Текст книги "Гайдзин"

Глава 19

Вторник, 14 октября

Бал по случаю помолвки был в самом разгаре. Масляные лампы освещали заполненный большой зал клуба – Малкольм Струан снял все здание целиком и украсил его для сегодняшнего торжества. Все уважаемые жители Поселения получили приглашения и все были здесь, как и все свободные от службы морские и армейские офицеры, а снаружи Хай-стрит патрулировали солдаты и матросы, готовые воспрепятствовать проникновению на праздник пьяниц и нежелательных лиц из Пьяного Города.

Анжелика еще никогда не выглядела так восхитительно – кринолин, головной убор из перьев райской птицы и ослепительно сверкающее бриллиантовое кольцо, подарок Малкольма к помолвке. Звучал пульсирующий вальс Иоганна Штрауса-младшего, совершенно новый, только что полученный с дипломатической почтой из Вены. Андре Понсен вдохновенно исполнял его на фортепиано, ему уверенно помогал маленький оркестр морских пехотинцев, облачившихся в полную парадную форму по случаю праздника. Ее партнером был Сеттри Паллидар – то, что именно ему выпала честь представлять армию, было встречено одобрительным ревом и всеобщей абсолютной завистью.

– Везучий сукин сын, – процедил сквозь зубы Марлоу, пожирая глазами своего соперника. Его синий мундир морского офицера сверкал новыми золотыми аксельбантами адъютанта, наряд дополняли белые шелковые панталоны и чулки и черные туфли с серебряными пряжками.

– Кто? – спросил Тайрер, проходя мимо с очередным бокалом шампанского, разгоряченный и взволнованный этим вечером и своим успехом: ему удалось незаметно вывезти Накаму, самурая, из Эдо и с одобрения сэр Уильяма поселить его у себя в доме как учителя японского языка. – Кто это сукин сын, Марлоу?

– Идите к черту – словно вы и так не знаете! – Марлоу широко улыбнулся. – Послушайте, я выдвинут представителем от флота. Следующий танец мой, и я умру, но покажу этому охламону, что почем.

– Дьявольщина, вы счастливчик! А что за танец?

– Полька.

– О, вот это да – вы сами это устроили?

– Боже милостивый, нет! – Полька, пришедшая из народных танцев Богемии, была еще одним недавним дополнением к бальному репертуару Европы, все с ума сходили по этому зажигательному танцу, хотя он и продолжал считаться рискованным. – Он стоит в программе! Вы разве не заметили?

– Нет, так и не заметил, голова слишком занята другими делами, – радостно ответил Тайрер; его буквально распирало от желания рассказать кому-нибудь, какую он проявил изобретательность, и еще больше о том, что сегодня ночью, сразу же, как только сможет, он отправится через Мост в Рай в объятия своей возлюбленной, – жалея, что в обоих случаях с него взяли клятву хранить молчание. – Она танцует как мечта, не правда ли?

– Хей, юный Тайрер… – Это был Дмитрий Сыбородин, весь в поту и изрядно навеселе, с кружкой рома, зажатой в кулаке. – Я попросил дирижера сыграть канкан. Парень сказал, что я уже пятый, кто подходит к нему с этой просьбой.

– Бог мой, так он сыграет? – потрясенно спросил Тайрер. – Однажды в Париже я видел, как его танцуют, – вы не поверите, но девушки не надели никаких панталон совершенно!

– Я верю! – Дмитрий грубо хохотнул. – Но Ангельские-то Грудки их сегодня надела, да и показать бы их не испугалась, клянусь Богом!

– Эй, послушайте… – вспыхнув, начал Марлоу.

– По́лно, Джон, он просто шутит. Дмитрий, вы невозможны! Дирижер, конечно же, не осмелится?

– Нет, если только Малк ему не кивнет.

Они посмотрели в другой конец большой комнаты. Малкольм Струан сидел вместе с доктором Хоугом, Бебкоттом, Сератаром и некоторыми из посланников и смотрел на танцевальный круг, не сводя глаз с Анжелики, которая волною кружилась под чарующую, смелую, современную музыку, не оставлявшую равнодушным никого из них. Его ладонь лежала на тяжелой трости, золотая печатка посверкивала, когда пальцы легонько отбивали счет. На нем был вечерний костюм из гладкого шелка, рубашка с высоким воротником, кремовый галстук с бриллиантовой заколкой, его сапоги из прекрасной кожи были выписаны из Парижа.

– Жаль, что он все еще так немощен, – пробормотал Тайрер, искренне сочувствуя ему, но при этом благословляя свою удачу.

Струан и Анжелика прибыли поздно. Он передвигался с огромным трудом, сгорбившись, несмотря на все старания держаться прямо, помогая себе двумя тростями, принимавшими на себя его вес. Анжелика, лучась от счастья, держала его под руку. Их сопровождал доктор Хоуг, заботливый и всегда начеку. Его приветствовали громкими криками, еще громче приветствовали ее, затем, с облегчением опустившись в кресло, он поприветствовал своих гостей и пригласил разделить торжественный ужин, который был накрыт на столах.

– Но прежде, друзья мои, – сказал он, – прошу вас поднять бокалы. Я пью за самую прекрасную девушку в мире, мадемуазель Анжелику Ришо, мою невесту.

Гром поздравлений со всех сторон. Китайские слуги в ливреях подносили шампанское ящиками. Джейми Макфей добавил несколько радостных слов, и вечер начался. Вина из Бордо и Бургундии, особое шабли, очень любимое в Азии, коньяки, виски – все эксклюзивно импортировавшиеся домом Струана, – джин, пиво из Гонконга. Австралийские запеченные говяжьи бока, несколько барашков, зажаренных целиком, пироги с курятиной, холодная соленая свинина, окорока, картофель из Шанхая, запеченный и фаршированный поджаренным беконом и маслом, а также пудинги и шоколад, новый продукт, вывозившийся из Швейцарии. После того как остатки ужина убрали и из зала вынесли семерых упившихся гостей, Андре Понсен занял свое место за роялем, и оркестр заиграл.

С большой церемонией по отношению к Малкольму сэр Уильям попросил для себя первый танец. Следом за ним был Сератар, потом другие посланники – за исключением фон Хаймриха, который слег с дизентерией, – адмирал и генерал. После каждого танца Анжелику окружали разгоряченные, широко улыбающиеся лица, а потом, обмахиваясь веером, она возвращалась назад к Малкольму, восхитительная со всеми, но при этом неизменно внимательная к нему. Всякий раз, когда ее приглашали, она поначалу отказывалась и только через некоторое время давала ему убедить себя:

– Но, Анжелика, я люблю смотреть, как ты танцуешь, моя дорогая, ты танцуешь так же грациозно, как делаешь все на свете.

Сейчас он наблюдал за ней, раздираемый между счастьем и отчаянием, ужасно мучаясь своим бессилием.

Время близилось к полуночи, сейчас она потягивала шампанское и пряталась за своим веером, с привычным кокетством поигрывая им, дразня тех, кто обступил ее со всех сторон, потом отдала свой бокал, словно королева или богиня, одаряющая простых смертных, вежливо извинилась и скользящей походкой вернулась к своему креслу подле Струана. Рядом собралась оживленная группа: Сератар, сэр Уильям, Хоуг, другие посланники и Понсен.

– Ла-ла, мсье Андре, ваше исполнение великолепно. Не правда ли, Малкольм, дорогой?

– Да, великолепно, – произнес Струан, чувствуя себя скверно и стараясь скрыть это. Хоуг внимательно посмотрел на него.

Она продолжала по-французски:

– Андре, где вы прятались последние несколько дней? – Она взглянула на него поверх веера. – Если бы мы были в Париже, я была бы готова поклясться, что у вас появилась новая дама сердца.

– Всего лишь работа, мадемуазель, – непринужденно ответил Понсен.

Потом по-английски:

– А, печально. Париж осенью особенно чудесен, он пьянит почти так же, как весной. О, подожди, пока я покажу его тебе, Малкольм. Мы обязательно должны провести там один сезон.

Она стояла рядом с ним и почувствовала, как его рука легко легла ей на талию, она опустила свою руку ему на плечо и стала поигрывать его длинными волосами. Его прикосновение нравилось ей, его лицо было красивым, он был красиво одет, и кольцо, которое он подарил ей сегодня утром, крупный бриллиант в окружении бриллиантов помельче, привело ее в восторг. Она опустила на перстень глаза, покручивая его, восхищаясь игрой камня, гадая, сколько оно стоит.

– Ах, Малкольм, тебе понравится Париж. Если попасть в сезон, это просто удивительный город. Мы могли бы?

– Почему же нет, если тебе хочется.

Она вздохнула – ее пальцы пристойно ласкали ему шею – и сказала, словно какая-то мысль только сейчас пришла ей в голову:

– Возможно, как ты думаешь, chéri, как ты думаешь, мы могли бы провести там медовый месяц – мы танцевали бы все ночи напролет.

– То, как вы танцуете, – истинный восторг для глаз, мадемуазель. В любом городе, – заметил Хоуг, потея и чувствуя себя неудобно в слишком тесном вечернем костюме. – Я был бы рад сказать то же самое о своем умении танцевать. Могу я предло…

– Вы совсем не танцуете, доктор?

– Много лет назад, во время службы в Индии, я танцевал, но бросил, когда умерла моя жена. Она действительно любила танцы настолько самозабвенно, что мне они теперь не доставляют никакого удовольствия. Чудный вечер, Малкольм. Могу я предложить, чтобы мы остановились на этой мажорной ноте?

Анжелика бросила на него острый взгляд, улыбка увяла на ее губах, она прочла на его лице озабоченность, перевела взгляд на Малкольма и увидела, что тот совсем обессилел. «Как ужасно, что он такой больной, – подумала она. – Черт!»

– Еще рано, – храбро заявил Малкольм, мучительно желая лечь, – не правда ли, Анжелика?

– Должна признаться, я и сама действительно устала, – тут же ответила она. Ее веер закрылся, она положила его, улыбнулась ему, Понсену и остальным и приготовилась уйти. – Может быть, мы выскользнем незаметно, а вечер пусть продолжается…

Они вполголоса извинились перед теми, кто был рядом. Все остальные притворились, что не заметили их тихого исчезновения, но после нее в зале осталась пустота. У самой двери Анжелика вдруг спохватилась:

– О-ля-ля, я забыла веер. Я догоню тебя, мой дорогой.

Она торопливо вернулась. Понсен перехватил ее.

– Мадемуазель, – сказал он по-французски, – полагаю, это ваше.

– А, вы так добры. – Она приняла веер, в восторге оттого, что ее замысел удался и что Андре оказался достаточно наблюдательным, как она и надеялась. Когда он склонился над ее рукой и легко прикоснулся к ней губами, она прошептала по-французски: – Я должна увидеть вас завтра.

– Миссия, в полдень, спросите Сератара, его не будет на месте.

Она смотрела на свое отражение и словно видела перед собой другого человека. Рука со щеткой двигалась уверенно, расчесывая спутавшиеся кое-где пряди, кожу головы приятно покалывало, а она поражалась, что все еще жива и внешне не изменилась после всех этих несказанных мук.

Любопытно. Каждый следующий день после первого давался ей все легче.

«Почему так?

Не знаю. Впрочем, ладно. Завтрашний день разрешит проблему с этой задержкой, хотя, возможно, все начнется даже сегодня ночью, и мне больше не нужно будет бояться и плакать, плакать и снова бояться. Десятки тысяч женщин оказывались в той же ловушке, что и я, и все же выбирались из нее без вреда для себя. Несколько глотков лекарства, и все становится как раньше, и никто ничего не знает. Кроме тебя и Бога! Кроме тебя и доктора, или тебя и повивальной бабки – или ведьмы.

Довольно на сегодня, Анжелика. Уповай на Господа и на Благословенную Богоматерь. Благословенная Богоматерь защитит тебя, ведь ты невинна. Ты открыто помолвлена с замечательным человеком, как-нибудь ты выйдешь за него замуж и будешь жить долго и счастливо. Завтра… завтра начнутся все где и как».

Позади нее А Со готовила постель, собирая с нее чулки и белье. Платье с кринолином уже висело на особой вешалке вместе с двумя другими, полдюжины новых повседневных платьев лежали все еще завернутые в большие пакеты из рисовой бумаги. Через открытое окно в комнату залетали смех, пьяное пение и музыка из клуба, которые как будто и не думали стихать.

Она вздохнула, всем сердцем желая вернуться туда. Щетка задвигалась энергичнее.

– Мисси хотеть ч’то, хейа?

– Нет. Хочу спать.

– Доблой ночи, мисси.

Анжелика заперла за ней дверь. Дверь в апартаменты Струана была закрыта, но не заперта. По заведенному порядку, как только она заканчивала свой туалет, она стучалась к нему, потом входила и целовала с пожеланием спокойной ночи, иногда обменивалась с ним двумя-тремя фразами и возвращалась назад, оставляя дверь приоткрытой на случай, если ночью ему станет плохо. Такое теперь случалось нечасто, хотя, с тех пор как неделю назад он прекратил принимать снотворное, он проводил ночи беспокойно, почти не спал, однако ее никогда не тревожил.

Анжелика опять присела к зеркалу, и ей понравилось то, что она там увидела. Ее пеньюар был шелковым, весь в кружевах и очень парижский – сшитая здесь копия того, что она привезла с собой.

Пробкой от духов она рассеянно коснулась груди и за ушами, слегка поправила кружева. Легкий стук в дверь.

– Малкольм?

– Входи… Я один.

Неожиданно для нее, он оказался не в постели, а в своем кресле. Красный шелковый халат, глаза странные. В ту же секунду какой-то инстинкт заставил ее насторожиться. Она, как обычно, заперла дверь и подошла к нему.

– Не устал, любовь моя?

– Нет и да. Когда я вижу тебя, у меня перехватывает дыхание. – Он протянул к ней руки, и она подошла ближе, сердце ее учащенно забилось.

Его руки дрожали. Он притянул ее к себе, начал целовать ей пальцы, руки, грудь. В первый момент Анжелика не сопротивлялась, наслаждаясь его обожанием, желая его. Она наклонилась к нему, поцеловала и позволила гладить и ласкать себя. Потом, чувствуя, что жар накатывает слишком быстро, она опустилась на колени рядом с креслом, наполовину разорвав его объятия.

– Мы не должны, – прерывисто прошептала она. Ее сердце стучало так же гулко, как и его…

– Я знаю, но мне необходимо, я так хочу тебя… – Его горячие дрожащие губы нашли ее губы, прижались к ним, ее губы ответили.

Теперь его рука гладила ее по бедру, разжигая все сильнее огонь в ее чреслах, потом эта сладостная мучительница передвинулась выше, еще выше, и Анжелике захотелось большего, но она погнала себя прочь от манящего края и опять отстранилась, шепнув: «Нет, chéri». Однако на этот раз он удивил ее, оказавшись гораздо сильнее, чем она думала, его вторая рука удержала ее в любовных тисках, голос и губы становились все настойчивее, убедительнее, ближе, ближе, но тут, забыв обо всем, он слишком резко повернулся, и боль сразила его.

– О Господи!

– Что случилось? С тобой все в порядке? – испуганно спросила она.

– Да, кажется, да. Господь Всемогущий! – Ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя, его пыл охладел, пронзенный сумасшедшей болью; ноющая же боль в чреслах осталась, и та, другая боль, казалось, лишь усиливала ее. Его руки еще держали Анжелику, еще дрожали от нетерпения, но сила ушла из них. – Боже, извини!..

– Не надо извиняться, дорогой.

Когда, благодаря судьбу, Анжелика почувствовала, что дыхание возвращается к ней, она встала и налила ему холодного чая, который он всегда держал подле кровати. Сердце ее еще не успокоилось, разбуженные чресла ныли и горели огнем, ей, как и ему, не хотелось останавливаться, но она знала, что должна остановиться: еще несколько минут, и она уже не смогла бы удержаться; ей было необходимо найти способ защитить себя, защитить его, защитить их обоих. Из глубины сознания поднялся голос, громко выкрикивающий литанию: «Мужчина никогда не женится на своей любовнице; ничего до брака – все, что угодно, после». Эти слова в нее вбивали с тех пор, как она могла понять их смысл.

– Вот, – пробормотала она, протягивая ему чашку.

Она опустилась на колени и долго смотрела на него: глаза закрыты, лицо в поту, халат тоже в темных пятнах. Через мгновение бо́льшая часть ее собственной тревоги и беспокойства растаяла бесследно. Она положила руку ему на колено, и он накрыл ее своей.

– То, что мы живем так близко, плохо для нас, Малкольм, – мягко сказала она, с нежностью глядя на него, любя его, но не будучи по-настоящему уверенной в своей любви. – Нам обоим трудно, chéri, я тоже хочу тебя и тоже тебя люблю.

После долгой паузы он с трудом произнес тихим, полным боли голосом:

– Да, но… но ты можешь помочь.

– Но нам нельзя, не раньше, чем мы поженимся, пока еще нет, мы не должны, не сейчас.

Вдруг вся боль и отчаяние сегодняшнего вечера, когда ему пришлось сидеть и на протяжении всего бала терпеливо смотреть, как другие обнимают ее в танце, вожделеют ее, а он едва в состоянии ходить, хотя месяц назад он твердо знал, что как танцор мог дать фору любому из них, вся эта невысказанная мука поднялась в нем и вздыбилась, как гребень волны.

«Почему не сейчас! – хотел закричать он ей. – Какое значение могут иметь месяц или два? Ради всего святого… ну хорошо, я приму это, да, замуж приличная девушка должна выходить девственной, или она блудница, я соглашусь, что джентльмен не должен настаивать на своем до брака, я принимаю это! Но, ради Создателя, есть же другие способы».

– Я знаю, мы… мы не можем сейчас, – хрипло проговорил он, – но… Анжелика, но, пожалуйста, помоги мне… пожалуйста.

– Но как?

Снова слова заклокотали у него в горле: «Господи, да так, как это делают девушки в известных домах, ласкают тебя, доводят до конца – ты что думаешь, занятие любовью сводится к тому, чтобы раскинуть ноги и лежать, как кусок мяса, – самые простые вещи, которые эти девушки проделывают без всякого стыда и задирания носа и потом радуются за тебя вместе с тобой: „Хей, твоя тепель одинаковый халасо, хейа?“»

Но он знал, что никогда не скажет ей всего этого. Его воспитание совершенно исключало подобную откровенность. Как объяснить такие вещи леди, которую ты любишь, когда она молода и неискушенна, или просто эгоистична, или ничего об этом не знает? Неожиданно правда пахнула ему в лицо чем-то прогорклым. Что-то изменилось, переродилось в нем.

Совсем другим голосом он сказал:

– Ты совершенно права, Анжелика, это трудно для нас обоих. Извини. Наверное, будет лучше всего, если ты переедешь назад во французскую миссию, пока мы не вернемся в Гонконг. Теперь, когда я начинаю поправляться, мы должны заботиться о твоей репутации.

Она посмотрела на него, широко открыв глаза, встревоженная такой резкой переменой.

– Но, Малкольм, мне удобно там, где я сейчас, и я рядом, если понадоблюсь тебе.

– О да, ты нужна мне. – Его губы тронула тень ироничной улыбки. – Я попрошу Джейми, чтобы он обо всем договорился.

Она заколебалась, застигнутая врасплох, не уверенная, как ей следует вести себя дальше.

– Если ты этого хочешь, chéri.

– Да, так будет лучше всего. Как ты сказала, жить так близко друг к другу трудно для нас обоих. Спокойной ночи, любовь моя, я очень рад, что бал тебе понравился.

Волна ледяного холода прокатилась по ней с головы до ног, но снаружи или изнутри, она не могла сказать. Она поцеловала его, готовая откликнуться на его страсть, но никакой страсти не было. Что же так изменило его?

– Пусть тебе приснится прекрасный сон, Малкольм, я люблю тебя. – По-прежнему ничего.

«Ладно, – подумала она, – мужчины так подвержены смене настроений, и порой их трудно понять». Улыбаясь, словно ничего не произошло, она отперла дверь, послала ему нежный воздушный поцелуй и прошла в свою комнату.

Он смотрел на дверь. Она осталась слегка приоткрытой. Как обычно. Но ничто в их мире уже не будет как прежде. Приоткрытая дверь и ее близость уже не искушали его. Его чувства изменились, словно кто-то перекроил их и сшил заново. Он не знал почему, но ему было очень грустно, и он чувствовал себя очень старым; какой-то глубокий инстинкт подсказывал ему, что, как бы он ни любил ее, как бы ни старался физически, она никогда за всю их совместную жизнь не сможет полностью удовлетворить его.

Опираясь на трость, он с трудом поднялся на ноги и, стараясь не шуметь, доковылял до бюро. В верхнем ящике хранилась маленькая бутылочка лекарства, которую он припрятал для тех ночей, когда сама мысль о сне становилась невозможной. Одним глотком он допил остатки. Тяжело передвигая ноги, дотащился до кровати. Скрипнув зубами, лег и вздохнул, чувствуя, как боль покидает его. То, что он прикончил остатки дарящего ему покой напитка, ничуть его не беспокоило. Чэнь, А Ток или любой из слуг сможет достать ему еще, когда бы он ни попросил. В конце концов, разве не компания Струана снабжала опиумом часть Китая?

Мурлыча под нос польку и завидуя успеху Джона Марлоу, вполне уверенный, что и сам бы мог справиться не хуже, Филип Тайрер, полутанцуя, приблизился к двери дома Трех Карпов в узеньком, пустынном переулке и размашисто постучал. Здесь Ёсивара казалась погруженной в дрему, но совсем неподалеку в домах и барах на главной улице бурлило веселье, ночь только начиналась, полная мужского хохота и грубого пения, к которому примешивался пиджин, женский смех и время от времени теньканье сямисэна[21]21
  Сямисэн – японский музыкальный инструмент, напоминающий гитару, с очень длинным узким грифом и струнами, по которым ударяют пластинкой.


[Закрыть].

Зарешеченное окошечко в двери открылось.

– Масса, сто?

– Пожалуйста, говорите по-японски. Я Тайра-сан, и у меня здесь свидание.

– А, это так? – спросил здоровенный слуга. – Тайра-сан, eh? Я извещу маму-сан. – Окошечко захлопнулось.

Тайрер остался ждать у двери, барабаня пальцами по старым деревянным доскам. Весь вчерашний день и всю ночь он вынужден был провести с сэром Уильямом, объясняя ему ситуацию с Накамой и миссией, определяя вместе с ним образ жизни для его учителя, – он испытывал чувство вины, скрыв тот крайне важный факт, что японец немного говорил по-английски. Но он дал клятву, а данное слово связывало англичанина крепче всяких пут.

Под конец сэр Уильям согласился, что Накама может открыто ходить как самурай – в прошлом сыновья из самурайских семей прикреплялись на короткое время к французской и британской миссиям, так же как и японские помощники Бебкотта. Но сэр Уильям приказал, чтобы он не носил и не имел с собой мечей на территории Поселения. Это правило касалось всех самураев вообще, исключение составляли лишь охранявшие Поселение стражники в тех редких случаях, когда они под началом офицера обходили территорию изнутри, получив предварительное согласие англичан. Далее, этот Накама должен был одеваться неброско и держаться подальше от таможни и караульного помещения самурайской стражи и вообще как можно меньше попадаться на глаза: если его обнаружат и бакуфу потребуют его выдачи, это будет целиком его вина и его немедленно передадут в их руки.

Тайрер послал за Накамой и объяснил ему, что сэр Уильям согласился. К тому времени он уже слишком устал для Фудзико.

– А теперь, Накама, мне нужно послать записку, и я хочу, чтобы вы отнесли ее. Пожалуйста, напишите иероглифы, означающие: «Пожалуйста, устройте…»

– «Устроить», паза’рста?

– Договориться или подготовить. «Пожалуйста, подготовьте свидание на завтрашний вечер с…» для имени оставьте пропуск.

Хираге понадобилось немного времени, чтобы выяснить в точности, что от него требуется и зачем. В отчаянии Тайрер вдруг обнаружил, что называет ему имя Фудзико и дом Трех Карпов.

– А, Три Карпа? – сказал Хирага. – Со ка! Дать записка мама-сан, без осыбки, устроить вы видеть мусуме завтра, да?

– Да, пожалуйста.

Накама показал ему, как пишутся нужные иероглифы, и Тайрер переписал их своей рукой, очень довольный собой, и аккуратно подписал послание своей подписью, которую Хирага придумал для него, и вот теперь он был здесь, у ворот.

– Ну, где вы там, давайте же быстрее! – бормотал он, нетерпеливо пританцовывая и уже чувствуя себя мужчиной.

Через некоторое время окошечко открылось снова. Он увидел лицо Райко.

– А, добрый вечер, Тайра-сан, вы, конечно, хотите, чтобы мы говорили по-японски, – произнесла она с улыбкой и легким поклоном, после чего на Тайрера излился весело журчащий поток японского, в котором он ничего не разобрал, кроме имени Фудзико несколько раз. Поток окончился словами «прошу прощения».

– Что? О, вы просите прощения? Почему прощения, Райко-сан? Добрый вечер, я имею свидание Фудзико… с Фудзико.

– А, прошу прощения, – терпеливо повторила она, – но Фудзико занята сегодня вечером и не освободится даже на короткое время. Прошу прощения, но я ничего не могу сделать, она передает вам свои сожаления, разумеется, и прошу прощения, но все мои остальные дамы также заняты. Очень сожалею.

Опять он не уловил всего. Однако суть дошла до него. Расстроенный сверх всякой меры, Тайрер понял, что Фудзико здесь нет, но не понял причины.

– Но письмо, вчера… мой человек с письмом, Накама, он приносить, да?

– О да! Накама-сан принес его, и, как я сказала ему, я думала, что все будет чудесно, но, прошу прощения, сейчас мы не можем принять вас. Очень сожалею, Тайра-сан, спасибо, что помните о нас. Доброй ночи.

– Подождите, – крикнул Тайрер по-английски, увидев, что окошечко начало закрываться, потом добавил умоляюще: – Вы сказали, что ее нет там… здесь, да? Погодите, пожалуйста, Райко-сан. Завтра… извините… завтра, Фудзико, да?

Райко печально покачала головой:

– А, прошу прощения, завтра тоже невозможно, меня, право, расстраивает то, что приходится говорить вам это. Я очень надеюсь, что вы все правильно понимаете, прошу прощения.

Тайрер был в ужасе.

– Нет завтра? Следующий день, да?

Она помолчала, улыбнулась, слегка поклонилась еще раз:

– Возможно, Тайра-сан, возможно, но, прошу прощения, я ничего не могу обещать. Пожалуйста, попросите Накама-сана прийти сюда днем, и я скажу ему. Вы понимаете? Пришлите Накама-сана. Доброй ночи.

Тайрер некоторое время тупо смотрел на глухую дверь, выругался с досады и сжал кулаки, желая разбить что-нибудь. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя после этого огромного разочарования, потом он повернулся и понуро побрел прочь.

Хирага наблюдал за ним через маленькое смотровое отверстие в стене. Когда Тайрер исчез за поворотом, он, глубоко задумавшись, вернулся по выложенной каменными плитами тропинке, петлявшей по саду. Сад производил обманчивое впечатление большого и просторного; маленькие домики с непременными верандами, как в гнездах, сидели каждый в окружении своих зарослей кустарника.

Но он миновал их все, углубился в заросли и постучал в одну из планок ограды. Она бесшумно отошла в сторону. Слуга, впустивший его, низко поклонился, он кивнул и зашагал по тропинке к домику, ничем не отличавшемуся от остальных. Большинство гостиниц или домов веселья имели потайные двери и места, где можно было спрятаться, или тайные ходы к соседям, а те из них, которые смели принимать у себя сиси, уделяли таким вещам особое внимание – ради собственной безопасности. Эта часть дома Трех Карпов отводилась для очень редких гостей, здесь имелась своя кухня и свои прислужницы, но куртизанки были те же. На веранде он сбросил гэта – деревянные сандалии – и отодвинул сёдзи.

– Что он сделал? – спросил Ори.

– Покорно удалился. Странно. – Хирага в сомнении покачал головой и сел напротив Ори, коротко кивнул в ответ на глубокий поклон Фудзико. Вчера, доставив письмо Тайрера, с согласия Райко, столь же довольной, сколь и удивленной его прихотью, он нанял Фудзико на сегодняшнюю ночь.

– Могу я спросить почему, Хирага-сан? – спросила Райко.

– Просто чтобы досадить Тайре.

– И-и-и-и, я думаю, он расстался здесь со своей невинностью, когда был с Ако. Потом он попробовал Мейко, потом Фудзико. От Фудзико у него глаза съехали на нос.

Он рассмеялся тогда вместе с Райко, мама-сан нравилась ему, но когда он увидел Фудзико, он был озадачен тем, что его враг нашел эту девушку привлекательной. Наружность у нее была самая обыкновенная, волосы обыкновенные, все в ней было обыкновенным, кроме глаз, непривычно больших. Он, однако, скрыл свое мнение и поздравил Райко с тем, что она приобрела такой цветок: Фудзико выглядела шестнадцатилетней, хотя на самом деле ей было тридцать два и уже шестнадцать лет она была девой веселья.

– Благодарю вас, Хирага-сан. – Райко улыбнулась. – Да, она действительно ценное приобретение, гайдзины почему-то любят ее. Но, пожалуйста, не забывайте, что этот Тайра наш клиент и что гайдзины не похожи на нас. Они склонны выбирать для себя какую-нибудь одну даму. Прошу вас, поощряйте его, гайдзины богаты, а я слышала, он большой чиновник и, возможно, пробудет здесь несколько лет.

– Сонно-дзёи.

– Это вы сами устроите. Вы собираете их головы, обещайте мне только, что не здесь, я тем временем прибираю к рукам их богатство.

– Вы позволите Ори остаться?

– Ори-сан – любопытный юноша, – нерешительно заговорила она, – очень сильный, очень сердитый, очень беспокойный – порох. Я боюсь его. Я могу спрятать его на день-два, но… но, пожалуйста, держите его в узде, пока он мой гость, хорошо? В Ивовом Мире забот хватает и без того, чтобы еще и искать их на свою голову.

– Хорошо. У вас есть какие-нибудь новости от моего двоюродного брата Акимото?

– Он в безопасности в Ходогайе. Чайный домик Первой Луны.

– Пошлите за ним. – Хирага извлек золотой обан из потайного кармана в рукаве. Он заметил, как заблестели ее глаза. – Этого хватит, чтобы заплатить любому посыльному, покрыть расходы на проживание здесь Ори и Акимото и оплатить услуги Фудзико на завтра, разумеется.

– Разумеется. – Монета, весьма щедрая плата, исчезла в ее рукаве. – Ори-сан может оставаться до тех пор, пока я не решу, что ему пора двигаться дальше, прошу прощения, тогда он уйдет, вы согласны?

– Да.

– Далее, мне очень жаль, сиси, но я должна сказать вам, что здесь вас подстерегает очень большая опасность. Это сейчас рассылается на все заставы. – Райко развернула квадратный плакатик, размером примерно фут на фут, с ксилографией. Это был портрет. Его портрет. Надпись гласила: «Бакуфу предлагают награду в два коку за голову этого ронина-убийцы из Тёсю, скрывающегося под многими именами, одно из которых Хирага».

– Бака! – процедил Хирага сквозь зубы. – Он действительно похож на меня? Как это возможно? Я никому никогда не заказывал своего портрета.

– Да и нет. У художников долгая память, Хирага-сан. Один из самураев, участвовавших в схватке, возможно? Если только вас не предал кто-то, кто близок к вам. Плохо также то, что важные люди разыскивают вас. Андзё, конечно, но теперь еще и Торанага Ёси.

У него все похолодело внутри, и он сразу задумался, означает ли это, что таю Койко была предана или сама является предательницей.

– Почему он?

Райко пожала плечами:

– Хотите вы этого или нет, но именно он – голова змеи. Сонно-дзёи, Хирага-сан, но смотрите не приведите наших врагов-бакуфу сюда, я хочу, чтобы моя голова оставалась у меня на плечах.

Всю ночь Хирага тревожился из-за гравюры с его портретом и решал, что ему теперь делать со всем этим. Он принял от Фудзико вновь наполненную чашечку саке.

– Послушай, Ори, – шепотом заговорил Хирага, чтобы никто не мог их подслушать. – Здесь очень опасно. – Он показал ему сложенный лист бумаги.

Ори был потрясен.

– Два коку? Это будет огромным искушением для кого угодно. Портрет похож на тебя, не в точности, но стражник на заставе мог бы тебя остановить.