Текст книги "Последний взгляд"

Глава 2

Хотя потом в моей жизни происходило кое-что и похуже, мне кажется, что тот первый день был как бы подготовкой к дальнейшему, потому что с самого начала Скотт и Хемингуэй, образно говоря, пытались вцепиться друг другу в горло. В тот же день они затеяли спор, и я получил некоторое представление о том, что ожидает меня и их во время этой поездки.

Мы выехали из Парижа по старой мощеной дороге, идущей вдоль правого берега Сены, потом возле Сен-Клу переехали на левый берег и направились в сторону Севра, Дре и Алансона. Я сидел на заднем сиденье «фиата», набитом конским волосом и очень жестком. Хемингуэй, натянув берет на уши, вел машину, а элегантный Скотт на каждом углу подсказывал ему, как ехать, пока Хемингуэй не предложил ему либо заткнуться, либо немедленно выйти из машины. На Скотта его слова не произвели ни малейшего впечатления. Он продолжал давать ему указания. Где-то между одиннадцатью, когда я пошел за своими вещами, и той минутой, когда мы двинулись в путь. Скотт успел выпить джину, отчего стал задиристым, но в конце концов Хемингуэю удалось унять его.

– Ты пьян, Скотти, так что лучше помолчи и не мешай мне крутить баранку.

Скотт обиделся и некоторое время сидел надувшись. Потом лицо его прояснилось и вкрадчивым голосом он сказал:

– А ведь Клемансо был…

Он не успел докончить. Хемингуэй рванул тормоз. Я стукнулся о спинку переднего сиденья, а Скотт, сидевший впереди, слетел на пол.

– Я выхожу, – сказал Хемингуэй.

– Эрнест! Эрнест! – Скотт, извернувшись, приподнялся с пола и сел на свое место. – Что с тобой?

– Ты пьян, – гневно крикнул Хемингуэй.

– Ничего подобного, – негодующе возразил Скотт.

– Тогда не заводи про Клемансо.

– Но ты же клемансист, черт возьми, ты же им восхищаешься…

– Ты прекратишь или мне тебя высадить?

– Ну ладно, ладно, – сказал Скотт. – Я не буду говорить о твоем слепом обожании Клемансо, если ты перестанешь твердить, что я пьян, когда я вовсе не пьян и ты это знаешь.

– Ох, ради бога, Скотти!

Скотт поднял руку в знак того, что все кончено. И вдруг, к моему изумлению, он повалился на бок, будто по приказу гипнотизера, и через несколько секунд уже крепко спал.

Хемингуэй вздохнул и включил газ.

– Ну как ты, мальчуган, ничего? – спросил он не оборачиваясь.

– Пока да, – ответил я.

– Похоже, что эта поездка принесет тебе мало радости, – угрю мо сказал Хемингуэй. – Хочешь выйти сейчас?

– Да нет, все в порядке, – сказал я.

– Если хочешь выйти на следующей автобусной остановке, со Скотти я это улажу.

– Нет. Все обойдется.

– Ну как тебе угодно, – сказал он, пожав плечами. – Но когда Скотти просто пьян, а не мертвецки пьян, он говорит и делает такое, что тебе захочется вышибить из него дух.

Я сказал Хемингуэю, что сумею совладать с собой.

– Ладно. Только не пускай в ход кулаки, что бы он ни сделал. Понятно?

– Да, да. Я понял.

Вот в таком духе началась и, очевидно, будет продолжаться наша экспедиция.

Через полчаса Скотт проснулся, и они снова стали ссориться – на этот раз из-за маршрута, из-за того, где мы будем обедать, сколько следует заказать вина, кто был лучшим защитником в команде «Нотр-Дам» до войны и почему американцы всегда возмущаются, если их надувают в Европе, когда надувательство – это неотъемлемая часть европейской культуры и вполне естественное явление в американской политике, а для европейца надувать американцев это все равно что надувать городские власти.

Потом они разругались из-за маршрута, который составил Скотт. Хемингуэя беспокоило первое свидание с «этими Мерфи».

– Мы условились встретиться и позавтракать вместе в старинном ресторанчике «Chapeau Gris» в Версале, – сказал Скотт. – И Джеральд постарается подъехать вовремя, так что не беспокойся.

О Джеральде Мерфи мне тогда было известно только то, что его племянница одолжила Скотту «фиат». Теперь-то я знаю, что в то время они служили для Скотта прообразом Дайверов в романе «Ночь нежна», но это уже другая тема. Подлинные Мерфи выехали из Парижа на два дня раньше нас в своей туристской «изотте», прихватив Зельду Фицджеральд, Хедли (жену Хемингуэя) и молоденькую англичанку по имени Бо.

– И ты думаешь, что хоть кто-нибудь из этой компании будет придерживаться расписания, да? – сказал Хемингуэй, когда Скотт протянул ему свой аккуратно напечатанный на машинке график.

– Но это очень логичный план, и очень легко ему следовать.

– Господи боже мой, Скотти. С четырьмя-то женщинами? И с безумными представлениями Зельды о путешествиях?

– Она не безумнее других, – возмущенно сказал Скотт.

Мы уже сидели на маленькой закрытой веранде ресторанчика «Chapeau Gris» в Версале, и Хемингуэй прищелкивал большим и указательным пальцами – кажется, так он делал всегда, когда его раздражал Скотт.

– Ну в своем она уме или нет, – сказал он, – но Зельда уговорит их свернуть в сторону, чтобы полюбоваться Байе. Или завезет в те швейцарско-нормандские деревушки посмотреть на чернооких коров в очках.

– Зельда ненавидит коров, – сказал Скотт.

– Она ненавидит порядок и здравый смысл, Скотти. Она не станет сидеть в этой огромной «изотте», крепко сжимая в прелестных ручках твое аккуратненькое расписание.

– Спорим, хочешь? На деньги? – спросил Скотт. – Ну давай, Хемингуэй! Сколько у тебя там на счету в банке?

Хемингуэй взглянул на меня так, словно ему. – впервые! – захотелось, чтобы я хоть что-нибудь сказал и положил конец этому разговору.

– Никогда не наживаюсь на трагедиях, – сказал он, – так что брось это.

– Что бросить? Что я должен бросить?

– Да этот дурацкий спор.

Когда Фицджеральду случалось выйти из себя, он, как и я, заливался краской, и сейчас казалось, будто и лицо его раздулось от негодования. Даже его зеленые колючие глаза стали выпуклее, и в них стояли слезы. Алкогольные слезы или трагические – я не мог понять. Но вспышка внезапно угасла, лицо сразу осунулось, и вид у Скотта стал такой несчастный, что я решил рискнуть и вмешаться, чтобы прекратить ссору.

Но Скотт заговорил сам:

– Ты прав, Эрнест, совершенно, абсолютно прав. Во всяком случае я не намерен ссориться с тобой из-за Зельды. Что угодно, только не это.

– Она больна, Скотти. Вот и все, что я сказал.

– Я не желаю больше слышать об этом, – крикнул Фицджеральд.

Хемингуэй с беспокойством оглядел почти пустой ресторан.

– Ладно, ладно, – добродушно сказал он. – Здесь их нет, а я сказал только, что нечего надеяться, что мы увидим их в Лизье или в этом, как его, – ну, где мы условились встретиться с этим цирком на колесах.

– В Дре. Мы встретимся с ними в Дре.

– Ладно. В Дре. Дай-то боже.

– Они будут там, – сказал Скотт и, вставая из-за стола, командирским тоном добавил: – Заплатишь по счету, Кит.

Это было для меня неожиданностью.

– А сколько? – спросил я.

– О господи, и что вы с Эрнестом подымаете суматоху, когда речь заходит о деньгах! Вот, – сказал он, вынув из пиджачного кармана пухлую пачку мятых французских франков, и бросил ее на стол передо мной. – Расплатись. Сдачу можешь оставить себе.

Я был уязвлен и уже собирался произнести какие-то дурацкие слова вроде: «Мне ваших денег не надо» или: «Я вам не лакей». Но Хемингуэй вовремя спас меня. Он нагнулся над столом и сгреб мятые бумажки.

– Я сам заплачу, – сказал он, – а сдачу возьму себе.

– Ты видишь, – сказал Скотт, – видишь, как Хемингуэй умеет заграбастывать деньги, любые деньги, какие попадутся под руку. Даже мелочь, даже медяки. Ты видел, да?

Скотт ожидал, что один из нас запротестует или согласится, но мы молчали.

– Эрнест становится скаредом потому, что женился на богатой женщине, которая вот уже сколько лет его содержит.

– Скотти, прекрати.

– А ты не оскорбляй Зельду, – ответил Скотт.

– Господи Иисусе, я думал, мы с этим покончили, – простонал Хемингуэй и швырнул деньги на стол. – Мстительный подонок, вот ты кто, – сказал он Скотту и вышел.

Скотт поглядел ему вслед и засмеялся.

– Ты знаешь, Хемингуэй ненавидит свою мать, – сказал он. – Он просто ее не выносит. Вот почему он всегда такой сварливый застолом и уходит злой. Это от нее он унаследовал такие огромные ножищи. Ты заметил, какая у него походка? – Скотт наслаждался, создавая образ своего приятеля, от него разило джином, он смотрел на меня в упор, а я весь обратился в слух. – На войне он был дьявольски храбрым. У него в ногах застряло две тысячи осколков шрапнели. Он был дьявольски храбр. – И, встав из-за стола, он сузил глаза и прошептал мне: – Эрнест весь прострелен на войне. Вот почему с ним так трудно ладить.

Скотту казалось это очень забавным, и он пошел вслед за Хемингуэем, оставив меня расплачиваться по счету, и это уже не казалось мне оскорбительным, потому что я начал понимать их язык и манеру говорить на нем. Но, пожалуй, мало надежды на то, что их дружба сможет долго выдержать такие перепалки.

У меня отлегло от сердца, когда в Дре перед небольшим камен ным «Hotel de France» я увидел машину Мерфи, длинную зеленую «изотту». Я взглянул на эту великолепную машину и почувствовал, что все дальнейшее будет мне в тягость. «Изотта» рассказала мне все о Мерфи. Машина была большая, сверкающая, богатая, красивая, быстрая, надменная и мощная. Один взгляд на нее – и я засомневался, смогу ли я найти общий язык с этими богатыми американцами и с их богатыми женами – и с девушкой-англичанкой по имени Бо.

– На этот раз ты проиграл пари, – торжествующе сказал Скотт Хемингуэю, когда наш «фиат» остановился перед отелем. – Они прибыли точно по расписанию.

– Ладно. Машина-то здесь. – сказал Хемингуэй. – Но я все равно не поверю, пока сам их не увижу.

Выключив тоненько стрекочущий мотор «фиата», Хемингуэй еще с минуту не вставал с сиденья, словно стараясь преодолеть неохоту идти в отель. А Скотт выскочил из «фиата» и вприпрыжку направился к дверям, спуская засученные рукава шелковой рубашки и помахивая изящной черной тросточкой, которую он всю дорогу, сидя на переднем сиденье, держал в руках.

– Будь поосторожнее с Зельдой, мальчуган, – сказал Хемингуэй, когда мы остались вдвоем в машине.

– А что, она действительно ненормальная?

– Когда Зельда была еще маленькая, ее ударила молния в задницу, – сухо сказал Хемингуэй. – И, по-моему, она так и не оправилась.

– Может, мне лучше пойти в другой отель? – сказал я.

– Как хочешь. Но, пожалуй, держись пока поближе к нам и помалкивай, потому что, если ты сейчас исчезнешь, Скотти наверняка проснется среди ночи и решит разыскать тебя, где бы ты ни был, и притащить сюда.

Я принял этот совет всерьез и сказал, что подожду возле «фиата», пока портье не придет за их багажом. Сам я, разумеется, не собирался тащить их вещи.

– Ну и ладно, – сказал Хемингуэй.

Он еще с минуту просидел в машине, словно собираясь с силами, чтобы пойти в отель. Потом сунул свой берет во внутренний карман пиджака, сделал несколько махов руками, как боксер в борьбе с тенью, и вышел вслед за Скоттом в отель.

Уже почти стемнело, я стоял, опершись о теплый тупой нос «фиата» и любовался «изоттой», и вдруг меня охватил восторг перед блесткой красотой вещей, которую можно купить за деньги. Сияющая «изотта» казалась мне огромным бриллиантом чистейшей воды. Первый раз в жизни я видел вблизи и мог осязать эту колдовскую красоту; у меня даже немножко пересохло во рту, так она восхищала меня и пугала. Я подозрительно вглядывался в машину, не зная, верить ли в эту красоту и великолепие.

Моя вера продержалась меньше трех минут – пока на меня не накричал и не обложил как следует какой-то француз с фургона, запряженного четверкой лошадей: он требовал, чтобы я убрал «фиат» с дороги. Пришлось отпустить тормоза и откатить машину на несколько футов в сторону. Теперь я уже убедился, что и Хемингуэй и Фицджеральд забыли обо мне; я взял с заднего сиденья свой маленький чемоданчик, оставил «фиат» там, куда я его откатил, и отправилсяна поиски комнаты.

Комнату я нашел в харчевне за углом (после того как выставил себя абсолютным идиотом, пытаясь объяснить на чудовищном французском языке, чего я хочу) и, бросив на кровать свой чемоданчик, вышел на мощенную булыжником улочку поглядеть на странно усеченный фасад темного кафедрального собора. Скотт говорил мне, что все герцоги Орлеанские похоронены в чудесной часовне на вершине холма Дре, но час был поздний, и я успел только подняться на холм и побродить возле древних стен замка; потом спустился вниз, в тускло-желтый свет уличных фонарей, превративший весь городок в средневековую гробницу. Было уже почти десять часов, когда я вернулся в свою харчевню. Я поужинал полусырой яичницей, единственным блюдом, которое я смог заказать, не делая из себя полного идиота, а потом лег спать.

Примерно в начале первого, в этот предрассветный час – благодать для гуляк – я внезапно проснулся и сел в кровати: кто-то выкрикивал мое имя.

– Кит! Ты где, Кит? Эй! Кис-кис-кис!

Я узнал Скотта, и это был очень буйный Скотт. И тут же вспомнил, как Хемингуэй предупреждал, что Скотт найдет меня, где бы я ни был, и вытащит из постели, поэтому я решил лечь и притаиться, пока он не уйдет.

– Будьте любезны, где б вы ни были, встаньте и выйдите сюда.

Это уже не Скотт. Голос был женский. Я догадался, что это Зельда.

Потом еще чей-то голос сказал:

– Раз, два, три… – И теперь уже четыре или пять голосов хором заорали во всю силу своих промытых ночным воздухом легких:

– Где б ты ни был, давай сюда! Где б ты ни был, давай сюда!

А в домах уже открывались окошки, и французы выкрикивали угрозы и проклятия. Пока явно подвыпивший хор звал меня вниз, на улице поднялась страшная суматоха, и я подошел к окну, распахнул его настежь и выдал себя глупейшим образом.

– Я здесь, – сказал я. – Наверху.

– Боже мой! Мы его нашли. Он там, наверху, с женщиной. – Раздался взрыв хохота. Потом снова: – Кит! Сию минуту спускайся вниз. Иди сюда нем-мед-ленно и веди себя прилично!

Это был Скотт, невоздержанный школьный учитель Скотт.

Внизу на улице я разглядел небольшую группку – все семеро стояли, словно собираясь петь под окнами рождественские гимны, стояли, переговаривались и хихикали. Но вся ночная улочка была истыкана огнями и злобными жалобами. Я услышал довольно пронзительный голос Хемингуэя, кричавшего что-то по-французски. Потом опять послышался женский голос:

– Я подымусь туда и приведу его.

Я потушил свет и торопливо, как только мог, стал одеваться, но тут что-то ударилось об оконную раму. Я подбежал к окну и крикнул:

– Сейчас спускаюсь!

– Кит! – Это был голос Скотта. – Мы хотим проверить твой паспорт. Кинь его сюда. Нем-медленно.

Я увидел разозленного француза в ночной рубашке, выскочившего из двери напротив. Потом услышал всплеск – из окна полилась какая-то жидкость. Что было потом – мне до сих пор неясно, потому что все происходящее было сумбурным и бессвязным и вовсе не таким, чтобы хотелось удержать его в памяти, так что от этой ночи у меня остались лишь смутные впечатления.

Не думаю, что все они перепились. Они просто повеселели после обеда, после выпитого вина и валяли дурака. Веселились и дурачились они по-американски, а такие дурачества бывают забавны, но иногда могут стать и опасными. Однако деваться мне было некуда.

– Ох, поглядите на него! Глядите… – сказала Зельда своим пре лестным, по-южному певучим голосом, когда я вынырнул из дверей гостиницы. – Смотрите. Он же совсем еще мальчик. Дитя! Такой чистенький. Миленький, душечка Кит!

– Зельда, – сказал Скотт с изысканной учтивостью, беря меня под руку. – Разреши тебе представить знаменитого австралийского атлета…

Остального я не услышал, потому что на нас, крича и размахивая кулаками, надвигались четверо французов. Скотт крепко держал меня за руку, Зельда ухватилась за другую. Но французам, которые явно нацеливались на Скотта, заступил дорогу Хемингуэй. Миссис Хемингуэй и девушка по имени Бо пытались оттащить Скотта в сторону, а супруги Мерфи старались успокоить французов, которые выкрикивали угрозы по адресу Скотта. Очевидно, он натворил бог знает что (позже мне сказали, что он сорвал французский флаг с памятника погибшим на войне и превратил его в плащ матадора, а Зельда изобра жала быка). Скотт делал вид, что все это его ничуть не касается, но положение становилось угрожающим и явно назревала драка.

– Je vous en prie![1]1
  Прошу вас! (франц.)


[Закрыть] – выкрикнул Скотт, пытаясь утихомирить французов

– Скотти! Не лезь, – сердито оборвал его Мерфи. – Проваливай отсюда.

Тут Хемингуэй подтолкнул меня и оказал:

– Беги по этой дороге в другой отель и забери с собой Скотта. Живо!

Я понимал, что все же эпицентром заварухи был я, и хотел убежать, но Зельда схватила меня за руку.

– Никуда мы не уйдем, – сказала она.

– Зельда, прошу вас, – оказал Мерфи. – Если вы уведете Скотта, я все улажу. Убирайтесь отсюда.

– Ага! – произнес Скотт. – Денежки собираются сменить хозяина, да?

– Помалкивай, Скотти, – сказал Мерфи. – И если ты сию минуту не уберешься, будешь сам объясняться с ними на языке, который тебе почему-то кажется французским.

– Мой французский язык… – начал было Скотт с горделивым достоинством.

Но Хемингуэй потащил, скорее даже понес, его на себе, а мы торопливо зашагали по улице, предоставив Джеральду Мерфи утихомиривать улицу жестами, призывами к спокойствию и бесконечными возгласами «же ву зан при». Зельду разобрал смех.

– Я иду обратно, выручать Джеральда, – сказала она.

– И не думай даже, – сказал Хемингуэй. – Иди с нами.

– А тебя вообще не спрашивают, – презрительно сказала Зельда Хемингуэю. – Давайте вернемся все. Скотти…

– Пожалуйста! – Скотт, шагавший по улице пританцовывая, повернул назад.

– Нет, ты не вернешься. – Хемингуэй закинул руку ему на шею и держал его в клещах.

– Тогда пойдешь ты, Кит, миленький, – сказала Зельда. – А потом прибежишь обратно и сделаешь мне одолжение – убьешь Хемингуэя.

– По-моему, они убьют мистера Фицджеральда, если поймают его, – сказал я. В темноте я еле различал ее и английскую девушку Бо. Миссис Хемингуэй осталась с Мерфи и его женой.

– Бедный, миленький мой Скотт, – сказала Зельда, стараясь оттащить от него Хемингуэя. – Не мучь его, оставь его в покое.

– Нет, это ты оставь, ради бога, беднягу в покое, – закричал на нее Хемингуэй. – Это тебя должен убить мальчуган, когда прибежит обратно.

– В один прекрасный день меня убьет сам Скотти, – спокойно ответила Зельда. – Так что тебе никого не придется утруждать.

Скотта окончательно развезло. Хемингуэй то волочил его по земле, то вскидывал себе на спину, когда Зельда пыталась расцепить его руки. Она все время просила меня помочь ей, но девушка-англичанка каждый раз говорила:

– Не надо, Зельда. Пожалуйста, не надо.

С самого начала я участвовал во всем, что происходило вокруг, и сейчас почувствовал, что слишком перегружен впечатлениями. Когда мы доплелись до отеля, я заколебался, не зная, что делать. Но Хемингуэй, тащивший Скотта, сказал:

– Ты лучше не мозоль людям глаза, пока все не кончится. Исчезни, ради бога.

В таких ситуациях осторожность равна доблести. Я пробрался в свою харчевню; с улицы и из окон слышались неясные выкрики и гул голосов. Я выждал, пока все не разошлись по домам, и тогда рухнул на свою кровать. Какое-то время я лежал с открытыми глазами, раздумывая, не лучше ли мне просто сбежать завтра утром, прежде чем меня разыщут мои спутники. Но потом сказал себе, что мне следовало бы предвидеть, чем все обернется. У меня нет оснований жаловаться. Я сам во всем виноват. Надо было терпеть, держать язык за зубами, не поддаваться на провокации и так далее, и так далее.

Ночью я спал как убитый, а утром, подойдя к отелю, я заметил, что «изотта» исчезла. Значит, уехали и Мерфи, и Зельда, и миссис Хемингуэй, и англичанка Бо – Бо Мэннеринг. Я даже не успел рассмотреть ее как следует, но именно ей, Бо, предстояло сыграть важную роль в нашем путешествии, а мне пришлось пережить еще одно злоключение, пока Бо снова не появилась в нашей орбите, как долгожданная помощь и вместе с тем новое осложнение.

Глава 3

На второй день со мной произошла не слишком приятная история; впрочем, до этого случилось еще кое-что, с чего, пожалуй, и следует начать – хотя бы для того, чтобы описать, какие настроения находили на Скотта и Хемингуэя и как они оба запутывали и распутывали свои ссоры, которые казались тогда просто смехотворными, а на самом деле были резкими отголосками бесконечного внутреннего поединка. Впрочем, когда их споры касались меня, я терял способность рассуждать спокойно. По правде говоря, если б не твердая решимость выдержать все до конца, я бы на этот раз сбежал от них.

Первая ссора вспыхнула без всяких явных причин. Мы выехали из Дре и уже с полчаса катили по дороге. Скотт, видимо, медленно приходил в себя после вчерашней ночи. Он сидел не шевелясь и молчал. Потом вдруг повернулся, стащил с головы Хемингуэя синий берет и швырнул в окошко как раз, когда мы проезжали по мосту через реку Авр в Вернее. Берет грациозно проплыл в воздухе над мостом и плавно, как осенний лист, опустился на серые воды реки.

– Вчера у меня весь день руки чесались содрать с тебя этот колпак, – хладнокровно сказал Скотт.

– Сволочь! – рявкнул Хемингуэй.

Я думал, он сейчас ударит Скотта – такой у него был вид. Но Хемингуэй сосредоточенно пригнулся к рулю и больше не удостаивал Скотта вниманием, что удивило меня и, очевидно, встревожило Скотта.

– Что же ты не двинул меня прямым слева, Эрнест? Взял бы да врезал мне как следует! Видит бог, я это заслужил… – Но в голосе Скотта слышалось раздражение, и совсем уже вызывающим тоном он добавил: – Все равно этот чертов берет выглядел на тебе, как коровья лепешка.

Хемингуэй молчал, и я думал, что на этом все и кончится. Но в следующем городке под названием Мортань Скотт попросил Хемингуэя остановиться. Не успели мы спросить зачем, как он выпрыгнул из машины и помчался по улице. Через десять минут он явился с новеньким баскским беретом, который тут же нахлобучил на густые черные волосы Хемингуэя.

– Этот все же выглядит приличней, – сказал он.

– Что ты вытворяешь, черт тебя дери? – сказал Хемингуэй, срывая с головы берет. – Это что, самооборона?

– Нет, чистосердечное раскаяние, клянусь богом, – сказал Скотт и перекрестился.

– Он слишком велик, в мой карман не влезет, – сказал Хемингуэй и вышвырнул берет в окно, прямо под копыта огромных першеронов, тащивших груженные углем телеги.

Скотт захохотал, как школьник.

– Я думал, у тебя на это не хватит духу, – проговорил он. – Ну, теперь мы квиты.

– Да нет, не сказал бы, – ответил Хемингуэй.

Я опять подумал, что теперь они будут дуться друг на друга весь день, но через полчаса Хемингуэй, сгорбясь за рулем, уже втолковывал Скотту, своим ворчливым тоном, что следует искать во всех этих нормандских и бретонских городках. Скотт слушал как завороженный; он обернулся ко мне и восхищенно произнес:

– Слушай внимательно, Кит, потому что Эрнест заставит все эти городки встать и приветствовать тебя, помахивая флагами. Эрнест свой матерьяльчик знает назубок.

Меня не нужно было убеждать в этом. Я уже был зачарован всем, что говорил Хемингуэй, а он продолжал рассказывать о том, что все эти городки, через которые мы проезжали – средневековые рыночные городки, – были в сущности военными крепостями. Им были нужны удобные для обороны места. И потому почти все они стоят над рекой и окружены холмами или крутыми склонами гор.

– Ты слушаешь, Кит? – спросил Скотт.

– Да, конечно.

Хемингуэй полуобернулся ко мне.

– Всегда присматривайся к местности, мальчуган, – сказал он. – Холмы и долины вокруг городка скажут тебе о его прошлом больше, чем любой учебник истории. Ты сможешь описать любое сражение за любой французский городок, если поймешь особенности окружающих его пейзажей.

С тех пор, если мне случалось попасть в какой-нибудь нормандский или бретонский городок, я смотрел на него так, как научил меня смотреть Хемингуэй, а в тот же день, немного позже, когда мы проезжали деревню Мель, он преподал мне еще один урок, хотя на этот раз Скотт из почитателя превратился в сердитого критика и затеял с Хемингуэем спор, который так скверно для меня кончился.

Мы уже проехали полдеревни, как вдруг Хемингуэй резко затормозил и машину занесло на край мостовой.

– В чем дело? – спросил Скотт.

– Ни в чем. Хочу показать кое-что мальчугану.

– О господи, что еще такое?

Мы вышли из машины, и Хемингуэй повел нас назад, к небольшому памятнику, серому и заброшенному, грустно стоявшему на островке земли посреди дороги.

– Никогда не проходи мимо памятника жертвам войны, статуи или бюста, – сказал мне Хемингуэй. – Они дадут тебе немало такого, о чем без них ты бы и не узнал.

– Чего, например? – спросил Скотт.

– Да хотя бы пищи для твоей наблюдательности, – сказал Хемингуэй. – Вот погляди-ка. – Хемингуэй прочел вслух несколько имен на памятнике. – Все это крестьянские ребята из Першерона. Сорок убитых на одну деревню с населением около пятисот человек, и некоторые совсем еще мальчишки. Это очень много. В городках на нормандско-французской границе к восемнадцатому году почти не осталось мужчин.

Когда мы возвращались к машине, примолкший было Скотт вдруг сказал:

– Знаешь, где слабое место в твоей теории, Эрнест?

– В какой еще теории? – проворчал Хемингуэй. – Я в теории не верю.

– Ты думаешь, что учишь Кита наблюдательности, но ты ошибаешься. Важно то, как ты воспринимаешь увиденное, а не то, что ты видишь.

– Ты спятил, – сказал Хемингуэй. – Надо видеть то, что видно, разве нет?

– Нет, – сказал Скотт. – Ты ему велишь начинать с очевидного, а это все равно что заставить его глазеть, как обезьяна, на пустую кирпичную стену.

– Не слушай его, мальчуган, – сказал мне Хемингуэй. – Разглядывай очевидное. Оно – оболочка мира.

Они еще довольно долго спорили, то со злостью, то шутливо, а то и оскорбляя друг друга. Но в конце концов спор иссяк. И так как мы выехали поздно, то пропустили обед, и уже вечерело, когда мы приехали в Алансон, где Скотт заказал номера «Hotel du Grand Cerf».

На этот раз они не забыли обо мне. Они были очень заботливы. Они удостоверились, что комната за мной, и велели через полчаса прийти в бар выпить с ними чего-нибудь перед обедом. Я поднялся наверх, умылся, быстро сбежал вниз и ринулся на улицы Алансона искать памятник погибшим на войне. Памятника я так и не нашел, и когда вернулся в гостиницу, Скотт и Хемингуэй уже сидели в обитом тканью баре, выпивали и опять спорили о поверхностности видимого мира. Когда я вошел, у меня появилось ощущение, что они каким-то образом припутали к своему спору и меня.

– Садись, – сказал Хемингуэй.

– Ты только полегче, старик, – сказал ему Скотт.

– Я не собираюсь обижать ребенка, – ответил Хемингуэй. – Мы дадим ему мятного ликера.

– Это же страшная гадость, – сказал Скотт.

– Зато освежает дыхание. Ему понравится. Ликер ведь сладкий.

Я решил напомнить им, что не пью спиртного.

– Я же тебе говорил, – сказал Скотт Хемингуэю. – Кит – человек принципиальный. Оставь его в покое. Дай ему лимонаду.

– Сейчас самое время научить его пить, – заявил Хемингуэй. – Тогда будет меньше шансов, что он потом наделает ошибок, и он еще не раз будет нас благодарить.

Я сказал, что с удовольствием выпью лимонаду.

– Погоди-ка, – сказал Хемингуэй. – Ты почему не пьешь спиртного, мальчуган?

– Я дал слово не брать в рот алкоголя, – сказал я, наивно полагая, что такой ответ их удовлетворит и положит конец этой дискуссии.

– Кому обещал? Маме? – спросил Хемингуэй.

– Нет, – с негодованием сказал я. – Своему дяде.

– Ах, дяде. А кто он такой?

Я почувствовал, что меня загнали в угол, и, сознавая, что делаю большую ошибку, принялся рассказывать про дядю, который оплатил мою поездку в Европу, поставив условие, что я не стану тратить его деньги на выпивку или…

И тут я допустил еще больший промах. Я заколебался.

– Или на что? – не унимался Хемингуэй.

– На бордели, – ответил я с яростью.

Они разразились хохотом.

– Я же говорил, – сквозь смех произнес Скотт. – Он недоделанный.

– Он еще желторотый, вот и все, – сказал Хемингуэй.

Напитки были заказаны еще до моего прихода. Хемингуэй уставился на меня, как будто что-то про себя решая.

– Интересно, где тут бордель в этом целомудренном, как булка с маслом, городишке, – произнес он.

– Не выдумывай! – сказал Скотт.

– Это, должно быть, типично деревенский бордель, услада жирных крестьян, жирных мясников и жирных священников. Где кривляются пятнадцатилетние в одних только красных подвязках.

– Я отказываюсь участвовать в этом, – заявил Скотт.

– Ему это не повредит, – сказал Хемингуэй. – Я же тебе говорю – это единственный способ научиться отличать добро от зла.

– Мне он нравится такой, как есть, – сказал Скотт. – И пусть себе лопается от честности и бережет свою невинность, а ты оставь его в покое.

Я нервничал, слушая их, и хотя понимал, что они, очевидно, лишь продолжают свой бесплодный спор, но все же решил, что лучше всего сделать вид, будто это меня не касается. Даже отдаленно. И я даже не слушаю.

Но это было не так-то легко.

– Да черт возьми, чего тогда стоит добродетель, если ее не испытать на прочность, – сказал Хемингуэй. – Вспомни святого Антония.

– Да, но погляди, что сталось со святой Терезой.

Принесли выпивку, и Хемингуэй придвинул ко мне маленький треугольный стаканчик с мятным ликером. Но Скотт отодвинул его.

– Не пей, Кит.

– Слушай, мальчуган, – сказал Хемингуэй. – Единственный способ быть верным своему слову – это нарушить его как можно скорее. Есть известный итальянский метод – стукнуть совесть по больному месту.

– Как можно давать такие возмутительные советы, – сказал Скотт. – Вот уж абсолютная беспринципность.

Меня это, впрочем, не возмутило, потому что Хемингуэй просто вульгаризировал один из доводов Главкона или Фрасимаха в диалогах Платона; то был длинный трактат о морали – античную классику я помнил хорошо.

– Твои методы становятся примитивными и отвратительными, – сказал Скотт. – Хочешь уподобиться животным. Я же тебе сказал он не поступится своими принципами.

– Ладно, все, – сказал Хемингуэй, и когда мы встали, чтобы идти обедать, он опрокинул в рот стаканчик с ликером. – Забудем об этом.

Я поверил ему, так как они мгновенно потеряли всякий интерес ко мне и стали спорить о присущем Скотту нравственном романтизме, и я был благодарен за каждое произнесенное ими слово, потому что они не ссорились и не издевались друг над другом. Они спорили о любви, о чести, о верности и безнравственности. Но снова и снова, пока мы ели рыбу, потом мясо, потом сыр с хлебом, они возвращались к утверждению Хемингуэя, что все в жизни поверхностно

– Говорю тебе – никаких глубин нет. Да и не должно быть, потому что важно то, что ты чувствуешь, а не то, что думаешь, – говорил он. – Во всяком случае, когда с человека слетит оболочка, то наверняка под ней ничего не окажется. Моральные принципы, какие б они ни были, не устоят против заступа, и потому, Скотт, остается одно: делать оболочку свою потолще, чтобы ничто не могло проникнуть сквозь нее вглубь.