Текст книги "Звездный врач"

Хоссантир изогнул стебелек одного из глаз в сторону Конвея и пожелал ему на прощание:

– Прохлаждайтесь там на всю катушку, Конвей.

Глава 16

В палате было холодно и темно. Толстенная изоляция защищала её от излучений и тепла, создаваемых кораблями, сновавшими рядом с госпиталем. Окон в палате не было, так как сюда не должен был проникать даже свет далеких звезд. Конвей прибыл на метановый уровень на небольшой машине с герметизированной кабиной. Экран на пульте управления показывал ему совершенно фантастические картины, преобразованные из невидимого глазу спектра. Чешуйки, покрывавшие восьмиконечное, похожее на морскую звезду тело диагноста Семлика, холодно поблескивали в метановой дымке и были подобны разноцветным драгоценным камням. Из-за этого сам Семлик напоминал чудесного геральдического зверя.

Конвей часто рассматривал изображения СНЛУ, изучал результаты сканирования этих существ, но сейчас впервые видел Семлика вне машины-рефрижератора. Герметичность транспортного средства Конвея была редкостно надежной, и все же диагност близко к нему подходить не решался.

– Я решил принять ваше приглашение, – растерянно проговорил Конвей, – и хоть на время сбежать из этого сумасшедшего дома. Осматривать ваших пациентов я вовсе не собираюсь.

– О, Конвей, так это вы внутри этой штуковины! – обрадовался Семлик и подошел чуть-чуть поближе. – Мои пациенты будут только рады отсутствию внимания с вашей стороны. Вы в таком пекле сидите, что они могут сильно разнервничаться. Но если вы припаркуетесь справа от галереи для наблюдателей, то сможете увидеть и услышать всё, что тут у нас происходит. Вы здесь раньше бывали?

– Дважды, – ответил Конвей. – Оба раза из чистого любопытства и ради того, чтобы насладиться тишиной и покоем.

Семлик, издав непереводимый звук, сказал:

– Тишина и покой весьма относительны, Конвей. Вам приходится включать внешний микрофон на полную мощность, чтобы мою речь улавливал ваш транслятор, а я для СНЛУ разговариваю громко. Для такого почти глухого существа, как вы, здесь тихо. И я надеюсь, что, хотя мне кажется, что тут у нас невыносимо шумно, вы таки обретете мир и спокойствие, столь необходимые сейчас вашему разуму.

Только не забудьте, – добавил Семлик, удаляясь, – вывести звук на полную громкость и отключить транслятор.

– Спасибо, – поблагодарил его Конвей. На миг фигурка диагноста, похожая на морскую звезду из драгоценных камней, вызвала у него почти детское ощущение чуда. От прилива чувств на глаза Конвея нахлынули слезы, затуманили и без того затуманенное поле зрения. – Вы очень добры, вы все понимаете, у вас тёплое сердце.

Семлик издал ещё один непереводимый звук.

– Последний комплимент прозвучал как оскорбление, – хмыкнул он и исчез.

Конвей долго наблюдал за тем, как кипит работа в палате, и заметил, что некоторые из медсестер, ухаживавших за холодолюбивыми пациентами, облачены в легкие защитные костюмы. Следовательно, их требования к окружающей среде все же несколько отличались от параметров, установленных в палате. Сестры выполняли какие-то процедуры, на вид казавшиеся совершенно бессмысленными: их назначение стало бы понятным Конвею только в том случае, если бы он получил мнемограмму СНЛУ. Стояла почти полная тишина, столь необходимая существам с гиперчувствительностью к звуковым вибрациям. Поначалу Конвей вообще ничего не слышал. Но мало-помалу сосредоточившись, он начал улавливать некоторые звуки – нечто подобное чужой, странной музыке, холодной и чистой. Ничего похожего Конвею прежде слышать не доводилось. Затем он начал различать голоса, звучавшие так, словно нежно, прохладно, бесстрастно и бережно, еле слышно звенели, задевая друг о друга, падающие снежинки. Постепенно покой, красота и полная чужеродность этого странного мира овладели и самим Конвеем, и всеми остальными обитателями его разума. Овладели и незаметно растворили напряжение, усталость, треволнения.

Даже Коун, у которой ксенофобия являлась эволюционным императивом, не находила в этом мире ничего пугающего, и ей тоже пришлись по душе спокойствие и тишина, помогающие либо отвлечься от всех мыслей, либо думать ясно, холодно, без тревог.

Правда, Конвею всё же было как бы немного совестно из-за того, что он тут так долго прохлаждается в то время, как его ожидает срочная работа. Кроме того, поел он в последний раз десять часов назад.

Пребывание на холодном уровне сделало своё дело – Конвей охладился во всех смыслах. Он поискал взглядом Семлика, но тот юркнул в смежную палату.

Конвей включил было транслятор, намереваясь попросить ближайших к нему пациентов поблагодарить диагноста от его имени, но тут же передумал.

Нежные звоны и переливы речи двух пациентов-СНЛУ транслятор перевел следующим образом:

–..всего-навсего хнычущая развалина, ипохондричка несчастная! Не будь он так добр, он бы тебе так и сказал, да небось ещё бы и вышвырнул тебя из госпиталя! А ты ещё и пытаешься у него сострадание вызвать, да как пытаешься – чуть ли не совращаешь его!

В ответ прозвучало вот что:

– А тебе уже никого не совратить – нечем, ревнивая старая сучка! Ты же гниешь заживо! Но он-то знает, кто из нас двоих действительно болен, хоть я это и стараюсь скрывать…

Покидая палату, Конвей решил, что надо будет спросить у О'Мары, как у холодолюбивых СНЛУ было принято гасить распалённые эмоции. И как, кстати говоря, он бы мог усмирить вечно беременного Защитника Нерождённых, которого собирался навестить сразу после обеда. Правда, почему-то у Конвея было такое чувство, что оба ответа окажутся чрезвычайно простыми, элементарными.

Оказавшись в межуровневом коридоре, где царили тепло и свет, Конвей отбросил всякие раздумья. Столовая и тот уровень, где содержали Защитника, находились примерно на одинаковом расстоянии. Стало быть, как ни крути, пришлось бы сделать два конца. А комната Конвея располагалась на полпути до Защитника, к тому же Мерчисон предпочитала всегда иметь дома запас еды. Эта привычка у неё укоренилась с тех пор, когда она работала медсестрой, и случалось, что срочные вызовы или навалившаяся после дежурства усталость мешали ей вовремя побывать в столовой. Насчёт разнообразия блюд думать не приходилось, но, собственно, Конвей хотел только подзаправиться, не более того.

Была у него и ещё одна причина воздержаться от похода в столовую. Ноги и руки слушались его теперь гораздо лучше, и на встречных в коридоре он взирал куда более спокойно, чем до посещения отделения Семлика, и всех своих alter ego он держал в узде. Но Конвей опасался, что всему этому придет конец, как только он окажется в столовой и будет вынужден обозревать горы пищи, от которой кого-то из гостей его разума может и затошнить.

Тогда придется снова искать спасения на метановом уровне, а это никуда не годилось. Конвей вовсе не хотел, чтобы это вошло у него в привычку, и решил свести посещения Семлика к минимуму.

Войдя к себе, Конвей обнаружил, что Мерчисон одета, не спит и готова отправиться на дежурство. Старательно избегая разговора на эту тему, они оба отлично знали, что О'Мара позаботился о таком графике дежурств для них, чтобы часы их отдыха как можно реже совпадали. Скорее всего при этом он руководствовался мудрым правилом: порой разумнее отложить решение проблемы до лучших времен, чем пытаться решить её как можно скорее и тем самым только все ещё сильнее осложнить. Мерчисон зевнула и поинтересовалась, чем занимался Конвей и какие у него планы, кроме как поспать.

– Для начала хочу поесть, – ответил Конвей и тоже зевнул. – Потом надо будет пойти взглянуть на ФСОЖ. Помнишь Защитника? Ты ведь присутствовала при его рождении.

О да, Мерчисон всё прекрасно помнила. Она так и сказала, причем отнюдь не в дамских выражениях.

– Ты когда спал в последний раз? – спросила она затем, пытаясь замаскировать заботу сварливостью. – Видок у тебя похуже, чем у некоторых пациентов в реанимации. Учти, оккупанты твоего разума усталости не ведают. Они были полны сил, когда стали донорами мнемограмм. Только не позволяй им себя дурачить, а то ещё начнешь думать, что ты – вечный двигатель.

Конвей сдержал очередной зевок, потянулся к Мерчисон и крепко обнял её за талию. Руки у него не дрожали, да и alter ego как бы ничего против не имели, но поцелуй получился не таким страстным, как обычно.

– Тебе точно уже пора идти? – спросил Конвей, подавив очередной гиппопотамский зевок. Мерчисон рассмеялась.

– Нет уж, забавляться с тобой в таком состоянии я не стану. Ещё концы отдашь, не дай Бог. Давай-ка ложись, а то стоя заснешь. Сейчас я тебе что-нибудь приготовлю – какой-нибудь сандвич с секретом, чтобы твои мнемографические приятели не возражали.

Мерчисон принялась хлопотать около устройства доставки продуктов.

– Знаешь, – сообщила она. – Торни жутко интересуется процессом разрешения Зашитника от бремени. Он попросил меня почаще наведываться к этому пациенту. Если там что-то стрясётся, я тебя вызову, да и Старшие врачи из худларианской операционной, думаю, поступят так же.

– Нет, я обязательно должен сам их всех осмотреть, – покачал головой Конвей.

– Зачем же тогда нужны ассистенты, – сердито проговорила Мерчисон, – если ты так упрямо желаешь делать всю работу сам?

Конвей, уже успевший сжевать большую половину первого сандвича, сел на кровать, держа в руке чашку с напитком неизвестного происхождения, но при этом явно питательным.

– Аргументы у тебя веские, согласен, – проговорил он с набитым ртом.

Мерчисон по-сестрински чмокнула его в щеку, не вызвав при этом у Конвея особой страсти, как и у его alter ego, и, не сказав больше ни слова, ретировалась. Наверняка О'Мара её хорошенько проинструктировал относительно обращения со спутником жизни – новоиспеченным диагностом, которому ещё предстояло привыкнуть к состоянию непрерывного умопомрачения.

Не привыкнет – ничего весёлого в будущем ждать не придётся. И ведь что плохо – Мерчисон ему даже не дала попытаться.

Проснувшись, Конвей ощутил её руку у себя на плече. То ли он видел кошмарный сон, то ли его посетило чьё-то чужое наваждение. Как приятно было теперь раствориться в знакомом, реальном уюте.

– Ты храпел, – сообщила Мерчисон. – Храпел часов шесть, не меньше. Для тебя оставлены сообщения из худларианской операционной и от бригады, обслуживающей Защитника Нерожденных. Наверняка ничего сверхсрочного, поскольку будить тебя не стали. И вообще в госпитале всё идет как обычно. Хочешь ещё поспать?

– Нет, – ответил Конвей и обнял её. Она неохотно отстранилась.

– Думаю, О'Мара бы этого не одобрил, – сказала она. – Он меня предупредил о возможности эмоциональных конфликтов, причём настолько серьёзных, что из-за них наши отношения могут ухудшиться, если процесс адаптации не будет медленным и сдерживаемым, и…

– О'Мара не женат на самой обольстительной женщине в госпитале, – прервал её Конвей. – А с каких это пор я стал торопливым и безудержным?

– О'Мара не женат ни на ком, кроме своей работы, – рассмеялась Мерчисон. – И думаю, работа развелась бы с ним, если бы могла. Но наш Главный психолог своё дело знает, и мне бы не хотелось рисковать преждевременным побуждением тебя к…

– Умолкни, – еле слышно проговорил Конвей. «Очень может быть, что Главный психолог был прав», – думал Конвей, прижимая к себе любимую. О'Мара почти всегда был прав. Все alter ego Конвея пришли в движение. С чужеродной брезгливостью они взирали на лицо и фигуру землянки, на её выпуклый лоб и округлые груди. А когда к визуальным ощущениям добавились тактильные, обитатели сознания Конвея принялись хором выражать возмущение и отвращение.

Они наводняли сознание Конвея образами поведения худлариан, тралтанов, кельгиан, мельфиан, илленсиан и гоглесканцев в подобной ситуации и все до одного нарочито внушали Конвею, что всё идет не так, как надо. Они пытались убедить его в том, что он в корне не прав, что рядом с ним должна бы возлежать женская особь, принадлежащая совершенно к иной физиологической классификации, а к какой именно – тут уж все зависело от того, кто из гостей разума Конвея ухитрялся привести больше аргументов в свою пользу.

Даже гоглесканка не одобряла происходящего, но от комментариев воздерживалась. Коун была законченной индивидуалисткой, совершенным примером изгоя среди своих сородичей, которых эволюция заставила стремиться к одиночеству как к единственно возможной форме выживания. Неожиданно Конвей осознал, что пользуется присутствием Коун, её чертами характера, как уже несколько раз пользовался для того, чтобы отвлечься от мешавших ему мыслей и чувств. Это помогало ему сконцентрироваться на собственных мыслях в моменты, требовавшие сосредоточения.

Доноры мнемограмм продолжали демонстрацию протеста, но Конвей сумел расставить их по местам и вынудить высказываться по порядку. Он и гоглесканские возражения принял к сведению, но всё-таки проигнорировал. Он применил гоглесканскую тактику борьбы с самим собой и с другими, а уж кому, как не Коун, было знать, как лучше сосредоточиться на чем-то, а обо всём остальном забыть.

– Нам… не стоит… делать этого, – задыхаясь, проговорила Мерчисон.

Конвей сделал вид, что не слышит её. Порой ему жутко мешали инопланетянские реакции. Незваные гости его сознания то твердили, что его партнерша слишком велика для него, то, что, наоборот, слишком хрупка и мала, то принимались критиковать форму её тела, то её позу. Но зрение и осязание Конвея принадлежали только ему, и все стимулы, которые получали его глаза и тело, перекрывали чисто умственные помехи со стороны его многочисленных alter ego. Время от времени злокозненные его доноры мнемограмм начинали лезть с советами по поводу кое-каких действий и движений. Эти советы Конвей пускал побоку и пользовался только теми из них, что были ему во благо. В конце концов он просто забыл о каком-либо чужеродном влиянии. Наверное, сейчас мог бы взорваться главный реактор госпиталя, а Конвей бы этого даже не заметил.

Когда ускорившиеся пульс и частота дыхания у них обоих вернулись к более или менее нормальным показателям, Мерчисон ещё долго крепко обнимала Конвея, не желая выпустить из своих объятий. Неожиданно она громко рассмеялась.

– Мне были даны точные инструкции, – произнесла она тоном, в котором изумление сочеталось с облегчением, – насчёт того, как вести себя с тобой в ближайшие несколько недель и даже месяцев. Главный психолог сказал, что мне следует избегать интимной близости, в разговорах придерживаться профессиональной, врачебной манеры и вообще считать себя вдовой до тех пор, пока ты не договоришься со своими мнемограммами, либо не решишь вернуться к должности Старшего врача. Мне было сказано, что это – дело чрезвычайной важности и что для того, чтобы помочь тебе пережить эти трудные времена, с моей стороны требуется максимум терпения и сострадания. Относиться к тебе, по мнению О'Мары, следует как к человеку, страдающему множественной формой шизофрении, притом, что большинству личностей, оккупировавших твой мозг, до меня нет никакого дела. Более того, я у них скорее вызываю физическое отвращение. Но всё это мне положено игнорировать, ибо в противном случае ситуация чревата для тебя необратимым поражением психики.

Она поцеловала кончик носа Конвея, тихо вздохнула и продолжала:

– А я никакого отвращения не почувствовала, и… и всё же что-то в тебе изменилось. Не могу сказать, что именно, и жаловаться вроде бы не на что, но, похоже, у тебя вообще нет никаких психологических сложностей и… и О'Мара будет доволен!

Конвей усмехнулся.

– Я не О'Мару старался удовлетворить… – возразил он, но тут вдруг раздался сигнал вызова коммуникатора.

Мерчисон установила коммуникатор на запись несрочных сообщений, чтобы Конвею дали отоспаться. Видимо, у кого-то возникло дело чрезвычайной срочности. Конвей, чтобы вырваться из объятий Мерчисон, пощекотал её под мышками, затем отвел объектив коммуникатора в сторону от растрепанной постели и только тогда ответил на вызов. Не исключено, что вызывал его землянин-ДБДГ.

Однако экран заполнился угловатой хитиновой физиономией Эдальнета. Старший врач-мельфианин сказал:

– Надеюсь, что не потревожил вас, Конвей, но худлариане сорок третья и десятый пришли в сознание и не чувствуют боли. Они очень радуются тому, что выжили, и пока ещё не успели задуматься о последствиях операций. Если вы ещё не передумали, сейчас было бы самое время с ними поговорить.

– Поговорю непременно, – ответил Конвей. На самом деле он даже представить себе не мог, чего бы ему сейчас хотелось меньше этого разговора. И Эдальнет, и Мерчисон это понимали. – А как третий? – спросил Конвей.

– Пока без сознания, но состояние стабильное, – отвечал Старший врач. – Я осмотрел его за несколько минут до того, как позвонил вам. Хоссантир и Ярренс ушли несколько часов назад, дабы впасть в состояние физического и умственного коллапса, который вам почему-то необходим через удивительно короткие промежутки времени. Как только третий очнется, я с ним поговорю. У него проблемы адаптации не такие серьезные.

Конвей кивнул:

– Иду.

Перспектива предстоящей беседы с послеоперационными пациентами всколыхнула худларианскую мнемограмму с такой силой, что его прощание с Мерчисон прошло без физического контакта и не содержало даже вербально выраженной теплоты. К счастью, её не обидело такое бестактное поведение Конвея – она была готова терпеть подобные выходки до тех пор, пока он не станет самим собой. А Конвей, развернувшись к двери, уже гадал, что же такого особенного в этом розовом, пухлом, на редкость слабом и некрасивом существе, с которым он провёл большую часть своей зрелой жизни.

Глава 17

– Вам очень повезло, – сказал Конвей. – Очень повезло в том смысле, что ни вы, ни ваш будущий ребенок не получили серьезных травм.

«С медицинской точки зрения это чистая правда», – думал Конвей, однако поселившийся в его сознании худларианин на сей счёт придерживался иного мнения. С ним были солидарны и сотрудники палаты для выздоравливающих хирургических больных, удалившиеся на почтительное расстояние, дабы пациентка и врач могли побеседовать наедине.

– Говоря вам об этом, – продолжал Конвей, – я вынужден высказать вам сочувствие по поводу отдалённых последствий полученных вами повреждений – последствий, которые могут быть для вас огорчительными.

Он понимал, что разговор ведёт не слишком-то завуалированно и тонко, но ФРОБы во многом были столь же прямолинейны и откровенны, как кельгиане, только намного вежливее.

– Дело в том, что для спасения вас и вашего будущего младенца потребовалась пересадка органов, – продолжал Конвей, стараясь взывать к материнскому инстинкту пациентки и надеясь, что добрые вести о малыше хоть немного смягчат горе, о котором ей ещё предстоит узнать. – Ваш отпрыск родится без осложнений, будет здоров и сможет вести нормальную жизнь на вашей родной планете. А вот вы, к сожалению, нет.

Речевая мембрана худларианки вопросительно завибрировала.

Конвей на миг задумался. Говорить банальности ему не хотелось. Эта худларианка была специалистом по добыче полезных ископаемых, существом высокоразвитым. В противном случае ни она, ни её супруг не были бы приняты на работу на менельденских астероидах. Он стал рассказывать сорок третьей о том, что в то время, как худларианские детишки порой тяжело заболевают и некоторые даже могут умереть, взрослые не болеют никогда и остаются в прекрасной форме вплоть до глубокой старости. Происходило это потому, что у них развивался иммунитет к патогенным микроорганизмам родной планеты – полный и совершенный, каким только могла быть биохимическая система. По уровню иммунитета худларианам не было равных среди видов, обитающих в Федерации. Их иммунная система была такова, что не позволяла производить худларианам подсадку чужеродного биологического материала без немедленного отторжения оного. Правда, к счастью, в случаях крайней необходимости иммунную систему ФРОБ можно было нейтрализовать. Одним из таких случаев была трансплантация жизненно важных органов и конечностей от доноров, принадлежащих к тому же виду.

Он старался всё объяснить худларианке как можно проще и бережнее, но оказалось, что мысли её текут совершенно в ином направлении.

– Что с моим супругом? – спросила она, словно и не слышала Конвея.

Воображение тут же нарисовало картину страшно изуродованного тела ФРОБа восемнадцатого. Медицинские познания Конвея соединились с памятью донора худларианской мнемограммы, эмоции захлестнули его с головой. Он неловко кашлянул и ответил:

– Мне очень жаль, но ваш спутник жизни получил настолько тяжелые травмы, что нам не удалось сохранить ему жизнь. Об операции уже и речи идти не могло.

– Он пытался закрыть нас своим телом. Вы знали об этом? – спросила худларианка.

Конвей сочувственно кивнул, но тут же понял, что это движение головы ничего не значит для ФРОБ. Он продолжил осторожный, заботливый разговор с худларианкой. Слова надо было выбирать сверхстарательно: сорок третья, организм которой ослаб после тяжелой операции и которой вот-вот предстояло родить, нуждалась в особом эмоциональном подходе. Худларианское alter ego не сомневалось, что произойдет временное расстройство психики, а собственный опыт Конвея убеждал его в том, что он должен сказать худларианке правду для её же блага. Он не сомневался, что так будет лучше, но положение дел было уникальным, и сомневаться следовало буквально во всем.

В одном он был уверен чётко: ему каким-то образом удалось удержать пациентку от сосредоточения на её собственных бедах. Следовательно, скорее всего даже тогда, когда он сообщит ей не самые приятные новости, она скорее будет думать о своём ещё не родившемся ребенке, а не о себе. Но сама мысль о том, что он вот так играет чужими чувствами, заставляла Конвея чувствовать себя существом в высшей степени низкоразвитым – кем-то на уровне земной блохи.

Он гадал, почему не додумался обсудить ситуацию с О'Марой – дело ведь было очень серьезное, заслуживающее консультации с Главным психологом. Если сейчас что-то пойдет худо, придется к этому прибегнуть.

– Нам всем известно, – наконец выговорил Конвей, – как действовал ваш супруг в попытке спасти вас. Такой тип поведения характерен для наиболее высокоразвитых видов, в особенности тогда, когда кто-то приносит себя в жертву ради спасения любимого существа или ребенка. В данном случае вашему супругу удалось спасти вас обоих. Более того, он в некотором роде помог нам сберечь жизнь и сохранить подвижность двоим тяжелораненым, включая и вас. В противном случае и вы, и ещё один ваш сородич умерли бы, невзирая на его жертвенный поступок.

«Вот теперь, – понял Конвей, – она – вся внимание».

– Ваш супруг стал донором неповрежденных конечностей и одной доли органа абсорбции питания для пациента, которого вы видите у противоположной стены палаты, – продолжал Конвей. – Этот пациент, так же как и вы, будет жив и совершенно здоров, за исключением небольших ограничений относительно окружающей среды и совместной деятельности в кругу себе подобных. Кроме того, что ваш супруг спас вас и вашего будущего новорожденного от гибели во время катастрофы, я должен вам сказать, что вы оба живы потому, что вам пересажено одно из сердец вашего мужа.

Его нет, он остался только в вашей памяти, – продолжал Конвей негромко, – но было бы неверно сказать, что он умер.

Он внимательно следил за тем, как сорок третья воспримет этот не слишком тонкий эмоциональный маневр, но у худлариан была слишком толстая кожа, и слишком невыразительные физиономии, чтобы понять, какие чувства овладели пациенткой.

– Он очень старался спасти вас, – продолжал Конвей, – поэтому, на мой взгляд, вы в долгу перед памятью супруга и обязаны жить дальше, хотя порой это будет и нелегко.

«Ну а теперь пора переходить к самым ужасным новостям», – решил Конвей.

Он плавно перешёл к последствиям сбоя иммунной системы ФРОБ, рассказал о том, что пациентке потребуется асептическая внешняя среда, особо приготовленная и особо обработанная пища, пребывание в стерильном боксе во избежание попадания любого болезнетворного микроба в совершенно беззащитный организм. Даже ребенка у пациентки придется забрать сразу же после родов. В дальнейшем будет возможен только визуальный контакт с ним, поскольку ребенок родится во всех отношениях нормальным и будет, следовательно, представлять угрозу для беззащитной матери.

Конвей знал о том, что на Худларе ребёнка вырастят и хорошо позаботятся о нём – семейные и социальные структуры у ФРОБ были сложными и гибкими. И им было неведомо такое понятие, как «сирота». Ребёнок ни в чем не будет знать нужды.

– Если бы зашла речь о вашем возвращении на родину, – более твердо проговорил Конвей, – для сохранения вашей жизни потребовались бы точно такие же меры, как те, что предприняты в госпитале, а на Худларе таких возможностей нет. Там вам придется томиться в изолированном помещении, вы будете лишены физических контактов с другими худларианами, не будете иметь обычной физической нагрузки и работы. Кроме того, вам придётся всё время опасаться: не порвется ли ваша защитная оболочка, не инфицируется ли питательная смесь. Не обладая естественной защитой от инфекций, вы умрете.

Медицина на Худларе пребывала в зачаточном состоянии, поэтому, безусловно, сородичи не смогли бы обеспечить для сорок третьей адекватных условий, так что в её скорой смерти, попади она на родину, сомневаться не приходилось.

Пациентка пристально смотрела на Конвея. Неожиданно её речевая мембрана завибрировала.

– Если всё так, как вы рассказываете, – сказала она, – то мне нечего бояться смерти.

Конвей собрался было напомнить сорок третьей о том, как самоотверженно трудились хирурги, спасая её жизнь, а она теперь ведет себя так неблагодарно. Но худларианская мнемограмма заставляла его сравнивать нормальный образ жизни ФРОБ с тем, что он предлагал для сорок третьей. С точки зрения пациентки он не сделал ей ровным счётом ничего хорошего, кроме спасения жизни её ребенка. Конвей вздохнул.

– Есть другой выход, – сказал он, стараясь говорить как можно более подбадривающе, – есть вариант, при котором вы сможете вести активную работу без какого-либо ограничения в передвижениях. На самом деле вы сможете беспрепятственно путешествовать по Федерации. Если хотите – можете вернуться на астероидные разработки и вообще избрать для себя любое поле деятельности, вот только на Худлар вам возвращаться нельзя.

Речевая мембрана худларианки дрогнула, но транслятор промолчал. Скорее всего изданный пациенткой звук выражал удивление.

Следующие несколько минут Конвей посвятил изложению азов межвидовой медицины. Он говорил пациентке о том, что инфекционные заболевания распространяются только между представителями одного и того же вида, имеющими общую эволюционную историю и окружающую среду. Ианин, мельфианин, существо любого другого вида могло пребывать в полной безопасности рядом с землянином, страдавшим самой заразной земной инфекционной болезнью. Поражавшие его микробы были абсолютно не опасны для организма любого инопланетянина. Следовательно, подхватить инфекцию любое существо могло только от своего сородича и на своей планете.

– Надеюсь, вы понимаете, что это значит, – поспешно продолжал Конвей. – После того, как затянутся ваши раны и родится ваш младенец, вы будете выписаны из госпиталя. Но вместо того, чтобы томиться в стерильной тюрьме на родине, вы могли бы отправиться на другую планету, где вам не грозил бы риск заразиться худларианскими инфекциями. Микробы другой планеты для вас совершенно безопасны.

Питание для вас будет производиться синтетическим путем там, где вы будете жить, и не сможет стать источником инфекции, – продолжал он. – Правда, периодически вам придется проходить курс лечения иммунодепрессантами, дабы ваша иммунная система не заработала вновь и не началось отторжение пересаженных органов. В этом вам помогут медики из ближайшего подразделения Корпуса Мониторов, снабженные подробными инструкциями на ваш счёт. Медики также будут информировать вас о возможных визитах представителей вашего вида. Если таковые будут происходить, вам придется держаться от ваших сородичей подальше. Старайтесь не находиться в одном здании с ними, а по возможности – и в одном городе.

В отличие от реципиентов трансплантантов, относящихся к другим видам и способных после краткого курса иммунодепрессантов избавиться от проблемы отторжения органов и тканей, иммунную систему худлариан приходилось нейтрализовать пожизненно. Однако, на взгляд Конвея, пациентке неприятных вестей уже и так вполне хватило.

– Вы сможете обмениваться новостями со своими друзьями на родине только по коммуникатору, – продолжал Конвей. – Я вынужден заострить на этом внимание. Гость с родины и даже отправленная оттуда посылка чреваты для вас встречей с единственными микробами, которые могут инфицировать и убить вас, и притом очень быстро.

Конвей умолк, чтобы дать пациентке время переварить услышанное. Худларианка снова долго пристально смотрела на него, но её речевая мембрана оставалась неподвижной. Сейчас она была женской особью в поре полного расцвета, и ей просто положено было прежде всего думать о благополучном разрешении от бремени, здоровье и счастье своего отпрыска.

После благополучных родов о младенце должен был бы заботиться ныне покойный супруг худларианки, который мало-помалу бы превратился в женскую особь. В связи со смертью её партнера эту функцию на себя возьмут близкие родственники. Тем не менее, сразу же после родов у этой пациентки начнется неизбежный процесс преображения в мужскую особь, и отсутствие спутника жизни скажется особенно тяжело.

Представителям многих разумных видов до сих пор приходилось терять любимых супругов. Они либо постепенно смирялись с этим, либо в конце концов находили себе других спутников жизни. А тут беда была в том, что ФРОБ сорок третьей уже не суждено было прикоснуться хоть к кому-то из своих сородичей, поэтому, перейдя в мужскую ипостась, это существо больше никогда не изменит пола. Такая перспектива должна была очень огорчить молодого, полного сил худларианина.

Разум Конвея был полон сексуальных проблем ФРОБ, но вот вдруг откуда-то прорвалась чисто человеческая мысль. Каково бы это было, если бы его на веки вечные оторвали от Мерчисон и вообще от людей? Будь с ним рядом Мерчисон, он бы нисколько не возражал против отсутствия всего остального человечества, ограничился бы общением и совместной работой со всяческими инопланетянами – собственно, в госпитале всё так и было. Но лишиться единственного вида теплого, человеческого, интимного контакта – не только физического, но и умственного, того контакта, который он за несколько лет стал считать само собой разумеющимся, – нет, он и придумать не мог, как бы обошёлся без этого. На этот вопрос ответа не было, и представить себе что-то подобное было немыслимо.