Текст книги "Не хочу, чтобы он умирал"

– Да, генерал! – Скотт почитал Уэйвелла. Впрочем, как и вся армия.

– Он был рожден для такой войны. Ведь Уэйвелл – человек нерешительный. Очень нерешительный. Но у него есть три замечательных качества: наступательный дух, способность обмануть противника и умение маневрировать. Можно сказать, что он выгнал врага из Киренаики, наступая, маневрируя и водя его за нос. К большим сражениям он прибегал крайне редко. Вот это настоящее военное искусство. Сражений быть не должно. Если мы завязываем бой, значит, – увы! – мы вынуждены к этому крайней необходимостью. Значит, у нас нет другого выхода. Вы меня понимаете?

– Понимаю, – сказал Скотт непринужденно, потому что и сам Уоррен теперь не чувствовал стеснения. Он говорил путано, однако смущения больше не испытывал. – Но, по правде сказать, генерал, я не совсем понимаю, к чему вы клоните?

Их прервали звуки, доносившиеся со двора, гулкого, как колодец. Прошли две молодые женщины, их высоки» голоса понеслись вверх, как сухие пушинки хлопка в знойное небо.

– И вы туда пошли? – спросила одна.

– Да, но это было ужасно!

– Не может быть!

– Правда. Они сделали все наоборот.

– Не может быть!

– Ей-богу! Они все перепутали!

– Ах, наверно, это было ужасно.

– Ну да, просто кошмар. Но пришлось сделать вид, будто мне смешно.

– А что они говорили?

– Что же они могли говорить?

– Но почему вы им ничего не сказали!

– А что же я могла им сказать?

Голоса стали глуше, и собеседники сообразили, что они молча прислушивались к чужому разговору, ожидая, пока он не кончится. Так вот иногда бессознательно останавливаешься и ждешь, нагонит ли бегущий человек автобус. Но вслушиваясь в чужой диалог, они потеряли нить собственного разговора.

– Простите, Скотт, – сказал Уоррен. – Мне хотелось хоть немножко коснуться предыстории… Но главное – я теперь знаю, как вы работаете. Вы, видно, чувствовали себя полным хозяином в пустыне, занятой противником, и ни разу не ввязывались в бой, если не считать мелких стычек. В сражениях вы не участвовали.

– Только раз, генерал.

– Вот как?

– В Джало, когда убили Пикеринга.

Скотт взглянул на Уоррена и с удивлением заметил, что генерал смотрит на него в упор, не отводит глаз три, четыре, пять секунд и слегка кивает головой.

– Случай в Джало, действительно, был трагической оплошностью. Может, один я знаю, какой трагедией он был, – с грустью пробормотал Уоррен.

– Мы все это знаем, – сказал Скотт.

– Да? Но сейчас речь идет о другом, – тихо произнес Уоррен. – Ответственность, а особенно ответственность офицера, предполагает право на ошибку в пятидесяти случаях из ста. Мы должны допускать возможность ошибки, Скотт.

– Так точно, сэр.

Скотт знал, что здесь ему не позволят предъявить обвинение кровавому Черчу, и цель, которую он себе поставил, от него ускользала. Он не мог ни уличить, ни убить; он не мог высказать свою ненависть и презрение – они вдруг показались ему ничтожными после разговора с человеком, который действовал от имени целого народа. Скотт же, намереваясь изобличить кровавого Черча, оставался только самим собой. Гамаль испортил ему все дело.

– Вопрос вот в чем, – сказал Уоррен; он встал, прошелся по комнате и прислонился к столу рядом со Скоттом, хмурясь и вглядываясь в стену напротив, – есть у вас какие-нибудь правила, по которым вы действуете? Как вы себе их представляете? Как вы их применяете на деле?

– В пустыне?

– Да. Учитывая, что вы действуете в основном на территории противника, в глубоком тылу, какие цели вы себе ставите?

– Мы сознательно избегаем всяких осложнений, – сказал Скотт.

– Да, но вы сильно усложняете жизнь противнику.

– Еще бы! Правда, это редко является нашей целью. Мы либо разведываем новые маршруты, либо намечаем удобные трассы, либо патрулируем дороги, либо просто выясняем, насколько глубоко можно проникнуть в тыл, чтобы нащупать слабое звено… найти уязвимое место. В задачу топографов не входит вести бой с противником. Мы доставляем отряды на место и выводим их обратно. И цель у нас одна – нас не должны обнаружить.

– Да, но как вы этого достигаете?

– Используя профиль местности, зная пустыню лучше противника, хорошо маскируясь, полагаясь на опыт, предвидя все возможности.

– Ага! Предвидение! Наконец! Так я и думал! Читая отчеты о ваших операциях, я решил, что самое примечательное в них – это предвидение. Верно?

– Нет, сэр. Я бы сказал, что основное качество нашей работы – это технические навыки и сноровка, иными словами – понимание того, что мы делаем.

– А разве сноровка не предполагает предвидения?

– Конечно, и в большой степени. Но предвидение ничего не стоит без уверенности в том, что ты знаешь свое дело. Каждый должен уметь пользоваться своим предвидением на практике. В этом и был талант Пикеринга. Он умел подбирать людей и брать от них то, а чем они сильнее всего. Если человека можно-было употребить на какое-нибудь дело, Пикеринг находил в нем эту способность, заставлял ее проявиться. Мы могли доверять друг другу…

– Отличная теория, Скотт. Но не универсальная. Годится, когда у вас двадцать или тридцать человек и вы знаете каждого из них. Но неприменима для армии в целом. К тому же она пригодна лишь тогда, когда у человека развязаны руки, а мы давали Пикерингу полную свободу рук. И непригодна, когда у вас нет этой свободы, как нет ее у командующего армией.

Скотт не стал напоминать ему, что Пикеринг сам отвоевал себе «свободу рук». В этом и была разница между ним и другими. Стань он командиром дивизии, он завоевал бы ее и тут. Поднимись он до самого верха, он и там исповедовал бы свою веру в то, что самое дорогое на свете – человек. Он доказывал бы свою правоту тем, кто его окружал; повсюду, куда бы ни привела его сумасбродная страсть воевать со всяким начальством.

– Сколько у вас осталось людей? – спросил Уоррен.

– Один офицер и два солдата.

– И все? Почему так мало?

– Нас так и не переформировали после смерти Пикеринга.

– Жаль! А что вы скажете, если вам дадут двести солдат?

– В дорожно-топографический отряд?

– Нет. Для выполнения особого задания, которое позволит вам развить ваши взгляды на то, как важно знать свое дело и предвидеть все возможности.

– Этих людей надо будет куда-нибудь переправить, генерал?

– Нет. Они будут в вашем подчинении. Мне нравится, как вы работаете, и думаю, что тут вы сможете себя показать. Я пока еще не могу вам назвать задачу этой операции, но люди будут подчинены непосредственно вам. Вы должны будете провести их очень глубоко в тыл, так, чтобы вас не обнаружили; вам придется подвергнуть их серьезной опасности и привести назад.

– Разрешите узнать, сэр, какой именно опасности?

– Пока еще не могу вам сказать. Но это будет важная отвлекающая операция, обман противника в тактических целях. Стоит вам появиться там, где мы хотим, чтобы вы появились, и вы окажетесь в опасности, в очень большой опасности. Но одновременно с этим должны будут произойти кое-какие события, и генерал Черч сможет отвести от вас удар.

– Генерал Черч?

– Да, генерал Черч…

– Позволено мне, генерал, решать, хочу ли я взять на себя это задание?

Уоррен молчал, не глядя на Скотта; он был удивлен.

– В общем, да. Я не стал бы поручать такую операцию человеку, который этого не хочет. Она чрезвычайно рискованна. Да. Я думаю, что мы должны предоставить вам право выбора, это будет только справедливо. Беда в том, что я больше ничего не могу вам сказать, операция еще до конца не разработана. Генерал Черч сейчас уточняет подробности. Вам придется кончать эту работу вместе с ним. Он будет руководить операцией. Но мне хотелось прежде самому с вами поговорить.

– Спасибо, генерал.

– А? Ну да, ну да… Во всяком случае попрошу вас зайти ко мне завтра и сказать, что вы об этом думаете: желаете вы принять назначение или нет. Я предоставляю вам право выбора.

Скотт выпрямился, готовясь уйти:

– Скажите, генерал, это какой-нибудь рейд? Я хотел бы знать, будем мы вынуждены вступать в бой с противником?

– Нет. В наши намерения это не входит. Наша основная цель: ввести противника в заблуждение. Но вы будете вооружены на тот случай, если все-таки придете с ним в столкновение. Говоря о вашей задаче в самых общих чертах, я лучше всего выразил бы то, что от вас требуется, вашими же собственными словами: отличное знание местности, хорошая маскировка, опыт ведения подобной войны, понимание того, что вы делаете, и, прежде всего, – предусмотрительность.

Скотт плотно надвинул на лоб фуражку:

– Вы уж простите, что я спрашиваю, генерал… Не для этой ли операции мы намечали трассу, когда погиб Бентинк?

– А? Тогда? Нет! Боюсь, что от той операции нам придется отказаться.

– Понятно.

Скотт отдал честь. Но Уоррен задержал его еще на мгновение, и Скотт вдруг заметил, что Уоррен чуть-чуть улыбается, – он едва было не открыл перед ним своих границ – насколько, конечно, это было в его силах. Ему нравился Скотт, а тот в свою очередь чувствовал, что и ему нравится Уоррен. Но взаимную симпатию пересиливало смущение. Скотт отворил дверь. Уединение было нарушено, их могли увидеть, и Уоррен так и вернулся на свое место к столу, ничего больше не сказав. Скотт колебался: его разбирало желание взломать свои собственные границы, открыть свое сердце этому застенчивому человеку. Но он услышал взволнованный голос Гамаля: «К кому же влечет вас чувство родства, капитан?» И свой ответ: «Ни к кому… Это чувство ушло, оно мертво, Гамаль».

16

Когда Куотермейн сказал ему, что Атыя так и не появился в Аббасии, чтобы пройти обязательное обучение в стрельбе из 42-миллиметровой пушки, Скотт отправился в кирпичный домик проверить, как там дела. В доме было темно, его обитатели плакали – дряхлый старик, который так самозабвенно воспитывал своих малолетних детей, был, по-видимому, при смерти.

Ни один доктор в Каире не поедет в такой район и не станет лечить такую семью, но Скотт уговорил военного врача из госпиталя в Гелиополисе нарушить неписаный закон и осмотреть больного египтянина. Доктор был беженцем из Югославии, добровольно вступившим в английскую армию; он пошел со Скоттом потому, что на него этот закон не распространялся; он был чисто английским, этот закон, а доктора долго убеждали в том, что только англичанин способен уважать законы. Вот он и отправился со Скоттом печально и безропотно, чувствуя себя таким чужим в этом царстве сурового английского догматизма.

Он осмотрел лежавшего на койке Абду Эффенди и вышел с Атыей в гостиную, где их ждал Скотт.

– Они сами его погубили, – сказал Скотту врач.

– В каком смысле? – удивился Скотт. Атыя крепился, чтобы не выйти из себя.

– У него диабет. И на спине образовалась большая язва. Всякое лечение диабетика, даже простое вскрытие нарыва, должно производиться под наблюдением врача. А они мазали его какой-то мазью. Теперь болячка загноилась.

– Ни один врач не хотел сюда идти, – объяснил ему Скотт.

Югослав пожал плечами и прищелкнул языком – здешние нравы были ему непонятны.

– А что же теперь делать? – спросил его Скотт.

– Его надо отправить в больницу, чтобы выпустить гной, – сказал югослав. – И поскорее. Сегодня же, не то…

Скотт знал, что ни один армейский госпиталь не примет старика ни под каким видом, и даже не стал просить югослава его устроить; однако врач и сам сказал, что всякие хлопоты безнадежны.

– Его придется отправить в египетскую больницу. А я тут вам ничем помочь не могу.

– Мы поместим его в Каср-эль-Айни[22]22
  Каирская государственная больница.


[Закрыть], – сказал Атыя. – Мы можем отвезти его сами, или понадобится санитарная машина?

– Пока вы станете искать санитарную машину, будет уже поздно, – ответил югослав.

– Ну что ж, – сказал Скотт. – Мы отвезем его сами.

– Но сначала отправьте меня на работу, – попросил югослав. – Я на дежурстве.

Скотт попросил Атыю подождать и отвез врача в госпиталь на «виллисе» Куотермейна.

– Как вы думаете, есть у старика какая-нибудь надежда выкарабкаться? – спросил он врача по дороге.

Тот снова пожал плечами:

– Это вам может сказать только хирург. Ему необходим инсулин. Родные понемножку давали ему сахар, видимо жалея его, вот отчего образовалась болячка. Теперь у него сахар в крови. Может, дело и безнадежно. Не знаю. Старик-то ведь хилый…

Когда Скотт стал его благодарить, врач лишь беспомощно покачал головой; он проводил «виллис» взглядом, и ему стало грустно. На минуту югославу вдруг показалось, что он не совсем на чужбине.

Атыя ждал Скотта у двери:

– Я им сказал, что если они будут причитать, когда мы повезем его в больницу, я их поколочу.

Роза и суданка-прислужница Еррофа нарядили старика в самый лучший костюм, и хотя они встретили Скотта спокойно, поблагодарили его и напоили чаем, обычай требовал, чтобы они поплакали, когда старик покидал свой дом. Дети играли на дворе, а когда они попытались войти в дом, Атыя выгнал их вон.

Абду Эффенди лежал на тахте, опустив обвислый подбородок на раздутую водянкой грудь. Он подержал Скотта за руку и, не глядя, кивнул: старик не понимал, что с ним происходит. Скотт и Атыя погрузили его в «виллис»; Атыя поддерживал отца сзади. Скотт сел за руль, а женщины громко запричитали – видно, Атые не так легко было выиграть битву с исконными обычаями. Когда они подъехали к больнице и отыскали врача, Абду Эффенди был уже без сознания.

Пока Скотт разъезжал на «виллисе», Куотермейн одолжил мотоцикл и отыскал в шифровальном отделе Люсиль Пикеринг.

– Вот хорошо, что вы пришли, Куорти! – сказала она. – Я вас целый век не видала.

– Вы заняты? – спросил он.

– А что?

– Можете выйти на полчасика?

– Конечно могу, а что? Какие-нибудь неприятности?

– Да, вроде того. Мне надо с вами поговорить.

– Ой, как страшно! – Она предупредила сержанта шифровального отдела, который почтительно вытянулся перед ней: – Я уйду на полчаса по важному делу.

Поездка на мотоцикле показалась ей очень забавной.

Она настояла на том, чтобы сесть в седло, позади Куотермейна, и по дороге махала всем мало-мальски знакомым людям. Куотермейн привез ее в «Гроппи», где швейцарское искусство приготовления сладостей и мороженого достигло совершенства.

Каирские дамы умели по достоинству оценить мастерство швейцарского кондитера.

– Что вам заказать? – спросил Куотермейн, изучая две страницы меню, исписанного названиями различных frappe[23]23
  Сладкое блюдо со взбитыми белками или сливками (франц.)


[Закрыть], coupes[24]24
  Мороженое с фруктами и взбитыми сливками (франц.)


[Закрыть], bombes[25]25
  пончики (франц.)


[Закрыть], сэндвичей, пива, кофе, чая, пирожных и закусок.

– Пиво.

– Это в угоду мне? – спросил он ее с ехидством. – Ну ладно. Я возьму кофе по-венски, миндальное мороженое и к нему порцию взбитых сливок.

– Господи, Куорти!

Сафраги[26]26
  официант (араб.)


[Закрыть] ушел, взяв заказ, и они дожидались его, облокотясь на серый мраморный столик.

– Вы ведь лучший друг бедноты, – сказала ему Люси кокетливо, – неплохое же вы нашли себе пристанище!

– Лучший друг бедного человека – собака.

– Зачем так искажать мои слова?

– Разве это не так? – спросил он, разглаживая пальцами густые усы. – Правда, мы знаем, что лучший друг бедноты – это вы. Помните, как вы поджидали нас в Мене с ящиком апельсинов?

– Ну хорошо. Не будем говорить друг другу колкости.

– Что ж, не будем.

– Почему вы не зовете меня Люси или хотя бы миссис Пикеринг? Вы никогда ко мне не обращаетесь прямо. Всегда проглатываете мое имя, словно оно становится у вас поперек горла.

– Это от смущения. Я и на самом деле не решаюсь произнести ваше имя.

– Перестаньте болтать ерунду, Куорти. Терпеть этого не могу.

– И я тоже. Противно, правда?

– Вы хотите меня разозлить?

– Вот вам ваше пиво, – сказал он. – Вы уверены, что вам не хочется со мной поменяться? Никогда не видел, чтобы вы пили пиво. Небось, думали, что я из тех, кто его дует целыми днями? Верно. Я выпью пиво, а вы берите себе кофе по-венски. – И он пододвинул ей кофе.

– О чем вы хотели со мной поговорить? – спросила Люси. Она старалась держаться с ним как можно проще, чтобы преодолеть то чувство раздражения, какое они всегда вызывали друг у друга.

– О Скотте.

– Да? А почему со мной?

– Потому что вы теперь имеете на него влияние.

– Ну что ж, давайте. А что с ним происходит?.

– Беда в том, что вы, конечно, можете ему помочь и повлиять на него в хорошую сторону, но с тем же успехом вы можете забрать его в лапы и погубить.

– Бедный Скотти. Такой уж он дуралей.

– К черту!! – взорвался вдруг Куотермейн. – Давайте считать, что мы квиты, и подумаем лучше, как нам быть. Неужели я должен вам рассказывать, в каком положении он находится? Да и все мы тоже. А вы лучше меня знаете, что он об этом думает.

Выиграв первую атаку, она как будто смягчилась и стала мило хитрить:

– Ей-богу, не знаю. Я давно вас хотела спросить, что собой представлял его друг Мозес? Я ведь никогда его порядком не знала, а Пикеринг мне рассказывал, что это очень душевный, хотя и вспыльчивый парень. Вот уж не могу себе представить, кто отважится откровенничать со Скотти!

Куотермейн пожал плечами:

– У Мозеса для всех была душа нараспашку. А какое это имеет отношение к делу?

– Почему его прозвали Мозесом? Ведь его имя было Броди.

– Из-за кудрявой бороды[27]27
  Намек на пророка Моисея.


[Закрыть]. Неужели вам Пикеринг ничего не рассказывал?

– Нет. Мы никогда ни о ком из вас не злословили.

– Странно. А я-то всегда себе представлял, как вы с Пикерингом усаживаетесь рядком и разбираете нас по косточкам.

– Боже упаси, никогда! Пикеринг всегда говорил, что не любит сплетничать о людях, которые ему нравятся. Он, как и Скотти, терпеть не мог болтать, только Скотти вообще не желает разговаривать о чем бы то ни было, даже о книге, которую прочел. Иногда у него это доходит до смешного. А вот о Скотти Пикеринг рассказывал, тут он удержаться не мог. Его восхищало, как Скотти работает. Он ведь знал, что тот работает вместо него…

– Слава богу хоть за это, – сказал Куотермейн.

Положив взбитые сливки на мороженое, он стал есть, запивая пивом, и после каждого глотка отирал усы согнутым указательным пальцем. Люси Пикеринг скорчила гримасу и отвернулась.

– А чем наш Скотти так уж хорош в пустыне?

– Планиметрией и сферической тригонометрией, – ответил Куотермейн, с аппетитом доедая мороженое.

– Ну, это само собой. А еще чем?

– Методом вычисления расстояния по величине хорды и угла, проекциями, сеткой меридианов и параллелей. В этом деле он мастак.

– А чем он хорош, кроме своей топографии? – настаивала она, словно не замечая его попытки отделаться от нее шуткой.

– Абсолютной верой в то, что делает.

– А вы все разве не верите?

– Более или менее. Скотт – человек хоть и одержимый, но целеустремленный. Он ничего не делает сгоряча. Все, за что берется, он крепко держит в руках. Он – полный хозяин своего дела.

– Да, но для этого мало быть надежным исполнителем.

– Конечно мало.

– Тогда что же он такое?

– Вот вы куда клоните… Теперь понятно, почему Пикеринг не хотел с вами разговаривать. Не суйтесь вы, куда не следует.

– Пожалуйста… Чего вы боитесь?

– Боюсь, что вы и Скотта превратите в какого-то дурацкого героя. Вроде Пикеринга.

– А чем это плохо?

– Очень плохо. Скотт – не вашего поля ягода, имейте это в виду.

– Да ну? А чьего же?

– Не вашего. И не пытайтесь навязывать ему роль, которая ему не пристала. Скотти – не Пикеринг, не Гордон[28]28
  Гордон, Чарльз-Джордж, или «Гордон паша» (1833—1885), – английский генерал, колонизатор; участник Крымской войны, губернатор Судана, убит повстанцами при штурме Хартума.


[Закрыть] и не Лоуренс[29]29
  Лоуренс, Томас-Эдуард (1888—1935); – английский разведчик в странах Ближнего и Среднего Востока; одно время – советник по арабским делам при министре колоний Черчилле.


[Закрыть]. Он мог бы стать таким, как они, в других обстоятельствах. Но не стал.

– Странные вещи вы говорите, Куорти.

Куотермейн доел миндальное мороженое со взбитыми сливками.

– Пожалуй, закажу еще порцию. С сиропом, – сказал он. – Хотите кофе-гляссе? – спросил он ее, улыбнулся и сразу стал похож на итальянца. – Ну как, выпьете?

– Нет. Меня стошнит. Как вы можете есть такую приторную дрянь?

– Что поделаешь – романская кровь!

– Вы и в самом деле наполовину итальянец?

– Да нет, если только норманны втихомолку не произошли от римлян.

– Видно ваши предки и были Les Quatres Mains Вильгельма Завоевателя?

– Наоборот. Мои предки были гугенотами. Род мой совсем не такой древний. По нашей семье можно изучать историю часового мастерства. Предки мои сбежали от Екатерины Медичи и передали свое умение англичанам. Только в последние сто лет моя семья чуть было не унизилась до коммерции. Но все-таки удержалась при настоящем деле.

– И Скотт, вы думаете, – вашего поля ягода?

– Несомненно.

– Он тоже из тех, кто всегда держится за настоящее дело?

– Безусловно.

– А я, по-вашему, хочу перетянуть его к тем, кто никогда не работает?

– Совершенно верно, – сказал он, посасывая ложечку. – Вот не думал, что вы разбираетесь в политике!

Люси подозвала сафраги и заказала масбут – турецкий кофе без сахара и сухой бисквит.

– Не желаете ли пирожное, госпожа?

– Нет, подайте мне сухой бисквит, понимаете – английский бисквит.

– Хадер, йа ситт[30]30
  хорошо, госпожа (араб.)


[Закрыть], – поспешно ответил сафраги с такой счастливой улыбкой, словно Люси помогла ему найти истинное призвание в жизни. – Один ан-глий-ский бис-квит.

– Почему бы вам не съесть санде с фруктами и толчеными фисташками ассорти, чуть-чуть политый киршем? – спросил ее, заглянув в меню, Куотермейн.

– Потому что мне еще надо сегодня работать.

– Или bombes по-венециански с толченым ананасом и клубничным желе в сладком миндальном соусе и мараскине?

– Замолчите. Мне от одного вашего чтения становится тошно.

– А вид у вас даже чересчур здоровый! Словно вы только и делаете, что играете в теннис! Но это совсем неплохо. Да вы и сами знаете, что вам идет ваш здоровый вид.

– Подумать только! И вы умеете говорить комплименты… А почему бы нам не перетащить Скотта на свою сторону? Чем плохо, если он наконец займется своим делом? И будет делать его хорошо? И получит за это награду?

– Вот этого именно я и боюсь.

– Чего?

– Ваших наград. Признания. Его-то я больше всего ненавижу!

– Разве вы можете что-нибудь ненавидеть?

– Ненавижу самое слово «признание», – сказал он, принимаясь за вторую порцию миндального мороженого со сливками. – Признание – самое растленное понятие в современной английской речи.

– Ну вот, опять новая теория…

– Но совсем не новая практика, – с трудом произнес он, так как рот его был набит мороженым. Ел он аккуратно, потому что страшно боялся запачкать кончики усов. – Мы должны признавать возражения своих противников, признавать их самих, признавать чужую точку зрения… Бр-р-р! Как только эта зараза проникла в Англию, все погибло! Вы хотите забрать в свои лапы лучших наших людей? Стоит им додуматься до чего-нибудь невиданного, необычайного, для вас опасного, как вы сразу же – хлоп! – признаете их и перетаскиваете в свою среду.

– И вы предлагаете, чтобы я уберегла от этого Скотта?

– Да. Он нам нужен.

– Для чего?

– Не знаю. Настало время кому-то сказать «нет!» Вот и все.

– Пусть ваш Скотти попробует это сказать! Если сумеет…

– То-то и оно… Скотти не такой человек, чтобы вспыхнуть разом, как фейерверк. Он только еще начинает всерьез задавать себе вопросы. А вы пытаетесь им завладеть прежде, чем он нащупает на них ответ.

– Ай-ай-ай, как нехорошо!

– Бросьте! Вот вам ваш кофе и ваш английский бисквит. И не будем больше философствовать. Мне пора в Аббасию. Однако, не говоря о Скотте, у меня к вам только одна просьба: спасите остатки дорожно-топографического отряда, пока кровавый Черч не превратил нас в противотанковую роту, отряд противохимической обороны или еще что-нибудь, столь же бесполезное. Мне кажется, вам стоит поговорить с Уорреном. Или же заставить Скотти с ним поговорить. Вы ведь умеете к ним подойти, к этому генералу Уоррену и его компании.

– Разве Скотти не говорил вам, что они задумали?

– Он сказал, что они еще сами толком не знают.

– Да?

– А что они задумали?

– Почем я знаю?

– Наверно, все это знают, кроме меня и Скотти.

– Может быть. Но мне кажется, что теперь все зависит от Скотти.

– Что именно?

– Ваша судьба. И судьба дорожно-топографического отряда. Думаю, что его прикончат. Скотти, конечно, мог бы дать ему новую жизнь после того как убили Пикеринга, но он забыл обо всем, кроме своей ненависти к Черчу. А теперь уже поздно.

– Вы могли бы еще что-нибудь сделать.

Она с раздражением помотала головой:

– Я ничего не могу сделать.

– А добиться у генерала Уоррена…

Она снова покачала головой.

– Почему?

– Потому что они, по-моему, хотят дать Скотти возможность отличиться, а я не желаю этому мешать. Генералу Уоррену кажется, что Скотти – человек стоящий. Вот и хорошо! И ему нужен сам Скотти, а не дорожно-топографический отряд. Уоррен знает, как я со всеми вами близка, и спрашивал меня, что вы об этом думаете. Я сказала, что никто из вас не обидится, если Скотт пойдет своей дорогой.

– Значит, они хотят нас разлучить?

Она попыталась было просто отмахнуться от ответа, но раздумала.

– Ну зачем вы на меня наседаете? – прошептала она, перегнувшись через стол. – Я ничего не знаю. Оставьте Скотти в покое.

Куотермейн расплатился по счету; он допил последний глоток светлого пива и снова отер усы:

– Так вот какие дела…

– Да, – ответила она.

– Не надо забывать о его отношении к Черчу, – сказал он с надеждой.

– Скотти решил на все это дело махнуть рукой.

– Сомневаюсь…

– А я ручаюсь, что это так.

– Ну, тогда пропал наш Скотти, – сказал он, пробираясь с ней между прилавками, заставленными сладостями. – Если только мне не удастся его уговорить, а я постараюсь это сделать…

– Попробуйте! – сказала она и взяла его под руку.

Абду Эффенди сразу же сделали операцию, потому что Скотт энергично взялся за дело и довел его до конца. Ласковый врач египтянин заверил Скотта: «Хорошо! Хорошо! Мы сделаем все, что нужно!», вскрыл на спине старика болячку, выкачал оттуда целый кувшин засахаренной лимфы и вырезал куски водянистого мяса. Во время этой процедуры старик умер, так и не придя в сознание.

– Видите, до чего доводит невежество! – говорил Атыя, проливая слезы. – Видите, как все безотрадно.

– Он был старый человек, – утешал его Скотт. – Невежество тут ни при чем.

– Во всем виновата наша темнота! – плача, настаивал Атыя.

Скотт отправил его на «виллисе» домой сообщить матери и стал прохаживаться по тесным коридорам Каср-эль-Айни, дожидаясь, чтобы обмыли тело. Старика надо было немедленно похоронить, и Скотт договорился с больничным казначеем насчет деревянного гроба и катафалка с четырьмя черными помпонами на стеклянном ящике, запряженного четверкой лошадей. Абду Эффенди был коптом, и его надо было хоронить на коптском кладбище. Казначей заказал катафалк по телефону в бюро похоронных процессий с такими же бодрыми заверениями, какими потчевал Скотта врач.

Когда Атыя вернулся в больницу, было уже темно, и Скотт ждал его на улице.

– Надо перевезти отца домой, – сказал Атыя. – Нельзя хоронить его прямо из больницы.

– По-моему, брать тело домой запрещается, – сказал Скотт.

– Конечно. Но хоронить его прямо из больницы – это позор.

Глаза у Атыи были большие, даже больше, чем обычно, и совсем сухие. Скотт чувствовал, что они сейчас засверкают от бешенства. Ему очень хотелось избавить Атыю от унижения – от необходимости скандалить из-за тела старика-отца. Скотт пошел к казначею, но тот отказал наотрез. Тогда он разыскал врача, делавшего операцию. Хирург хитро улыбнулся, дружески похлопал его по плечу и сказал:

– Если сумеете его вынести, валяйте!

– А вы мне помогите, – попросил его Скотт.

Доктор покачал головой:

– Строжайше запрещено. Ну, вот что. Ступайте в мертвецкую и захватите с собой его одежду. Это я вам устрою. Потом оденьте его, вынесите, а я подпишу справку о том, что он выписывается по случаю полного выздоровления. Это все, что я могу сделать.

– А если нас задержат?

– Значит – вам не повезло.

Им не сразу удалось найти одежду, а потом получить ее. Атыя вырвал платье из рук санитара и бросился бежать. Скотт с помощью пятидесяти пиастров удержал санитара от погони и пошел следом за Атыей. Наконец они отыскали мертвецкую, где на мраморных скамьях лежали голые покойники, прикрытые простынями. Им выдали останки Абду Эффенди, – старик уже совершенно усох: не было больше ни лица, ни глаз, ни губ, ни носа – лежал один скелет. Он все еще был туго забинтован от шеи до пояса, и когда труп стали одевать, Скотту и Атые пришлось его посадить, разогнуть ему ноги, а потом поставить на пол, чтобы натянуть брюки. Скотт держал мертвеца, а сын, едва не теряя сознание и стараясь не дышать, надевал на покойника пиджак.

– Воровать родного отца! – воскликнул он с негодованием. – Родного отца!

Они взяли его с двух сторон под руки, но покойник ничего не весил, и нести было, в сущности, нечего. У выхода санитар, карауливший мертвецкую, дал им белый талончик, и они пошли сначала по коридору, а потом по лестнице, мимо конторки, где Скотт вручил свой талончик, сквозь толпу нетерпеливых посетителей и деловитых санитаров в белых халатах и больших стоптанных сапогах; вытащили босого Абду Эффенди за дверь, пронесли его по великолепным аллеям на улицу, где Атыя оставил «виллис».

– Надо его положить, – сказал Атыя, когда они втаскивали тело в машину.

– Нет, – возразил Скотт, – посади его на переднее сидение и придерживай за спину.

– Родного отца! – завопил Атыя и опять заплакал.

– Ничего, ничего, – успокаивал его Скотт. – Держи-ка его лучше как следует.

Они усадили покойника на переднее сидение, застывшие руки торчали вперед. Скотт пригнул их книзу, но они сработали как рычаги, и Абду Эффенди повалился вниз лицом. Атые пришлось ухватить его за полу пиджака и посадить обратно.

– Готово? – спросил Скотт, чувствуя, как внутри у него все дрожит.

– Да. Но, ради бога, потише на поворотах.

Скотт запустил машину и лихо тронулся в путь.

– Хасиб![31]31
  Осторожно! (араб.)


[Закрыть] – закричал Атыя.

Скотт пересек мост, объехал полицейского и двинулся по набережной. Было темно, и замаскированные на случай воздушных налетов фонари словно переносили их из одного озерка голубого огня в другое. Атыя крепко держал мертвеца, но Скотт ехал слишком быстро.

– Он выпадет! – кричал Атыя.

– Надо поскорее добраться до дому, – отвечал Скотт.

Они поехали мимо солдатских баров, кафе, террасы отеля «Континенталь», где отдыхали нарядные посетители, мимо вокзальной площади. Ночь была безлунная, и, вглядываясь в темноту улиц. Скотт внезапно заметил отряд полицейских, шагавших на ночное дежурство. Одеты они были в черное, лица у них были черные, и они совершенно сливались с мглой. Скотт задел хвост колонны, построенной по трое, и когда раздались крики, дал газ; полицейские бросились врассыпную, а «виллис» рванулся вперед, едва не задавив людей. Крики позади них стихли в темноте. Они проехали железнодорожный мост и понеслись по трамвайным путям, по разбитым мостовым мимо глинобитных домов, едва не пропустив нужного перекрестка.

– Сюда! Ради бога, сюда! – закричал Атыя по-арабски.

Они подъехали, и Атыя стал яростно проклинать Скотта.

– Т-с-с! – прошипел Скотт, чтобы его утихомирить.

– Господи, боже мой! Клянусь богом! Именем пророка! Клянусь богом! Я же вам говорил! О господи! Видит бог!..