Текст книги "Чрезвычайные происшествия"

Конвей проснулся от страшной какофонии – звучали оглушительные взрывы, завывали сигнальные сирены. Он всегда спал очень крепко, и разбудить его мог только такой будильник. Некоторые его коллеги просыпались под негромкую приятную музыку, но для Конвея это было – мертвому припарки. Пытаясь нащупать кнопку отключения будильника, он проснулся окончательно и подумал, что полчасика перед завтраком было бы неплохо поползать по дну личного озерца. В принципе он был не против того, чтобы, размявшись как следует, слопать парочку разноцветных рыбешек – уж больно они в последнее время разжирели и обленились. Конвей стоял на четвереньках и уже вознамерился открыть скользящую дверь комнаты головой, когда наконец сообразил, что происходит: ЭЛНТ улучил удобное время, когда он был спросонья, и завладел его сознанием.

Хорошо еще, что он не забыл одеться. Мельфиане одеждой вообще не пользовались.

Завтрак, как и ужин, представлял собой некий компромисс. За столиком рядом с Конвеем сидел еще один врач-землянин, со столь же явным отсутствием энтузиазма поедавший странное ассорти блюд. Они обменялись кислыми ухмылками, и вскоре Конвей отправился на двести третий уровень.

В тот день все было плохо, а на следующий – еще хуже. Занятия вступили в фазу активных дискуссий и тянулись по три часа с утра и после полудня. Разговоры плавно накладывались на время обеда, и Конвей был вынужден разговаривать на профессиональные темы, обедая с ЭЛНТ. Не так его удручал процесс поглощения пищи, как то, что ему приходилось находиться в обществе мельфиан по восемь часов кряду каждый день. Удрученности его попросту не было предела. Он не в силах был столько времени страдать о Сенрет, лично созерцая ее.

В одном из коридоров, где оказалось особенно много народу, Конвей резко отступил в сторону, дав дорогу слоноподобному ФГЛИ. При этом он налетел на Сенрет и, чтобы удержаться на ногах, ухватился за одну из ее левых лап. От этого прикосновения Конвея словно током ударило, хотя человеческая половина его сознания говорила ему, что на ощупь конечность мельфианихи похожа на теплое, чуть сырое бревно. Конвей поспешно отстранился. Его щеки пылали стыдливым румянцем.

– Примите мои извинения, – прозвучал из динамика транслятора перевод голоса Сенрет, лишенный, естественно, каких бы то ни было эмоций. – Мы, мельфиане, такие неуклюжие.

– О нет, я сам виноват, – промямлил Конвей и горячо добавил: – Напротив, вы весьма изящны и красивы…

Он спохватился и умолк, побоявшись того, что другие двое мельфиан решат, что он осыпает комплиментами не всю мельфианскую расу, а конкретно Сенрет. Вот так Конвей впервые завел с дамой-мельфианкой разговор не на чисто профессиональную тему. Руки у него мелко дрожали.

В это мгновение он решил, что ему пора повидаться с О'Марой. С завтрашнего дня мельфиане должны были приступить к занятиям с муляжами, и Конвей никак не мог позволить, чтобы при этом у него дрожали руки.

Но О'Мары на месте не оказалось.

– Он приболел, – сообщил Каррингтон, молодой круглолицый психолог, сидевший за письменным столом О'Мары. – Похоже, его трубопроводы засорены холестерином или еще чем-то в этом роде. Короче говоря, Отделение Патофизиологии решило покопаться в нем с недельку. Могу ли я чем-то вам помочь?

Конвей на этот вопрос ответил утвердительно, после чего описал свои ментальные неурядицы в несколько отредактированном виде. Затем он попросил разрешения записать еще одну мельфианскую мнемограмму, донор которой отличался бы холодностью и безэмоциональностью. Конвей надеялся на то, что новая мнемограмма заглушит любвеобильность первого донора и что тогда на первый план выступят его собственные, человеческие эмоции и он сможет игнорировать Сенрет.

Каррингтон немного подумал и сказал:

– С одной стороны, при таком раскладе вы можете ощутить еще большее смятение чувств, но с другой – может, что и получится. То есть если бы я согласился помочь вам, а я не соглашусь.

– Но почему?! – возмущенно воскликнул Конвей.

– Потому что таково распоряжение О'Мары, – как ни в чем не бывало, ответил Каррингтон. – Он насчет вас оставил четкие инструкции. Никакой помощи, никаких уколов, никаких лекарств – короче говоря, никакой помощи в преодолении трудностей. Испытываемое вами смятение понятно, я вам искренне сочувствую, но помогать вам на данном этапе – нет, это не самая удачная мысль. Вы должны сами придумать, как приспособиться к создавшейся ситуации. Через это проходят все новоиспеченные Старшие врачи. Если вам сейчас будет оказана психологическая поддержка – значит, вы не обойдетесь без нее впредь, и тогда вам нечего надеяться на успехи в дальнейшем.

Если уж станет совсем худо, – продолжал психолог, пристально глядя на Конвея, – если выйдет из строя кишечник, если вы почувствуете серьезные нарушения координации и так далее, тогда можете обратиться с просьбой, чтобы вас отстранили от этой работы.

А это, естественно, было немыслимо. Это означало – расписаться в собственной некомпетентности и трусости. Большего унижения никто на месте Конвея не мог бы представить. Он покачал головой, проворчал:

– Благодарю вас, – и вышел из кабинета.

С путаницей в мыслях и с морепродуктами не первой свежести Конвей еще мог смириться, но насчет Сенрет следовало что-то предпринять. Вероятно, пережитый им припадок тремора был случайным, однократным, и если так, то волноваться было не о чем. Но он не мог себе позволить такие допущения при том, что в самое ближайшее время ему предстояло оперировать живое существо. Ассистировать на этой операции ему должны были Сенрет и ее спутники. Нужно было что-то сделать с этой шестилапой «роковой женщиной» или с самим Конвеем.

«Бороться или приспосабливаться», – вот что фактически сказал Конвею Каррингтон. Беда Конвея была в том, что он чересчур приспосабливался, а точнее говоря – прогибался. И все же ему по-прежнему казалась логичной и правильной мысль о том, чтобы попытаться побороть влияние ЭЛНТ, хотя Каррингтон и отказался записать ему новую мнемограмму. Еще можно было побороться с огнем не с помощью огня, а с помощью сильного холода.

Быстро шагая, Конвей добрался до ближайшего люка, служившего для перехода с одного уровня на другой, и облачился в легкий скафандр. А через десять минут он уже плыл по теплой зеленоватой воде отделения для лечения АУГЛ. Из этого отделения, не снимая скафандра, Конвей перебрался на уровень, где обитали хлородышащие илленсиане, ПВСЖ. Среди илленсиан у Конвея были приятели, но он спешил и потому уклонился от разговора с кем бы то ни было. На следующем уровне было так холодно, что Конвей и в скафандре чуть не замерз. Он поскорее добрался до следующего люка и, дрожа, залез в кабину похожей на танк машины, которая стояла в шлюзовой камере. Эта машина, обеспеченная надежной теплоизоляционной системой, оборудованная изнутри нагревательными элементами, а снаружи – охладительными, была единственным средством проникновения на так называемые холодные уровни госпиталя. Только в ней можно было попасть туда без риска замерзнуть насмерть за считанные секунды или погубить жизнь любого из пациентов тепловым излучением своего тела. Здесь обитали метанолюбивые создания – сверххрупкие кристаллоподобные формы жизни, населявшие самые дальние планеты ряда систем с полуостывшими солнцами.

За стенками кабины царила почти абсолютная темнота, а температура близилась к абсолютному нулю. На экране сканера Конвей увидел другое транспортное средство – точно такое же, как то, внутри которого находился он. Машина принадлежала дежурной медсестре, и Конвею пришлось объяснить ей, что он проводит некое исследование общего характера, при котором ему не придется ни к кому обращаться за помощью и лично обследовать больных.

Оставшись один, Конвей на миг задумался о том, кто мог быть внутри другой машины. Голос медсестры он услышал через транслятор, значит, она точно не была землянкой. Конвей выключил транслятор, отключил два обогревательных элемента и прибавил громкость устройства, улавливающего звуки за пределами машины. Ему хотелось услышать разговоры пациентов между собой без перевода, чтобы не отвлекаться на то, о чем они говорили. А то, что в кабине стало чуть прохладнее, – это Конвей сделал специально для того, чтобы лучше настроиться.

Закрыв глаза и не видя того, как с губ срываются облачка пара, Конвей стал слушать звуки, наполнявшие палату. А в палате разговаривали разумные кристаллы. Невероятно нежные, немыслимо хрупкие. Наверное, такой чудесный звон могли бы издавать сталкивающиеся между собой снежинки. «Вот существа, – думал Конвей, слушая ясное, чистое пение этого хора эльфов, – которые умеют думать холодно, хрупко и нежно». На протяжении всей своей истории эта раса не ведала жестокости, а уж мысли, продиктованные сексуальными порывами, им и вовсе были чужды. Свойство мышления этих существ можно было описать как холодную духовность.

Именно на нее Конвей и рассчитывал, как на единственное средство усмирения бабника-мельфианина, поселившегося у него в сознании и не дававшего покоя его телу.

На следующий день началась практика. Конвей показывал новую хирургическую методику на муляже ЭЛНТ, который специально для этой цели изготовили в Отделении Анатомии. Муляж был настоящим произведением искусства, с действующим сердцем и системой кровообращения. Две мужские особи ЭЛНТ выразили свой восторг совершенством муляжа устно, а Сенрет воскликнула:

– Какой красавчик! – и прикоснулась к панцирю муляжа в нескольких местах – полулюбовно, полуигриво.

Конвей зажмурился – мельфианская половина его сознания издала нечто вроде воя на луну – или что они еще там делали, эти влюбленные крабы в подобных ситуациях. Он в отчаянии старался вспомнить о вчерашнем вечере, проведенном в палате метанолюбивых кристаллов, пытался ощутить холодную, эфемерную красоту царившей там атмосферы. Он сосредоточился изо всех сил, и похоже, медитация помогла. Открыв глаза через несколько секунд, Конвей взглянул на свои руки и обнаружил, что они не дрожат.

Затем он попросил мельфиан быть внимательнее и стал показывать им инструменты, которые полагалось использовать при проведении данной операции. Некоторые инструменты были из стандартного мельфианского набора, другие были разработаны в госпитале специально для этой операции, но все они были снабжены особыми рукоятками в виде двух полых конусов, поставленных под углом в тридцать градусов. Эти рукоятки были предназначены для клешней ЭЛНТ, но оказалось, что Конвей тоже вполне мог управляться с инструментами. Руки человека были и оставались одними из самых ловких и адаптабельных конечностей на свете.

Покончив с инструментами, Конвей перешел к предмету, находившемуся внутри прозрачной коробки, стоявшей на соседнем столе. Предмет напоминал здоровенный бесформенный блин толщиной три дюйма. От верхней половины «блина» тянулись две тонкие пластиковые трубочки, похожие на уныло повисшие усики. В общем и целом объем этого странного объекта равнялся примерно одному кубическому футу.

– Это, – не в силах скрыть законной гордости, сообщил Конвей, – искусственная поджелудочная железа. Первая ее модель занимала целую комнату, и уменьшить ее до таких размеров было непросто. – Он продолжал: – Применение искусственной поджелудочной железы стало возможным в связи с тем, что у особей вашего вида жизненно важные органы, можно сказать, плавают в амортизирующей жидкости и имеют порядочный запас подвижности. Данная искусственная железа имеет вогнутости и выпуклости, позволяющие правильно разместить ее относительно других органов. Артериальное кровоснабжение железы осуществляется в точке, близкой к сердцу, в результате чего уровень сахара в крови поддерживается на оптимальном уровне.

К сожалению, – продолжал Конвей, – нейтрализация избыточного сахара приводит к тому, что в искусственной железе скапливается довольно-таки значительный объем шлаков, и их приходится каждые три-четыре года удалять. Но эта процедура намного проще первичной операции.

Продолжая объяснения, он подчеркнул важность быстроты и точности при осуществлении операции. После удаления участка панциря и откачивания жидкости внутренние органы лишались возможности плавания в подвешенном состоянии, и могло произойти их опасное смещение и компрессия, а также нарушение кровоснабжения ряда важных отделов. Особая аномальная нагрузка ложилась на сердце. Если в течение нескольких минут пациент не умирал, внутренние органы можно было удержать от смещения быстрым введением искусственной железы – именно поэтому при проведении этой операции были нужны ассистенты. Учитывая массу тела мельфиан, оптимальным было именно такое число хирургов, как сейчас, иначе около операционного стола возникла бы давка.

Конвей водрузил модель искусственной поджелудочной железы на хирургический лоток, стоявший на каталке, и подкатил ее к операционному столу – точнее говоря, к раме, где был размещен «пациент».

– Вам предстоит генеральная репетиция, пока – без временных ограничений, – бегло проговорил Конвей. – Итак, прошу вас занять места, и приступим…

Начало операции было сравнительно простым: практиканты под руководством Конвея вырезали кусок панциря размером восемнадцать на шесть дюймов, который Конвей затем извлек с помощью присоски. После того как отсосы начали откачивать жидкость из-под панциря в стерильный контейнер, Конвей сделал длинный надрез и дал знак своим ассистентам. Те вооружились особыми подносами с длинными рукоятками, предназначенными для поддерживания жизненно важных внутренних органов во время откачивания подпанцирной жидкости.

– По очереди, пожалуйста, – резко проговорил Конвей, как только к операционному полю одновременно метнулись шесть клешней. – Вы грохочете, как механический цех! Вот так лучше, только не забывайте о том, что мне тоже нужно будет попасть внутрь муляжа… Сенрет, вы неправильно поддерживаете легкое. Позвольте, я покажу вам…

Конвей ухватился за обе клешни мельфианки и бережно придал им правильное положение. При этом у него пересохло во рту, и он изо всех сил постарался думать только о пациентах в палате, наполненной метаном. Дрожащим голосом он продолжил наставления:

– Для того чтобы образовать пространство для размещения поджелудочной железы, мы должны сначала сделать надрез на мышце, которая прикрепляет…

Неожиданно откуда-то хлынула ярко-красная жидкость и залила и перчатки Конвея, и все операционное поле. Конвей обескураженно уставился на муляж. Он мысленно спрашивал себя, как же это могло случиться, отлично зная как, а главное – почему.

– Поразительно натуральная модель, – восхищенно проговорил один из ЭЛНТ. – И хороший урок для всех нас, сэр. Конечно, мы вам мешали.

Конвей обернулся. ЭЛНТ протягивал ему оправдание, как соломинку, и он был готов за нее ухватиться. Но он сердито мотнул головой и ответил:

– Если это и урок, то он состоит в том, что и учитель не в состоянии предусмотреть всего. Вы свободны, доктора. Я распоряжусь, чтобы к следующей лекции техники починили модель.

Он не сказал «к моей следующей лекции», поскольку собирался посетить Каррингтона и заявить, что сдается.

Но сначала ему следовало найти кого-то, кто мог бы его заменить. Нужно ведь было и о мельфианах подумать. Нужно было подыскать другого Старшего врача, с большим опытом и более устойчивой психикой. «Может быть, – подумал Конвей, – доктор Мэннен согласится меня заменить?»

Доктора Мэннена Конвей подстерег на выходе из операционной для ЛСВО. Его старый приятель, а некогда – и учитель специализировался в хирургии птицеподобных существ, принадлежащих к этому типу физиологической классификации, а также их сородичей, МСВК, и потому постоянно носил две соответствующие мнемограммы. Невзирая на это, он разговаривал весьма рационально – ну, разве что немного шутливо.

– Итак, ты в беде и тебе нужна помощь, – насмешливо пробасил Мэннен. – Ну и какие у нас проблемы? Профессиональные? Или нервишки расшалились?

– И то, и другое, – с тоской ответил Конвей.

Мэннен вздернул брови, усмехнулся и сказал:

– А я-то думал, что тебе такое не грозит – уж больно ты прямолинеен. Ну-ну. В подробности можешь меня посвятить за обедом – ну, то есть если ты не против того, чтобы наблюдать за тем, как я буду клевать нечто вроде попугаичьей смеси.

– Лишь бы рыбой не пахло, – с чувством отозвался Конвей и приступил к не слишком последовательному описанию своих неприятностей. И он, и Мэннен на время отключили свои трансляторы, дабы никто из инопланетян не подслушал их разговор по пути. Никак нельзя было допустить, чтобы подобный скандал стал достоянием гласности.

– Ну, в общем и целом твоя беда состоит в том, что тобой движет неудержимое желание приударить за крабами, – заключил Мэннен, когда они с Конвеем разыскали свободный столик. – Я хотел сказать: за крабихами, конечно. Ты только не обижайся, ради Бога, я вовсе не имел в виду, что с тобой что-то серьезно не так.

– Но все это очень серьезно, – прошептал в ответ Конвей.

Мэннен кивнул.

– Для тебя – да. Понимаю, – сочувственно проговорил он. – И на мой взгляд, то, что тебя нагрузили мнемограммой ЭЛНТ на первый долгосрочный курс, – это грязная шутка. Вот когда получаешь мнемограмму намного более чужеродного существа, все куда проще. Свое и его сознание легче дифференцировать. А мельфиане по темпераменту очень близки к нам – вот одна из причин твоих неприятностей. А скажи, тебе не приходила мысль о том, что твое собственное подсознание тут тоже поработало, а? Как знать, может быть, ты подначиваешь этого шестилапого донжуана? Может быть, в глубине души наш сдержанный и сверхспокойный доктор Конвей разделяет его чувства? В конце концов в твоем мозге сейчас всего-навсего запечатлены чужие воспоминания. Да, при этом вполне закономерно возникает определенное замешательство, но все же без особых трудностей можно определить, где ты сам, а где твой, так сказать, гость.

Мэннен на пару секунд умолк, а когда заговорил снова, тон его высказываний приобрел определенную строгость:

– Вероятно, я покажусь тебе похожим на О'Мару, но у меня такое впечатление: если ты так трясешься из-за непосредственной близости дамочки-ЭЛНТ, что ухитрился сорвать показательную операцию, то это – прямое свидетельство того, что ты хочешь, чтобы донор мнемограммы был хозяином положения. Мой тебе совет: бери ситуацию под контроль, и поскорее.

Конвей сердито отверг предположение приятеля о том, что он решил сам себя морально предать, и принялся подробно описывать свои старания избавиться от влияния ЭЛНТ. В какой-то момент он вдруг замолчал. Не стоило говорить Мэннену о том, чего он боялся более всего. А больше всего он боялся сорвать настоящую операцию и погубить пациента.

– …и я хочу отказаться, доктор Мэннен, – тоскливо закончил свое повествование Конвей. – Ты мог бы меня заменить?

– Нет! – резко воскликнул Мэннен и торопливо добавил: – Да ты головой-то подумай! Ведь тебе придется объяснять мельфианам, почему ты отказываешься, и тогда тебя поднимут на смех и в итоге выживут из госпиталя. Проклятие… Напряги мозги, Конвей! Должны быть какие-то фокусы, какие-то увертки, до которых ты пока просто не додумался. Ведь тебя все считают новатором, и это так и есть. Ты то и дело подбрасываешь необычные идеи. Взять хотя бы мысль о соединении СРТТ с кристаллическими существами…

Мэннен умолк, взгляд его стал задумчивым, отстраненным. А потом он вдруг улыбнулся и сказал:

– Точно. Есть один подход, которым ты пока не воспользовался. Беда в том, что ты и не додумался бы до него. Я бы додумался, и многие другие тоже, но только не ты. А я не имею права говорить тебе об этом.

Конвей испустил тяжкий вздох.

– Ну перестань издеваться. О'Мара сказал, что мне можно обращаться к тебе за советами. Разве ты не можешь изложить свою мысль в форме совета?

Мэннен покачал головой.

– Мне надо хорошенько подумать, потянуть за кое-какие струны, пропустить по нужным каналам… Жаль, что ты не из тех, кто бесстыдно злоупотребляет положением ради собственных корыстных интересов – как я, к примеру…

– И что же, что ты намереваешься пропустить по нужным каналам?! – в отчаянии вскричал Конвей.

– Да ты ешь, ешь, – посоветовал ему Мэннен, сделав вид, что не расслышал вопроса. – Твой сандвич совсем остыл.

В течение ближайших четырех дней Конвей никаких серьезных ошибок не допустил, но несколько раз был, что называется, на грани. Его бросало в дрожь всякий раз, когда во время учебных операций Сенрет прикасалась к нему – но все же теперь трясло не так сильно. Эти достижения в области самообладания Конвей относил к недавнему разговору с Мэнненом – разговору, который его, с одной стороны, возмутил, а с другой – вселил в него надежду. Вот только на что надеяться – этого Конвей, увы, не знал. Почему, интересно, Мэннен сожалел о том, что Конвей не способен пользоваться служебным положением в корыстных интересах? До чего бы, спрашивается, другие могли бы додуматься, а он – нет? Может быть, ответы на эти вопросы до какой-то степени объяснялись тем, что его подсознание уступало напору личности донора мнемограммы? Конвей ничего не понимал. Порой ему казалось, что и Мэннен ничего не понимал, а только попытался заставить его настолько испугаться за состояние собственной психики, чтобы мысли о Сенрет отступили на задний план. «Но нет, – думал Конвей, – Мэннен никогда не был настолько коварен!»

Утром пятого дня мельфаинин, ожидавший операции, впал в коматозное состояние, и Конвею пришлось назначить пересадку поджелудочной железы на этот же день, после полудня – то есть на целых три раньше, чем он планировал. Времени на то, чтобы проинструктировать кого-то другого, не оставалось, и потому ответственность ложилась на него – со всеми его трясучками, с Сенрет и всем прочим. И вот как раз тогда, когда Конвей уже собирался отправиться в операционную, вдруг возникла еще одна загвоздка. Оказалось, что к нему прикомандировали наблюдателя. На самом-то деле ничего сверхстрашного не произошло: просто-напросто кому-то из сотрудников отделения' для лечения АУГЛ захотелось освежить познания в области хирургии членистоногих существ. Но трудно было придумать что-либо более удачное для того, чтобы еще сильнее подкосить и без того расшатанную до последней степени уверенность Конвея в собственных силах. Он только надеялся на то, что он, она или оно окажется не его знакомым.

Но, увы, и в этом маленьком утешении ему было отказано. Прибыв в операционную, Конвей обнаружил там Мерчисон. Она уже облачилась в стерильный халат и ждала его. А с Мерчисон он был знаком как лично, так и профессионально.

Во время подготовки к операции – пока пациента привезли, уложили на операционную раму и иммобилизировали – Конвей разговаривал мало. А говорить ему хотелось, ему хотелось делать что угодно – лишь бы оттянуть мгновение начала операции, которую для пациента можно было приравнять к экзекуции. Именно так рассматривал теперь операцию Конвей, и руки у него уже дрожали. Но вот он быстро шагнул во вмятину в полу рядом с операционной рамой (вмятина была сделана специально, поскольку мельфиане значительно уступали людям ростом) и дал знак начинать. Мерчисон спокойно подошла ближе.

Первый этап операции – вскрытие панциря – позволял немного отвлечься, и Конвей искоса глянул на Мерчисон. Под воздействием мельфианской мнемограммы он приобрел способность непредвзято взирать на своих сородичей и мало-помалу начал считать их (как мужских, так и женских особей) бесформенными и лишенными всякой привлекательности мешками плоти в сравнении с мельфианами, чьи фигуры отличались чистотой и строгостью линий. Конвей понимал, что Мерчисон бы вовсе не обрадовалась, если бы узнала, что кто-то считает ее бесформенным и непривлекательным мешком. Медсестра Мерчисон (если, конечно, она не была облачена в тяжелый космический скафандр) обладала таким набором физиологических подробностей, что любой сотрудник-землянин мужского пола никак не мог взирать на нее отвлеченно.

Увы, сама она взирала на мужчин только так. Поговаривали, что она холодна, как обитатели метанового уровня. Но как-то раз Конвей работал с ней в паре в детском отделении и обнаружил, что ладить с Мерчисон довольно просто. На миг у него мелькнула мысль о том, что поясок на халате медсестра затянула слишком уж туго. Конвей сделал надрез на подпанцирной мембране. Заурчали отсосы, начали откачивать жидкость. Сенрет и остальные ЭЛНТ друг за другом ввели в надрез «подносы». Со своей работой мельфаине справились отлично – особенно Сенрет, движения которой отличались особой уверенностью и мягкостью. Будь побольше времени в запасе, Конвей с радостью уступил мы мельфианам место у операционной рамы, а сам бы только наблюдал за ними. Тогда волноваться осталось бы только за свою сердечную смуту. Руки у него по-прежнему слегка дрожали.

«А ну-ка, прекратите! – мысленно рявкнул на собственные руки Конвей. – Вы что, убить пациента собрались?»

Его руки работали сейчас не с муляжом, а с живым мельфианином, и внутренние органы у этого ЭЛНТ немного отличались и формой, и размерами от органов муляжа. Кроме того, существовали второстепенные кровеносные сосуды и мышечные структуры, о которых во время практических занятий Конвей только упоминал. Обливаясь потом, он вместе с практикантами осторожно отодвинул в сторону сердце, желудок и часть легкого, дабы освободить место для искусственной поджелудочной железы. От напряжения у пациента участилось сердцебиение. Конвей в страхе думал о том, как бы сердце не оторвалось и не вылетело наружу. Он удивлялся: как Сенрет удается удерживать сердце – оно выглядело точь-в-точь, как живая рыба, бьющаяся на сковородке. А потом его взгляд скользнул на клешни Сенрет, и он залюбовался их резкими, грубоватыми очертаниями, их красновато-коричневой окраской, которую только усиливала специальная пленка, нанесенная на клешни вместо перчаток. Конвей почувствовал, как пылают его щеки. Руки у него жутко затряслись. От отчаяния он еле слышно выругался.

– Могу я чем-то вам помочь? – спросила Мерчисон низким, приятным голосом. – Я читала ваши лекции…

– Что? Нет! – испуганно, раздраженно отозвался Конвей. – И помолчите, пожалуйста.

«Мерчисон забылась, – сердито подумал он. – Медсестра с таким опытом, как она могла? И утянулась так – просто неприлично!» В других обстоятельствах это еще как-то могло отвлечь его. Конвей недовольно буркнул, развернулся и вынул искусственную поджелудочную железу из ванны с физиологическим раствором.

Через несколько секунд новый орган занял свое место, оставалось только подсоединить его к главной артерии. Артерию следовало пережать выше и ниже мест входа и выхода, а затем подрезать и соединить с пластиковыми трубочками, отходящими от искусственной железы. Плотность контакта обеспечивалась тем, что трубочки были несколько шире, чем артерия, и поверх мест соединения накладывались специальные муфточки из химически нейтрального пластика. Работа была непростая, она осложнялась как обилием второстепенных кровеносных сосудов в области операционного поля, так и тем, что Конвею мешали три пары клешней ЭЛНТ.

Пару раз Мерчисон явно забеспокоилась и принялась сообщать о состоянии пациента. Она могла бы этого и не делать, поскольку Конвей и так знал, как себя чувствует пациент: рядом с ним располагались мониторы. Ему пришлось снова попросить Мерчисон помолчать. Бросив на нее еще один, особо свирепый взгляд, он вдруг подумал: «Да она не только поясок слишком туго завязала! Вообще этот треклятый халат ей явно мал!» К работе он вернулся, будучи обескураженным, взволнованным и странно возбужденным. На протяжении последних десяти минут операции руки его были тверды – ну, можно сказать, как камень. И даже тогда, когда он был вынужден хвалить Сенрет за особо тонкое и умелое ассистирование, и тогда, когда, в силу необходимости наложить шов, ему пришлось приподнять ее клешню, руки у Конвея не задрожали.

Он по-прежнему считал, что клешни Сенрет необыкновенно красивы, что такими необыкновенно ловкими конечностями любо-дорого оперировать. Но когда он прикоснулся к клешне мельфианки, она показалась ему похожей на теплое сырое бревно, и эмоции от этого прикосновения воспоследовали в точности такие, какие и должны были воспоследовать от прикосновения к сырому теплому бревну. То бишь никакие.

Не успел Конвей опомниться, как все было закончено. Жидкость снова закачали под панцирь, мембрану зашили, установили на место вынутый кусок панциря. Затем все устремили взволнованные взгляды на анализатор и смотрели на дисплей до тех пор, пока не стало ясно, что уровень сахара в крови начал снижаться.

– Удалось! – завопил Конвей и от радости чуть было не вывалился из своей ямки. В следующее мгновение он выпрыгнул из нее и неуклюже заплясал вокруг операционной рамы. Он совершенно фамильярно хлопнул Сенрет по панцирю, а Мерчисон крепко обнял и, оторвав от пола, закружил.

– Отпустите меня! – сердито воскликнула медсестра, когда объятие затянулось долее двух минут. – Это на вас не похоже, доктор Конвей…

Конвей Мерчисон не отпустил, но объятия немного ослабил.

– Вы просто не представляете, – серьезно проговорил он, – как мне повезло, что вы тут оказались. Всякий раз, когда я… она… вы… Кстати, я и не знал, что вас интересует такая работа.

– Вовсе она меня не интересует, – буркнула Мерчисон, пытаясь оттолкнуть Конвея. – Но кое-кто мне постарался внушить, что она меня настолько интересует, что это внушение прозвучало как приказ. Это возмутительно, доктор Конвей.

Тут Конвея наконец озарило. Ну конечно, это было дело рук Мэннена! Его приятелю не было позволено помогать ему, но тот задействовал такие каналы, чтобы правда ни при каких условиях не просочилась наружу, и подстроил все так, чтобы Мерчисон оказалась рядом с Конвеем именно тогда, когда сильнее всего потребовался бы противовес, способный отвлечь его от чар Сенрет. Но нет, применять термин «противовес», имея в виду прекрасные формы Мерчисон, было бы кощунством. «Противоблеск» – вот это было бы точнее. Ответ на сложнейшую физиологическую проблему оказался совсем простым. «При первой же возможности, – решил Конвей, – надо будет поблагодарить Мэннена за то, что он – настоящий друг и старый развратник».

Мельфиане уже выходили из операционной. Конвей в порыве чувств выпалил:

– Мерчисон, если бы вы знали, как я вас люблю! Вы никогда не узнаете за что, но я просто обязан как-то отблагодарить вас. Когда вы сменяетесь с дежурства?

– Доктор Конвей, – негромко ответила Мерчисон, на время прекратив попытки освободиться, – может быть, я ничего не узнаю, но о многом могу догадаться. И я не собираюсь принимать ухаживания от того, кому дала отставку какая-то крабиха!