильно мешая их движениям, широкополая шляпа соскользнула набок, прелестные тщательно завитые кудряшки были покрыты комками грязи, а кулачки ее с остервенением наносили удары тому из противников, кто подворачивался под руку.

Джимс чувствовал ее участие в поединке, но в пылу боя он не в состоянии был задумываться о том, как пускать в ход то или иное оружие, то есть руки, ноги, зубы и голову.

Туанетте удалось под конец высвободить свое платье из-под ног противников, и она с трудом поднялась с земли. Вид у нее был такой, что никто бы не принял ее теперь за ту очаровательную юную леди, которая совсем еще недавно гордо въезжала во двор Люссана. На ее долю досталось немало пинков, шляпа была втоптана в грязь, а руки, лицо и волосы были густо покрыты грязью. Платье ее представляло собой нечто ужасное.

Несмотря на свой жалкий вид, она, тем не менее, вся горела желанием продолжать бой. Схватив в руки валявшийся в грязи одеревенелый прошлогодний стебель подсолнечника, она с такой силой нанесла им удар, что Поль, на голову которого он пришелся, был оглушен и растянулся ничком в грязи.

Этот инцидент положил конец участию Туанетты в битве. Она только издала испуганный возглас, едва увидела, что натворила.

А за полминуты до этого Джимс стал чувствовать, что ему все чаще и чаще не хватает воздуха, и он готов был поклясться, что либо Поль Таш, либо Туанетта дубасит его деревянным молотом, вроде того, который был в руках аукциониста. Это впечатление объяснялось тем, что Поль Таш, которому Джимс впился зубами в одно очень чувствительное место, не помня себя от боли, колотил его с удвоенной силой по голове. Поль пришел в себя после удара Туанетты раньше, чем Джимс успел воспользоваться случайным преимуществом, но, что произошло после этого, Джимс ни за что не мог бы объяснить, так как он сам терялся в догадках…

Через некоторое время он присел, но теперь больше некому было наносить удары. Поль и Туанетта уже находились вне досягаемости, и только издалека доносились их голоса. Джимс хотел было крикнуть, в полной уверенности, что враг позорно бежал, но что-то такое застряло у него в горле и мешало набрать воздуха в легкие. Он сделал попытку встать, чтобы кинуться вслед за бежавшим противником, но земля поплыла у него перед глазами, дыхание с трудом вырывалось из груди, в животе он ощущал какую-то ноющую боль, а из носа текла кровь.

Ужасающая мысль блеснула у него в голове, и столь велико было нравственное потрясение, вызванное ею, что он порывисто сел, подняв голову кверху и едва заметив две фигуры, вынырнувшие из-за кустов шагах в двадцати от него. Эта мысль постепенно перешла в уверенность: не он задал трепку Полю Ташу, а Поль Таш задал трепку ему, да еще такую здоровую, что земля казалась Джимсу неустойчивой, когда он с трудом поднялся на ноги.

Сознание понесенного поражения прояснило его зрение. Он узнал людей, показавшихся из-за кустов. Один из них был дядя Эпсиба, другой – отец Туанетты. Оба, широко ухмыляясь, смотрели на него, а когда они были совсем близко, мальчик услыхал слова Тонтэра, произнесенные якобы шепотом:

– Друг Адамс, это кто же будет? Ваш племянник или одна из свиней Люссана, вывалявшаяся в грязи? Ради Бога, поддержите меня, а то я сейчас лопну от смеха!

Но Джимс не услышал ответа дяди Эпсибы. С лица бродячего негоцианта вдруг сбежала улыбка, сменившаяся выражением, в котором не было ни малейшего намека на веселье.