Текст книги "Не хочу, чтобы он умирал"

– Ты думаешь, я могу позволять, чтобы преступная ошибка Черча исчезла из памяти людей, как дым?

– Да, думаю. Все это теперь не имеет значения.

– И это говоришь ты?

– Да, это говорю я. Я не могу простить Джеку Черчу того, что он сделал, но я могу об этом забыть. И я должна об этом забыть. И ты тоже. Ты теперь для меня все. Неужели ты этого не понимаешь?

– Понимаю. Не волнуйся.

– Как же я могу не волноваться. Ты подумай, как все у нас может быть хорошо! Прости, что я так настойчиво об этом говорю, но я ничего не могу с собой поделать. Не могу. Ведь я отдаю тебе все, Скотти… Если бы ты только знал…

Он успокоил ее.

– Ладно, – сказал он вдруг. – Я все равно ничего не могу решить. Я тебе говорил: Черч для меня – это не просто головотяп, который угробил двадцать человек. Но я и сам не знаю, с чего мне начать. Ты права. О Черче я могу забыть. Кажется, я должен буду о нем забыть.

– Да, должен! И я знаю, что ты так и сделаешь.

– А кому-то ведь полагалось бы с ним расправиться, и уже давно, – сказал он с горечью. – Хотя бы с ним одним. Не то будешь чувствовать себя таким ничтожеством…

– Я тебя понимаю. Но ты должен все забыть. Все, с самого начала. И притом теперь ведь не Черч, а генерал Уоррен заботится о твоем будущем…

– Да. Надо завтра сходить к Уоррену.

– Тебе же он нравится. Я знаю, что он тебе нравится. Не думай о Черче. Он – ничто.

– Ладно. Ладно. С этим делом покончено.

– Вот видишь! Какой ты благородный, Скотти! Дорогой ты мой, родной… Вот видишь, как нам хорошо, как мы будем счастливы!

Часть третья
«В смерти?»

20

Он знал, как они счастливы и как они могут быть счастливы.

Об этом он думал на заднем сидении старенького такси, которое вел полуслепой шофер в галабии. Шофер отчаянно пытался вовремя заметить невидимые ему препятствия, которые грозно двигались впереди или еще более грозно преграждали ему путь. Люси была права, рассуждал Скотт, когда говорила, что любовь – это щедрость. Если в любви есть хоть какой-то смысл, он – в душевной щедрости. Самый действенный из глаголов – отдавать. Но кому нужны эти рассуждения? Он ведь и сам ей сказал, повторяя слова Вильяма Блейка (Скотт покраснел, вспоминая, что он произнес их вслух):

 
О любви никто на свете
Верных слов не может выдумать;
Тихо дует этот ветер,
Молчаливо и невидимо.
 

Любовь щедра, невидима для глаз и нема. И Люси щедра. Он вдруг почувствовал, как его заливает горячей волной, как в нем поднимается дрожь. Странное состояние для визита к Уоррену!

Чтобы успокоиться, он нагнулся и стал смотреть туда, куда смотрел шофер. Но расстояние между ними в этом старомодном лимузине было так велико и напряжение, с каким шофер вглядывался в подстерегающую его на каждом шагу судьбу, было так страшно, что он снова откинулся назад. Хорошо бы поделиться своими мыслями с Уорреном. Он его поймет. Застенчиво отведет глаза и, с трудом разжимая губы, скажет: «Да, это верно. Любовь – только тогда любовь, когда ей ничего не жалко. Можно, конечно, найти и более приемлемую формулу…»

Зря он морочит себе голову такими мыслями.

– Йа оста![36]36
  Хозяин! (араб.)


[Закрыть] – крикнул он шоферу. – Остановитесь где-нибудь здесь. Где хотите.

«Фиат» занесло направо, и он остановился. Скотт вышел, попросил шофера подождать и постоял немного, не двигаясь. Руки у него тряслись. Он ощущал такую дрожь, вспоминая ее близость, ее щедрость, что успокоить его могла только ходьба. Скотт пошел по улице, словно знал, куда ему идти. Но идти было некуда. Он купил газету у мальчика в феске, который, увидев его форму, машинально сплюнул.

Оказавшись рядом с закусочной «Братья Исаевич», где лучше всего в Каире готовили фул и тамию[37]37
  Название блюда из бобов, варенных в масле (араб.)


[Закрыть], он туда вошел. Вокруг был пожелтевший мрамор и ажурные решетки из старого железа. Скотт постоял возле громадного котла, который кипел над двумя ревущими примусами. Взяв с прилавка крутое яйцо, он его очистил и проглотил, почти не разжевывая. Отказался от миски с супом и хлеба с фулом, предложенных ему заботливым поваром. Съев второе крутое яйцо, он подошел к крану, где посетители закусочной, поев молохию[38]38
  Овощная похлебка с чесноком (араб.)


[Закрыть], могли вымыть жирные губы. Он плеснул в лицо холодной воды, утерся носовым платком и вышел, чувствуя себя освеженным.

– Ахлян ва сахлян, йа кэптэн[39]39
  Добро пожаловать, капитан (араб.)


[Закрыть], – сказал ему на прощание повар.

Странно было слушать это приветствие, уходя – оно означало, что его, как старого друга, приглашали прийти снова.

– Merci, Ибрагим.

Старый шофер сослепу не признал в нем своего пассажира, он долго и самоотверженно его не пускал, но когда услышал голос, дал полный газ под самым носом у лошади, запряженной в повозку. Возница закричал им вдогонку:

– Да разрушит господь твой дом, сын потаскухи! Из-за этих такси всем нам придет конец! Ты что, слепой?

«Да, – сказал себе Скотт. – Он слепой, бедняга. Совсем слепой».

Слепота не казалась такой уж бедой в стране, где два или три процента населения были слепы, где в деревнях пятьдесят процентов детей умирало, не достигнув и пятилетнего возраста, а те, кому удавалось выжить, едва дотягивали до двадцати лет.

Но и об этом бесполезно было разговаривать с Уорреном, и Скотт не мог понять, с чего ему это сейчас пришло в голову: может, в связи с Куотермейном или Гамалем.

О слепоте он подумал, глядя на старого шофера, а от него мысль перекинулась на Джека Броди, у которого не должно было остаться в живых ни единого, самого тоненького нерва, когда его так обожгло на минном поле; особенно лицо и глаза – их выжгло совсем. Даже его внутренности, которые стали видны из-под обгоревшего мяса, и те обуглились и почернели. Мускулы висели, как горелые тряпки. Но больше всего ему запомнились пустые глазницы на выжженном до кости лице. С этого лица бесследно исчезли рыжая борода и рыжие волосы – им не на чем было больше держаться.

«Мозеса? Твоего друга Мозеса?» – переспросила его Люси.

Волосы и борода у Мозеса были красными потому (как сказал однажды Пикеринг), что он жег свою жизнь с обоих концов. Не было такого напряжения, которое могло бы поглотить его жар, поэтому он растрачивал его на что попало, каждую секунду, каждую минуту, каждый час своей жизни. Он сжигал на этом огне каждое мгновение, отпущенное ему судьбой.

– Пылающий Броди! – сказал о нем Пикеринг.

Если бы Пикеринг знал, что этими словами он предсказывает его кончину! Он предсказал и Скотту: «Вы так и умрете цельным человеком – правильной цилиндрической формы, а я вот умру человеком, раздираемым на множество частей». И это было трагическим пророчеством в устах того, кого разорвало на куски. Но Пикеринг хоть умер сразу. А у Джека осталась жить одна горящая ниточка в мозгу. Она позволила ему услышать голос Скотта и попросить доделать то, что не удалось огню.

В то время, в ту ужасную минуту застрелить Джека казалось актом милосердия. Но в памяти этот поступок не сохранился как акт милосердия. Осталась страшная память о том, что он. Скотт, оборвал последний живой нерв Джека Броди. Этот последний нерв (который приводил в действие сердце, легкие и каким-то образом даже мозг) был перерезан пулей, выпущенной Скоттом из смит-вессона. Воспоминание жестокое, тяжелое, ибо если где-то билась хоть одна живая жилка, она была слишком жизненно необходимой, чтобы ее обрывать. Скотт дорого заплатил за то, чтобы тогда это понять. Джек все равно умер бы в страшных муках, но это не искупало его вины. Каждая песчинка жизни, каждый ее атом – бесценный, особенно этот последний, пылающий атом, который давал жизнь Джеку Броди. На свете нет ничего более ценного, чем последний нерв, привязывающий человека к жизни. Вот единственная достойная человека философия, когда речь идет о жизни и смерти.

– Остановитесь, йа оста, – сказал он снова шоферу.

Он не мог явиться к Уоррену в таком состоянии. Ему надо было пройтись.

– Сколько? – рассеянно спросил Скотт.

Шофер ответил ему беспомощным взглядом.

Скотт посмотрел на счетчик и положил ему в руку несколько монет, добавив чаевые, – правда, не слишком много, чтобы не унизить его человеческого достоинства.

– Да осветит господь путь ваш, – вежливо поблагодарил его шофер.

– И ваш также, и да хранит он вашу семью, – ответил Скотт и зашагал прочь.

Сохранить свою жизнь, как сохранил ее он, как сохранил ее Куотермейн, Сэм и полоумный Атыя, – есть ли что-нибудь дороже этого?

– Скотти! Идите сюда, я вас подвезу.

По противоположной стороне улицы в «виллисе» ехал Пикок со своими двумя сеттерами – Шейлой и Питером – на заднем сидении. Заметив Скотта, он остановил машину возле моста Каср-эль Нил.

– Я, пожалуй, прогуляюсь пешком, – крикнул ему Скотт. – Большое спасибо.

– Вы к старику?

– Да.

– «Да здравствуют скотты!»[40]40
  Скотты – группа кельтских племен, по имени которых названа Шотландия (древнее название Скотландия).


[Закрыть] – крикнул Пикок, отъезжая. Скотт обогнул мост и пошел прочь от Набитата.

Что в жизни важно?

Сейчас, например, важно вовремя попасть к Уоррену. Он повернул назад и пошел в штаб.

Явился он вовремя, но ему пришлось подождать в приемной. И эта секретарша была подругой Люси, но ее Скотт не интересовал. Она была самой нелюбознательной из всех англичанок в Набитате, и ему стало жалко Уоррена. Об этой женщине Скотту рассказывал Куотермейн. До войны она была известной художницей по костюму, работала в журнале мод. Жизнь у нее была явно нелегкая – она лишила секретаршу всякой женственности. Не осталось ни мягких очертаний лица, ни малейших признаков щедрости… Мысли его снова вошли в опасное русло. Скотт развернул газету, чтобы отвлечься.

Он прочел на первой странице, что за покушение на Хусейна Амера пашу арестован египетский офицер Гамаль аль-Мухтар.

– Входите, Скотт, – прервал его чтение невеселый голос Уоррена. – Подождите минутку, я сейчас освобожусь.

Скотт вошел в кабинет генерала, а Уоррен вышел в приемную, прикрыв за собой дверь, и оставил Скотта одного. Скотт снова взялся за газету, думая о Гамале, хотя и понимал, что сейчас ему лучше о нем не думать. По крайней мере сейчас.

С трудом напрягая внимание, он прочел на той же первой странице, что Россия откровенно высказывается по вопросу о втором фронте, утверждая, будто он так никогда и не откроется. Геббельс же заявил, что англичане готовят новое наступление в Западной пустыне, открывая для Германии весьма отрадную перспективу, ибо всякое наступление британской армии всегда кончается провалом и новая очередная их попытка сулит англичанам новый и, может быть, самый жестокий разгром. На этот раз Роммель погонит их до самого Каира, а что они будут делать тогда? Египтяне поднимут восстание и разделаются со своими английскими хозяевами…

– Вы меня извините, Скотт, – сказал озабоченный Уоррен. Он закрыл за собой дверь, подошел к трофейной вешалке, взятой у итальянцев в форте Капуццо, и снял оттуда свою полотняную куртку. – Мне надо спешно ехать в зону канала. Должен вас покинуть. О вашем новом назначении вам придется поговорить с генералом Черчем. Не возражаете?

Скотт помог натянуть куртку на искалеченную левую руку:

– Конечно, сэр.

Вошел адъютант, высокий, с хорошей выправкой, еще очень молодой и неопытный.

– Простите, сэр, – обратился он к Уоррену. – Я все-таки не понимаю: полагаются мне в Замалеке конюшни для пони? Мне казалось, будто вы говорили, что полагаются.

– Да, говорил.

– В таком случае, они вас явно не поняли.

– Обратитесь к полковнику Брэдмену. Это все, Филпотс. Можете идти.

– Слушаюсь, сэр, – сказал адъютант и вышел.

– Это мой новый помощник. Игрок в поло. Ничего не поделаешь. Я хотел вас просить пока что выполнить для меня одно поручение.

– Да, генерал?

Уоррен взял кожаный стек и коробку с пилюлями:

– Наметьте мне на карте с десяток пунктов для размещения складов горючего; начните где-нибудь юго-западнее Триг-Капуццо и расположите их на отрезке миль в сто к западу. Не слишком близко к трассе, но и не слишком от нее отдаляйтесь. К этим складам должны иметь доступ грузовики и даже танки. Вы знаете, какие трудности у нас были с горючим. Стоило двинуться в глубь пустыни, и у нас кончался бензин, а из-за канистр мы, бывало, теряли его больше, чем в любом сражении. Какой же толк в танках, если их нечем заправить? Так было в Сиди-Резег. Ни горючего, ни ремонтных мастерских. Нельзя было отремонтировать танки! А это еще хуже, чем нехватка бензина. Вот чем я сейчас и собираюсь заняться. Для танков нам нужны аварийные машины. Ведь при Соллуме в бою участвовало не больше пяти танков из пятидесяти, остальные мы не могли пустить в ход. Не хватало ремонтно-восстановительных средств. Поэтому наметьте подходящие пункты: если удастся, мы заранее забросим туда горючее. Я не намерен больше посылать в бой хорошие машины и хороших солдат, если у них не будет горючего и нельзя будет вовремя вывести их из-под удара. Мы несем слишком много напрасных потерь. А наши друзья в Лондоне не желают с этим считаться. Вы мне поможете?

Уоррен придерживал рукой дверь.

– Слушаюсь, сэр, мы с Куотермейном сделаем все, что нужно.

– Хорошо. Окажите мне такую любезность. Ведь это не входит в ваши прямые обязанности. А насчет нового назначения поговорите с генералом Черчем. Надеюсь, оно вам будет по душе, хотя задача отнюдь не из легких.

У старого солдата были свои заботы, свои огорчения из-за чудовищных потерь в технике и личном составе. Он был этим целиком поглощен. Сейчас он отправлялся в Абу-Сувейр для того, чтобы осмотреть новые ремонтные мастерские. Его друзья в Лондоне забывчивы, их нелегко в чем-нибудь убедить, они так требовательны. Если бы Уоррен позволил себе высказаться начистоту, он бы сказал, что его друзья в Лондоне – дурачье и головотяпы, которые мешают выиграть войну. Ему тоже приходилось отправлять людей на убой, понимая, что его постоянно сторожит неудача и возможность совершить роковую ошибку.

Оба они все еще стояли у двери.

– Ах да. Скотт, вот что. Люси Пикеринг собирается к нам в пятницу обедать. Может, и вы придете? К тому времени генерал Черч введет вас в курс дела, и мы сможем поговорить.

– Большое спасибо, сэр. Буду непременно.

Дверь отворилась. Тревога, напряженные поиски выхода – все было снова спрятано: граница закрылась, и Уоррен пробежал через комнату своей секретарши, как робкая девушка, которая спасается от назойливого кавалера.

– Всего хорошего, сэр, – сказала секретарша поспешно.

Но генерал уже успел скрыться.

– Послушайте, капитан! – сказала она, когда Скотт, выждав для приличия какое-то время, вышел из кабинета Уоррена.

– Да? – Скотт понял, что он попался.

– Вы идете к генералу Черчу?

– Возможно. А что?

– Я должна это знать, мне нужно договориться, чтобы вас приняли. Дело ведь срочное.

– Я сам договорюсь.

– Вам лучше сделать это сейчас.

– Вот как?

– Да, именно так, капитан Скотт. Генерал Черч вас ждет. Дело не терпит отлагательства.

– Знаю.

– Ну, так как же? Вы пойдете туда сейчас?

– К сожалению, у меня есть еще одно дело.

– Да? А какое именно, капитан Скотт?

– Боюсь, что это дело личного характера.

– И оно не может подождать?

– Никоим образом.

– Понятно. Тогда я позвоню генералу Черчу. Прошу вас остаться.

– Я зайду напротив, к полковнику Пикоку, – поспешил объяснить ей Скотт. – Он сам свяжется с Черчем. Не возражаете?

– Что ж… Да, не возражаю.

– Благодарю вас. Всего хорошего.

Она была слишком занята, чтобы с ним попрощаться. Скотт снова пожалел Уоррена.

Скотт знал, куда ему хотелось бы обратиться за помощью, – за спиной у Набитата, за спиной у посольства, в небольшую виллу из песчаника, где она работала. Но он не станет просить помощи у Люси, хотя эта помощь ему очень нужна. Пикок – человек порядочный и сделает то, что у него попросят. Надо только поскорее его попросить.

– Ну? – добродушно осведомился Пикок.

– Уоррена вызвали в Абу-Сувейр. Мне придется разговаривать с Черчем.

– Да. Мне уже сказали. Эх, не повезло… Уоррен все уже подготовил. Все…

– Да мне, в сущности, хотелось попросить вас кое о чем другом, – сказал Скотт, сел, снял фуражку и почувствовал, что просить Пикока ему совсем нетрудно. – Сегодня утром арестовали одного человека, который стрелял в здешнего политического деятеля. Вы читали?

– Боюсь газет, как чумы, старина. Но краем уха что-то слышал. Вот потеха! Неужели они его и в самом деле поймали?

– Поймали. Вы можете договориться с начальником военной полиции, чтобы мне дали с ним свидание? Надо будет, по-видимому, получить разрешение египетских властей…

– Зачем вам, прости господи, это нужно?

– Он мой друг.

– Вот тебе раз! Не может быть!

Пикок, поглядев на Скотта, подумал: «Здорово же он прячет свои глаза – как глубоко они провалились, как низко прикрыты веками и как укромно спрятаны от света…»

– Да, – сказал Скотт. – Если бы вы смогли мне это устроить… Мне необходимо с ним поговорить. Как вы думаете, есть какая-нибудь возможность вытащить его из тюрьмы?

– Вы что, с ума сошли?

– Нет, почему же? Не думаю.

– Ведь он стрелял в одного из наших! Вернее говоря, в одного из тех самых ручных египтян, кого наше посольство кормит из рук.

– Да, кажется. Наверно, стрелял.

– Военные власти в такие дела не вмешиваются. И потом…

– Вы можете попросить начальника военной полиции?

– Ладно. Но вы не слишком уж на это надейтесь.

– Я хочу с ним поговорить.

Пикок колебался:

– Они, несомненно, спросят, о чем может беседовать английский офицер с субъектом, который стрелял в одного из наших. А вдруг он немецкий агент?

– Нет. Тут совсем другое… А почему бы вам не сказать, что дело связано с разведкой?

– С разведкой?

– Ну да, черт бы ее побрал, с разведкой.

– Верно. Это уже куда лучше. Можно даже сказать – благородно с вашей стороны. Вы не будете возражать, если я пойду с вами?

– Я предпочел бы увидеться с ним с глазу на глаз…

– Пожалуйста. Но имейте в виду, времени у вас мало. Сэндерс!

– Что прикажете, сэр?

– Соедините меня с полковником Риверс-Шоу из управления военной полиции.

Сэндерс соединил Пикока с Риверс-Шоу, который заявил, что он и пальцем не притронется к этому делу. «Попробуйте связаться с советниками посольства», – рекомендовал он Пикоку. «Хорошо, Дики», – ответил Пикок и попросил Сэндерса соединить его с Майком Сейерсом из посольства. Тот заявил, что дело вовсе не такое уж простое, арестованным заинтересовались в весьма высоких кругах и посольство ни в косм случае не захочет впутывать в эту историю военное командование, – тут и так замешано слишком много народу.

Скотт увидел, как перед ним вырастает стена. Может быть, первый раз в жизни он увидел воочию, как перед человеком вырастает стена.

– Бог с ними, – сказал он Пикоку. – Бросьте. Не стоит.

– Нельзя так легко сдаваться, – ответил Пикок.

Могущество его личных связей было поставлено под сомнение. Он позвонил Пенденису, который сказал, что тут замешана политика, а в политику лучше не ввязываться, вся эта гнусная шайка действительно черт знает на что похожа; если парень и укокошил какого-то жирного интригана, это только делает ему честь; однако покушение приоткрыло неприглядные стороны здешней жизни, оно близко затрагивает всю дворцовую клику, которую наше посольство хочет держать на привязи; нет, он не может вступать в эту игру, он человек слишком маленький, а тут участвуют люди крупные, да еще какие крупные!

– А он в самом деле ваш друг, этот человек? – снова попытался хоть что-нибудь выведать Пикок.

– Говорю вам, это не имеет значения.

– Садитесь, – сказал Пикок.

Он позвонил еще одному знакомому, на этот раз – из разведки; тот тоже заявил, что сделать ничего нельзя; подобными делами ведает особый отдел разведывательной службы. Посторонних не подпускают на пушечный выстрел. В таких случаях нужна тонкая политика и уж поистине азиатская изворотливость!

– Есть у меня на примете один человек – о нем я должен был подумать с самого начала, – сказал Пикок. – Самый тайный из всех тайных агентов.

Но Скотту уже хотелось, чтобы Пикок и тут потерпел неудачу.

– Питер, вы слушаете? – вызывал кого-то Пикок. – Знаете, дорогой, а вы ведь до сих пор не расплатились. Нет. Я-то не обиделся, но все-таки, согласитесь, неудобно, что я плачу, а вы нет. Да. Мы же в конце концов компаньоны. И я чувствую себя ответственным за это дело. Заплатите? Молодчина! Теперь слушайте. Ладно, ладно! Слушайте. У меня тут Скотт. Да вы его знаете, помните, тот, что был у Пикеринга? Ну вот, он хочет перемолвиться парой слов с тем сумасшедшим, который стрелял в Амера пашу и был вчера арестован. Да, я все это знаю. Знаю! Верно… Но тут у нас тоже есть свои маленькие секреты… Слышал, слышал! Но разве нельзя подступиться с заднего хода? Очень важно для одного дельца, которое мы тут затеяли… Нет, мы не хотим путаться со всеми этими формальностями. А вы не можете сделать сами? Знаю, что тут замешана политика, но нас интересует совсем другое. Ну, какая вам разница? Десять минут. Будьте другом, устройте нам это. Но только быстро, пока они его не прикончили. Завтра увидимся. Да, у Эндрю. Я заплачу, а вы мне потом отдадите. Да, позвоните мне. Жду.

– Вот не думал, что это будет так сложно, – сказал ему Скотт.

– Ничего не попишешь, политика. А с нею всегда масса возни.

– Неужели они и в самом деле могут его расстрелять? – спросил Скот с деланным равнодушием.

– Думаю, что да. А по-вашему, он этого не заслуживает?

– Может, заслуживает.

– Я бы не стал винить его в том, что ему захотелось пустить пулю в одного из мерзопакостных типов, которых мы водим на поводке. Но все-таки он переборщил! Дело приняло слишком серьезный оборот. Ха-ха! Даже наша контрразведка, и та всполошилась. А с ними это редко бывает.

– Ах да, контрразведка…

– Он действительно ваш близкий друг, этот субъект?

– Пожалуй, да.

– Тогда я, на вашем месте, был бы очень осторожен.

Скотт кивнул.

– А вам когда-нибудь приходило в голову, что он может выкинуть что-нибудь подобное?

– Да как вам сказать…

– А какого черта ему было нужно, как вы думаете?

– Он, видимо, ненавидит англичан. И, наверно, думал, что человек, в которого он стрелял, предает Египет англичанам. По-моему, он жалеет о том, что сделал.

– Хорошенькое дело! Красивый вид был бы у этих египтяшек без нас, англичан!

Зазвонил телефон; Питер сказал, чтобы они шли немедленно. Скотту повезло, он все устроил, но надо прийти сейчас же. Пикок довез Скотта на «виллисе» до какого-то здания в центре Каира, похожего на контору комиссионера по скупке хлопка. В тихой, прохладной обители (комната с приспущенными шторами, чистые полы и пустой письменный стол; никакой суеты) англичанин в белой рубашке и белых брюках сообщил им, что по счастливому стечению обстоятельств этот самый террорист сейчас находится в министерстве внутренних дел, куда его привезли на допрос. Если Скотт туда поедет, он его там застанет. Но пусть не задерживается и, главное, пусть не говорит, откуда он и чем занимается. Ждать его никто не будет. И свидание должно продолжаться пять минут, не больше. Сам Питер ничего не желает об этом знать; если его спросят, он предпочел бы быть в полном неведении. Дело деликатное. Против этого субъекта имеют зуб не только посольство и двор, но и все здешние политики, которые сами боятся пули. От него требуют показаний относительно целей и состава его организации.

– Вашего молодчика все тут боятся как огня, – сказал Питер. – Когда от политики переходят к стрельбе, дело принимает опасный оборот.

Шофер Питера – суданец с надрезами на лице, как у Еррофы, только глубже и шире, – молча довез их в старом черном «остине» до четырехугольного здания министерства внутренних дел. Лифтер был придурковат, однако он с первого взгляда определил, куда им надо, и проводил их по пыльным коридорам со скрипучими половицами в комнату, где со Скоттом поздоровался розовый полицейский в штатском и феске. Он кинул на Скотта проницательный взгляд и улыбнулся ему, словно признав собрата по профессии. После цветистых приветствий и упоминаний шепотом об их общем друге (по-видимому, Питере), Скотта провели в маленькую комнату, где даже поцарапанные стены были забрызганы чернилами, словно здешние делопроизводители устраивали веселые побоища. На скамейке у окна с решеткой, против старика-полицейского с отталкивающим лицом, сидел Гамаль, закованный по рукам и по ногам. Его здорово потрепали на допросе, взгляд у него был какой-то отсутствующий, но, глядя на его лицо, Скотту по-прежнему казалось, что это самый волевой и самый здравомыслящий человек из всех, кого он когда-либо видел.

– Гамаль! – окликнул его Скотт.

На застывшем лице арестанта появилось выражение недоверия.

Скотт медленно покачал головой, словно возражая против невысказанного Гамалем подозрения.

– А-а-а! Как вы сюда попали? – У Гамаля был такой вид, будто он долго обливался потом. Одежда его промокла насквозь и была запачкана, а крупный, давно небритый подбородок заострился. Он сидел ссутулившись, и его неудобная поза показывала, что он очень устал, а рана сильно его мучает. Он явно ослабел. В душе, думал Скотт, он сейчас борется с сомнением. Чудовищное подозрение в предательстве, казалось, пугало его, колебало самую основу его нетронутой веры.

– Как вы сюда попали, капитан?

– Я прочел о вас тут, – в руках у Скотта все еще была газета. К сердцу его прилила горячая волна, но он знал, что это не жалость.

– Зачем вы пришли?

– Сначала я понадеялся, что смогу вам помочь, – сказал Скотт, присев на краешек конторского стола, – но задолго до того, как я сюда попал, мне стало ясно, что это безнадежно. Я ничем не могу вам помочь.

– Неважно, – сказал с облегчением Гамаль по-английски. – Теперь уж это неважно. А я было подумал…

Скотт поспешно кивнул головой, не позволяя ему высказать то, что он подумал.

– Как они вас нашли? – спросил он Гамаля.

– Не знаю. Они почти сразу пришли в ту комнату, куда меня положили. Недалеко от дома доктора. Кто-то, наверно, донес. – Он пожал плечами. – У нас ведь есть и враги, а не только друзья. И политическая борьба, капитан, никогда не ведется втихомолку. Мои друзья могут подумать, что это донесли вы… – Гамаль сам почувствовал чудовищность того, что он произнес. – Понимаете, капитан, Хаким непременно подумает, что вы меня предали. Вам грозит большая опасность.

– А с какой стати Хакиму так думать? Он ведь знает…

– Он знает только одно; англичане вероломны. Сам он человек скрытный. И умеет ненавидеть больше и беспощаднее, чем люди вспыльчивые. Он решит, что это сделали вы. И поклянется вам отомстить.

Скотт пропустил его слова мимо ушей.

Гамаль схватил собеседника за колено:

– Вы должны их переубедить, капитан, понимаете? Позвоните в контору его отца и попросите, чтобы Хаким с вами встретился. – Гамаль и вообще-то говорил тихо, чтобы его не слышал шавиш[41]41
  унтер-офицер (араб.)


[Закрыть], но имя отца Хакима он произнес шепотом.

– Ей-богу, все это не имеет никакого значения, – сказал Скотт.

– Нет, имеет! Они до сих пор верят, что все решает пуля, – нервно перебил его Гамаль. – Вы в опасности, ведь я не могу с ними увидеться. Вы должны сами им сказать…

Старый полицейский смотрел на них с беспокойством: Гамаль наклонился к Скотту и что-то ему шептал. Шавиш сам любил действовать исподтишка, а потому и других подозревал в недобрых замыслах.

– Еще кто-нибудь арестован? – спросил Скотт, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Они говорят, что арестованы все, но это ложь, – Гамаль отер с лица пот, его лихорадило, глаза у него были воспалены. – Они хотели, чтобы я назвал своих друзей, но я заявил, что действовал один, по своей воле, и это, кстати говоря, чистая правда.

– Вы им сказали, что жалеете о своем поступке?

– Нет. Я о нем не жалею. Я ведь вам говорил. Я чувствую, что поступил неправильно. Но ни о чем не жалею. Я рад, что он остался жив. Рад, что понял свою ошибку. Об этом я им сказал.

– Они вас по головке не погладят. – Скотт знал: ему надо сказать Гамалю, что это еще не конец, что худшее еще впереди. Но Гамаль все понимал сам.

– Меня повесят? – спросил он. И сам ответил: – Что ж! Может быть.

– Зачем вы признавались в чем бы то ни было?

– Я сам себя об этом спрашиваю. Не со страха. И не потому, что хотел искупить какую-то вину. Признался потому, что думал: «Гамаль, нельзя начинать со лжи». Что бы там ни было, я должен говорить правду, не то они отнимут у меня мою силу.

– Это может вам дорого обойтись. Они вас не пощадят.

– Знаю. И готов к самому худшему. Я хотел вам сказать только одну вещь, капитан…

Тон у него был неуверенный, и Скотт ждал, что Гамаль вот-вот у него что-нибудь попросит. Оказалось, что Гамаль обращается с просьбой к самому себе.

– Я не могу позволить, чтобы меня опозорили. Понимаете, это у них против меня самое сильное оружие! Покрыть меня позором. Раньше я этого не знал. Они говорят: сдайся, откажись от своей правды и от своих убеждений. Все мы знаем, что нашему народу живется плохо, но живи, как мы. Живи, как мы, говорят они. Брось свое дело, говорят они, и стань таким, как мы все. Иногда они говорят это даже ласково. Но и тогда хотят растлить мою душу: чувствуй свой позор, Гамаль! Или: ну что тебе за дело, Гамаль? Или: пойдем с нами, Гамаль! Но если они хотя бы на миг заставят меня испытать стыд или если я решу, что мое дело – сторона, тогда я пропал и все пропало, и народ мой пропал. Видите, как они меня загоняют в угол! В самый угол! И нужно им не мое тело, а моя душа.

– Если им не удастся погубить вашу душу, они расправятся с вашим телом, – предостерег его Скотт. – Будьте осторожны. Ни в чем не признавайтесь! Ни в чем!

– Поздно, капитан. Но хорошо, что вы мне это говорите! – Гамаль положил свою темную, горячую, дрожащую руку на руку Скотта. – Зачем вы сюда пришли? Вам это не повредит?

– Я вам сказал: надеялся, что смогу вам помочь. Но послушайте, Гамаль, вы понимаете, что вы восстали против всех?

Гамаль засмеялся:

– Вы опасаетесь за мою жизнь, капитан?

– Боюсь, что да. Вы вот все говорите о ваших целях, о спасении народа, об истине. А вы знаете, что на себя взяли, когда выпустили эту пулю?

– Как же я могу этого не знать? Ведь только об этом мы и мечтали всю жизнь.

– Но один человек, горсточка людей, пистолет…

– Неужели и вы хотите убедить меня, что все безнадежно? Что игра не стоит свеч, потому что она безнадежна?

– Нет. Не хочу.

– Значит, вы верите, что мое дело достойно того, чтобы я за него постоял? Скажите, капитан!

– Да. Если вы понимаете его масштабы. Да.

– Вам ведь не раз грозила смерть, капитан?

– В общем, конечно…

– А как, по-вашему, стоит мое дело того, чтобы за него умереть?

– Что я могу вам сказать?

– Ну вот, – сказал добродушно Гамаль, разминая закованные ноги. – Вы меня ободрили.

Скотт почувствовал себя еще более беспомощным, чем раньше.

– Мне жалко, что я ничем не могу вам помочь. Вот что меня мучит.

– Ах, капитан! – сказал Гамаль. – Вам надо решать свою собственную судьбу.

– Мою или Англии? Видите ли, Гамаль, я понимаю, что вы совершили. Я понимаю ваш поступок куда лучше, чем наши английские дела. Я думаю о вас, а не об англичанах и их судьбе.