Текст книги "Тяжелые годы"

Глава V

В субботу Анри Бюлэн и Катерина снова принялись за свою работу на ферме, связанную с весенней страдой. Эта работа была в последнее время прервана по многим причинам. Сильные ливни воспрепятствовали посеву, а также не позволили довести до конца пахоту; много времени было потеряно в связи с посещением замка Тонтэра и поездкой к Люссану. За завтраком Катерина разговаривала с братом очень сухо, и тому было ясно, что долго еще придется ждать прощения, а Анри Бюлэн заявил, что в субботу можно приступить к полевым работам. Эпсиба Адамс поспешил согласиться с ним и предложил свою помощь.

Катерина была чрезвычайно угнетена тем, что ее брат затеял форменную драку с Тонтэром, с человеком, которого ей хотелось видеть в гостях у себя и, но возможности, укрепить дружеские отношения. Она при всем желании не могла скрыть своих чувств, и очень мало полагалась на уверения Эпсибы, будто он и барон расстались лучшими друзьями. А когда и Джимс подтвердил слова дяди, заявив, что он видел собственными глазами, как они пожимали друг другу руки, Катерина все же не могла побороть своих сомнений, и у нее закралась мысль, что ее брат оказывает дурное влияние на мальчика, побуждая его ко лжи.

Итак, на маленькой ферме закипела работа. День выдался такой прекрасный, небо было такое голубое, воздух столь свежий и благоухающий, что Катерина не переставала петь во время работы, вопреки своему огорчению. Из огромной печи на дворе, сложенной из камней и глины, несся аромат свежего хлеба, в одном углу ее готовилось любимое блюдо Эпсибы – огромный мясной пирог из самых вкусных частей индюка, убитого Джимсом. Куры бегали по двору, громко кудахча, в углу хлева пищал выводок цыплят, вылупившихся в это утро, – одном словом, куда бы ни упал взор Катерины, ни в чем и нигде не ощущалось недостатка. Вдали на поле находился Анри Бюлэн, переворачивавший плугом огромные полосы жирной, плодородной земли с помощью своего вола, а неподалеку от него, на прогалине, покрытой пнями, трудились Эпсиба и Джимс с мотыгами и топорами. Тихая радость наполнила душу Катерины в то время, когда она смотрела на эту картину, и по мере приближения обеденного часа, в ней все сильнее становилось желание простить брату его прегрешения.

Когда он, вернувшись с работы, умылся, и Катерина увидела его румяное, добродушное лицо, она обвила его шею руками и расцеловала его в обе щеки.

– Мне очень жаль, что я вынуждена была рассердиться на тебя, – сказала она, и Эпсиба сразу воспрянул духом.

К вечеру, когда все работы по дому и двору заканчивались, Катерина с мужем часто прогуливалась по отторгнутым от дебрей и расчищенным участкам, радуя свой взор плодами трудов своих и заранее отмечая, что предстоит сделать на следующий день.

В эту субботу в их сердцах было еще больше радости благодаря присутствию Эпсибы, которому Катерина, кстати, открыла свою мечту о большом фруктовом саде с ее любимыми сортами яблок на солнечной стороне холма, к югу от большого леса. Там, где у них сейчас лишь дюжина молодых яблонь, через несколько лет будет сотня, а то и больше, добавила она. А Анри Бюлэн, ближе державшийся к фактам, указал шурину на те участки леса, которые предстояло вырубить и выкорчевать, луга, в которых необходимо было прорыть каналы, и болотистое место за липовой рощей, которое он надеялся со временем осушить и превратить в луг. В том участке, где работали в этот день Эпсиба и Джимс, было семь с половиной акров, и Анри рассчитывал подготовить его к следующей весне для пахоты. Таков был урок, который он поставил себе: семь с половиной акров в год, чтобы через десять лет иметь сто акров возделанной земли.

– Во всей Новой Франции не найдется более прекрасного уголка, когда мы приведем в исполнение все наши планы! – воскликнула Катерина. – К тому времени у Джимса будет жена и детки, которые будут резвиться в этом земном раю. А вот там, Эпсиба, где находятся два огромных каштана и вековые дубы, мы построим дом для Джимса.

Перед тем, как отправиться на покой, Эпсиба долго стоял под усеянным звездами небосводом с трубкой в зубах. Вокруг него царил безмятежный покой, прерываемый лишь потаптыванием вола в хлеву да журчанием ручейка. В роще запел соловей и ему ответил другой где-то неподалеку. Эпсиба больше всего на свете любил пение соловья с его задумчивой меланхолией, находившей отклик в его собственной душе. Он, между прочим, так мастерски подражал соловьям, что стоило ему начать, и певуньи тотчас же откликались на его зов. Сегодня, однако, он почти не слыхал их голосов, точно так же, как не находила отклика в нем неописуемая красота весеннего вечера с его звездным небом и серебристым полумесяцем, уже озарившим восток над Беличьей скалой.

Глаза Эпсибы видели только густой мрак, нависший над таинственной долиной, и даже сейчас он напрягал слух, словно надеясь уловить звуки, которые, как он был уверен, раньше или позже донесутся оттуда. Он думал о планах на будущее, так детально разработанных наперед сестрой и зятем, о мечтах Катерины, которых не могли разбить его доводы, о ее безоблачном счастье, которого не омрачили его зловещие предостережения. Он сознавал, что потерпел полное поражение в своих намерениях, что он совершенно бессилен против судьбы.

Эпсиба был уверен, что он один, но, повернувшись к двери, он увидел возле себя Джимса; мальчик так бесшумно подошел, что даже его чуткое ухо не уловило шагов.

В продолжение нескольких секунд он молча смотрел на племянника, лицо которого отчетливо выступало во мраке при свете звезд. В этом мальчике таилась красота, которой; не могли не заметить глаза человека, выросшего на лоне дикой природы, – не только красота тела, но и души, полной всевозможных видений. Молчание прервал Джимс, приблизившись к дяде вплотную.

Эпсиба сделал размашистый жест рукой, указывая в сторону непроницаемого моря мрака, и спросил:

– Ты хорошо знаком с этой долиной?

– Я ее знаю вплоть до озер, куда мы ходим осенью собирать ягоды и стрелять дичь, – ответил мальчик.

– А дальше?

– Очень мало. Между нашим домом и сеньорией расположено самое лучшее место для охоты. А там, за озерами, мы охотимся за медведями ради сала для свечей, а также ловим рыбу, которой кишат воды.

– И ты ни разу не видел каких-либо следов, помимо тех, что оставляют олени, медведи и дикобразы?

– Я видел также следы, оставленные мокасинами.

Луна переползла через Беличью скалу и засияла в небе огромным пылающим шаром. Джимс смотрел на нее, не отрываясь.

– Завтра я отправлюсь к этим озерам, – сказал дядя Эпсиба. – Я должен узнать, что находится за ними. Хочешь пойти со мной?

– Я завтра пойду туда, – ответил мальчик, головой указывая в сторону сеньории Тонтэр. – Я хочу увидеть Туанетту и сказать, что очень жалею о случившемся.

Эпсиба заново набил трубку табаком и при этом искоса посмотрел на племянника. В профиле мальчика он различил такую же решимость, как и в интонации бесстрастно звучавшего голоса.

– Это очень хорошая мысль, – одобрил Эпсиба Адамс. – В роде Адамсов не было еще человека, который поступил бы против совести даже при тяжелых испытаниях войны… и любви. Очень хорошо, что ты нашел нужным принести Туанетте извинения, несмотря на то, что ты, в сущности, был прав. Я отложу свое путешествие к озерам и пойду с тобой.

– Я иду в замок Тонтэр не с целью драться с кем-нибудь, а лишь для того, чтобы повидать Туанетту… и я хочу пойти один, – возразил Джимс.

В воскресенье утром, когда Джимс пустился к замку Тонтэр, в нем еще больше укрепилось решение ни в коем случае не драться в этот день с Полем Ташем, как бы велико ни оказалось искушение. Он сказал матери, куда он идет и с какой целью, и та от души приветствовала его решение. Сейчас его чувства не имели ничего общего с теми, которые обуревали его в тот день, когда он шел той же дорогой, мечтая о схватке с врагом. Ему хотелось лишь одного: смягчить сердце Туанетты, преисполненное ненависти к нему, вернуть ее дружескую улыбку, снова увидеть ласковый блеск ее глаз, как в тот момент, когда он передал ей подарок на ферме. Это воспоминание заставляло его забыть об ударах ее кулачков.

Он горел желанием снова увидеть Туанетту и предложить ей все, что у него было в этом мире, лишь бы искупить свою вину перед нею. В нем проснулся рыцарский дух, заглушавший все мысли о правоте и вине. Джимс нисколько не сомневался в том, что он прав, тем не менее, он готов был признать себя виновным; он не сознавал, что за эти последние несколько дней прошло несколько лет, – это был новый Джимс, направлявшийся к новой Туанетте. Он шел в замок Тонтэр как равный к равным. Каким-то таинственным путем, которого он не понимал, но ощущал всем своим существом, Джимс перестал быть вчерашним мальчиком.

Джимс только было собрался спуститься с холма к замку, как вдруг заметил, что оттуда выехал всадник и направился вверх по узкой тропинке. Это был Тонтэр. Притаившись в густых кустах, Джимс видел, как всадник проехал мимо; он, недоумевая, спрашивал себя, зачем барон держит путь к таинственной долине и отчего у него такое угрюмое выражение лица.

Мальчик спустился с холма и, приказав Потехе ждать его и не трогаться с места, смело направился к замку.

Вскоре он уже шел по дорожке, которая вела к замку. Кругом царила мертвая тишина, и можно было подумать, что все спят. Мальчик прямиком подошел к двери того святилища, в котором обитала его Туанетта, и взялся за молоточек. Молоток изображал голову чудовища, оскалившего зубы, и с самого детства эта свирепая голова являлась для Джимса олицетворением духа неприступности, царившего внутри дома.

Его пальцы уже коснулись холодного металла, но он еще слегка колебался, так как заметил, что дверь чуть приоткрыта. И вдруг изнутри отчетливо послышался чей-то голос, – пронзительный, злобный, в котором легко было узнать голос мадам Тонтэр. Тем не менее, Джимс приподнял молоток, и даже хотел было опустить его, но внезапно он услышал свое собственное имя. Отнюдь не намереваясь подслушивать, он, тем не менее, оказался в положении человека, вынужденного к тому обстоятельствами, а благодаря этому он узнал, почему Тонтэр с таким угрюмым выражением лица поднимался на холм.

– Это совершенно неподходящее место для благородного француза, – послышался голос матери Туанетты. – Анри Бюлэн поступил как глупец, пленившись этой негодной англичанкой, а Эдмонд еще больший глупец, оттого что не гонит его вон из своих владений. Эта женщина родилась для того, чтобы быть шпионом, несмотря на ее смазливое лицо, а ее пащенок в такой же степени англичанин, как она сама. Им не следовало бы даже разрешать жить в таком близком соседстве от нас, а Тонтэр между тем делает ей визиты и утверждает, что Бюлэны его друзья. Их дом нужно сжечь, а англичанке с сыном предложить убраться отсюда на все четыре стороны. Что же касается Анри Бюлэна, то пусть он убирается вместе с ними, если он предпочитает быть изменником своего отечества.

– Фи, Анриета, какие мысли! – упрекнула ее сестра. – Я презираю англичан не меньше тебя или Туанетты, но все же несправедливо говорить такие вещи про этих людей, даже если у женщины красивое лицо, а мальчишка кидается грязью. Эдмон великодушный человек, и он из жалости приютил их.

– Из жалости! – фыркнула мадам Тонтэр. – В таком случае его жалость является оскорблением для меня и Туанетты. Эта отвратительная англичанка так обнаглела, что смеется мне прямо в лицо и точно распутница распускает свои волосы, чтобы люди могли восторгаться ими!

– Но ведь я ее сама просила об этом, Анриета, – возразила мадам Таш. – Неужели ты из-за этого так сердишься?

– Я сержусь, потому что она англичанка, ее сын англичанин, и, тем не менее, им разрешается жить среди нас, точно они французы! Я тебе повторяю, что они окажутся предателями, когда для этого представится случай.

Джимс стоял, словно окаменевший, сжав в руке холодное железо молоточка. До его слуха донесся другой голос, по которому он узнал Туанетту.

– Мне лично кажется, что мать Джимса очень милая женщина, – сказала она. – Но зато Джимс противная маленькая английская тварь!

– И когда-нибудь эта тварь поможет нам всем глотки перерезать, – добавила ее мать злобным голосом.

Мадам Таш тихо рассмеялась и добродушно заметила.

– Как жаль, что эта женщина так хороша! В противном случае я уверена, она не навлекла бы на себя твоего гнева. Что же касается мальчика, то его, право, нельзя ни в чем упрекнуть, ведь он не виноват, если его так воспитали. Мне даже жалко этого маленького бедного бродягу!

– Это вовсе не доказывает, что мой муж должен позорить себя и унижать меня, отправляясь с визитом к его матери! – отрезала баронесса. – Если столь непорядочная женщина может привлекать его…

Тяжелый молоток с шумом опустился, и еще раньше, казалось, чем звук этот донесся до ушей слуг, дверь широко распахнулась, и Джимс вошел в дом. Старшие женщины в недоумении и молча смотрели на мальчика, но тот как будто не видел их и только глядел в упор на Туанетту. В течение нескольких секунд он стоял неподвижно, не произнося ни слова, а потом почтительно поклонился и произнес таким же спокойным тоном, каким говорила мадам Таш:

– Я пришел с целью выразить мое искреннее сожаление по поводу того, что случилось на ферме Люссана. Я прошу простить меня, Туанетта, – добавил он, еще ниже опуская голову.

Даже Анриета Тонтэр вынуждена была в душе отказаться от эпитета «маленькая противная тварь», так как, несмотря на свою мертвенную бледность, Джимс держал себя неподражаемым образом. Пока присутствующие смотрели на него, не находя слов для ответа, мальчик, пятясь, вышел и исчез так же внезапно, как и появился. Массивная дверь затворилась за ним, и Туанетта, выглянувшая в окно, увидела, что Джимс спокойно спускается с крыльца. С уст мадам Тонтэр вырвался, наконец, возглас негодования и изумления, но девочка ничего не слыхала. Ее глаза неотступно следили за молодым Бюлэном.

Джимс направился к холму Тонтэр, и навстречу ему вскоре вышла из-за кустов Потеха. Мальчик не обращал на нее внимания, пока они не достигли того места, где отдыхали незадолго перед этим. Заметив возле себя собаку, он положил ей руку на голову и направился домой. Пес зорко оглядывался и обнюхивал воздух, так как Джимс совершенно не обращал внимания на места, по которым они проходили.

Джимс замедлил шаг, вступив в большой лес, и скоро уже приближался к родному дому. Он нигде не видел ни Тонтэра, ни его лошади, ни чего-либо другого, но, подойдя к открытой двери, он услыхал звук, наполнивший его душу тревогой. Его мать плакала! Быстро вбежал он в дом. Катерина Бюлэн сидела, положив голову на руки, и все тело ее содрогалось от рыданий. Услышав испуганный возглас сына, она подняла голову и сделала попытку улыбнуться, понимая, как Джимсу тяжело видеть ее заплаканное лицо. Но все ее усилия ни к чему не привели, и она снова разрыдалась, прижавшись щекой к груди мальчика, точно перед нею был мужчина, в котором она бы могла найти защиту.

Из обрывков ее фраз, произнесенных прерывающимся голосом, Джимс составил себе картину всего случившегося. Когда он отправился в замок Тонтэр просить прощения у Туанетты, в сердце Катерины царила радость, чему немало способствовало присутствие в доме Эпсибы. А вдобавок ко всему к ним приехал в гости Тонтэр.

– Вначале твой дядя и барон были счастливы снова видеть друг друга, – почти со стоном продолжала Катерина. – Мы говорили о тебе, о Туанетте, и все смеялись и шутили. Тонтэр был страшно доволен, когда я попросила его отобедать с нами. Они с дядей Эпсибой под руку вышли на новое поле и… О, Джимс! У них произошла там сильная драка! И теперь твой отец запрягает вола в повозку, чтобы отправить домой Тонтэра.

Мальчик увидел через окошко неуклюжую повозку, направлявшуюся ко вновь расчищенному полю, и в ней сидел его отец, помахивая длинным кнутом. Напряжение, которое овладело всем его телом во время рассказа матери, сменилось непреодолимым любопытством. Быстро выскочив из комнаты, он кинулся «на поле брани». Пустившись тропинкой прямо через поле, он далеко опередил отца, но он нигде не мог обнаружить и признака человеческого существа. Только следуя за Потехой, он нашел Тонтэра и дядю Эпсибу в самом конце поля, где были собраны огромные пни, которые он накануне помогал выкорчевывать. Еще раньше, чем он увидел людей, до его слуха донеслись звуки, свидетельствовавшие о том, что Тонтэр жив.

– Я вырежу печенку у этого бесовского мошенника, который сделал для меня эту ногу! – кричал барон, вне себя от бешенства. – Его следует четвертовать, а потом повесить за то, что осмелился пустить в дело потрескавшееся дерево! Будь это хорошая нога, сударь, вы полетели бы кувырком через все эти пни, ибо удар был нанесен согласно всем правилам, да-с!

Джимс остановился и, затаив дыхание, ждал. Его несказанно удивило то обстоятельство, что ответа на слова барона не последовало. Он осмелился сделать еще несколько шагов вперед и увидел дядю Эпсибу, сидевшего на земле, прислонившись спиной к пню, с безжизненно повисшими руками, с широко открытыми глазами и с глупой, бессмысленной улыбкой на устах.

– Это неслыханное издевательство, сударь! – снова послышался голос Тонтэра. – Из орешника! Не из ясеня, не из вяза, не из каштана, а из орешника, выдержанного целый год, как он уверял меня! Орешник с трещиной во всю длину! И старая трещина, заметьте, – это сразу видать даже с закрытыми глазами!

Джимс в изумлении смотрел на дядю. Эпсиба отчаянно ворочал белками и силился ответить. Выражение невыносимой боли мелькнуло на его лице.

– Я вам сделаю другую ногу, Друг мой… такую, которая долго будет держаться, – тихо произнес он. – Хорошую ногу… лучшую, чем эта… из настоящего орешника… без трещины.

– О, с такой ногой я бы вас на тот свет отправил! – воскликнул Тонтэр, причем Джимс все еще не мог никак определить, где он находится. – Я ловко хватил вас, как только вы кинулись на меня. Я сам себе этим ударом чуть было не вывихнул позвоночник. Позвольте вас спросить, признаете ли вы себя побежденным или вы намереваетесь еще воспользоваться беспомощным положением человека, у которого осталось лишь одно копыто и больше никакого оружия?

– Я немного оглушен еще, брат мой, – признался Эпсиба, с трудом поднося руку к голове. – Помимо вашей удачи, я не вижу ничего такого, чем вы могли бы похвастать. Мне не такие еще удары доставались в жизни, но никогда не приходилось мне иметь дело с деревом. Другой раз это вам не удастся, и как только я вам изготовлю другую ногу, я докажу вам на деле.

Джимс услышал громыхание колес приближающейся повозки, и тогда он счел возможным открыть свое присутствие. Отец Туанетты находился на земле, так же, как и Эпсиба. Одежда его была в беспорядке и вся в грязи, а одна щека здорово вздулась. Его деревянная нога раскололась до самого колена. Анри Бюлэн раньше всего приблизился к нему, чтобы оказать ему помощь.

– Если это бесчестье и позор станут кому-либо известны, я погибший человек, сударь. Да-с, погибший человек! – твердил барон, поднимаясь на ноги с помощью Бюлэна и держась на одной ноге. – Подумать только, что я должен скакать, как лягушка, что меня должны возить, точно куль муки! Боже мой, я краснею при одной мысли об этом!

Джимс подошел к дяде и помог ему подняться на ноги. Эпсиба стоял, слегка покачиваясь, и глядел с веселой усмешкой на Тонтэра, которому Анри Бюлэн помогал взбираться на повозку.

– И лжет же он, Джимс, этот Тонтэр, – сказал Эпсиба, обращаясь к племяннику. – Готов биться об заклад, что удар был нанесен не ногой, а каким-то железным предметом! Или же один из пней сам по себе полетел мне в голову. Ну и здоровый же был удар!

Он сделал попытку двинуться вперед и, наверное, свалился бы, если бы Джимс не поддержал его, напрягая при этом все свои силы. Анри Бюлэн благополучно устроил барона в повозке и вернулся, чтобы помочь также и шурину. Шатаясь, словно пьяный, и стараясь по мере возможности сохранить равновесие, бродячий негоциант позволил усадить себя рядом с бароном.

Катерина Бюлэн, сторожившая у окна, издалека завидела приближение повозки с грузом из человеческих тел.

Глава VI

Никогда еще за всю жизнь Катерине не приходилось переживать столько событий в течение одного дня, как в это памятное майское воскресенье. Она никак не могла постигнуть этого: люди дрались и увечили друг друга, а потом заявляли, что они лучшие друзья в мире! Когда ее муж опорожнил повозку от «груза», Катерина чуть было не потеряла сознание, так велико было ее потрясение. Но первый перелом в ее настроении, близком к отчаянию, наступил, когда она обнаружила, что враги ведут себя как самые нежные друзья. Эпсиба Адамс, еще не совсем очухавшийся от удара, тем не менее, настаивал на том, чтобы, не мешкая ни минуты, приняться за изготовление ноги для барона, а для этой цели он принес обрубок орешника, твердый, как кость, который Анри Бюлэн хранил, предполагая использовать его когда-нибудь на ось для мельницы. Тонтэр пришел в восторг и заявил, что никогда еще не видел лучшего материала.

Катерина все это видела и слышала, оставаясь за окном, затянутым занавеской. Убедившись в том, что ни тому, ни другому не был нанесен какой-либо физический ущерб, она решила вести себя так, точно ничего не случилось. А для того, чтобы ее невинный обман не был обнаружен, она потихоньку посвятила в свой план мужа и сына.

Тонтэр, оставшийся к обеду, прибег ко лжи, чтобы объяснить причину своей распухшей скулы, треснувшей деревянной ноги, растерянного вида Эпсибы и вынужденного путешествия в повозке. Он не догадывался, что Анри Бюлэн перед тем, как отправиться на поле, вбежал в дом и рассказал жене о сражении между ее братом и бароном.

– Состязание в силе, мадам, это развлечение богов, – сказал Тонтэр, обращаясь к Катерине, разрезавшей в это время огромный пирог. – Пристрастие к борьбе у меня с самого детства. Мы с вашим братом состязались по всем правилам борьбы, как это подтвердит ваш супруг, как вдруг моя проклятая деревянная нога застряла в горе пней, которую ваш брат и сын навалили на поле. Все это полетело нам на головы, и надо только удивляться, как мы вообще живы остались. Огромный дубовый пень свалился моему другу Адамсу прямо на живот, и он почувствовал себя очень нехорошо. И пришлось нам воспользоваться любезностью мсье Бюлэна, который с помощью своего вола доставил нас сюда. В следующий раз, Джимс, когда будете корчевать пни, не наваливайте вы такой высокой горы.

– Почему? – самым серьезным тоном спросила Катерина. – Неужели вы собираетесь снова бороться?

– Может случиться, мадам, я хочу научить вашего брата кой-каким новым приемам.

– Черта с два вы меня научите! – вырвалось у Эпсибы, но он тотчас же спохватился и добавил: – Уж более интересному приему, чем тот, который вы показали мне сегодня, вы меня не научите.

Когда барон, уже под вечер, собрался домой, чрезвычайно довольный своей новой ногой, он обещал скоро вернуться и привести с собой Туанетту. Эпсиба и Джимс проводили его до опушки большого леса, и там Тонтэр обернулся и помахал на прощание шляпой Катерине и Анри. Затем он сердечно пожал руку Эпсибе, дружески похлопал его по плечу и протянул руку Джимсу. Катерина, опасения которой улеглись при виде столь сердечного прощания, не могла, конечно, подозревать, что в этот самый момент Тонтэр говорил ее брату, не стесняясь присутствия мальчика:

– Я дам вашей голове несколько дней отдыха, а потом, с вашего разрешения, испытаю на ней действие моей новой ноги. Разумеется, в том лишь случае, если у вас не пропадет охота померяться со мной силами, и при условии, что мадам Бюлэн не будет ничего об этом знать. Но если с вас достаточно сегодняшней трепки…

– Ничего недостаточно! – проворчал Эпсиба. – Вам дьявольски повезло с вашей проклятой ногой. Быть выбитым из строя столь подлым оружием – это уже само по себе оскорбление для меня. И при нашей следующей схватке я вас так угощу, что вы долго будете помнить!

Тонтэр, весело смеясь, направил коня в лес, а Эпсиба повернулся к племяннику и сказал:

– По мне, так лучших друзей, чем Тонтэр, и не надо! Будь на свете такие французы, как он, а англичане, как я, какое удовольствие была бы жизнь в этих колониях. А теперь, мой мальчик, расскажи мне, что было в замке? Видел ты молодого Таша? Что сказала Туанетта?

– Таша я не видел, – ответил Джимс, все еще глядя вслед Тонтэру. – А Туанетта назвала меня «маленькой английской тварью».

Он в точности передал все то, что услышал в замке и что он хотел скрыть от матери.

– Они ненавидят нас потому, что моя мать англичанка, – заключил он. – Мадам Тонтэр, между прочим, сказала, что мы когда-нибудь поможем перерезать им глотки.

Прошло некоторое время, прежде чем Эпсиба заговорил. Лицо его стало задумчивым и угрюмым.

– Нехорошо такие вещи говорить про соседей и тяжело их слышать, когда они относятся к близким нам людям. Но уж такова натура людей, пожелавших разделиться на мелкие враждующие части. Может быть, она и права, мадам Тонтэр: пожалуй, когда-нибудь будем способствовать их истреблению.

– Неужели англичане… действительно такие дурные? – спросил Джимс.

– Да, действительно такие дурные. Уже больше полувека они только и ищут случая перерезать как можно больше французов, французы за этот же период времени пытаются уничтожить побольше англичан. Потому-то многие из нас и начинают обнаруживать признаки утомления от этой кровавой забавы и называют себя не англичанами, а американцами. Это новое незараженное европейской ненавистью имя, которому суждено расти и развиваться. И точно так же многие из породы твоего отца, Джимс, называют себя не французами, а канадцами. Нет возможности сказать, кто виноват во всех этих кровопролитиях и в том, что индейцы, желавшие быть нашими друзьями, были превращены в орудие войны этими двумя верующими в Бога и в дьявола народами – французами и англичанами. Так что, как видишь, мой дорогой мальчик, ты не должен осуждать Туанетту за ее слова, принимая во внимание картину, которую нарисовала ей ее мать.

В глазах мальчика светились искры внутреннего огня, точно он ясно видел перед собой картину этого далекого будущего. Наконец он спросил:

– А ты, дядя, на какой стороне будешь драться, если случится война? Ты тоже поможешь резать глотки Тонтэра и его народа?

– Кто знает! – вырвалось у Эпсибы, вздрогнувшего от вопроса, поставленного ребром. – Я сотни раз задавал себе этот вопрос, лежа ночью в темном лесу. Драться честно – в этом смысл жизни для меня, но я никогда не буду участвовать в резне и в избиении женщин и детей, – между тем именно в этом будет заключаться война, если мы не образумимся. А потому, Джимс, чтобы ответить на твой вопрос, я скажу тебе следующее: мы должны зорко сторожить тех, кто дорог нам, и если им будет грозить опасность, то защищать их независимо от того, в кого будут попадать наши пули.

Прошла весна, наступило раннее лето, а Эпсиба все еще оставался на ферме Бюлэнов и не обнаруживал тех признаков непоседливости, которые обыкновенно говорили о том, что вскоре он снова надолго исчезнет. Лето было самым тяжелым временем для жителей лесов, так как в это время года насекомые всех видов, родов и размеров наводняли землю, а для Джимса эта напасть была всегда наиболее трудным испытанием в жизни. С начала июня до середины августа леса, поля и луга до такой степени кишели насекомыми, что люди буквально боролись за свою жизнь, обкуривая беспрерывно свои жилища, смазывая все тело свиным или медвежьим салом и придумывая всякие способы, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить муки, причиняемые маленькими крылатыми извергами, и немного уснуть.

В это лето и тело, и мозг Джимса нашли себе новую пищу. Вместо того чтобы оставаться, как в былые времена, дома под защитою дымящейся баррикады из пней, он натерся салом с головы до ног и работал плечом к плечу с отцом и дядей. У последнего кожа до того была закалена многолетним пребыванием на открытом воздухе, что яд насекомых не производил на него никакого действия. Джимс призвал на помощь всю свою выдержку, чтобы не отставать от него, и ему это удалось. Он не покидал поля даже в те дни, когда погода выдавалась особенно удушливая или же когда собиралась гроза, хотя отец неоднократно предлагал ему идти домой. Эпсиба с неописуемым удовольствием наблюдал за ростом и развитием своего юного товарища, а когда миновало, наконец, тяжелое испытание, длившееся столько недель, и наступил август, он взялся за тренировку племянника, уверяя, что теперь для него будет сущим пустяком разделаться с Полем Ташем, случись им опять столкнуться. Он принялся обучать Джимса стрельбе из пистолета, и тот, в конце концов, стал попадать в цель на расстоянии тридцати шагов. Мальчик почти так же гордился своим новым оружием, как и луком, из которого он так метко стрелял, что порою приводил своего дядю в изумление.

Джимс больше не ходил в замок Тонтэр, и только изредка до него доходили слухи оттуда. Его отец и дядя раза два побывали там, в июле и в августе, а однажды барон приехал в воскресенье к обедне. Он рассказал о том, что в замке усиленно готовятся к переезду всей семьи в Квебек в начале сентября. Туанетта должна была поступить в школу урсулинок[3]3
  Урсулинки – монахини ордена Святой Урсулы.


[Закрыть] и вернуться в замок к отцу лишь через три-четыре года. К этому времени, закончил Тонтэр, она уже будет взрослой барышней, готовой к браку с каким-нибудь бездельником, которого выберет ей мать, и который не будет стоить ее подметки.

Джимс слушал и ничем не выдавал своих чувств. У него было такое ощущение, точно все его мечты не только сгорели, но даже их пепел был рассеян по ветру. Тонтэр высказал уверенность в том, что, имея перед собою столько развлечений в Квебеке, Туанетта едва ли будет часто навещать отца. Тем более что в столице Новой Франции у ног ее будет сколько угодно блестящих молодых людей.

– Вот вы – счастливая, – сказал барон, обращаясь к Катерине. – Когда ваш сын женится, он приведет свою жену сюда и будет жить поблизости от вас.

Наступила осень, и природа достигла апогея своего расцвета. Джимс безумно любил эти дни, когда деревья покрывались золотистыми спелыми плодами, когда появлялись первые заморозки, когда свежий, пряный воздух вливал новые силы в организм, а в сердце закрадывались новые надежды и ожидания. Но в этом году у Джимса было тяжело на душе. Туанетта с семьей уехала в Квебек, и неделю спустя дядя Эпсиба заявил, что у него есть неотложные дела на границе, а потому он больше не может оставаться. Катерина молча выслушала его, а потом тихо заплакала. Джимс спрятался в угол, где никто не мог видеть его лица. Даже жизнерадостный Анри Бюлэн и тот как-то сразу затих, а Эпсиба сидел за столом, крепко стиснув зубы и отчаянно борясь с собой. Он обещал, однако, что теперь уж никогда не оставит их на такой долгий срок и зимой непременно вернется. В противном случае они будут знать, что его уже нет в живых.