Текст книги "Последний взгляд"

– Естественно, старина, ты так думал, ведь ты же, вроде Марка Твена, не в силах отличить задницу Брет Гарта от жопы Дина Хоуэлса.

Я мучился, когда Хемингуэй отпускал такие словечки при Бо, но она как будто ничего и не расслышала, и я тоже все пропустил мимо ушей.

– Ну, а это какой же замок? – не отступал Скотт. – Незабвенные башни, вековечные стены и подземелья?

– Этот замок ерунда. Забудь про него.

– Хорошо. Забуду. Но где же таинственный замок Ла Тург?

Хемингуэй пыхтя натянул ботинки. Он сказал, что у него затекла спина, и Бо нагнулась и завязала ему шнурки.

– Тебе очень хочется на него поглядеть? – спросил Хемингуэй.

– Надо же нам где-то затеять литературную ссору, – сказал Скотт.

– Ладно. Тогда поедем туда, посмотрим на него и начнем ссориться.

Мы ушли со двора старинного фужерского замка, те двое впереди, мы с Бо – сзади, и Бо взяла меня под руку и сказала:

– Правда, пусть уж они сами разбираются, Кит, у них ведь все хуже и хуже. Только вот никак не пойму, при чем тут Оноре де Бальзак и Виктор Гюго.

Глава 7

В общем-то сами они о Гюго и Бальзаке почти не говорили.

Лет через десять, когда я стал их лучше понимать, я было счел, что Скотт и Хемингуэй неверно выбрали себе прообразы. Я решил было, что в Скотте очень мало от Бальзака и он куда ближе к стилю проповедей Гюго, чем Хемингуэй. А вот Хемингуэй, казалось бы, ближе к Бальзаку. Его бурное восприятие жизни всегда укладывалось в формулу: «Что есть – то есть», а таким мироощущением проникнута вся «Человеческая комедия».

Но еще позже, потом уже, когда изжила себя их эпоха, я заново оценил этот выбор истоков. Я прочел к тому времени достаточно книг, и я понял, что именно романтики вроде Гюго делали то же, что Хемингуэй. Это они надрывали душу, навязывая самим себе некую вторую ипостась. Я укрепился в своей мысли, прочтя в дневнике у Сент-Бева, что в Гюго всегда жили два человека: выспренний поэт с одной стороны и с другой – отличный репортер. И Флобер говорил то же – что было два Гюго. Один прятался и рождал шедевры, а другая ипостась жила в Париже как скучная, высокопарная консьержка. Потому при всей разнице Гюго в самом деле в сущности подходил Хемингуэю, и спорил он в те поры со Скоттом, скорей смутно догадываясь об этом сродстве, чем будучи убежден в преимуществах Гюго, потому что Бальзака он ценил ничуть не меньше.

Ну а Скотт вечно ставил себя в положение жертвы. Поль Элюар говорил мне в 1952 году, что женщины убивались по Виктору Гюго, а бедняжка Бальзак сам по ним убивался. Скотта загубили, конечно, не женщины, но им с той же неотступностью владела страсть, в конце концов его загубившая. Так что Бальзак очень ему подходил, и когда однажды, сидя в парижском метро, я прочел у Готье, что Бальзак мечтал о беззаветной, преданной дружбе, о слиянии двух душ, о тайном союзе двух смельчаков, готовых умереть друг за друга, – я чуть не подпрыгнул прямо в вагоне, чуть не закричал: «Да это же вылитый Скотт!» Да, я узнал Скотта, и если я нуждался еще в доказательствах, я нашел их у Бодлера, который писал, что гений Бальзака – в умении понять сущий вздор, погрузиться в него и обратить его в высокую материю, ничуть не видоизменяя. И Скотт такой же.

И теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что они удачно выбрали опорные фигуры для своей литературной распри.

Но тогда я ничего этого не понимал, а понимал только, что для обоих настало решительное время и, когда они ссорятся по поводу Гюго и Бальзака, речь идет о серьезных, существенных разногласиях.

Мы сели в «фиат», и Хемингуэй сказал:

– Вот доедем до Ла Турга, и я покончу с тобой в первом же раунде. Удар под вздох – и нокаут.

– И как ты нашел этот замок, если он так таинственно упрятан?

– А я пошел прямо к единственным людям в городе, которые могут про него знать.

– Разве у тебя тут есть знакомые? – усомнился Скотт.

– В редакции «Journal de Bretagne».

– В местной газетенке?

– Ну да.

Скотт расхохотался.

– Ну вот первый раунд ты-то и проиграл, – сказал он. – Я тебя без единого слова одолел.

– Как это?

– Ты не можешь избавиться от репортерских повадок, Эрнест. А всем известно, что Гюго писал как репортер. И неудивительно, если местные газетчики знают вдоль и поперек все эти сухие буквальные описания в «Девяносто третьем годе». Кому же еще это интересно?

– Ладно, – спокойно сказал Хемингуэй, – сейчас проверим, буквальные они или нет.

Скотт был в длинном мягком верблюжьем пальто Джеральда Мерфи. Оно доходило ему чуть не до щиколоток, и он, на переднем сиденье «фиата», принялся отчаянно рыться сперва в правом кармане, потом в левом. Когда Хемингуэй вез нас Фужерским лесом по первому крутому холму, в руках у Скотта оказались две книжки: «Девяносто третий год» Гюго и «Шуаны» Бальзака.

– Прелестно, – сказал Скотт и открыл «Девяносто третий год». – Послушай-ка этот сухой, буквальный репортаж.

И, перекрикивая ветер, грохот мотора, он заголосил словами Гюго, рисующего Ла Тург – замок и крепость, где разворачивается главное действие «Девяносто третьего года» и происходит заключительное сражение между белыми и синими.

– «Сорок лет назад, – орал Скотт по книжке, – путника, входившего в Фужерский лес со стороны Леньеле и выходившего к Паринье, встречало на опушке глухого древнего бора мрачное зрелище. На краю чащи высился перед ним замок Ла Тург…» – Скотт помахал книжкой и засмеялся. – Разумеется, высился перед ним. Башни, горы, деревья, колокольни и склоны иначе и не ведут себя в газетах. Они всегда высятся перед тобой, и у тебя при этом захватывает дух.

– Читай дальше, – сказал Хемингуэй.

– Зачем? – сказал Скотт и стал листать и считать страницы. – Семь глав целиком посвящены сухому описанию замка, и ничему больше. Газетный отчет. Никакого действия. Ничего не происходит. Совершенно. И главы-то как называются – прямо по Бедекеру[15]15
  Бедекер Карл (1801—1859) – немецкий издатель путеводителей.


[Закрыть]: «Провинциальная Бастилия», «Брешь», «Подземелье», «Мост», «Железная дверь», «Библиотека», «Амбар»… Без шуток. Полное описание каждого уголка и закоулка.

– Ну и что же?

– Ну какая же это литература, Эрнест! Старик заблудился в путеводителе. Одного я не пойму, – Скотт снова подначивал Хемингуэя, – что ты в нем нашел? Сплошная нравоучительность, пышнословие, сухость, скука et cetera

– Хватит тебе! – сказал Хемингуэй. – Обождал бы, пока мы доберемся до места.

– А что это – даст?

– Больше, чем ты думаешь.

Он взял с сиденья бальзаковских «Шуанов» и через плечо передал назад, мне.

– Детка, – сказал он. – Открой-ка наудачу. На первой попавшейся странице.

«Фиат» прыгал и пыхтел, снова взбираясь на холм, а я наобум открыл «Шуаны» не то на сто пятой, не то на сто шестой странице

– А что мне тут искать? – спросил я.

– Женщина упомянута?

– Да.

– Открой в другом месте. Где хочешь.

На сей раз выпала страница двести двадцать первая.

– А тут женщина есть?

– Есть.

– Продолжай в том же духе, детка.

Я ткнулся взглядом в книгу еще раз десять в разных местах.

– Ну?

– Да, – сказал я. – Везде женщины.

– И что из этого? – спросил Скотт.

– А то, что наш беззубый донжуан писал для женщин, ради женщин и потрафляя вкусу женщин. Даже войну белых и синих он описывал так, Чтобы угодить парижанкам. Полевой походный будуар. Все женские глупости, а война ни при чем.

– Ну и чушь ты порешь! – заорал Скотт.

Бо тихонько взяла меня под руку и прижалась ко мне.

– Уйми их, – шепнула она. – Ну же!

– Зачем? – шепнул я.

– Потому что они завелись не на шутку, а это плохо кончится, уж я знаю.

– Но они сами разберутся, – сказал я. – Лучше не трогай их. Не вмешивайся, Бо.

– Ты еще пожалеешь, – шепнула она прямо мне в ухо, и ее губы ласково коснулись моей мочки. Она сжала мне руку и так осталась сидеть, пока нас подбрасывало на скверной дороге, и мы слушали дальше разговор тех, впереди.

– Беда в том, – говорил Скотт, – что тебя все больше и больше гипнотизирует величие Гюго. Ты выходишь на тот же круг. Тоже начал работать под полубога. Да что тебе толковать. Ты же ничего не слушаешь.

Мы опять въезжали в лес, и Хемингуэй гудел велосипедисту и на каждом своем слове жал черную кнопку в середине руля.

– Все это в сто раз лучше, чем твоя безнадежная надежда. Деньги и постель. Аристократия на свалке. Богачи! Господи… богачи. Ты кончишь, как Бальзак – будешь стоять перед ними по стойке «смирно». Гюго ни перед кем так не стоял.

– А кончил тем, что никого уже не мог убедить в том, что он подлинный Гюго.

– Ну, это уж пошла чистой воды фицджеральдовщина.

– Нет, это истинная правда.

– Ладно. Назови мне хоть одного хорошего писателя, Который бы не блефовал.

– Шоу.

– Вот уж Антей.

– По крайней мере, он никогда ничего из себя не корчил.

– Вранье. Вообще, каждый стоящий писатель раздвоен. Есть два Толстых, два Шелли, две Жорж Занд, два пьяницы Бодлера, две крошки Эдит Уортон, два жирных Эзры Паунда…

Скотт натянул шляпу на уши и сказал:

– я не слушаю. Я лично не намерен раздваиваться, даже если ты к этому гнешь.

– Да ведь уже поздно упираться, – Сказал Хемингуэй. – Твой алкоголический двойник хуже всех моих самых жутких вымыслов, потому что ты не властен над этим ублюдком. Ей-богу, он тебя еще удушит, вот увидишь.

В пылу спора Хемингуэй гнал «фиат» все быстрей, теперь мы мчались вниз по крутому спуску второго холма, в лес, в лес. Он выжимал семьдесят миль в час из старого тогдашнего «фиатишки», и мы словно висели на подножке экспресса. Бо вцепилась в меня обеими руками, она молчала, но, взглянув на нее, я увидел совершенно белое лицо.

– Вы бы сбавили скорость! – завопил я Хемингуэю. Нас бросало, болтало, трясло, и ветер уносил все, что слетало с моих пересохших губ.

Хемингуэй не обратил на меня внимания, а Скотт обернулся и Заорал:

– Не бойся, Эрнест – лучший гонщик Франции.

Скотт наслаждался быстрой ездой.

– Я потеряю скорость на следующем подъеме, – сказал Хемингуэй, а тем временем мы обошли моторный велосипед на застывших колесах, обогнали грузовик и, наконец, чуть не задев по тележке, промчались мимо фермерских лошадок.

– Браво, – сказал Скотт на спуске с последнего холма.

Хемингуэй выключил мотор, и мы просто полетели с горки. Мы слепо вверялись ему, а он вел машину так уверенно, что я и теперь сразу вспоминаю ту езду, открывая его книгу. Я читаю ее и знаю, что Хемингуэй – за рулем, он правит, и этим все сказано. И нечего спрашивать, что он делает и куда вас везет.

С вершины третьего холма мы взяли влево от главного шоссе. Я и не заметил грязной дорожки, пока мы на нее не въехали. Она вывела нас на брусчатку между двумя фермами, а потом, северной опушкой Фужерского леса, снова на простор. Мы покатили полем, мимо мрачноватого пруда.

Потом Хемингуэй опять погнал влево, холмами, по какой-то упрятанной дорожке, мы падали, ныряли, скользили по крутому грязному спуску и вот оказались в темной низине возле лесопилки. В 1975 году я полдня разыскивал эту дорогу, а Хемингуэй сразу и безошибочно на нее попал. Ей-богу, вряд ли хоть пятидесяти иностранцам удалось обнаружить, где же расположен знаменитый замок Ла Тург. Мы вышли из машины, и Скотт не мог поверить, что это то самое место, о котором он только что читал.

– Ты нас дурачишь, – сказал он.

Мы увидели домишко (теперь его перестроили) и лесочек и услыхали в зарослях рокот ручья.

– Ты только что прочел про замок, ведь верно? – сказал Хемингуэй.

– Ну прочел…

– Ну и можешь проверить сухое, буквальное описание от слова до слова. Башня, крепость, арсенал, мост, ров, библиотека…

Мы пошли за Хемингуэем заросшей тропкой под темными вязами и вышли к быстрой речушке.

– Под ноги глядите, – сказал Хемингуэй, – тут сыро.

– Да тут ведь чудесно! – сказала Бо и поглядела в вышину, на собор из света над нами, на синее полотно неба над осенней листвой.

– И как сюда могла пройти армия? – усомнился Скотт, пока мы продирались сквозь заросли.

– Так же, как сюда попал замок Ла Тург, – сказал Хемингуэй.

Мы вышли на пологий берег против хоть и крутого, но весьма скромной высоты обрыва на другом берегу – облепленного листвой, мокрого и увенчанного двумя большими валунами.

– Et voliа, – сказал Хемингуэй.

– Что – Et voliа? – спросил Скотт.

– Вот вам и Ла Тург

– Да тут же ничего нет!

– И никогда ничего не было. Ла Тург – голый вымысел, чистейшая литература. Однажды летом семьдесят первого года Гюго, сидя на этих валунах, выстроил крепость, и башню, и арсенал, и библиотеку, создал их по кирпичику в своем убогом воображении. Вот тебе, милый старина Скотт, и сухой репортерский путеводитель.

– Почем ты знаешь, что это именно тут?

– Да по дневникам Гюго. И тысячи есть других указаний. Это здесь, и нигде больше! – Хемингуэй пнул ногой груду листьев. – А там, на том берегу, он и сидел.

– Вот так черт! – сказал Скотт. Но он нисколько не огорчился. Он стоял в этом своем пальто из верблюжьей шерсти и даже восхищенно смотрел на валуны. – Вот так черт!

Хемингуэй повернулся ко мне и сказал:

– Не забывай, детка. Никогда ничего не принимай буквально, пока не проверишь, буквально это или нет. И никогда не слушай поэтов вроде Скотта Фицджеральда, которые думают, будто только у них есть фантазия и воображение.

– Да, в общем-то, разве важно, вымысел это или факт? – спросила миротворица Бо. – Какая, в общем-то, разница?

– Господи! А ведь Бо права! Абсолютно права! – сказал Скотт. – Пусть Гюго выстроил все у себя в мозгу, а описание-то все равно дотошное и сухое. Ну согласитесь!

Хемингуэй рубанул рукой по воздуху.

– Нельзя дотошно описать то, чего нет! – сказал он.

– Еще как можно! И я правильно говорил…

– Нет, неправильно. И все, что ты говоришь, – неправильно. Ты с самого начала запутался.

Скотт вытащил фляжку из заднего кармана.

– Чего же тогда ты сразу не сказал, что он все сочинил, а поволок нас сюда? – сказал он.

– Потому что тебя всегда и во все надо ткнуть носом. Тебя надо бить фактами, иначе тебе ничего не втемяшишь.

Скотт передал фляжку Хемингуэю, и тот отпил глоток. И тут же сплюнул.

– Джин! – сказал Хемингуэй.

– А ты думал что?

– Кто же льет во фляжку джин? Ну, я понимаю, виски, или бренди, или хоть кальвадос. Только уж не джин.

– Твой мичиганский папочка неверно тебя воспитал, – сказал Скотт. – Но не хочешь – не надо.

И сам как следует приложился к фляжке.

Тут Бо схватила меня под руку и прижалась ко мне, как всегда, когда рвалась предотвратить их ссору. Может, это она хотела, что бы я ввязался в разговор? Но я не стал вмешиваться.

– Знаешь, что тебя ожидает, Скотт?

– Я-то знаю. А вот ты не знаешь…

– Ты кончишь, как все те ребята, которые не дотянули до тридцати, потому что боялись не выдержать испытания жизнью.

– О ком это ты?

Хемингуэй будто не расслышал.

– Ты и пить-то не умеешь, – огрызнулся он.

– Да чем, к черту, мое пьянство отличается от твоего?

– Ты пьешь, как баба.

Скотт как-то истерически хихикнул. Содрал шляпу, скатал мячиком, подбросил и поддал ногой так, что она покатилась в реку.

– В тебе, Эрнест, не меньше бабьего, чем во мне, – сказал он. – Не в каждом ли мужчине сидит женщина? А тебя выводит на чистую воду та одержимость, с какой ты доказываешь свою мужскую одержимость. И зачем же тебе что-то скрывать, раз всякий стоящий писатель все равно выдает свою вторую ипостась? Да иначе ты бы и писать про это не мог. Это у всех у нас как седьмое покрывало. Или, может, восьмое. Ну ладно, пусть я пью, как баба, зато ты ссоришься, как баба. То-то ты и не можешь полюбить женственную женщину. Ты вообще даже не знаешь, что такое женщина.

– Хватит, – сказал Хемингуэй. – Что-то ты понес чересчур сложную ахинею. Дурак я, что вообще это начал.

– Однако ты начал, – взвился Скотт, – так дай уж я докончу. Ты все ищешь алиби, старина. Старый боксер, старый рубака, стрелок, старый охотник и старый гермафродит…

– Ладно, ладно, – прервал Хемингуэй. – Доказал, дальше только испортишь.

Хемингуэй был, видно, сам не рад. Он повернулся к нам и спросил:

– Вы голодные?

Мы стояли поодаль, объединенные и отстраненные от них тем, что они творили друг с другом.

– Я умираю с голоду, – быстро сказала Бо. – И Кит.

– Тогда поедем отсюда. – И Хемингуэй пошел вперед, сквозь лес.

Тут Бо бросила меня и взяла под руку Скотта. Хемингуэй слегка ошеломил его. Скотт был огорошен, сбит с толку, растерян. Он смотрел, как его шляпа расправилась в воде и теперь отчаянно билась в водовороте между двумя камнями.

– Бедная моя шляпа! – сказал он. – Она заслуживает лучшей участи.

Он вырвался от Бо, подобрал пальто и вошел в воду по колено.

– А тебе, Кит, урок, – сказал он мне, выходя из воды со спасенной шляпой, – ничего не губи за то только, что кто-то хотел убить тебя. Это уж штучки старины Эрни.

– Ну, зачем вы так? – сказала Бо и взяла у него шляпу. Не хуже любой шляпницы она ловко расправила «федору», стряхнула с нее воду и передала шляпу Скотту. Но он ее отверг.

– До чего же вы иногда бываете глупый! – сказала Бо. – И поглядите на ваши брюки.

Скотт засмеялся и вздернул голову.

– Ничего, старушка, – сказал он, передразнивая ее английское произношение. – Я обещаю, что не буду на нем ничего срывать. И он зашагал к «фиату», громко хлюпая двуцветными ботинками. – Я никогда ни на кого не держу зла, – сказал он. – Почти никогда.

Хемингуэй уже сидел, как аршин проглотил, в «фиате» с включенным мотором. Мы сели, он проверил мотор, и мы выпрыгнули на верхушку грязной горки, как краб из норы. На сей раз глупая ссора зашла дальше, чем обычно. Все молчали. Мы протрусили по немощеной дороге до северной опушки Фужерского леса.

– Вот бы тут и устроить пикник, – сказала Бо, показывая на круглую полянку среди берез.

Лучи проходили сквозь листву, место было ровное, спокойное, осеннее, сухое, и Скотт закричал, что это отличная мысль.

– Я большой специалист по пикникам. Так мы и сделаем, Бо.

– Только есть у нас нечего, – сказала Бо.

– Предоставьте все мне, – заторопился Скотт. Он попросил Хемингуэя остановить машину.

– Всем нам в городе делать нечего, – сказал он, – так что вы застолбите это место, а мы с Эрнестом поедем купим хлеба и вина и всякого такого, чтоб покормить муравьев.

Хемингуэй не остановил, но потом Скотт Христом-богом упросил его повернуть и возвратиться на то место. Дальше командовал Скотт.

– Вылезайте, – сказал он нам с Бо. – Мы вернемся через полчаса. А вы пока расчистите местечко для оборонительной позиции. Только, ради всего святого, не на муравьиной куче и не в сетях у паука.

Хемингуэй ни слова не проронил. Он хмуро, покорно, молча клял нас всех. Бо очень не хотелось выходить. Я тянул ее за рукав. Она упиралась.

– Нельзя их так отпустить, – шептала она. Но я-то знал, что гораздо лучше оставить их одних. Я догадывался, что Скотт будет пытаться загладить ссору. Так что я схватил Бо за руку и осторожно потянул ее из машины.

– Нет, – опять зашептала она.

– Да! – настаивал я.

– Мы вернемся, – крикнул Скотт из тронувшегося «фиата». – Не волнуйтесь.

– Мы с вами! – крикнула Бо им вслед.

«Фиат» свернул с главной дороги и скрылся под горкой, а мы с Бо все стояли, глядя друг на дружку, и у меня на душе стало совсем спокойно, и я сказал, поддразнивая, что, наверное, мы их больше не увидим. Никогда…

– Ты, пожалуйста, не дразнись, – серьезно попросила Бо. Она еще держала в руке спасенную шляпу Скотта и теребила ее своими длинными пальцами. – Они вернутся. Я уверена, они вернутся.

– В таком настроении они что хочешь могут выкинуть, – сказал я.

В общем-то я даже очень радовался, что все так обернулось. Верней, радовался, пока не взглянул на Бо и не понял, что она ломает голову, как вести себя со мной, и как я буду вести себя с ней, и что нам делать, раз мы остались один на один в пустом и тихом старом лесу, пока те двое не вернутся.

Глава 8

Нетрудно было угадать, что она втайне трусит, что она явно возводит против меня свои укрепления, а может, наоборот, махнула на все рукой? Но я был чересчур неопытен, и где уж мне было это понять, и чересчур застенчив, чтобы преодолеть ее настроение, а тем более им воспользоваться. Все мои силы уходили на борьбу с собственной робостью, и не будь я так отчаянно влюблен в Бо, я бы, может, в тот день вел себя получше. И, может, у меня потом было бы какое-то утешение, хотя кто его знает?

– Давай начинай расчищать место для пикника, – сказала Бо в той своей быстрой, твердой, отстраняющей английской манере, к какой она сразу прибегала, стоило нам остаться наедине.

– Да ну еще, – сказал я. – Место и так хорошее.

– Скотт велел, чтоб не было муравьев, – наседала она. – Давай уж сделаем, чтоб их не было.

– Муравьев и не видно, – сказал я и пнул горстку хрустких листьев.

– Но что-то надо же делать!

– Что?

– Господи, откуда же я знаю.

– Ну хочешь, я встану на четвереньки и немножко подчищу листочки?

Бо отошла в сторону.

– Ты точно как Эрнест, когда так говоришь.

Я надулся.

– Ничего я не Эрнест, я говорю, как я.

– Ну, значит, – сказала она, – ты циник и злюка и ты намерен ссориться.

– Я?

– Ты. Ты вечно только и выжидаешь случая, чтобы сказать что-то неприятное. – И произнося эти слова, Бо очень решительно от меня удалялась.

– Да я же всегда молчу, Бо, – недоумевал я, плетясь за нею. – Я никогда не вмешиваюсь, если от меня ничего не зависит.

– Нет, ты не молчишь, ты говоришь, ты мне десять раз говорил, чтоб я не лезла, не совалась.

Я был слегка ошарашен этим вулканическим взрывом. За что? Я стал защищаться.

– Я говорил тебе, чтоб ты не совалась, – сказал я, – потому что они ведь старались сами что-то уладить.

Бо немелодично засвистела и бросила шляпу Скотта на груду сухой листвы.

– Пойду прогуляюсь, – сказала она.

– Ладно, – сказал я. – И я с тобой. Посмотрим, что это там такое. – Я показал на какой-то шалаш не шалаш из веток и папоротника.

– Я хотела одна пройтись, – сказала она.

Я подумал, она хочет использовать лес в качестве уборной, и покраснел.

– Извини, – сказал я. – Я не понял.

– Тут и понимать нечего. – Она посмотрела на меня как на идиота. – Я не собиралась использовать лес так, как ты вообразил, – Бо глубоко вдохнула лесной воздух. Деревья, и кусты, и травы льнули – к стройному мальчишескому, неопытному телу, мечтая прикоснуться к нему, как я. Иногда Бо так и сыпала электрические искры. Но она была и вся в колючках – попробуй дотронься.

– Ну ладно, – сказала она. – Пошли уж.

Бо пошла впереди, я следом. Она ловко и безошибочно попадала на тропки, огибала стволы, перепрыгивала канавки и все опережала меня, будто ужасно куда-то спешила.

– Куда мы идем, по-твоему? – крикнул я задыхаясь, отставая.

Бо просто не ответила.

– Туфли испортишь, – крикнул я. – Погляди-ка на них.

Из туфель словно вырастали нежные побеги – такие ноги были у Бо. Она стала, взглянула через плечо себе на пятки, сказала:

– Ах, да ну тебя, – и бросилась дальше в лес.

Я на нее разозлился, а если б я знал тогда все, что знаю теперь, я бы понял, что ей того и надо было.

– Ты чересчур спешишь, за тобой не угонишься, – взвыл я. – Я пошел обратно.

Я затопал в гору, я даже не оглянулся на Бо, и, набредя на шляпу Скотта, я растянулся на солнышке, на груде сухой листвы, предоставив Бо свободу действий. Я думал про Бо, я дулся на Бо, рвался к Бо, и я начал понимать, что она боится самой себя больше, чем меня. Ласковая, колючая, незавершенная, она, замерев на самой кромке весны или лета, ждала, чтобы кто-то ее завершил, закончил. Она была готова на все. Она только опасалась беззаботного, легкого, неверного шага, а я, скорей все это угадывая, чем понимая, ревновал ее к двум настоящим мужчинам, у которых было куда больше шансов на успех. Бо ведь обращалась с ними как с двумя небожителями, сошедшими с небес и признававшими только себе подобных.

А мне оставалась одна моя фантазия, зато работала она усиленно. Я лежал на солнышке и изобретал положения, в которых я брал над ней верх, одолевал ее элегантное благоразумие, пересиливал ее снисходительную нежность и ломал все преграды, мешавшие ей навсегда стать той открытой, доверчивой девочкой, которая так ласково брала меня под руку. Мне бы только обойти ее укрепления. Но я совсем замучился, истомился, отупел, а ленивое осеннее солнце так мирно пригревало, что я мирно уснул.

Я проснулся и увидел Бо рядом на пеньке, она легонько водила прутиком по моим ногам.

– Я давным-давно тут сижу и слушаю, а ты храпишь, как Циклоп, – сказала она.

Я сел.

– А? Что? Который час?

– Уже четвертый, а их все нет.

Я даже не поверил.

– Четвертый! Так куда же они, к черту, запропастились?

– Не знаю, – сказала она. – И ты не знаешь.

– Может, они задержались из-за…

– Из-за чего? – перебила она.

– Ну откуда я знаю? – И тут я наконец-то проснулся. – Ну, может, Скотт выискивает какое-то особенное шампанское, а может, он охотится за местным паштетом или нормандским сыром, или он хочет купить чего-нибудь зелененького, или черненького, или красненького, или новую шляпу.

– Нет. Просто они нас тут бросили, – сказала Бо.

– Да зачем это им?

Бо подобрала прутик, которым меня щекотала, и разломила пополам. Потом смерила половинки. Они были в точности одинаковые, потому что Бо и не могла сломать прутик иначе.

– Им хочется посмотреть, что получится из этой ситуации, – сказала она.

– Из какой еще ситуации?

– Пожалуйста, не раздражайся, Кит, – сказала она, и, кажется, из той Бо, что металась одна по лесу, она снова превратилась в спокойную и доверчивую Бо.

– Они устроили себе за наш счет олимпийское развлеченье. Сделали себе из нас, бедных смертных, две игрушки.

– Может, и так, – сказал я. – Но надолго они нас не бросят. Ты только не волнуйся, Бо.

– А утром говорил – они вообще не вернутся.

– Ну говорил, – покаялся я. – Но один из них будет обязательно настаивать на том, чтобы вернуться, – хотя бы просто ради дурацкого спора.

Бо вздохнула и чуть-чуть успокоилась.

– Ох, может, ты и прав, – сказала она и принялась терзать шляпу Скотта.

– Как думаешь, чем все это у них кончится? – спросила Бо, помолчав. – Нет, честно, Кит. Во что это все выльется?

– Даже не знаю, – сказал я. – Хотя Скотт прав, наверное. Уж каким каждый вернется из этой поездки, таким на всю жизнь и останется.

– Ты действительно, ты серьезно так считаешь?

Бо стояла на коленях, раздвинув сзади свои несравненные ноги – поза факира или лягушки. Нелепая поза для женщины, но для Бо, для ее красоты и ее достоинства все было нипочем.

– Чудно', что мы-то с тобой в это втянулись, – сказала она.

– А я и не думал втягиваться, – сказал я. – Я просто наблюдаю.

– Ну, а я втянулась, – сказала она. – Не могу видеть, как они друг друга оскорбляют. И как бы это пресечь…

– Да как же ты можешь это пресечь?

– Ну, значит, это очень плохо кончится.

– Почему плохо? – сказал я. – Оба играют с мыслью о смерти.

Она приложила палец к губам.

– Ой, что ты такое говоришь?

Мне самому стало неудобно. Обычно такие фразы я держал просебя.

– То есть я хочу сказать, все хорошо кончится, – сказал я.

– Думаешь, Скотт бросит пить, а Эрнест перестанет убивать и драться?

– Нет, я не про то. Я про их дружбу.

Мы еще потолковали насчет них. Оказывается, когда Эрнест стрелял тогда куропаток, он говорил Бо, что главная беда Скотта – Зельда. Если он излечится от Зельды, он и пить бросит.

– А по-моему, неправда это, – сказала Бо. – Зельда в точности такая, как надо Скотту. Верно ведь?

Я сказал, что плохо ее знаю.

– Но разве она тебе не нравится?

– Нравится, – сказал я. – И, по-моему, у них все в порядке, я ничего такого у них не замечал.

Я говорил честно, но вдобавок мне хотелось, чтобы Скотт был прочно связан с кем-то, лишь бы не с Бо.

– А ты давно их знаешь?

– Сто лет. С тех пор как они подружились с Мерфи.

Я почти ничего про нее не знал, и хоть мне хотелось спросить, как она познакомилась с Хемингуэями и с Мерфи, я боялся спрашивать. Инстинкт самозащиты подсказывал мне, что чем больше я про нее буду знать, тем она станет недостижимей и недоступней. Я только что выбрался из глуши, был свеженький, с речного берега, а Бо вращалась в роскошной, блистательной среде и сама была немыслимо роскошная и блистательная. И вдобавок я чувствовал, что кому-то из нас скоро достанется Бо, и боялся грубой ошибкой уничтожить собственные надежды. Особенно после того, как Бо сказала, что мы с ней похожи.

– У тебя такое удивительное тело, Кит, – бегучее, охотничье, плавучее, прыгучее тело. Как у меня. Но вот странно, тело не всегда соответствует человеку. Я сама совсем не такая, как мое тело. А ты?

– Я, наверное, тоже, – сказал я. – Разве что когда оно меня уж очень тешит.

– Например, когда ты красиво так, с большой высоты ныряешь ласточкой, да?

– Как ты догадалась?

– А по твоему виду. Видно, что ты любишь прыгнуть с жуткой, жуткой высоты, а потом замереть в воздухе, а потом – уф! – ласточкой в холодную синюю воду.

И как только она догадалась? Я был молод, здоров, и жизнь вообще клокотала во мне. Но с тех пор, как я уехал от реки, меня наваждением преследовало воспоминание о таком вот прыжке в синюю воду. Так я грустил по детству – больше ничего не осталось в душе от громадных летних дней моей «жизни на Миссисипи».

– Ну, это уж ты под дьявола работаешь, – сказал я. – И как можно догадаться?

– Просто ты на меня похож. Такое тело не скроешь. Оно само за себя говорит. Я, например, летаю, и чего я только не делаю.

– Ну да, например, стреляешь куропаток, – поддел ее я.

– Ага, – сказала она серьезно. – Но я не про то.

– Ты где стрелять научилась?

– А меня один из моих бесчисленных дядьев научил. Верней, учили сразу многие. Они у меня все стреляют. А знаешь, ведь Эрнест не такой уж классный стрелок.

– Да? А я-то думал, он лучше всех.

– Он стреляет очень прилично, но я лучше. Эрнест слишком себя помнит, а для стрелка это не годится. Он всегда думает о том, что он делает и хорошо ли, плохо ли у него выходит. А стрелять хорошо можно, только когда совсем себя забудешь. Наверное, у него и с боксом и с боем быков тоже так. Когда что-то делаешь, нельзя о себе помнить.

Милая, милая Бо. Пусть она стреляет в птиц, пусть их убивает, а я все равно ее любил, и просто не верилось, что вот я лежу, опираясь на локоть, и гляжу в эти ясные, нежные глаза. Опрятность, совершенство, красота, мягкие волосы, ловкие руки и точный, четкий очерк тела. Пусть она сама про себя думает, что хочет, а я наконец решился и попытался завладеть ее уклончивыми пальцами.

Бо выдернула руки.

– Так нельзя, – выпалила она.

Я залился злой краской.

– А как же тогда можно?

Бо поджала губы и не ответила. Она встала.

– Их все нет, – сказала она. – Давай выйдем на шоссе и проголосуем до Фужера.

Но я не собирался так сразу от нее отступаться.

– Помнишь, что было со Скоттом, когда мы его оставили одного в лесу? – сказал я.

– Ну, это совсем другое дело.

– Ничего не другое. Что же, по-твоему, на них совсем положиться нельзя? Они вернутся.