Текст книги "Не хочу, чтобы он умирал"

– Ну и хлопотун же вы, – попрекнул его Скотт, видя, как тот суетится возле грузовика. – Успех маскировки зависит от общих очертаний, а не от деталей. Чего вы там возитесь?

Куотермейн использовал последнюю каплю своего чая на то, чтобы вычистить песком кружку и натереть ее до блеска.

– Привычка, – сказал он, – люблю копошиться.

– Завтра вместо этого ведра поставьте наверх пулемет. – Скотта раздражало его благодушие.

– Пулеметы у меня наготове в особом чехле, я их сунул между запасными шинами. Не пачкаются и не бьются друг о друга, – спокойно ответил Куотермейн. У него всегда на все был ответ. Уж он-то за словом в карман не полезет!

Сэм Гассун забрался под маскировочную сетку радиорубки и стал настраиваться на волны других кочевых отрядов пустыни, проявляя то же чутье, что и за рулем автомобиля. Он различал каждый треск, каждый невнятный сигнал Морзе и знал, откуда они идут. Сигналы, которые передавал Сэм, всегда были немножко путаны, но полны живости, напоминая ту милую небрежность, с какой французы говорят по-английски. Их всегда можно было отличить, и к ним стоило прислушаться.

– На пятнадцати метрах я нашел Джелли, – объявил он Скотту с довольным видом. – Может, дать ему сегодняшнюю сводку?

– Не надо. Экономьте батареи.

– Вы не хотите, чтобы они знали, где мы находимся?

– Они и так знают. Берегите батареи.

Сэм выключил передатчик и уныло слез с грузовика; он тяжело опустился на землю недалеко от Скотта. Посмотрев на его расстроенное лицо, Скотт сказал:

– Ночью поставьте мачту и, если удастся, свяжитесь с Кашингом. Сообщите ему, где мы находимся.

– Если надо, я могу связаться и с Сивой. – Сэму было необходимо, чтобы друзья в него верили.

– Вы только на него посмотрите! – сказал Куотермейн, показывая на Бентинка, который улегся на спину и, похрапывая, спал под палящими лучами солнца; его пухлый, розовый ротик был полуоткрыт, из породистого носа вылетал свист, а свежие щеки раскраснелись. – Кого он вам напоминает, Скотти?

Скотт взглянул на мальчишку и заслонил глаза от солнца книгой, которую читал лежа.

– Он похож на одного из щенков, которых пытался разводить Пикок, – сказал он. – Порода хорошая, но хребет сломан от рождения. – Скотт выразительно щелкнул крышками переплета, как тогда ветеринар пальцами. – Вот так!

Черные глаза Куотермейна, которые никогда не выражали неприязни, смеялись.

– Беда, по-вашему, в его происхождении?

Скотт удивился:

– Я об этом и не думал.

– Нет, думали. И высказали невзначай.

Скотт поморщился:

– У нашего Бентинка только одна беда: он еще совсем щенок.

– Да, но какой щенок! Прошло двести или триста лет, а он все еще щенок! Подумайте о всем их отродье: о командующих, о губернаторах, канцлерах, о вице-королях, земельных магнатах, плохих генералах – все они были люди никчемные, ни на что не годные, и в завершение появляется вот такой Бентинк. Как ему быть? Что ему делать? Когда кончится война, молодому Бентинку не достанется ни шиша.

– Кто же у него все отнимет? – спросил Скотт.

– Сэм, – ответил Куотермейн.

Сэм храпел под брезентовым навесом, покрыв лицо сеткой от мух.

Скотт устал от разговора:

– Вы хоть предупредите об этом Сэма. Ручаюсь, он и не подозревает, что ему суждено выхватить из-под самого носа у Бентинка целую вселенную.

– Сэм об этом узнает. Да и вы узнаете, и я тоже. Миру Бенти пришел каюк, а мир Сэма грядет. Все уже решено и подписано, Скотти. Это история, капитан! История! Надо и вам делать выбор, не то вас захлестнет хаос.

– Если это история, хаос нас уже захлестнул. Что такое война – если не хаос истории?

Куотермейн прилег, собираясь заснуть.

– Ну, война долго не протянется. Ваша насущная задача – решить, какой вы видите в жизни смысл лично для себя. Что до меня, то я сделал свой выбор между правителями и угнетенными. Много лет назад. Но если не считать парочки политических заварушек в районе Клеркенуэлла и во всех офицерских столовых от Александрии до Багуша, пользы от меня было на грош. Да я и не в счет. Но когда вы станете на чью-нибудь сторону, то, зная вас, я уверен, вы пойдете до конца, и попробуй только вас кто-нибудь удержать! – При мысли об этом Куотермейн с легкой дрожью произнес: – Б-р-р! – и добавил: – Наверно, мне бы следовало постараться обратить вас в правильную веру. Но Черч, ей-богу же, сделает это куда лучше меня.

– Черч? В какую веру может обратить меня Черч?

– Не притворяйтесь, будто не понимаете.

Скотту не хотелось шутя говорить о Черче:

– Я и не думаю притворяться, когда речь идет о Черче…

– Знаю. Но в вашем раздражении, которое копится против этого чертова ублюдка, есть нечто большее, чем неприязнь к нему лично. Признайтесь, вся эта компания в Каире вам кажется сборищем мерзопакостных черчей…

– Нет человека в пустыне, который думал бы о Каире иначе…

– Вот как? – спросил Куотермейн многозначительно. – Неплохо для начала, не так ли?

– Начала чего?

– О господи! Классовая борьба – это классовая борьба!

– Вот оно что! – протянул Скотт разочарованно. – Вы же знаете, что я думаю по поводу вашей теории. Все дело в человеке. Весь вопрос только в человеке. Если Сэм лучше Бентинка, он лучше как человек. Если Пикеринг был лучше Черча, он был лучше как человек…

– Вашими устами говорит Пикеринг.

– Разве Пикеринг не доказал своей правоты? Разве каждый, кто работал с Пикерингом, не был прежде всего человеком, а уж потом социальной особью?

– Да, но Пикеринг был чудаком. Вы правы, он любил людей и знал, как с ними обращаться. Но для своего класса он был выродком. И притом подсознательно его чаще всего влекло к людям из низших классов. И вы такой же. Вы предпочитаете Сэма Бентинку. Вы предпочитаете Атыю Черчу. Вы подсознательно делаете выбор, но при этом морочите себе голову теориями Пикеринга насчет человека вообще. Пожалуйста! Человек, конечно, большая ценность. Но это только начало решения вопроса, а не конец. Люди делятся на имущих и неимущих, вот в чем суть!

– А я, например, кто я такой? – спросил Скотт. – Имущий или неимущий?

– Это зависит от вас, – ответил Куотермейн радостно, но не очень уверенно, ибо был удивлен, что ему удалось втянуть Скотта в разговор, которого тот всегда избегал. – Англичане утвердили себя на двух китах: на лицемерии и на технике. А это – вы. Я хочу сказать, что вы – это техника. Инженер, прокладыватель путей, лоцман – это вы. Это ваш отец строил каналы в стране и оснащал ее техникой, чтобы выращивать дешевый хлопок. Это ваш пьяница дед, который как вы сами рассказывали, еще дома, в Перте, старался так тонко раскатать стальные листы, чтобы они годились для обшивки китобойных судов. Такие вот пасынки, как вы, построили Британскую империю, но вы построили ее для Черча и компании… И они же уговорили вас работать и зарабатывать для них деньги. Понятно?

– Нет, я…

– Разве вы не видите, что их сила убеждения куда опаснее для вас, чем прямое насилие, чем угроза вас уничтожить? Их чары куда страшнее для вас, чем все их преступления и глупости. Они отдают вам лишь то, чего им не жалко, а остальное присваивают себе. Вы построили здание Британской империи, но владеете им не больше, чем владеет Букингемским дворцом рабочий, роющий рядом с ним котлован…

Скотт потянулся:

– Очень она мне нужна, эта империя. Посмотрите, на что она стала похожа! А вы бы хотели ею владеть?

– Это другой вопрос. Вы свое дело сделали. Но день уж на исходе и ночь близка. Вам надо решить, чьими все это сотворено руками. И тогда обнаружится, что вы – неимущий, нравится вам это или нет.

Скотт пожал плечами. Он рассеянно слушал своего собеседника. Ему хотелось спать.

Сняв ботинки и подложив себе под голову книгу и планшет, он стал дожидаться, придет ли к нему сон, придет ли к нему что бы то ни было.

Но пришла только бедуинская поговорка: «Пустыня превратит и тебя в пустыню, если ты вошел в нее непрошеный, вопреки желанию той, что живет в шатре и молит тебя никуда от нее не уходить». Никто не раскинул для Скотта шатра ни здесь, ни где бы то ни было; нет у него и той, кто молила бы его остаться. Единственный голос, который он мог бы услышать, больше не достигал его ушей.

Атыя нашел черепки и цистерну. Ему хотелось взять лопату и вернуться для небольших раскопок, но Скотт пообещал, что они сделают это на обратном пути. Сэм предупреждал об опасности. На вечерней заре, когда грязновато-розовое марево растеклось до самого края горизонта, он поставил мачту своей антенны.

– Капитан! Кашинг говорит, что южнее через пески идут два итальянских «дизеля». Они где-то там за барханами.

– По какой трассе они движутся? – издали спросил его Скотт.

– Он не сказал.

– Выясни, Сэм. Но не думаю, чтобы это нас касалось. Вот завтра нас наверняка будут беспокоить самолеты. На всякий случай снимемся в семь. Сегодня ночью начнем провешивать дорогу для Черча.

Пока Атыя ориентировался по звездам. Скотт ушел в темноту, чтобы наметить начало трассы, а остальные следовали за ним, делая отметины. Там, где встречались скалы, они выкладывали из камней пирамиды. На следующий день, когда они отъехали дальше на запад, скалы исчезли, потянулись отлогие известковые склона, и они пропахивали по ним борозды, подвязав небольшой лодочный якорь к заднему мосту грузовика. Один Куотермейн знал, откуда взялся этот якорь, и шутки ради хранил его два года, пока всем не надоело спрашивать, как он к нему попал.

На третий день они обозначили откос эскарпа, насыпав на него белой извести, а внизу разбросали куски сгоревших танков, на которые вряд ли могли позариться бедуины. Для посвященных все эти знаки служили вехами; для тех же, кто ничего не знал, отметины казались случайными и друг с другом не связанными.

В полдень четвертого дня, когда они лежали без всякого прикрытия среди невысоких каменистых холмиков, за которыми трудно было укрыться, их заметил самолет с акульей пастью, нарисованной на носу.

– «Мессершмитт-109» – сказал Бентинк. – Что-то он больно низко летит. Он нас может увидеть?

– Вам это лучше знать, – ответил ему Скотт.

– Во всяком случае, он возвращается.

Спасаясь от непрерывно дувшего холодного ветра, они лежали плашмя на этом жестком и открытом ложе. «Мессершмитт» сделал поворот, качнув тупо обрубленным крылом, и пошел на них.

– Если он хоть немножко опустит нос книзу, – закричал Бентинк, – тогда берегись!

Скотт приказал им лежать неподвижно.

– Не шевелитесь. Он нас видел и возьмет на прицел. – И когда самолет сделал круг и стал пикировать на их убежище. Скотт внезапно поднялся и хладнокровно направился к воткнутой в песок лопате. Он положил ее на плечо и спокойно, не торопясь, пошел прочь. Подняв голову, он поглядел на самолет, который пронесся мимо него на высоте двухсот футов, подрагивая крыльями на сильном ветру.

Когда шум мотора стих, Скотт заставил и других встать и расхаживать как ни в чем не бывало. У Скотта голова была непокрытой, как всегда в пустыне, а на Куотермейне теперь была надета мягкая островерхая пилотка итальянского образца, которую он хранил для подобных случаев, и когда «Мессершмитт» вернулся, чтобы еще раз проверить, нет ли здесь чего-нибудь подозрительного. Куотермейн, не прячась, рыл яму. Он поглядел вверх и небрежно помахал самолету, широко улыбаясь своим белозубым ртом под черными усами.

– Они, наверное, приняли вас за итальяшку, – сказал Бентинк. – Вы на них похожи.

– Правильно, – сказал Куотермейн. – Когда самолет возвращается, заподозрив неладное, мне всегда удается его обмануть. Но один только бог знает, за кого они приняли вас, Бентинк. Просто чудо, что из-за вас нас не перестреляли: вы-то выглядите именно тем, кто вы есть.

– А что нам делать теперь? – спросил Бентинк, когда немецкий самолет удалился.

– Выбираться отсюда, – сказал Куотермейн.

Скотт позвал Сэма и Атыю, которые сидели на грузовиках у пулеметов:

– Если ночью их самолеты заметят «Харрикейн», когда машина пойдет на посадку, они поймут, что к чему. Завтра или, на худой конец, послезавтра вы, Бентинк, сможете заняться своим делом. Мы должны добраться до «Харрикейна» завтра ночью.

– Надеюсь, француз посадит машину так, что я смогу взять разгон. Мне понадобятся двести ярдов. И почва нужна твердая.

– Ну и ветер, – сказал Скотт, подставляя спину под его холодные удары. – Вам он здорово помешает?

– Не очень. Скорее поможет при взлете, если не будет слишком порывистым.

– Он может поднять песчаную бурю, – сказал Скотт. – А это нас задержит. Поэтому давайте-ка лучше двигаться. Если удастся, ночью доберемся до эскарпа, – сказал он Куотермейну и стал убирать маскировочные сети с грузовиков. Сэм снял пулеметы со станин и засунул их, не разряжая, под веревки тента.

6

В темноте нельзя было различить очертаний эскарпа: по одну сторону его высилась какая-то тень – вот и все, что было заметно. А где-то впереди, в сухой долине, вади[7]7
  Сухие долины, встречающиеся в пустынях Аравии и Северной Африки, протяженностью порой в несколько сот километров.


[Закрыть], на изогнутых железных палках ржавели переплетенные ряды колючей проволоки.

– За проволоку не ходите, – предупредил Скотт Бентинка. – А лучше вообще не трогайтесь с места.

– Это почему? В чем дело?

– Да ни в чем. За колючей проволокой минное поле, и никто не знает его границ. А меньше всего тот, кто его минировал.

Скотт сказал это таким странным тоном, что Бентинк сразу заинтересовался. Он спросил, кто минировал это поле.

– Ваш приятель Черч, – разъяснил ему Куотермейн, так как Скотт ничего не ответил. – Любимое минное поле самого генерала Черча.

Скотт ждал, отзовется ли в двадцатилетней душе офицера его величества, летчика Бентинка, неясное эхо того, что здесь прозвучало.

– Это тут был убит муж Люси Пикеринг?

– Пикеринг и многие другие, – сказал ему Куотермейн. – Двадцать два человека, в пятистах метрах от вади.

– Правда, что Пикеринг разгуливал с флейтой за поясом?

– С флейтой? – переспросил Скотт, а потом рявкнул: – Ага, теперь это уже стало флейтой! Раньше говорили, что с губной гармошкой.

– Как же Пикеринг мог допустить такую ошибку?

– Какую ошибку?

– Разве он не сам забрел на это минное поле? – Бентинк с наслаждением жевал дымящееся жаркое, которое приготовил Сэм, и тут же добавил, чтобы сделать ему приятное: – Вы, греки, здорово умеете приготовить любую дрянь.

– Я еврей, а не грек, – поправил его Сэм, не желая получать незаслуженный комплимент. – И Пикеринг не сам забрел на минное поле, а его туда загнали.

– Хватит, – сказал Скотт.

– Пусть знает правду, – настаивал Сэм.

– Перестань, Сэм. Замолчи.

Они не думали больше о Пикеринге, пока не попили чаю. Скотт сказал, что, когда стемнеет, он перейдет через проволочное заграждение. Остальные могут его сопровождать, но точно по его следам, не то угодят на мины. Атыя заявил, что он остается.

Миновав заграждения, Скотт повел их по твердой и скользкой дорожке вдоль откоса эскарпа.

Они вышли в горловину вади, перегороженную рядами колючей проволоки. Когда склоны долины расступились, Скотт со своими спутниками, оказался над небольшим высохшим водоемом, поросшим душистыми кустиками тамариска и солончаковых трав, чуть отдающих приятной затхлостью во влажном ночном воздухе.

– Вон бочки со смолой, – сказал Скотт, показывая на темное пятно внизу. – Обождите здесь, я найду проходы. Впрочем, вы, Куорти, можете пойти со мной.

– Да нет, я лучше подожду, – сказал ему Куотермейн. – Зачем же идти дальше…

Скотт пошел вперед, и Сэм последовал за ним.

– А он знает дорогу? – спросил Бентинк.

– Пойдет по воронкам от взрывов.

– Зачем они туда пошли? – снова спросил Бентинк, уставший от темноты, от ожидания, уставший от тоски, которая охватила их всех.

– Да просто так. Хотят поглядеть на это место, вот и все.

– Почему?

– Ну вас, заткнитесь, – спокойно отрезал Куотермейн.

– Простите… – смешался Бентинк.

– Пожалуйста, – сказал Куотермейн, и хотя на него тоже напала тоска, она была не такой острой, как у других – скорее покорность судьбе, чем отчаяние. – Вы имеете хоть какое-нибудь представление о том, что здесь произошло?

– Знаю только, что Пикеринг тут попался.

– Черч одурел со страху в прошлом году там, у эскарпа, – рассказал ему Куотермейн. – А Пикеринг тут нарвался на мины. Бочки со смолой стали его могилой.

Бентинк молчал.

– Вы полетите домой завтра или послезавтра, – продолжал Куотермейн.

– Слава тебе господи, да, – сказал Бентинк. – Я не приспособлен к такой жизни – для меня она слишком неподвижна и опасна.

Куотермейн кивнул:

– Наверно, так оно и есть. Но когда вы вернетесь, вы можете оказать Скотту услугу. Если, конечно, захотите.

– За что же это я должен оказывать ему услуги?

Куотермейн опустился на откос эскарпа и спросил:

– Как относится к Скотту генерал Уоррен? Да и что они все о нем думают, если на то пошло? Вы наверняка слышали, что о нем говорят.

– О Скотте?

– Да.

– Вы знаете, нет. Они просто называют его имя «Скотт» так же, как это делаете вы, словно одним его именем все уже сказано. Не знаю, как насчет Черча, ко думаю, что генерал Уоррен разрешил мне участвовать в этой вылазке только потому, что верил, будто я у вашего Скотта как у Христа за пазухой. Он не отдал бы в руки дураку своего новенького с иголочки зятя.

– Понятно. А что вы слышали еще?

– Говорят, что у Люси Пикеринг с ним что-то есть. Люси, конечно, может завести роман с любым идиотом в Каире, это ее право, но единственный человек, с кем у нее есть какие-то отношения, – это Скотт; так, по крайней мере, говорят. Моя жена, в частности. Они и на мою свадьбу явились вместе.

– Это никого не касается, – сказал Куотермейн с неожиданной завистью. – Я вам говорю совсем не о том: Скотту нужен друг, близкий к Уоррену, и вы для этого человек подходящий. – Теперь Куотермейн уже не поучал, он приказывал.

– Я? А какое, черт бы его подрал, Скотт имеет ко мне отношение?

– Зря вы так ершитесь. Это у него такая манера разговаривать.

– А я и не думаю ершиться.

– До этой самой истории в Джало Скотти не был таким бирюком. Не было у него и теперешней подозрительности. Он, правда, не говорун, но зато человек незаурядный, ему это простительно. Вы ведь не видели его в деле.

– Ай, какая жалость!

– Не говорите глупостей! Надо, чтобы там у вас наконец поняли: Скотт до сих пор не может забыть убийства Пикеринга и остальных своих товарищей. Мысль об этом толкает его бог знает на что.

– Ай, какая жалость! – повторил Бентинк.

– Не болтайте вы ерунду! Беда в том, что Скотт стал очень подозрительным, он все еще ломает голову над этой проклятой историей. А зная Скотти, могу вам сказать заранее: когда он додумается до самой сути, он сидеть сложа руки не будет. И самое неприятное, что он подходит к этому делу с точки зрения личной ответственности. Во всем винит Черча. Надо, чтобы они это поняли, пока не поздно.

– А что же тут понимать? Что он, по-вашему, может сделать?

– Почем я знаю? Бог его ведает, что у него на уме. Черч-то уж наверняка. Во всяком случае, Скотта ждут неприятности. Я просто чувствую, как он на них напрашивается. И тогда ему очень пригодятся друзья.

– Ладно. Чего вы от меня хотите? Сказать Уоррену, что он мой друг?

Куотермейн словно и не слышал его брезгливого тона.

– Вам, наверно, рассказывали о Пикеринге?

– Еще бы! Не человек, а какое-то чудо!

– А он и в самом деле был чудо. В том-то и беда. Но половина этого чуда – Скотт. Скотт – это реализация замысла и его успех. Сам Пикеринг был неудачником. Он был оригинал, бунтарь, чудак и джентльмен. И весь начинен всякими талантливейшими, но сумасбродными затеями. Но, как правило, осуществлял эти затеи Скотт. Когда Пикеринг договорился с французами о трассе через пустыню, от озера Чад прямо через расположения итальянцев, и когда он первый, дважды пересек пустыню на юге, и когда он совершил свой знаменитый переход по триполитанской дороге, чуть ли не под немецким конвоем, – задумано все это было Пикерингом, но осуществлено, и при этом блестяще осуществлено, Скоттом. Разрабатывал планы, вел отряд, составлял карты и принимал решения Скотт. Пикеринг придумал первый дорожный патруль, действующий в трехстах милях от линии фронта, в тылу у итальянцев, но привел его туда Скотт и вывел оттуда незамеченным тоже он. Пикеринг изобретал, а Скотт претворял в жизнь. Они отлично дополняли друг друга. И обидно то, что Пикеринг стал героем легенды, а о Скотте – человеке слишком скромном, чтобы на это претендовать, и совсем лишенном тщеславия – никто так и не знает. В общем и это неважно. Он-то ведь сам никакого урона не ощущает. Но теперь, когда Скотти делает все, чтобы попасть в беду, надо кое-кому открыть глаза на то, что он собой представляет.

Бентинк был недоволен.

– Но я же ничто, – сказал он. – Тоже фигура – зять генерала. И все-таки я не понимаю, что вы нашли в этом Скотте такого необыкновенного? Кого он интересует?

– Меня и многих других. Скотти любят, потому что могут на него положиться. И человек он необыкновенный, потому что делает свое дело лучше других.

– Значит, по-вашему, выходит, что и он – чудо?

– Вопрос не в этом. А в том, что Черч безусловно его ненавидит, не зря ведь и Скотт так ненавидит Черча. И я стараюсь использовать вас, чтобы как-то смягчить отношение к Скотту Уоррена или тех, кто над Уорреном. Если им до него есть хоть какое-нибудь дело.

Бентинк пожал плечами:

– А кровавый Черч в самом деле пустил на воздух Пикеринга? Это правда?

Воспоминания были тяжелые, и Куотермейн нервно поглаживал губу под густым черным усом.

– Скорее всего, да, – сказал он. – Черч попал здесь в трудное положение. Роммель обманул его ложным маневром на севере. Он же бездарь, этот кровавый Черч. Двинул все, что у него было, на север, а потом понял, что его ввели в заблуждение и ему нечем задержать немцев, а их моточасти прут через эту вади, грозя отрезать путь к отступлению и ему самому, и всем остальным. Поблизости не было никого, кроме дорожно-топографического отряда Пикеринга, который прибыл из Сивы, когда бои уже начались. Черч дал приказ Пикерингу удерживать головные укрепления любыми средствами, забыв предупредить, что эскарп заминирован. Первые два грузовика подорвались на минах. А потом вдруг ударила наша артиллерия, которую Черч в панике тоже забыл предупредить; она направила весь свой огонь на это место и разнесла на кусочки то, что осталось от Пикеринга и его отряда. После этого Роммель прошел через эскарп без всякой помехи.

– Но ведь Скотт остался в живых, и вы тоже, – заметил Бентинк.

– Сэм и я застряли из-за поломки грузовика в ста милях отсюда. Скотт и Атыя приехали из пустыни, чтобы присоединиться здесь к Пикерингу. Они подкатили на «виллисе», когда все уже было почти кончено – осталось кровавое месиво. Местность кругом была похожа на бойню. Наш отряд всегда был невелик и тесно спаян. Все мы были друзьями. И те из наших ребят, кого не разорвало в клочья возле бочек со смолой, лежали по краям траншеи с ужасными ранами, со смертельными ранами, а Скотт с Атыей ничем не могли им помочь, потому что Черч в это время уже отвел свои войска и бои шли в другом месте. У Скотта не было рации, поэтому он не мог надеяться на помощь с воздуха. Да в живых-то и осталось всего четверо. Они нашли тело Пикеринга, или, вернее, то, во что оно превратилось, разбросанным по всем этим бочкам со смолою. От других, тех, что ехали в первом грузовике, не нашли даже следа; выжили Джек Тайги и поляк, по фамилии Цизельский – им обоим оторвало ноги выше колен. Ближайший друг Скотта Мозес Броди – инженер с рыжей шевелюрой и рыжей бородой, выше вас на голову и вдвое вас толще, – Сэм, бывало, боролся с ним, покуда они друг другу чуть все кости не переломают, – Мозес был еще жив, но ему снесло половину лица и сожгло на теле всю кожу. Он попросил Скотта, чтобы тот его пристрелил. Скотт так и сделал.

– Господи…

– Тогда Атыя пошел через минное поле, чтобы притащить одного из наших шоферов, Кэрри – молоденького шотландца ваших лет; тот так и сидел, пригнувшись к баранке: взрывной волной ему вогнало в живот руль. Атые посчастливилось: он отделался потерей двух или трех пальцев на ноге и половины одной ягодицы. Скотт остался с тремя ранеными, – они были еще живы, – и Атыей, который едва полз, заливая все кругом кровью. Скотти кое-как погрузил их всех в свой «виллис» и отправился на поиски переднего края – все равно чьего. Их обстреляли наши самолеты. Одному из раненых, лучшему нашему механику «Тик-так-Симпсону», прострелили голову. Второй тоже умер. Когда Скотту удалось наконец встретить свою часть, в живых оставались только Атыя и еще один солдат, новозеландец Понтинг. Но у Понтинга были повреждены мозг и глаза, и хотя он выжил – лежит до сих пор в каком-то госпитале, – лучше бы и ему умереть.

– А что Скотти сказал потом этому ублюдку Черчу? – спросил Бентинк. – Ну и чертов кретин!

Куотермейн растер пальцами стебель солончаковой травы и кинул горсть пыли на ветер:

– Скотти не сразу понял, что произошло. Дело пытались замять. Но Скотти не так-то легко сбить с толку, и постепенно он раскрыл всю подоплеку этой истории.

– И не поднял шума?

– Он наткнулся на Черча в пустыне некоторое время спустя; тот был у гусар и сидел на ступеньке командирской бронемашины. Он вежливо поздоровался со Скоттом и даже изобразил на лице печаль. Скотт вышел из себя и обозвал его кровавым убийцей.

– Черч это слышал?

– Половина армии это слышала. А почему, по-вашему, его прозвали кровавым Черчем? Скотти прокричал ему это в лицо и ушел. Там был гусарский полковник, некий Сент-Джон, – вы его, наверно, знаете. Не сомневаюсь, что и он плясал на вашей свадьбе вместе со всей этой сворой… Так вот, Сент-Джон был в это время в броневике; он вылез и хотел взять Скотти под стражу, Но Черч, несмотря на весь свой чертов идиотизм, не позволил. «Отставить!» – потребовал Черч и объяснил Сент-Джону, что арест Скотта не поможет им выиграть сражение. Он сказал, что у них со Скоттом свои счеты и все уже улажено…

– Молодчина Черч! – воскликнул Бентинк: в нем заговорило уважение спортсмена к честной игре.

Почувствовав это, Куотермейн сказал:

– В школе вам вбили в голову всякие благоглупости. Циники поговаривают, что Черч побоялся предать Скотта военно-полевому суду, не желая, чтобы тот выложил все, что думает об устроенной им бойне.

– А это правда?

– Возможно.

– А Скотт бы так и поступил?

– Может и нет, по крайней мере тогда. Скотт распаляется медленно. Но, как и все немногословные саксы, в конце концов доходит до кипения. Сейчас он уже почти доспел. Потому я и боюсь, не замышляет ли он какой-нибудь ход. Дело становится для него опасным, потому что, решившись, Скотт уже не отступит, а всю вину он возлагает на определенного человека, на одного идиота, хотя никакой разницы между Черчем и любым другим генералом во всей этой чертовой английской армии не было и нету…

– Но что он может сделать с Черчем сейчас? Ну, даст ему в морду, а дальше?..

– Понятия не имею. Знаю только одно: Скотти сделает то, что подскажет ему совесть…

– А вы не можете его убедить, что уже слишком поздно?

– Да я не очень-то склонен его уговаривать. Но я хочу знать наверняка, что ему не сломают шеи. И если вы ничего для него не сделаете, может, что-нибудь выйдет у вашей приятельницы Люси Пикеринг? Поговорите с ней насчет Скотти.

– С Люси? А почему бы вам не поговорить с ней самому? – удивился Бентинк.

Куотермейн покачал головой:

– Не буду.

– Почему? Вы ее не любите?

Куотермейн задумался; потом к нему вернулось чувство юмора, которое, казалось, отняли у него печаль утраты, горький опыт и то место, где они сейчас находились. Он улыбнулся.

– Люси – хорошая, – сказал он задумчиво. – Прежде она пеклась о нас всех. Ей это нравилось. Когда отряд возвращался в Каир прямо из пустыни, Пикеринг сообщал ей заранее по радио и она встречала нас на дороге, возле Мены, в открытом «фордике» со своими двумя детьми и с большим ящиком лимонов и апельсинов. Нам это было очень приятно. Пикеринг с всклокоченными волосами, грязный, с седой щетиной, в самом невероятном костюме; мы все – как стадо голодных шакалов, а рядом эта молодая и какая-то солнечная женщина со своими красивыми детьми… Так бывало при Пикеринге…

Они услышали шаги Скотта и поднялись.

– Ну что? – спросил Куотермейн.

Скотт протянул ему две мины – круглые, покрытые землей и ржавчиной.

– Вот что мне было надо, – сказал он. – Как, по-вашему, похожи они на немецкие «тарелки»?

Куотермейн ответил, что в темноте ему трудно определить, но он отлично видел, что мины английские.

– Для чего вам это знать? Мы ведь и не сомневались, что поле было заминировано англичанами.

– Мне нужны доказательства.

– Зачем?

Скотт стал вытряхивать песок из ботинок:

– Пикок пытался меня убедить, что Роммель заминировал это место задолго до того, как сюда пришел Черч. Сэм на всякий случай припас еще две штуки.

– А где Сэм? – спросил Куотермейн.

– Я здесь, – отозвался Сэм, с трудом передвигая свое грузное тело по откосу. Под мышкой он нес две плоские мины, и его небритое лицо казалось во тьме бескровным и осунувшимся. Воспоминания оставили на нем свой отпечаток: боль, бледность и слезы. Выкапывая мины, он перепачкал лицо землей, и от глазниц к большим, дрожащим губам тянулись мокрые следы.

– Я заметил в той стороне какой-то кол и пошел посмотреть, что это такое, – сказал он. – Итальянцы поставили там крест.

Когда они вернулись к грузовикам, Атыя не спал; он дожидался их, лежа с открытыми глазами на брезенте. Он развел в ямке костер из валежника и варил в медном котелке кофе по-турецки. Атыя поставил всем им по медному стаканчику, но когда Скотт предложил ему выпить тоже, он молча отвернулся.